Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
– Одна-а-ако… опять как индейский петух? – сказал Батурин, лишь Афанасьев переступил порог. – Сколько я уж говорил, чтоб не показывался у меня в этом?.. Да еще с такой мордой.
Афанасьев был в светлом ратиновом пальто под поясок; узкие брюки, ярко-бордовые полуботинки на толстой подошве; в руках пыжиковая шапка; половина головы забинтована. Черная смородинка глаза, свободного от бинта, взблеснула влажно, но не теплым огоньком, излучающимся, а холодным отражением. Парень косолапо остановился в середине кабинета, набычился.
Романов знал наперед, как будет складываться разговор.
«Ба-а-абросьте, Константин Петрович, – скажет Афанасьев, улыбнувшись. – В таких костюмах ходят теперь не только в Министерстве иностранных дел – вся Москва ходит… Зачем вам это?»
«Я не министр иностранных дел, – скажет Батурин, рассматривая его угрюмо через письменный стол. – И не председатель Моссовета, стало быть. Грумант – не Москва… даже не Барзас. И ты не дипломат».
«Почему вам хочется, ча-ачтоб и ваши внуки были похожи на вас во всем? – скажет Афанасьев. – Вы для того бегали с наганом по тайге за бандитами и кулаками, чтоб внуки были копией…»
«Какой?» – спросит Батурин и протянет руку за папиросой.
«Да такой, – скажет Афанасьев. – Ба-аб-арзасским лыком шитой…»
«Выйди из кабинета к чертовой матери, чтоб мои глаза не видели, – скажет Батурин, прикуривая, не сводя припирающего взгляда с Афанасьева. – Мне легче по телефону с тобой разговаривать… однако».
Афанасьев выйдет в приемную, тут же возьмет трубку – будет разговаривать с Батуриным по телефону; секретарша будет подслушивать разговор, пугливо улыбаться. А Батурин пообещает вновь: на этот раз он обязательно напишет Сергею Никаноровичу – «прямо в министерство, в Москву», пусть отец знает, чем сын его занимается на острове, пообещает перевести парня на другую – более трудную или менее оплачиваемую работу: «возможно, эти меры маленько собьют с него дурь…» На «другую» работу Батурин переведет Афанасьева, а написать «прямо в министерство» забудет и «на этот раз»… Так проходил и заканчивался каждый раз очередной «урок воспитания».
– Вон-на-а-а… морда-то какая, – сказал Батурин теперь и потянулся рукой к пачке «Казбека».
Афанасьев повернулся и вышел из кабинета. Рука Батурина повисла над столом, не дотянувшись до пачки; властный взгляд словно бы прилип к двери тамбура, рот приоткрылся. Дверь хлопнула – с крыши тамбура посыпалась пыль. Батурин ударил кулаком по столу – звякнул чернильный прибор с пустыми чернильницами, которым не пользовались в этом кабинете, встал.
– Ну-ко… верни его, Александр Васильевич, – сказал он, кивнув на дверь, не кивнул, а боднул головой в сторону тамбура; губы легли в упругую складку, над глазом обозначилась голубая жилка.
Романов хотел сказать: «Я не рассыльная…», но дело, по всей видимости, приобретало крутой оборот – парню грозили серьезные неприятности. Пересилив себя, Романов встал, догнал Афанасьева в общей нарядной, с трудом уговорил возвратиться…
Батурин стоял за столом, поспешно раскуривая папиросу, голубая жилка над глазом уже вздулась.
– Ты уж не видишь, с кем разговариваешь, стало быть? – сказал он, лишь Афанасьев вошел вновь.
– Ва-ав-ас не трудно разглядеть и одним глазом, Константин Петрович, – сказал Афанасьев, косолапо останавливаясь в середине кабинета. – Ленин носил галстук, когда революция в лаптях воевала, и оставался коммунистом…
– Ленин был русский человек – гений! – прервал его Батурин, взмахнув спичкой: огонек погас. – А у тебя даже пряжки на штиблетах… подборы на заграничный манер – шахтер!.. До каких пор ты будешь компрометировать звание советского инженера?
– И-а-я еще ничем не скомпрометировал звания советского инженера, – сказал Афанасьев, взбычившись вновь. – Я пока что рабочий…
– Ты инженер! – рявкнул Батурин. – А если будешь обряжаться в индейского петуха… В этом оперении ты никогда не завоюешь авторитета среди шахтеров!.. Фи-ло-соф.
