Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
Я встретился с этим впервые здесь – на арктическом Севере. Под ногами черная пучина холодного моря, отделенная от меня прослойкой соленого, хрупкого льда; она просыпается – лед идет волнами… Ты видела когда-нибудь, Рая, чтоб лед ходил волнами? Когда волнуются море, река – это привычно. Это нас не пугает. Но лед!. Огромное поле, покрытое снегом. По льду иду я, идут люди, упряжки. Ногами едва чувствуешь непривычное; тревога поднимается смутная – заставляет смотреть по сторонам. Все будто нормально. А тревога растет: далеко впереди люди, упряжки то опускаются, то подымаются, – лед идет волнами. Это работа бурно идущего прилива. Но морской лед не пресный. Он эластичнее. Выдержит. Должен выдержать… Лед идет волнами, под ним морская пучина, а мы идем по этому льду – и хоть бы что. С лошадьми идем. Груз на санях… Выдержит. Не имеет права не выдержать!
Это было в апреле, Рая. В начале апреля.
III. Гренландский накатТакое бывает в минуты высших испытаний: уже некогда думать – нужны лишь действия; человек поступает сообразно строю мыслей и чувств, выработанных всей его жизнью, – оказывается весь как на ладони, без прикрас и ухищрений. Такое бывает, когда людей настигает бедствие: в человеке сходятся чувства самосохранения и общественного долга. Такие минуты, впервые после войны, пришли к Романову в то утро, – ими жили все, кто был рядом.
Кожух вентилятора только что свалили с саней на берег. Гаевой подошел к Батурину, потоптался рядом, спросил, словно для порядка:
– Еще раз, Константин Петрович?.. Остались второй кожух и последняя катушка…
Батурин стоял у кромжи берегового льда, смотрел на фиорд; жилка над глазом пульсировала. Припай дышал энергично: лед шел волнами, – у берега он снялся с донных камней. В трещину между плавучим и береговым льдом вода плескалась шумно; языки и черной и прозрачной воды лизали сапоги Батурина. Припай дышал подозрительно.
– Нет, – сказал Батурин. – Раз, два, но не три, Алексей Павлович. Судьбу трижды в день не пытают. Стало быть, гони упряжки к причалу. – Он кивнул на припай: – Успокоится – тогда уж…
Гаевой ушел, увел Ласку; за ней вели Орлика. А потом вышел из вентиляционной штольни Шестаков. Он был в шахтерке, весь черный, словно вывалялся в угольной пыли; светлели лишь часть лица, которая была в респираторе, да глаза; глазок аккумуляторной лампочки, перекатывавшийся у плеча, казался золотым на солнечном свете. Раскрыв широко губастый красный рот, Впкентий вдыхал свежий, морозный воздух всей грудью, удивленно оглядывался, как бы спрашивая всем своим видом: «Что это, понимаешь?.. Закусили мускулу?..» И барабан лебедки, и кожух вентилятора уже подняли, закрепили на крутосклоне, у штолен. Батурин делал вид, что не замечает секретаря; вновь прошел к кромке, остановился, как бы раздумывая: берегом возвращаться в поселок или припаем? Лед гнула такая волна, какой не бывает во время прилива: припай уже трещал – трещины бежали к берегу; снег, расходять вдоль трещин, темнел. Расстояние между береговым льдом и плавучим увеличилось до шага; вода вырывалась из полыньи шумными фонтанами, оседала с тяжелым всплеском. Шестаков топтал снег у штолен – высоко на крутосклоне, не торопился спускаться к Батурину. С берега было видно: Викентий доволен тем, что основные «крупногабаритки» вдруг для него оказались уж рядом со штольнями, все обошлось хорошо и не нужно больше спорить, ругаться, тем, что и он, пока «вся эта петрушка» происходила на льду, не сидел «в своем профбюро, не путался под ногами» Батурина – побывал на первом штреке с горноспасателями и разыскал новенький, смазанный складской смазкой СКР-11, и теперь в одной из лав засбросовой части…
В этот-то момент Романов и заметил человека, бегущего к берегу. Он бежал по следу, оставленному «специалками», размахивал ушанкой над головой, что-то кричал; его поднимало на льду, опускало; на груди подпрыгивал и перекатывался бинокль.
