Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)
На отчетно-выборном собрании профорганизации рудника Батурин сказал, с трибуны обращаясь к главному:
– На кой ляд ты приперся сюда, на Грумант? Государство обворовывать?!
Как он проведал о содержании юшара Пани-Будьласки, почему не предупредил главного до того, как юшар оказался на палубе парохода, – никто не знал, и Батурин не объяснил. И Пани-Будьласка ничего не сказал в оправдание; сидел, уронив голову. Вроде и на месте был человек, и в то же время – голова ниже пояса…
Разделавшись с Пани-Будьлаской, Батурин стал позволять себе вольности и с Романовым. И теперь… Телефонная трубка висела на рычажке аппарата, клюнув в стол круглой головой.
Во время обеденного перерыва Романов подкараулил Батурина возле столовой, сказал:
– Я поеду в тундру Богемана, Константин Петрович… с вами.
Батурин взглянул искоса.
– Стало быть, сам напрашиваешься?
Романов ответил жестко:
– Да.
– И со мной, однако, решил в дружбе побыть маленько?
– Да.
– Одно воскресенье?
Романов молчал… Батурин улыбнулся: улыбка тронула лишь уголки рта. Вновь покосился так, словно хотел сказать что-то обидное…
– Ну… ляд с тобой, – сказал, передумав. – Катер подойдет сюда, стало быть. К причалу. – И отвернулся.
II. Тундра БогеманаВышли за полночь. Наступило 25 августа. Время приближалось к трем часам ночи. Где-то за скалами, за горами Груманта только что взошло солнце; лучи разыгрались, но их не было видно: сквозь тонкий слой перистых облаков, сплошь закрывавших высокое небо, свет лился матово-мягкий, ровно.
Дул северный ветер. Волны шли с севера. Ветер был тихий, влажный. Волна была низкая, мягкая. Но по тому, как ветер прилипал к щекам, по тому, как волны прыгали на тупой нос катера – буруном поднимались по металлической обшивке, шелестели и пенились, обтекая борта, – чувствовалось, как быстро шел катер на север. У заместителя начальника ГРП Игоря Шилкова – парня едва не двухметрового роста, стеснительного, как девчонка, – не сходила со щек гусиная кожа.
После шести стали подниматься из воды каменные берега полуострова, отвоеванного тундрой у ледника; выделился мыс Богемана.
– Норвежцы, – сказал Игорь Шилков.
Романов повернулся. Левее мыса поверхность водьы была ровная, едва колебалась. Лодка шла по гладкой воде. Она уже пересекла курс катера и быстро уходила от мыса вдоль берега. На ней было четверо. Один стоял в полный рост на корме, повернув простоволосую голову, смотрел в сторону катера. Второй лежал на носу, животом вниз, смотрел вперед лодки. Двое сидели, один из них греб; весла подымались, опускались.
– У них, наверное, кончился бензин, – сказал Романов. – На корме у них подвесной моторчик.
– Они заглушили мотор, – сказал старшина катера – юркий парень с черной бородой, отогнанной бритвой от щек и рта, в мичманке. – Там, где они идут, – банки.
– Мерзавцы, – сказал Дробненький мужичок, как называли кольсбеевского десятника стройконторы Жору Березина за маленький рост и постоянные потуги казаться богатырем. – От Лонгиербюена сюда полста километров. В такую пору на корыте через Айс-фиорд…
Осень на Западном Шпицбергене капризна. Тишина. Подул ветерок – на волнах заиграли барашки. Через час нужно поднимать руку – придерживать шапку, чтоб не сорвало, не унесло в море, а волна уже стала высокой, сделалась крутой, жесткой, гребень бурлит, швыряет колючие брызги…
– А молодцы, мерзавцы, – сказал Дробненький мужичок. – Уважаю за смелость.
– На кой ляд они приперлись сюда? – сказал Батурин.
Так он говорил Пани-Будьласке…
– У них кончился бензин, – сказал Романов. – Или отказал моторчик…
– Дьявол их носит! – сказал Батурин.
Лодка шла к лобастому мысу, поднимающемуся из воды далеко; за мысом были видны развалины ледника, стеной встающего из фиорда. Романов отошел от рубки, помахал тем, кто был в лодке. Его заметили. Романов поднял руки, сложил крестом. Стоявший на корме сложил руки в один кулак, потряс над головой.