– О каком ва-ав-торитете вы говорите? Большой живот?.. Руки, ноги не сгибаются на ходу, а вместо физиономии – двухпудовая гиря?.. Я не хочу такого авторитета. Мне двадцать четыре года, и я…
– Тебя государство на инженера учило – ты должен…
– На-ан-икому я не должен. Я хочу жить и дело делать, а не с долгами расплачиваться. Это вы делаете из людей должников, не успеет человек родиться…
– Кто «вы», однако?
– Да-ад-оживающие всегда стараются сделать молодых должниками, чтоб им стыдно было даже зариться… Должники – слабовольный народ, слюнтяи. А мне еще делать не меньше вашего!
– Как ты со мной разговариваешь? Я социализм построил, а ты… Горбом поднял… вот этим. – Батурин ударил себя кулаком по красной шее, постучал.
– А й-а-я коммунизм построю – вы будете старенький, слабый – тогда что?.. Мне тыкать вам в нос коммунизмом, оскорблять и унижать?
– В-о-он… – загудел Батурин угрожающе, ткнув папиросой в сторону тамбура.
– Па-ап-оздно, – сказал Афанасьев, надевая шапку. – Я уж сам ушел. Ма-а-можете считать, что на этот раз вы с перепугу кричали в пустом кабинете.
– Вон с моих глаз! – ударил Батурин обоими кулаками по столу; огонек папиросы выпал на сукно; жилка над глазом пульсировала.
– Ленин объявлял красный террор врагам, подписывал приказы о расстреле врагов, а и с врагами не разговаривал грубо, – говорил Афанасьев, надевая пыжиковую шапку поверх бинтов. – Грубость – это слабость и трусость.
Батурин выхватил изо рта папиросу, бросил на стол, метнул быстрым, скользящим взглядом в Романова, уставился в Афанасьева.
– Ну-ко… погоди маленько…
Огонек на сукне, обтягивающем крышку стола, дымился: в кабинете запахло паленой шерстью.
– Ну-ко погоди, – велел он. – И не смей о Ленине так! Щенок!
Он вновь схватил спички, прикуривал.
– Ты с чего это так… с начальником рудника, щенок?
Афанасьев остановился у тамоура, снял шапку, опять набычился.
– Вы считаете себя на Груманте шахтером номер один, й-а-я пока что шахтер номер тысяча один. Но и я шахтер… Мы под одной Конституцией живем, Константин Петрович, под одними правами и обязанностями ходим. В одной шахте…
– Ты щенок! – прогудел Батурин, взмахнув рукой: спичка погасла; дымилось сукно на столе. – Щенок!
– Вот, – сказал Афанасьев, бросив шапку на стул, вывернул руки ладонями вверх. – Вот…
Он шел широкими шагами через кабинет к Батурину, неся впереди себя руки.
– Вот, – повесил ладони над столом; они были покрыты желтыми мозолями, в поры въелись угольная пыль, металлический порошок, машинное масло. – Та-ат-аких рук у щенков не бывает!
– Убери… щенок!.. – велел Батурин. – Суешь под нос начальнику рудника. Подумал бы маленько дурной башкой, суешь-то кому.
– И-а-я был щенок, когда приехал на Грумант, – твердо сказал Афанасьев. – Таких рук у щенков не бывает.
– Убери, говорю!
Афанасьев обстучал себя ладонями по груди, вынул из бокового кармана пальто листок бумаги, сложенный вчетверо, развернул и положил на стол перед Батуриным – накрыл им тлеющее сукно, прихлопнув: из-под листка пахнуло дымом – сукно перестало тлеть. Батурин не взглянул на листок.
– Чего это? – спросил он, наблюдая за парнем так, словно впервые заметил в нем что-то.
– Заявление. Прошу перевести меня в рядовые рабочие, – сказал Афанасьев, – ба-аб-езразлично какой специальности – мне все равно.
– С чего?..
– Ас та-ат-ого, что мне нравится быть в рядовых. Сейчас я бригадир – вы кричите каждый раз, стоит мне чихнуть: «Сниму!.. Переведу!..» Буду рядовым – дальше лавы не угоните, меньше лопаты не дадите, ва-ав-от с чего. Куда ни сунете – везде рядовым буду. У меня тоже есть рабочая гордость.