На берегу, у штолен сделалось тихо. Шумели всплески, попискивал в трещинах лед… По дороге, просеченной в ропаках, бежал к берегу Дудник.
Он остановился в ропаках, у полыньи; волосы слиплись, поднимался над головой жиденький пар, тотчас же растворялся.
– Накат, – едва выдавил он, задыхаясь.
Романов взглянул на Батурина, улыбнулся: предчувствие не обмануло Батурина, – ему везло удивительно.
– Гренландский накат идет, – сказал Дудник и растерялся, словно влетел не туда, – Упряжки идут по льду! – закричал он. – Сюда идут!.. с грузом!
У Батурина блеснули глаза; лицо стало серым. Он огляделся затравленно… побежал на лед… остановился в ропаках, поворотясь, закричал хриплым, утробным голосом:
– Вике-е-енти-ий!.. За мно-о-ой!.. Никому на лед! – махнул рукой и вновь побежал.
Шестаков кубарем катился вниз по крутосклону; снег поднимался вокруг него облаком…
Гренландский накат не приходил сразу высокими, мощными валами. Впереди него бегут волны, не отличающиеся от обычных, какие плещутся вечно у морских берегов. Но они быстро раскачиваются, поднимаются; не часы – минуты нагнетают их неторопливой, пружинистой силой, – волны растут, делаются сокрушительными.
Когда Романов, обогнав Батурина, миновав первую упряжку, подбегал к Гаевому, размашистые, высокие валы, стремительно накатываясь, обрушились на кромку припая неподалеку, надломили с грохотом и треском, нырнули под припай – лед затрещал. Трещины впились стрелами, побежали к берегу, распарывая припай на ледяные поля. Упряжку подбросило, опустило.
– Ты с ума сошел! – закричал Романов, набегая на Гаевого. – Что ты делаешь?!
Гаевой улыбался, сунул в руки Романова желтоватый листок радиограммного бланка:
«Отвечаю связи запросом ЦК. ВЛКСМ тчк Первыми пароходами Грумант будет доставлен экспериментальный угольный комбайновый комплекс Василия Романова разработки Антона Борзенко тчк Радируйте положение засбросовой части ЦК ВЛКСМ тире готовность принять комплекс незамедлительно зпт копия мне тчк Желаю здоровья успехов труде благо социалистической Родины тчк Зайцев Москва».
Романов успел лишь почувствовать, как горло сдавило спазмой, – упряжку вновь подняло. Орлик заржал испуганно – взвился на дыбы так, словно хотел оторваться от ненадежной опоры; Гаевой не выпускал узды, старался дотянуться до нее свободной рукой. Романов поймал поводья, рванул вниз. Жеребец еще не коснулся льда копытами, Романов треснул его кулаком по храпу, перехватил руками и сжал узду под самой челюстью так, что удила впились, раздирая рот, – жеребец словно бы оскалился, попытался вырваться. Романов дернул вниз еще раз; жеребец заржал жалобно, уронив голову, выгнув шею, пугливо пробуя копытами лед. Романов толкнул его, отстранив Гаевого, – Орлик заработал ногами лихорадочно быстро, загребая снег, врезаясь острыми подковами в лед.
С этой минуты все, что потом было, для Романова было словно бы сон. И страшный, и радостный… когда все, что происходит, и больно и угрожает, – но то, что уже есть – уже есть! – и его не отнять ни угрозой, ни смертью – оно уже есть! будет!! – и будет, что бы ни случилось теперь, что бы потом ни было. Будет!
– Лешка! – крикнул Романов. – Бегом! – Кричал, сжимая узду, толкая жеребца под челюсть. – Бего-о-ом!.. – Махал шахтерам, тянувшим за боковые канаты.
О возвращении к причалу нечего было и думать: позади упряжки уже виднелись разводья, по ним бежали, лоснясь под солнцем, волны. Шахтеры тянули, оскальзываясь, падая на колени, подхватываясь, не переставая тянуть… Дорогу первой упряжке перечеркнула черной лентой полынья. Возле Ласки задержались Батурин и Шестаков…
Орлик дернул головой вверх. Романов рванул вниз, сжимая узду… Валы, накатываясь на кромку припая, грызли ее с грохотом, треском… Орлик сопел шумно, всхрапывая, старался дотянуться губой до губы, работал мощными ногами испуганно-быстро.