– Все в порядке, – сказал старшина катера. – У них все в порядке, – объяснил он. – Норвежцы идут между банками и выключили мотор, чтоб не разбиться.
– Дьявол с ними, – сказал Батурин. – Себе надобно смотреть под ноги… Тебе говорю, однако, – повернулся он к старшине. – Борода!
– Есть смотреть под ноги! – повторил старшина. – Коля! Впередсмотрящим.
– Есть впередсмотрящим! – повторил матрос в засаленной фуфайке, в тесном берете на крупной голове.
– Подойти надо, – сказал Романов. – Может, им нужно помочь в чем. С людьми нельзя так… Это люди, а не божьи кузнечики.
Батурин посмотрел на Романова.
– Машина стоп! – глухим голосом подал команду старшина в мундштук переговорной трубки.
Дизеля поперхнулись. Лихорадочная дрожь оставила палубу. Шумно звенела вода. Бурун, бегущий впереди катера, медленно опадал. Клокотание за кормой унялось. Шелестела вода. Сделалось тихо.
Катер пересек след, оставленный лодкой; на колеблющейся поверхности воды плавали сине-фиолетовые кружки бензина. Лодка уходила споро; весла поднимались, опускались…
Батурин смотрел на Романова; над правым глазом вспухла голубая жилка, вьюном убегающая под шапку, пульсировала. Игорь Шилков и Дробненький мужичок смотрели на Батурина и Романова.
Было что-то в лодке, в людях, сидевших в ней, такое, что заставило Романова усомниться на мгновение: а норвежцы ли это? Но возмущение, которое исподволь накапливалось против Батурина, поднималось к горлу теперь – вытесняло сомнения, – Романов видел перед собой теперь лишь Батурина, жил чувствами, восстающими против него… Батурин смотрел. Романов не отводил глаз. У Батурина делались красными скулы.
Потом шли по отмели.
Катер прибавлял скорость, сбавлял – менял направление… Мыс Богемана надвигался медленно, как бы вставал с колен на ноги… Было тихо.
Батурин стоял спиной к Романову – затылком чувствовал его взгляд.
Катер продвигался, осторожно – входил в бухту, закованную в полукольцо каменистой гряды, наплывающей… Было дремотно-тихо над фиордом, над берегом – в потемневшем, просевшем небе.
Шея Батурина сделалась красной.
В стороне от катера, двигаясь параллельно катеру, то исчезала, то вновь появлялась из воды лоснящаяся голова нерпы. Она была круглая, черная, с округлыми рыльцем, глазами.
Батурин взял ружье, вогнал в стволы патроны с дробью для гусей – два нуля, быстро прицелился – выстрелил. Дробь хлестнула по гладкой воде, перепоясав голову нерпы; нерпа исчезла прежде, нежели последние дробинки фыркнули вразнотык, рассыпавшись вдалеке. Каменистые берега бухты тотчас же возвратили грохот выстрела разрозненным залпом. Сделалось тише прежнего. Звенело в ушах.
В стороне от места, где была голова нерпы, вода забурлила. С истошным, бабьим воплем нерпа выскочила до половины, извиваясь округлым, пятнистым телом; шлепнулась, ушла в воду. Казалось, она начала вопить еще под водой и в воду ушла, вопя; вода фонтаном полетела из-под ласт в сторону катера, бурлила.
– Соль попадает в раны, и ей больно, – сказал Игорь Шилков; улыбнулся, застеснявшись.