Батурин держал дымившуюся папиросу в руке, отведя ее в сторону; в упор смотрел на Афанасьева, но так, будто обнимал его взглядом, заглядывая, что за спиной у парня.
– Ну-ко… выйди в приемную и разденься, – велел он вдруг; в уголках твердо обозначенных губ мелькнуло что-то похожее на улыбку – тень улыбки. – Так-то в кабинет к начальнику рудника входить?.. Не лыком шитый… Ну-ко!
– Извините, – сказал Афанасьев.
– На деле надобно быть культурным человеком, а не словами… Философ… Эк-ка…
Афанасьев вышел, прихватив шапку.
– Как ты на это, Александр Васильевич? – спросил Батурин, кивнув на тамбур, раскуривая папиросу, глубоко и поспешно затягиваясь.
– Шерсти на полушку, а крику на всю Калужскую, – сказал Романов уклончиво.
Его настораживало поведение Батурина. Что-то в нем было такое, что заставляло думать: Батурин дразнит парня… Но зачем?..
Батурин затянулся несколько раз, пока Афанасьева не было в кабинете, переложил заявление в сторону, счистил пепел с сукна, стряхнул пепел с форменного кителя горного инженера, взял себя в руки. Но жилка над глазом пульсировала по-прежнему напряженно.
– Рабочая гордость, стало быть? – переспросил он Афанасьева, когда тот возвратился, оправляя пиджак, манжеты белой рубашки с золотыми запонками. – Садись, садись… философ.
Афанасьев сел на стул у стены, против Романова, сел на краешек стула, широко расставив ноги, подтянув брюки на коленях; уперся локтями в колени, подняв голову, опутанную бинтами.
– У каждого шахтера она есть, Константин Петрович, – сказал он, сжав пальцы в кулак. – Вы стали уж забывать, а она есть. Ша-аш-ахтер жив своей гордостью, кем бы он ни был – навальщиком или лесогоном.
– Так-так, – поощрял его Батурин, тоже сев в кресло, разложив локти на столе, наблюдая.
– А ма-ам-не еще нечего терять, – продолжал Афанасьев, глядя на руки. – У меня еще хватит времени поработать и инженером… И та-ат-оптаться по мне никто не будет… А разговаривать со мной в таком тоне, в каком вы разговариваете, я запрещаю вам, Константин Петрович.
– Запрещаешь, стало быть? – переспросил Батурин, не вынимая папиросы изо рта, губами отводя ее в сторону, щурясь от дыма.
– За-аз-апрещаю, – твердо повторил Афанасьев, встряхнув черно-белой головой. – А если вы еще раз посмеете кричать на меня, оскорблять, будете извиняться перед всем рудником… при консуле и секретаре профкома.
– Так-так, – поощрял Батурин, поглядывая на Афанасьева, на Романова так, будто решался на что-то, колеблясь. – Одним глазом виднее, стало быть?
– Вот именно, – сказал Афанасьев. – Одним глазом даже картины рассматривают – красоту.
Батурин решился: выплюнул папиросу в угол, где стояла корзинка для бумаг, взял заявление Афанасьева, красный карандаш и быстро написал что-то на заявлении, расписался.
– Возьми, – протянул Романову листок, прогоревший в середине. – Посмотрим, как он теперь будет разговаривать с начальником рудника…
Афанасьев поднялся, не торопясь, поправляя манжеты, подошел к Романову, заглянул в листок. На заявлении было написано: «В приказ. Назн. исполн. обяз. мех. окра».
– Ну-у-у? – спросил Батурин, откинувшись к спинке кресла.
Афанасьев возвратился на место, сел на краешек стула; свободный от бинта глаз вновь взблеснул – не огоньком, а холодным отражением.
– На-ан-е буду, – сказал он твердо.
– Будешь, – сказал Батурин. – Ты и сюда ехал на инженерскую должность…
– Не буду.
– Будешь!
– Нет! – сказал Афанасьев и встал. – Ва-ав-ы Лешку мучили этим «исполняющий обязанности», с Александром Васильевичем рассорили…
– Вон… к чертовой матери! – подхватился Батурин; кресло вылетело из-под него – ударилось спинкой о подоконник. – Цену вздумал набивать, щенок?