А потом прибежали Батурин и Шестаков. Первая упряжка была уж за черной полыньей, полынья расширялась, сужалась – делалась все шире и шире. Пыхтя, отдуваясь, Шестаков пробежал мимо Романова; Батурин налетел… Романов достал желтоватый бланк, измятый… сунул Батурину…
Потом Батурин кричал, кивая головой в сторону первой упряжки:
– Живо туда, живо!..
Романов видел: возле Ласки теперь было менее опасно, чем возле Орлика… Батурин вырвал поводья. Орлик почувствовал ослабление – дернул головой, Батурин сжал узду: жеребец припал на передние ноги, уронив голову, рванулся вперед.
– Веди Ласку бегом, Саня! – кричал Батурин, кивая не только головой, а и плечами в сторону первой упряжки. – Живо, Санька!..
Романов остановился на полушаге, словно Батурин треснул его кулаком по голове…
– Живо, говорю! – кричал Батурин властно. – Живо туда – рви! Не останавливайся, стало быть, до самого берега. Рви, сынок!.. Живо!
Романов шаркнул ладонью под носом…
– Кому говорю?! – рявкнул Батурин. – Ну?! Романов побежал; перескочил через полынью, – догонял упряжку… шаркал то и дело ладонью под носом…
Ласку не нужно было бить, понукать. Старая полярница, умница работала вместе с людьми, не жалея себя, словно чувствовала, что за санями бежит, настигая, пучина, вдруг проснувшаяся, озверевшая, – от нее не уйти, если оглядываться. Пегая шерсть у ремней шлеи, по-стромков темнела, от нее шибало потом; даже над белой гривой поднимался пар. Зажав поводья в руке, прищелкивая языком, Романов шел рядом, то широко и часто шагая, то пробегая; Березин с одной стороны, ездовой – с другой тянули за боковые канаты, помогая шахтерам. Лед прогибался под ногами натужно, вздрагивал. Впереди чернело разводье; по нему бежали волны, блестевшие крутыми хребтами, и пенились. Романов свернул к просеке в ропаках против штолен.
Разводье росло; волны ломали ропаки, оттесняя от берега, бурлили у кромки берегового льда. Льдина, на которой Романов оказался с упряжкой, была на плаву. До берега было шагов восемь. На берегу стоял Радибога с папиросой в зубах, в стеганке, повязанный шарфом. Рядом с ним месили мокрый снег шахтеры, оглядывались. У их ног лежал трос с самозамыкающимся крючком на конце. Возле лебедки никого не было.
– Толик, валяй к лебедке, живо! – велел Романов, отдавая поводья ездовому.
Радибога бросил окурок в снег, притоптал; за ним побежали четверо.
– Рубите лед! – крикнул Романов шахтерам, пожарникам, оставшимся на берегу. – Жора, – повернулся к Березину, – тащи сани к кромке!.. Ласку на берег!..
Берег ожил. Шахтеры, пожарники размахивали красными ломами, кирками и даже лопатами, сокрушая стену берегового льда; осколки летели веером, искрились, блестели.
Вторая упряжка приближалась: из-за частокола ропаков, торчащих вразнотык, видны были лишь головы и плечи людей, грива и круп Орлика. За упряжкой стоял гул, раздираемый скрежетом, треском… Разводье слева от Романова увеличивалось, по нему катились высокие волны, выгибаясь круто.
– Трос… трос! – крикнул Романов на берег, повернулся…
Голова Орлика приближалась к просеке в ропаках.
Тросом захлестнули катушку, продев его через отверстие в центре катушки.
– Дава-а-ай!..
Шахтеры у лебедки навалились на лопоухие ручки: трос натянулся, прогибаясь, вздрагивая, – сани с катушкой сдвинулись с места… скользнули к кромке… перевалили… клюнув передком в волну, съехали в воду.
– Дава-а-ай! – кричал Романов.
Радибога махал руками, притопывая…
Сани отделились от катушки, переворачиваясь, всплыли; катушка упиралась в срез берегового льда – ее накрывало волнами.
– Лед стесывайте с берега! – велел Романов, оставшись на льдине один.