Батурин держал ружье у плеча, водил стволами. Вопя, извиваясь, нерпа выскочила ближе к корме катера. Батурин выстрелил. Нерпа исчезла и тут же вновь появилась, всплывая всем телом, переворачиваясь с боку на спину. Вокруг расходилась темными пятнами кровь…
Да, Батурин умел стрелять. Но он мог стрелять и удачнее, когда его доводили… божий кузнечик!.. Это секретарь профбюро Каракаш поймал за руку бывших начальника рудника и главного инженера; ему помогали Корнилов и начальник отдела капитальных работ Шестаков. Когда приехал Батурин – лишь переступил порог своего кабинета, – в кабинете зазвонил телефон. «Зайдите-ка ко мне, Константин Петрович, – звонил Каракаш. – Познакомлю вас с обстановкой на руднике». Батурин ответил не сразу. «Пойду, однако, я в шахту, – сказал он. – Привычка дурная: на ощупь знакомиться с новым хозяйством. И настроен, стало быть, так. Тебя послушаю, когда рудник буду держать на ладони. Звони». И положил трубку. Через несколько дней Батурин сам позвонил в профбюро: «Зайди-ко ко мне, Валентин Аникиевич. Я тут набросал кое-какие мероприятия… познакомишься». Теперь Каракаш ответил не сразу: «Думаю, для вас, Константин Петрович, не составит труда прислать мероприятия мне в профбюро: я постараюсь изучить их самым добросовестным образом. – И будто вспомнил: – Да. Кстати. Хочу воспользоваться вашим звонком и попросить: впредь обращайтесь ко мне, пожалуйста, в вежливой форме – буду весьма признателен». – «Ну, как знаешь, – сказал Батурин. – Тебе виднее». И положил трубку.
Каракаш уехал в Баренцбург на профком. А когда возвратился, на Груманте уже не ходили, а бегали, – маховое колесо рудничной жизни, запущенное новым начальником, крутилось в повышенном темпе. Каракаш поднял трубку: «Константин Петрович, вы не прислали мне мероприятий?» Батурин сказал: «Стало быть, так. Я тебя звал, ты, однако, был занят…» Каракаш не выдержал: «Я вторично прошу вас: обращайтесь ко мне…» – «Я теперь занят, – не дослушал Батурин. – Заходи вечером».
На собрании профорганизации рудника Каракаш похвалил нового начальника за активность и, как бы предупреждая, пожурил за отрыв от профбюро, за «отношение к полярникам, в котором трудно угадать присутствие вежливости». Батурин словно не слышал: с каждым днем делался решительнее и грубее. Осенью, на очередном профсобрании, Каракаш высмеял «единого начальника… шахтера № 1», припомнил Батурину и «Председателя Совета Министров» и «Председателя Президиума Верховного Совета» на Груманте. Батурин смолчал.
На грех, у Каракаша была слабость: любил вышивать болгарским крестом, гладью – «штопать нервы», как выражался он сам, – работы скрывал. Женсовет рудника готовил выставку художественной вышивки к Новому году, женщины дознались о «подпольной деятельности» секретаря профбюро, предложили ему принять участие. Каракаш отмахнулся.
На проходке откаточного штрека в отделе капитальных работ случился обвал, убило рабочего. Комиссия по расследованию… предложила отстранить начальника окра Викентия Шестакова от занимаемой должности. Батурин передал выводы комиссии в трест. Каракаш был в дружбе с Викентием – упросил трест отдать «дело» начальника окра на рассмотрение профбюро.
Половина членов бюро высказалась за то, чтобы объявить Шестакову выговор, предложить начальнику рудника отстранить Викентия от занимаемой должности. Батурин молчал. Каракаш колебался: последнее слово было за ним, но… немаловажно было послушать и начальника рудника – ждал. Батурин сказал: «Кстати. С чего это ты, Валентин Аникиевич, уклоняешься от участия в выставке? Дело-то хорошее. Смотреть будут все. Посмотрят: секретарь профбюро вышивает – не считает зазорным; себе примутся… меньше будет безобразий на руднике. Личным примером надобно вести людей. Это убедительнее словесного агитирования». Каракаш слушал Батурина, смотрел на Шестакова – ответил: «Если для благополучного исхода дела не хватает моего участия в выставке, – и повернулся к Батурину, – я дам свои работы на выставку». Батурин уперся ладонями в стол и откинулся к спинке стула. «Я начальник рудника, – сказал он. – Стало быть, я и в ответе за всех и за все… Дадим Шестакову возможность оправдать себя: пущай поработает маленько – посмотрим…» Сказал и положил Викентия в карман. Шестаков остался на должности, вроде и на месте был человек и в то же время голова ниже пояса перед Батуриным… Старался работать так, чтоб начальник рудника был доволен.