Афанасьев шагнул к двери, потом остановился и, резко поворотясь, посмотрел блестевшим глазом на Батурина на Романова – тоже решился, стиснув зубы:
– На-ан-е буду «и. о.», хоть тресните! Я шахтер, и вы не сделаете из меня «Кио», чтоб развлекаться?
– Во-о-он!..
Романов сунул в карман куртки заявление с резолюцией и вышел вслед за Афанасьевым, оставив Батурина одного. Парень быстро уходил по коридору; дверь из приемной в коридор была распахнута настежь. Афанасьев поспешно надевал на ходу пальто, шарфик. Романов был возле общей нарядной, когда в приемной послышался громовой голос Батурина:
– Вызовите начальника ЖКО немедля – пусть сам, стало быть, лично снимет пыль с тамбура, если не хочет, чтоб я его снял. Вернусь из шахты, чтоб все блестело! В приличном костюме нельзя зайти в кабинет, язви его… Письмо в министерство порвите… В Москву-у-у, однако! Где еще министерства бывают?!
К концу дня Романов принес Батурину проект приказа на подпись. Он пропустил слова – «исполняющим обязанности», – написал: «механиком отдела капитальных работ». Батурин подписал приказ, не взглянув на него… и на Романова.
И Романов опять подумал: «Зачем он избивает парня, дразнит?..» Зачем он и его, Романова, заставил присутствовать на этом «уроке воспитания»?..
VII. Ты мне нуженПочти десять дней прошло – Викентий… ни слова, ни полслова. И вдруг телефонный звонок.
– Давай, понимаешь, сходим в шахту, Александр Васильевич, – предложил Шестаков. – На окре, понимаешь… Надо посмотреть, как там. Нам-то, понимаешь, не только строить, а и уголь добывать в засбросовой части.
Романов насторожился. Вздохнул. И тут же подумал с улыбкой о Викентий Шестакове. За эти дни профсекретарь перешел на «ты» со всеми руководителями рудника, исключая Батурина; к рабочим, итээровцам, с которыми раньше был в коротких отношениях, обращался теперь лишь в вежливой форме – приручал и их к новому своему положению… и соответственному отношению к себе. «Такая работа, понимаешь… Секретарь должен быть авторитетом для всех; он, понимаешь, лицо… не только профбюро, а всей организации». Поменял форму разговора и с Романовым: умудрялся формировать свой речевой поток таким образом, что он как бы обтекал местоимения «ты» и «вы», сжимая их в нечто единое-среднее, и нельзя было упрекнуть Викентия ни в том, что он слишком осторожничает, ни в том, что похлопывает по плечу.
Встретились в общей нарядной, уже в шахтерках. Викентий был похож на копну сена, обряженную в брезентовую пару. Но двигался оживленно. Он был взболтан чем-то основательно и беспрерывно разговаривал. Обо всем. О том, чего Романов ждал от него, ни слова. Не торопился спрашивать и Романов: терпел почти десять дней, стерпится и еще минуту-другую.
Вошли в людской ходок. Викентий разговаривал. Добрались до камеры лебедки БЛ-1200. Афанасьев с главным механиком, Гаевым, слесарями-монтажниками делал пробную прокрутку бесконечной откатки, – о «деле, понимаешь…» Викентий ни слова. Спустились по уклону двухпутевого бремсберга в засбросовую часть, обошли все выработки, забои, – Викентий словно бы забыл «о деле». Романов понял: когда человеку нужно сообщить приятное нечто, люди не заставляют себя ждать, и не почувствовал ни сожаления о том, что потерял еще десять дней, ни упрека к Викентию. Да он, собственно, и мало надеялся. Но он остыл за эти дни, начал думать трезво – успел обдумать многое, и хотя бы за это был благодарен Викентию.
– Не получилось? – спросил Романов, когда они уже поднимались по бремсбергу, возвращаясь из засбросовой части.
Шестаков остановился на крутых и скользких от стекающей воды сходнях, дышал тяжело, часто; из ноздрей и от потных щек валил пар.