Упряжка с Орликом подходила. Батурин понукал жеребца, смотрел на Романова; полушубок на нем был распахнут, обвисал тяжело – с полушубка текла вода струйками… И это было последнее, что Романов видел связно…
Он знал. Любопытства ради проделывал такой опыт. Если заполнить бутылку из-под водки пресной водой, крепко закупорить и, в такую пору, как теперь, опустить в волны фиорда, бутылка через короткое время взорвется: пресная вода превратится в лед и разнесет стекло, – соленые воды Айс-фиорда замерзают лишь с 1,6–1,7 градуса ниже нуля по Цельсию. Знал: в такую пору, как теперь, человек не может выжить в волнах Айс-фиорда больше пятнадцати – двадцати минут: кровь замерзнет в жилах, как пресная вода в бутылке…
Романов лишь на мгновение задержался, колеблясь… побежал… пружинисто оттолкнулся у кромки льдины – полетел выставив руки…
Вода тотчас же коснулась тела, пройдя сквозь одежду, обожгла, забивая дыхание; нога, от щиколок до колен, горели. Догнавшая волна накрыла Романова с головой, лишь он коснулся носками дна, в ушах зазвенело…
– Молитесь, черти, – я ваш бог! – заорал кто-то над головой… хлюпнулся рядом, толкнув в спину.
По скуластой физиономии Остина текли струи воды, смывая угольную, породную пыль.
– Ага-га-га-аай, хорошо-о-о!.. – орал воркутинец, махая руками лихорадочно быстро, пробиваясь к катушке.
– За мно-о-ой! – гудел Шестаков где-то.
В воду прыгали с берега, с льдины.
Катушку обложили со всех сторон, стараясь руками поднять на береговой лед, стесанный лишь сверху, – сил не хватило.
– Надобно со стороны берега поднимать, дурьи головы! – указывал Батурин со льдины. – На попа ставьте, стало быть!
Шестаков вынырнул рядом, поднялся во весь рост; вода стекала с него.
– С той стороны берите, понимаешь! – загудел он, всхлипывая от холода. – Со стороны берега…
Сзади раздались скрежет и треск… грохнуло что-то, словно пушечная батарея. Романов выпустил из рук закругленный угол катушки, повернулся.
Орлик дико ржал, взвился на дыбы, поднимая блестевшие подковы к запрокинутой голове. Батурин держал повод далеко от узды, стоял на колене, свободной рукой указывал в сторону саней с кожухом вентилятора, кричал. Льдина наклонилась в сторону берега, погружаясь в воду; с нее скатились Гавриков и еще двое в шахтерках. Гаевой стоял у саней, замахнувшись; в руке блеснуло лезвие ножа.
Батурин осадил жеребца, развернул – столкнул обеими руками с льдины, лишь Гаевой перерезал канатные постромки. Увлекая за собой канаты, Орлик грохнулся в воду – волна встала стеной вокруг него, он поплыл, подняв голову над водой. У Орлика были красные дикие глаза. Он ржал неистово, устремился к берегу – к людям.
– Бего-о-ом, понимаешь! – загудел Шестаков, отталкивая от катушки тех, кто был возле нее.
Все шарахнулись в стороны. Жеребец, не переставая трубно ржать, вырвался из воды, – вода стекала с него потоками; вскочил на катушку, на берег… за ним тянулись канаты…
– Со стороны берега, однако! – командовал Батурин рассерженно, сбрасывая полушубок. – На попа, говорю, дурьи головы!
Он опустил клапаны ушанки, завязал тесемки на подбородке, прыгнул в выкатившуюся из-под льдины волну, стараясь не замочить голову…
Когда катушка с бронированным кабелем, скользнув по стенке берегового льда, стесанной сверху, легла на ровное и ее поволокли к осыпи, Романов оторвался от катушки, увидел: льдина с санями, нагруженными кожухом вентилятора, уходила в разводье; возле саней, между ропаками, стоял Гаевой в расстегнутом полушубке, руки в карманах. Набычившись, как Афанасьев, он смотрел в сторону берега. От льдины до берега было шагов двадцать чистой воды. Волна накатилась на берег, шипела и пенилась, легла на береговой лед тяжело – поднялась на дыбы… солнце горело в каскаде фонтанов и брызг…
Шестаков загребал тяжелой лапищей; в левой держал под водой конец троса. Волны швыряли его, били в грудь; он не сдавался – таранил волну, продвигаясь в сторону льдины, уходившей все дальше от берега… Никому не разрешая сходить с берега, Батурин стоял в воде, то опускающейся ниже колен, то норовящей взобраться на плечи, подтравливал трос; сверху то и дело окатывало тяжелыми брызгами… Шестаков появился на хребтине тяжелой волны, схватил ртом воздух – исчез…
– Трос! – крикнул кто-то. – Его трос утопит! Батурин лишь повернул голову к берегу, – прыгнул Остин.