Женсозет выставил работы полярников для обозрения, избрал конкурсное жюри, в жюри ввел начальника рудника. Батурин выделил из директорских фондов три щедрых премии, на заседании конкурсного жюри предложил присудить первую премию Каракашу. Члены жюри согласились с мнением начальника рудника: впереди было немало мероприятий, успех которых зависел и от директорского фонда.
Премии вручали в торжественной обстановке, в клубе. Женская половина Груманта возмущалась «подхалимскими выводами» жюри, мужская половина хмыкала в кулаки. Каракаш поглупел от бешенства – молол чепуху, получая премию. В зале стоял шум. Шумели на улице.
Едва не всю полярку на Груманте возмущались, смеялись, когда вспоминали о выставке рукоделия. Авторитет Каракаша убавился наполовину. При упоминании имени Каракаша смеялись и в Баренцбурге, на Пирамиде. Каракашу предлагали остаться на третий год секретарем профбюро, но он оказался человеком неглупым – отказался от предложения и, отбыв свой срок, уехал на материк…
Да. Батурин умел стрелять. Мог убивать одним выстрелом и двоих…
– Мы в Кольсбее жарили нерпичью печенку, – сказал Дробненький мужичок. – Скуснятина… мерзавка…
– Больше трех-четырех минут убитая нерпа не держится на воде, – сказал старшина катера. – Она тонет после трех-четырех минут.
Пахло холодным морем.
Пахло увядающими мхами.
– Сдуру убили нерпу, – сказал Романов. – Там камни: катеру туда не пройти. И течение… Для выставки рукоделия, что ли?.. Это же браконьерство.
И уши у Батурина сделались красными.
На катере было тихо, как над фиордом, на берегах бухты, в потемневшем небе…
А потом сошли на берег, перевалили через мыс Богемана, вышли к Норд-фиорду. Берег уходил ровной линией на северо-запад. Вдоль высокой стены берега, то и дело меняющей высоту, узкой полоской тянулся песчаный пляж. Песок был мелкий, плотный, был хорошо промыт морем. За пляжем шла отмель. Светлая полоса воды, обозначающая отмель, уходила в глубину фиорда километра на полтора.
– Отличный для бетона песок, – сказал Дробненький мужичок.
– Сюда не провести баржу, – заметил старшина катера. – Надо строить причал – выносить за отмель.
– Такой причал сделает песок золотым, – сказал Игорь Шилков. – Дешевле возить с Пирамиды.
Батурин шел по песчаному пляжу, у самой воды. Округлые мягкие волны, гонимые ветерком, катились с севера. Батурин был в высоких резиновых сапогах: голенища, отвернутые ниже колен, торчали широкими раструбами. Волны накатывались на берег под углом. Батурин шел то по прогалине между волнами, то по щиколотки в скользящей воде. На мокром песке сапоги оставляли четкие, резные следы. Вода не сразу смывала следы. Батурин шел размашистым, прессующим шагом.
На береговом обрыве одиноко сидели два альбатроса: белый и светло-коричневый в темную крапинку. Белый был старый. Молодые, до года – светло-коричневые в крапинку. Старый альбатрос клевал молодого. Молодой отходил в сторону боком. Старый боком придвигался к нему и клевал.
Так Батурин клевал Афанасьева… не оглядываясь… Он встретил Афанасьева на Груманте, как земляка, сына замминистра, возился с ним. Парень оказался человеком, не умеющим ценить внимания старших: с первой встречи ослушался единого начальника. В шахтерском поселке с единственной улицей, окруженном дикой глухоманью Арктики, Афанасьев упрямо продолжал носить дорогие костюмы, скроенные и сшитые на особый лад, белые сорочки, узкие галстуки с зажимами, пестрые шарфики, модные полуботинки, – не жалел дорогую одежду, хотя и носил ее аккуратно. Над ним подсмеивались, заодно – над его покровителем. Батурин переменил отношение к парню: стал стегать его за «модничанье», унижать. Афанасьев лишь улыбался в ответ на оскорбления начальника рудника и теперь не просто носил нравившиеся ему костюмы, пальто, а как бы демонстрировал их, бросая вызов традициям широких штанин, «подметающим пыль на тротуарах», длинных пальто, «широкой натуры – с душой нараспашку», – старался изображать джентльмена аккуратного внешне, подтянутого внутренне и корректного в обхождении. Батурин злился. Он как бы задался целью; снять с Афанасьева «петушиное оперение» во что бы то ни стало, как снял с Гаевого, – приручить. Батурин стегал – Афанасьев улыбался. Батурин стал преследовать парня и в шахте: за малейшие проступки, которых не замечал у других, нещадно наказывал.