– Тут, понимаешь, не так, – сказал он, отдуваясь со стоном. – Тут, оказывается, иначе, понимаешь…
Шестаков хотел добавить еще что-то к сказанному, но Романов не стал слушать: подробности его не интересовали теперь, – покарабкался вверх по сходням, перешагивая через планку, а то и две. Викентий мычал что-то сзади, пыхтел, едва поспевал за Романовым. Романов не отвечал. Викентий умолк. До выхода из шахты они не обмолвились словом. Молча сели на скамью и в общей нарядной, раскуривали жадно первую папиросу. Потом Шестаков сказал:
– Тут, Александр Васильевич, такая петрушка… И я, понимаешь: нельзя… И не поймут нас на профбюро: большинство членов бюро повторит то, что скажет Константин Петрович Батурин. Я, понимаешь, не обратил внимания сразу… а в профбюро… В общем, все, кто там есть… год прошел – Константин Петрович не терял времени даром: в профбюро попали только те, понимаешь, кого он и раньше держал в кулаке. Все у него в кулаке… А на собраниях, понимаешь, не говорят о таком. На общем собрании и нас не поймут, Александр Васильевич. Батурин не даст понять. Нельзя…
Романов и теперь не дослушал Викентия, бросил окурок на пол, растер сапогом, заторопился в техническую душевую… к Батурину.
– Чего это?
– Заявление. Прошу вызвать замену…
– А ты подумал?..
– Думой не сделаешь Польшу счастливой…
– Кстати, Александр Васильевич. Ты танкист: такое тебе будет понятнее… Семнадцатого сентября, в тридцать девятом году, стало быть, Красная Армия перешла границу панской Польши, вступила в земли Полоцкого воеводства. Танкисты колонной идут. Из лесу целый кавалерийский полк поляков: «Руби панове!» Клинки заблестели. Наши «Т-26» были окрашены для маскировки в зеленое. Рябыми сделались. Искры сыпятся. Танкист-капитан высунулся из башенного люка, из пистолета вверх: «Что вы делаете, паразиты?! Зачем краску одираете?!» Польским кавалеристам, оказывается, вколачивали в черепки, что наши танки фанерные… Ты однако… сам, Александр Васильевич, вдолбил себе в голову… Осмотрись маленько…
– Смотрел, Константин Петрович…
– А ты посмотри еще. Посмотри. Мой дед, когда снимался со стоянки, трижды погасший костер обходил – смотрел: не забыл ли чего?.. Осмотрись…
– Насмотрелся, Константин Петрович: аж рябит.
– Поморгай.
– Проморгал.
– Вот именно… Наш профсекретарь только что… Экие свистуны пошли: все невтерпеж им!.. Однако… Сказочку только что Шестаков рассказал. Мне. Интересная… Бабушка его в Архангельске живет и сейчас, стало быть. У дедушки кузничка была. Там же. Неподалею от Двины. Надобно было срочно выковать ось какую-то, закалить. Подручный сбежал в порт на работу. Дедушка позвал в подручные бабушку. Слепили к вечеру ось. Раскалили в горне. В бочку с водой ось не влазит: мала бочка. Решил дедушка калить прямо в Двине. Взяли клещи, выхватили ось из горна и – бегом к берегу. В руках клещи, стало быть; клещами ось держат. Дедушка машет головой, рожи делает одна страшнее другой, на бабушку, стало быть, косится. У бабушки сердце зашлось: переработал дед… Горе… А бежит – боится ослушаться. Дед упражняется, стало быть: что ни новая рожа – страшнее тех, какие уж были… На лбу комар сидит, оказывается, наливается дедовой кровью… У бабушки отлегло. А дед уж и глазами стал выделывать упражнения: тужится согнать комара. Руки-то заняты. Бабушку смех распирает. Дед озверел окончательно: зубами клацает. Комар знай пьет-наливается. Добежали до берега: бросили ось в Двину – дед клещами огрел себя по лбу, недосуг было руки опростать. Комар управился прежде: отделился ото лба – круглый, стало быть, красный, – полетел тяжело, снижается. У деда кожа трес нула на лбу от удара клещами. Бабушка боится улыбнуться, однако: «Что с тобой?» – будто не видела ничего, не знает. Дед на нее: «Ах ты развратница старая, туды твою!.. Ажник я тебя!» – и к ней, клещами замахивается. Бабушка вдоль Двины. Едва избежала – рыбаки отстояли… Так-то, Александр Васильевич, Шестаков мне, стало быть, рассказал эту сказочку: Батурин с клещами гоняется за Романовым, а она, однако, тебе в аккурат Ты отказался от главного в Баренцбурге – связал себе руки Грумантом, – теперь злишься, что время уходит, и больно, а руки связаны —.не достают, стало быть… Однако… Потому ты и на Груманте проморгал все, Александр Васильевич: от злости ослеп. Надобно башкой смотреть вперед – не только глазами, когда чего делаешь. Шаволить мозгой надобно. Тогда у тебя был бы один вывод и на Груманте; ежели ты уж здесь оказался: шахту новую надобно строить! У тебя семь пятниц на неделе, однако: на Пирамиду шарахнулся, за Грумант опять уцепился и вновь дьявол его знает куда… Взял бы клещи в нашей кузнице… С чего ты на Батурина: «поломанные пятаки», «компрачикос» «свистун»? В чем он тебе дорогу перебежал?.. Треснул бы себя по лбу клещами…
– Хватит… Подпишите заявление: резолюция нужна – вы не возражаете.
– Погоди маленько. Сделается…
– Уже сделалось. Хватит.
– Уделался?
– Подписывайте.
– Теперь-то хотя бы ты понял, с чего оно делалось?
– Я думал, вы нажретесь власти единоначалия за эти полтора года и станете человеком, а вы… Аппетит появляется во время еды?
– Не туды!.. Голова!.. Гаевой младше тебя – понимает, что «дураков и в японском парламенте бьют». Куда же ты лезешь, ежели видишь, что голова не пролазит? Мало тебе примеров, стало быть, с Каракашем?.. Пани-Будьлаской?..
– Но это же подлость, Константин Петрович. Подло! То, что вы сделали с ними, может сделать только…
– Не-е-ет…
Батурин считал, что в дни вооруженной борьбы народа за свое будущее народ исполнен общественной энергии и решительности и его не нужно подталкивать на общие дела – следует лишь организовывать и указывать, что делать в первую очередь, как. В годы трудовой борьбы за будущее народ превращается в массу, рассыпавшуюся на мелкие звенья – семьи, занятые своим буднично-повседневным; в нем следует постоянно пробуждать общественные энергию и решительность – тянуть на общие дела, заставляя поступаться мелкими удовольствиями настоящего, подхлестывать, ежели надобно, организуя… во имя его же будущего. Затем и существует у нас государство. Социалистическое, стало быть. А во главе государства и государственных организаций – люди, ответственные перед будущим: отряд профессионалов-водителей. Им, «ответственным водителям», виднее с государственных высот, куда идти, что делать в первук очередь, как, – они тем заняты. С того они, «водители» и наделяются сосредоточенной властью, дающей право и подхлестывать. И они, «ответственные водители», вправе быть решительными, твердыми с людьми, которые становятся у них на пути – мешают вести, организуя, к будущему… Государство – разумный организм в условияях народной власти. Социалистическое… И Батурин убрал со своего пути Каракаша, освободился от Пани-Будьласки не случайно. И не по прихоти…
– Ежели бы они остались на Груманте, Александр Васильевич, там – в забоях засбросовой части – и Батурин сложил бы свои косточки, а новая шахта, однако… Грумант сидел бы у государства на шее весь полярный день будущий: туда – миллионы, оттуда… из забоев – кукиш вместо угля… И Ленин без своих по мощников не смог бы стать Лениным. И Сталин без своих не построил бы тяжелой индустрии, колхозы – социализм. И Батурин, стало быть, без надежных помощников – ноль на Груманте. В каждом деле, Александр Васильевич, и в таком, как у нас, без надежных помощников не сделается ничего человеком, кто бы он ни был. А Каракаш поймал за руку одного начальника рудника справедливо – увлекся «победами»; уцепился в полы Батурина – повис на нем, не давал шагу ступать без натуги, людей мутил, отвлекал от главного. Не помогал, а мешал. Твой друг по мордобою – Пани-Будьласка – половина главного на Груманте. На их местах, однако, каждый должен быть за двоих, Александр Васильевич. Для дела за двоих. В деле!.. «Подлость». Государству надобна новая шахта на Груманте, а не школа по перевоспитанию профкадров или курсы по повышению квалификации специалистов широкого профиля… «Подло!»