Афанасьев сам попросился на рабочее место, увлекся шахтерским делом: работал так, будто играл в шахтера; играл, как подросток, для которого все в шахте в новинку, все новое в радость, – играл в хорошего шахтера, увлекаясь. Батурин превратил добровольное дело парня в пытку: гонял его с одного рабочего места на другое, подхлестывал. Афанасьеву уж время было возвратиться к инженерской работе, Батурин не выпускал его из рабочих: гнул, старался согнуть – заставить покориться воле начальника. Афанасьев улыбался Батурину и в шахте – вел себя так, что не знающему его человеку могло показаться: ему все равно – все все равно. Но Романов знал: это лишь внешне. Афанасьев лишь научился улыбаться Батурину, лишь делал вид, что ему все все равно. Афанасьева оскорбляло преследование Батурина, подстегивания унижали. Парню уже хотелось работать инженером – он нервничал, делался злым. Батурин ждал, когда Афанасьев сам попросится на инженерскую работу – когда можно будет натолочь его лбом оземь вдосталь; Афанасьев надвигал на лоб шляпу – ждал, когда Батурин напишет приказ о его переводе на инженерскую должность, – по договорным условиям с «Арктикуглем» ему обязаны были предоставить инженерскую должность. Игра затянулась. Романов уговорил парня написать заявление. Афанасьев написал. Батурин велел перевести его из слесарей-монтажников… в бригадиры. Продолжал клевать.
Романов снял ружье. Он убил белого альбатроса, когда тот присел и раскрыл двухметровые в размахе крылья, собираясь оторваться от земли. Альбатрос свалился под обрыв, волоча крылья, – упал за глыбу песчаника, лежавшую у обрыва. Коричневый в крапинку альбатрос улетел.
– Зачем убил птицу? – сказал Батурин. – Браконьер!
– Она сволочь, – сказал Романов. – Она забивает молодую.
– Шибанулся бы лбом о камень, – сказал Батурин.
– У вас голова крепче, – ответил Романов.
– Здесь уголь выходит, – сказал Игорь Шилков. – Вон…
На берегу, меж камней, всосанных песком, но еще не отшлифованных волнами, были видны осколки угля.
– Надо посмотреть, – сказал Дробненький мужичок. – Интересно, черт подери.
Старшина катера, захватив бороду в кулак, нагнувшись, пошел за ними к береговому обрыву.
– Иди к норвежцам, Александр Васильевич, – сказал Батурин. – Иди от греха…
– Пойду, – сказал Романов. – А грех, как тень, Константин Петрович: от него не уйдешь.
Игорь Шилков зашел за глыбу.
– Иди уж, – сказал Батурин.
– Иду, – сказал Романов. – И половину грехов заберу. Они и на мне есть: я слишком долго молчал.
– Вот и ладно, – сказал Батурин. – Иди. Он посмотрел в сторону глыбы, за которой уже скрылись и Дробненький мужичок, и старшина катера.
– Половинки мы потом сложим, – сказал он. – Теперь не ко времени.
– Как переломанный пятак сложим, – сказал Романов. – Половинки надо складывать, чтоб не потерялись. Пора складывать: люди теряются… божьи кузнечики.
– Иди-иди, – сказал Батурин. – Фи-ло-соф.
Вновь они встретились возле лобастого мыса. Только что прошел дождь крупными, редкими каплями. Романов только что переобулся, сидел у костра. Бревна плавника были сложены крест-накрест: раскаленные добела, горели пламенем невысоким, но жарким. Батурин пришел со стороны мыса Богемана, шел по берегу. Рядом с ним, несколько поотстав, шел матрос с рюкзаком Батурина за плечами; на груди висел, раскачиваясь, бинокль. Батурин и матрос поднялись по склону, усеянному глыбами и валунами, вышли сначала по грудь, потом по колено – остановились у костра. Батурин сел, положив ружье рядом.