Романов считал, что «в годы трудовой борьбы народа за свое будущее» все должно делаться с умом, а не принуждением. Если грумантчане могут работать «по двадцать пять часов в сутки», то это потому, что они хотят построить новую шахту прежде, нежели лавы старой перестанут давать уголь, – для себя хотят, а не потому, что «ответственный» за судьбу Груманта «подхлестывает их, организуя». Если б груматчанам не нужна была новая шахта, то и «ответственный» за Галактику заработал бы грыжу, «подхлестывая и организуя», а стройка все еще была бы похожа на ямку для дерева. «В годы трудовой борьбы» людей «водят» умом, а не «ответственным» принуждением, ломая им кости, как спички… И революция делалась, и социализм строился для людей. И коммунизм строится… Людям хочется работать, жить по-человечески… И новая шахта на Груманте строится…
– Зачем же вы, Константин Петрович?.. Они-то – Каракаш, Пани-Будьласка – люди? Наши. Советские. Где-то, когда-то мы рядом с ними в окопах сидели – прикрывали друг друга; кто-то кому-то жизнь, может быть, спас на какой-то высотке. Наши. В чем-то сильнее нас, в чем-то слабее. Но родные. А вы… Можно же было и по-человечески – не ломать кости… А вы… Зачем же вы так с ними?.. За что?..
– Люди делали и революцию, Александр Васильевич, и Отечественную. Наши, стало быть, советские. Да не все были Анатолии Железняки и Александры Матросовы. Были, стало быть, и просто бойцы. И в первые пятилетки, и сейчас… Не можешь поднять двухпудовку, бери два килограмма. Люди разные были, есть, всегда будут. Каждому свое дело, у каждого, стало быть, свое место. И при коммунизме так будет. Можешь не щуриться. А сейчас пока что, Александр Васильевич, социализм… Я их упреждал, этих… которые в окопах рядом сидели. А они били себя в грудь на собраниях – синяки набивали: «общее дело» отстаивали. Думали, однако, о себе – не о деле. За общее надобно, не жалея себя. Делать надобно! А потом о себе, стало быть, думать… ежели время останется… если выживешь. Это Россия, а не Европа за Брестом. Вон сколько там философов.
Россия тем и жива, что делать умеет. «Люди… родные…» Ежели бы каждый в России думал лишь о себе… Соединенная Америка сегодня летала бы в космосе, а мы все еще лаптем щи хлебали бы – коногонили в шахтах и проходили сквозь строй под ударами палок. Дело делать надобно, а не возиться со своими персонами. Не можешь поднять двухпудовку – уйди! Не мешай делать!..
– Красно у вас получается, Константин Петрович: аплодировать хочется, – философская база…
– Так, как у тебя в тундре Богемана: аплодировать некому. База без философии.
– Ловко…
– В подковку. И тебе пора уж… Люди бывают такие, Александр Васильевич: ткнется носом в кирпич – рассматривает, стало быть, все здание. Такие и кирпичи выбирают с ущербом – по ним судят о здании. Такие – дерьмо, а не люди! Человек должен смотреть сразу на все – видеть главное. И на всю жизнь, стало быть, надобно так же: не тыкаться носом в один кирпич – подкрашивать соплями ущербы… «Подло!» Норвежцы приезжают к нам… из-за границы люди видят у нас хорошего больше, нежели… такие – зеленые помидоры. «Подло!» Пора делаться из зеленого красным, Александр Васильевич: возраст уже требует… и положение обязывает, стало быть, то, что уже есть. «Подлость!» Ты, однако… У человека, который быстро ходит, быстро меняется настроение; ты бегать стал, Александр Васильевич. «В глазах рябит». Яркий свет всегда раздражает слабое зрение. Треснул бы себя покрепче клещами, от «ряби» не осталось бы следа – все сам разглядел бы… и из тебя чего хотят сделать. «Подло!» Шаволить мозгой надобно, что к чему. А ты… Дурную силу девать некуда?.. В дело ее вгонять надобно – не в злость.
– Зачем же вы Афанасьева дразните – делаете злым?
– Он сильный мальчик, да мяконький больно. Ему недостает маленько злости, чтоб быть решительным, твердым. Злость от него отскочит потом —.сама: у него сердце доброе. Тебе, однако, пора от своей избавляться. Злости, стало быть. Дурной она у тебя делается потому что. От слабости уж идет.
– Интересно.
– Тебе-то еще не известно, я вижу, Александр Васильевич.
– Потому, наверное, и спросить хочется…
– Куй железо, пока горячо, стало быть: сегодня я добренький. Гляди! План сентября по добыче есть?..
– За счет целиков?
– Себя надобно знать, однако… потом уж за людей приниматься… За счет того, что добычные бригады перешли на комплекс, простои сократились в лавах, рабочее время увеличилось, стало быть, производительность выросла. Голова!.. Кто усмотрел возможность сделать это в грумантских лавах?.. Романов!.. Кто смог это подготовить и сделать за два-три дня – не за месяц?.. Бесконечная откатка вступает в строй – высвободится порожняк для добычных: перейдем, стало быть, и на цикл – производительность и того больше подпрыгнет. Кто подготовил эту возможность? Батурин и опять же – Романов! Стало быть, и в октябре будет план. И в ноябре… Это сила? А ты…
– Очень интересно, Константин Петрович: уже и по морде дать хочется… кому-нибудь.
– Не все, однако, известно – погоди: нарвешься не на того и сдачи получишь… «По морде»… Ежели уверен в своей правоте, а перед тобой компрачикос, с чего же ты обнажаешься перед ним – выкладываешь свои козырные?.. «По морде». А потом на красную тряпку клюешь, как бычок в Айс-фиорде?.. Чего это?.. «По морде». Оттого ты и заработал по морде, что слаб оказался… Шахтер, Александр Васильевич, который меняет шахту на тепленький кабинетик с сухими бумажками на побегушках, сильнее не делается.
– Почему же вы не пускаете меня в шахту?
– С чего это? Сентябрь-то ты под землей просидел?..
– Октябрь на дворе…
– Будет и декабрь. Го-ло-ва. Неужто ты успел позабыть, с чего Пани-Будьласка уехал?.. Мне нужен главный, чтоб и на окре был, как ты да Пани-Будьласка на добычных. Новая шахта надобна государству. Понимаешь?.. А ты на окре – проходчик. Не инженер, а проходчик… каким был и в «Метрострое». С чего же ты ухватился за красную тряпку?
– Что ж вы раньше не сказали мне – обкорнали, как липку?!
– План сентября выручать надобно было, Александр Васильевич: Пани-Будьласка болел. И тебя заодно – уму-разуму научить. Учил, а не корнал, голова!.. Мне «уже на пенсию пора», а тебе «девятнадцать до моего»: кто батуриных заменять будет в шахте? А в нашей буче боевой, кипучей… Надобно быть бойцом, ежели хочешь быть водителем, Александр Васильевич. А ты на красную тряпочку… Шахта-то… строится с опережением генерального графика на два с лишним месяца? Люди работают? Грумант выполнил план по добыче в сентябре? Ну?!
– Понятно.
– Так-то и мне приятно, Александр Васильевич. Теперь и я, стало быть, вижу: уроки тебе идут впрок – начинаешь шаволить мозгой… Забери заявление.
– Продолжим учебу?
– В том, стало быть, нужда есть. Договорились?
– До ручки.
– Вот и ладно… Забирай.
– Нет. Обратно, Константин Петрович: пишите резолюцию на заявлении.
– Ты мне нужен на Груманте.
– Поздно.
– Поздно бывает, однако, в утку стрелять, когда она пролетела, думать о стойке, когда корж уж рухнул н, голову, и к молодой жене возвращаться, ежели оставил ее на материке на два года. Забери свое заявление и уходи – ты мне надоел уж.
– Под-пи-ши-те.
– Чего ты хочешь?!
– Жить хорошо и работать даром. Пишите!
– Стало быть, так и сделается. Будешь и жить хорошо, и работать даром… на Груманте! И жена будет…
– Жену не троньте!
– И тебе, стало быть, не позволю! Она не только жена тебе. Она и главврач… единственный порядочный хирург…
– Вы слышали, что я сказал?!
– Не растопыривай перья, ровно петух!..
– Пишите!.. Или я сейчас же иду в Баренцбург… на лыжах!.. Радиограмму даю в Москву… и без вашего согласия сделается!