– Где же норвежцы? – спросил он.
– Ушли, – ответил Романов не сразу. – Оставили костер и ушли к островам… к леднику.
– Чего они делают здесь?
– Они ушли, когда я был далеко.
– Божий покровитель, – сказал Батурин, искоса взглянув на Романова.
– Интересно, Александр Васильевич, – сказал матрос – Я тоже бегал на берег посмотреть, вот здорово: уголь выходит из-под земли прямо на берег. А берег как бритвой обрезан. Сначала уголь, потом метра три песчаник. Потом глинистый сланец. Сверху мох. Волны вымывают уголь, получается ниша; потом песчаник и сланец как бритвой – часть берега падает в море. И мох падает в море. Чертова работа. И тут, у ручья, рядом…
Батурин достал из кармана «Казбек», потянулся рукой к угольку – передумал; повернулся к Романову, протянул руку:
– Дай прикурить.
Романов вынул из кармана – протянул зажигалку. Батурин выщелкнул огонек, прикурил, смотрел на пляшущий огонек зажигалки, поворачивал ее таким образом, чтоб огонек не гас, но метался…
Вот так же он заставлял плясать, метаться и Гаевого… Парень оказался самолюбивым на редкость, Батурин разгадал его слабость: простил Гаевому ночной сабантуй, выдвинул в заместители начальника окра – «и. о.» заместителя, – парню надобно оставить потолок для роста – он еще молод; у парней голова кружится от быстрого взлета – их надобно подсаживать помаленьку, с пересадкой. «И. о.» задело Гаевого. Он тужился в три пупа, стараясь заслужить доверие Батурина – избавиться от этого «и. о.»; научился не выходить из шахты по две смены кряду, спать в нарядной, обходиться тормозками вместо завтрака, ужина, забыл о костюмах, купленных в ГУМе. Вроде и на месте был человек, и в то же время подвешен: голова ниже пояса перед Батуриным, как у просителя…
Романов прикурил от уголька, передумал – бросил в костер папиросу.
– Коля, – сказал он, – водка в рюкзаке есть? Матрос посмотрел на Батурина. Батурин смотрел в костер. Матрос вынул из рюкзака бутылку «столичной». Романов взял бутылку за горлышко, перевернул вверх дном; коротко взмахнув большим, твердым кулаком, ударил в донышко бутылки, в рубец. Бутылка словно бы хрюкнула – выплюнула пробку. Романов сделал несколько глотков, возвратил бутылку.
Шея Батурина сделалась красной.
– Чертова работа, – сказал матрос. – Идешь по земле и берешь уголь. Можно в костер положить, можно в мешок набрать. А на берегу плавник, хоть избу руби. Черт. Здесь и зимой не пропадешь.
– Смотря с кем зимовать, Коля, – сказал Романов. – Окажется рядом какой-нибудь номер один… Батурин крякнул.
– Почему мы не берем уголь здесь? – сказал матрос. – Уголь и здесь, у ручья, выходит прямо на берег. Это же наша земля – тундра Богемана?..
– Кой дьявол ты привязался к углю? – шумнул на него Батурин.
– Придет срок, Коля, заберем уголь и здесь, – сказал Романов. – То, что можно взять для людей, люди возьмут. Человек должен взять свое, если он человек… а не божий кузнечик.
Батурин взял у матроса бутылку, отпил добрую треть. Пил из горлышка, не отрываясь.
– Где норвежцы? – сказал он.
– Правду говорят: «Даже коту надоедает в одну дырку лазить», – сказал Романов.
Батурин швырнул бутылку в валун. Она разбилась. По камню побежали потеки, похожие на тень от медузы. Романов встал. Матрос стоял на коленях, протянув ладони к костру, – поднялся с колен на ноги…
Потом они шли к озерам у скалистой гряды, подымающейся далеко в тундре.
Шли по каменистому склону, переходящему в плоскую тундру. Впереди то тут, то там, прорезаясь в пестром разноцветье увядающих мхов и лишайников, выделялись залысины скал, не стертых до основания отступившим ледником. Вдали виднелись серо-голубые глазницы озер. Ни деревца, ни кустика. Тяжелое, темное небо над тундрой просело. Под ногами шуршала щебенка.
– Поди-ко вперед, Николай, – сказал Батурин.
– Зачем ему уходить? – заметил Романов. – Ему надо знать, чего следует остерегаться больше всего…
–. Я сказал, – стало быть, надобно!
Матрос встряхнул рюкзаком, поправляя врезавшиеся в плечи лямки, перехватил ружье из руки в руку, пошел вниз, не оглядываясь.
– В Австралии есть птица страус, – сказал Романов громко. – Дура птица. Спрячет голову под крыло и думает, что ее никто не видит. Дура. Все равно ее видно.
– Помолчишь ты, однако?!
– Год молчал!
У Батурина пульсировала голубая жилка над глазом. Матрос шел широкими шагами, обходил большие камни и переступал через те, которые мог переступить. Его широкоплечая спина с рюкзаком перемещалась то вправо, то влево – делалась меньше.
Пахло увяданием глубокой осени, обветренными камнями, холодным морем.
– Будем складывать половинки, – сказал Батурин. – Пятаков ты, однако, наломал довольно.
– Ломаете вы, а не я.
– Выворачивайся уж. Из-за угла стрелять – здоров; лоб в лоб сходишься – ноги в коленях подламываются. Пошел!
– Между нашими лбами девятнадцать лет жизни, Константин Петрович, – сказал Романов. – Но пойду.
– Вот и ладно, – сказал Батурин. – Ты хамишь потому, что решил уйти от меня?
– Мне с вами детей не крестить, – сказал Романов. – И в ладушки не играть. А уйти придется…
– Стало быть, ты уж и письмо написал управляющему, как я полагаю: защиты попросил от Батурина?
Романов остановился, поворотясь грудью к Батурину. Стояли на склоне, усеянном белобрысыми глыбами; между ними был камень, обкатанный ледником, отшлифованный дождями и ветром. Стояли, разделенные камнем, смотрели друг другу в глаза.
– Пошел ты!.. – сказал Романов.
Сказал и повернулся спиной. Пошел вниз по склону, высоко поднимая длинные, сильные ноги, обходя глыбы, которые нельзя было переступить.
– Ну-ко погоди! – крикнул Батурин.
Романов не остановился, за спиной шуршала щебенка.
Потом они стреляли утят на озерах.
Тундра была неровная, не такая, какой казалась с возвышения прибрежной гряды. Местами тундра пласталась понизовьями, местами поднималась невысокими плато, вспухала пологими холмами. Озера были и в низинах, и на плато, и на холмах, – стояли, как в чашах. Низины были затянуты густой порослью мхов и лишайников, на возвышениях мох рос лишь на берегах густым, толстым слоем.
Молодняк и старые утки встречались редко. Молодняк уже стал на крыло, – утки прилетали семьями на озера лишь ночевать: весь день кормились в фиорде.
Втроем подошли к озеру, спрятанному в чаше меж пологих холмов, подлинявших на солнце.
– Выводок, – сказал матрос.
– Вижу, – сказал Батурин.
Романов увидел утят и старую утку. Их было четверо. Выводок уходил к противоположному берегу озера. Утка, покрякивая, плыла впереди, за ней молчаливо плыли утята. Птицы, встревоженные, озирались, вертя головками на вытянутых шейках. Плавно, но быстро удалялись. По едва рябившейся от ветра оловянной поверхности озера расходились волны от утиных грудок усиками, пересекающимися.
– Шилохвостки, – сказал Романов.
– Гаги, – сказал Батурин, покосился.
– Все равно, – заметил матрос. – Не улетели бы.
Утята были серые с едва наметившимся отливом коричневого цвета. Утка была темно-коричневая с темно-серым отливом.
– Улетят, – заволновался матрос.
Озеро было округлое – до противоположного берега было метров сто пятьдесят, – простреливалось лишь с противоположных берегов.
– Поди-ко, Николай, обойди, – велел матросу Батурин.
– Я пойду, – сказал Романов. – Подожди, Николай.
Батурин опять покосился… сплюнул под ноги.
– Гусь – птица осторожная, – сказал он.
– Не всякая птица гусь, – ответил Романов. Батурин ничего не сказал, переменил в стволах патроны, поставил курки на предохранитель.
– Стойте здесь, – велел он. – Заходите отсюда. Взял ружье за казенник, как коромысло, и пошел по твердому, обходя озеро. Романов и матрос разошлись и на расстоянии друг от друга пошли к берегу, проваливаясь в мох, потом в ил под мхом.
Отделяясь от утят, утка быстро побежала, махая крыльями; шея и голова вытянулись в одну линию, лапки перебирали, отталкиваясь от воды. Утка махала крыльями так часто, что казалось, она не машет, а трясет ими; вода бурлила вокруг нее, на воде оставался след, обозначенный пеной и пузырьками. Свистящей, фыркающей стрелой утка оторвалась от поверхности озера, стремительно прошла над водой и взмыла, разворачиваясь, – ушла за холмы. Утята рассыпались, ныряя и выскакивая на поверхность, словно бы они задыхались: перепуганно вертели головками и мгновенно вновь исчезали, разбегаясь по озеру.
Романов убил утенка на середине озера. Часто махая крыльями, утенок быстро бежал по воде, пытаясь взлететь. Дробь хлыстом перепоясала его, когда он грудью уж отделился от поверхности, а лапки еще перебирали вспенивая воду. Настигнутый выстрелом, утенок как бы застыл на мгновение, распахнув крылья широко, и словно споткнулся – зарылся в воду с разбегу, безжизненно переворотясь лапками кверху. Головка утенка откинулась – ушла в воду; крылья некоторое время вздрагивали, подымая волну, лапки перебирали в воздухе. Утенок вздрогнул, и волны улеглись возле него. Вода рябилась от ветра, с подветренной стороны, подле утенка, была гладкая.
Матрос добивал последнего утенка у берега. Батурин, переложив ружье, дул в стволы от казенника: у дульного среза показался сизый дымок и тотчас растаял.
Потом на озере и вокруг сделалось тихо, как было прежде, как было сто лет тому, только в озере уж не плавала утка, покрякивая, за ней не спешили утята.
Стоя по колено в грязи и воде, Романов долго ждал, пока ветром прибьет утенка к берегу. Ледяная стынь ломила кости в ногах, – ногами чувствовал дыхание вечной мерзлоты. Романов взял ружье за ложе и, наклонясь к воде, вытянул руку вперед: стволами ружья достал утенка, пригреб к берегу. Утенок лежал на спине: черные лапки торчали, согнувшись, перепонки и пальцы обвисли, сморщились; крылья полуотвалились от боков; в паху под крыльями был серый пушок. Романов вынул утенка из воды, с него скатывались и падали беззвучно в мох холодные капли. Утенок был теплый, лапки и клюв были холодные, как вода. Величиной он был с утку. Романову было радостно: он много раз стрелял и не попадал, теперь попал; ему было и печально: утенок плавал в озере, рос, через день-два улетел бы в фиорд, окреп, потом полетел бы на юг – через море, потом возвратился из-за моря на свое озеро, вывел и вскормил на озере утят и увел бы в фиорд, потом вместе с ними летел вновь через море, потом возвращался… Романов огляделся.
Ступив из последней полоски сухого мха на залысину, матрос подымался по склону холма к большому валуну на гребне седловины, где были оставлены трофеи и вещмешок; на щебенке оставались следы от мокрых сапог, а потом следов не было. На противоположном берегу подымался в гору Батурин. Романов держал утенка за холодные лапки. Голова утенка, безжизненно обвиснув, лежала на неровной подушечке мха. Вес утенка чувствовался. Рукам было холодно. Болотная стынь разламывала ноги. Романов еще раз посмотрел на Батурина, выходившего на твердое, посмотрел на утенка, и ему сделалось все равно. Он выдернул ногу из ила, жидкого у воды, и повернулся спиной к озеру. Побрел по болоту, проваливаясь, наметив на сухом камешек, похожий на пуночку, шел, придерживаясь направления на камешек.
Матрос вылил из сапог воду и, перемотав портянки, натянул сапоги прежде, нежели Романов подошел. Романов отжимал портянки, когда подошел Батурин. Было холодно.
– Поди-ко к тому озеру, Николай, – сказал Батурин. – Поди постреляй.
Романов ничего не сказал.