– И-и-иэ-э-эх… мать честная! – завизжал воркутинец.
Приняв волну на грудь, он ринулся вперед, вспенивая воду красными руками и черными сапогами; не достиг Шестакова – клюнул головой, дрыгнув ногами в воздухе… ушел в воду. Остин выскочил выше пояса над волной с тросом через плечо, хватая ртом воздух. Появилась между волнами голова Шестакова. Викентий выровнялся на волне; движения были тяжелы, неуверенны. Он был слишком тяжел, неуклюж для того, за что взялся… Романов прыгнул с берега. Мимо него пролетел в воздухе кто-то, поджав ноги, выставив руки; был в сухой куртке лыжного костюма, простоволосый, канатом перевязанный по талии, – шлепнулся в волну; за ним тянулся канат. Дудник всплыл уже шагах в семи от берега, работал руками и ногами так, что вода бурлила вокруг него, быстро уходил к Шеста кову.
– Наза-а-ад! – закричал Романов, еще сам не зная почему, и побежал с откатывающейся волной, погружаясь.
Батурин поймал его за свитер подтянул к себе, сунул в руки трос.
– Держи, – велел он. – Покупаться и этому… стало быть… Подтравливай, Саня, – сказал и пошел к берегу, с трудом загребая руками.
Романов подтравливал. Трос был старый, то и дело попадались торчавшие заусеницами ржавые проволочки. Ладони прикипали к металлу, заусеницы рвали кожу, соленая вода смывала кровь. Не было больно. К берегу провели Шестакова. Двое шахтеров поддерживали его под руки. Викентий едва переставлял ноги; глаза были мутные, по лицу текло… Пошатываясь и спотыкаясь, проковылял Остин. Волна сбила воркутинца с ног у самого берега, его подхватили несколько рук, подняли… С берега прыгали, возвращались на берег… Романов подтравливал трос, не чувствуя троса. Потом кто-то сказал голосом Батурина:
– Будет, Саня. Довольно. Айда на берег… Романов выпустил трос, качнулся в сторону берега; казалось, сил не хватит взойти. И вновь голос Батурина:
– Ле-о-о-ошка-а-а… мерзавец!..
До льдины с санями и кожухом вентилятора было уже шагов тридцать чистой воды, черной змеей трос вползал на льдину, прыгал на кожух, захлестывая. У края льдины стоял мокрый Дудник, держался голой рукой за ропак; канат уходил от пояса в воду. Против Дудника стоял Гаевой, протягивал нож Дуднику. Что-то сказал Дудник. Что-то крикнул Гаевой, бросил нож под ноги Дуднику, пошел на него.
– Ле-о-ошка-а-а! – закричал и Романов, поняв, почему он не хотел, чтоб Дудник появлялся у льдины.
Трос вырвался из воды, натянулся, сани поехали, отгородив Гаевого от Дудника, свалились в воду. Гаевой шагнул… Канат, охватывающий по талии Дудника, натянулся – Дудник обеими руками уцепился за ропак. Гаевой остановился, словно льдина прихватила за ноги. Дуднкк приседал, руки скользили по гладким стенкам ропака. Гаевой стоял.
– А-а-а!.. – прорезал гул и грохот наката истерический вопль.
С раскрытым ртом, глядя в сторону берега глазами, полными ужаса, Дудник ушел спиной в воду; возле льдины всплыли «специалки», переворачиваясь на волне, Гаевой стоял как вкопанный…
Прежде чем прыгнуть с берега в воду, Дудник обвязал себя концом длинного, тонкого каната, сунул скатку каната пожарникам: если с ним что-то случится в фиорде, товарищи вытянут его из фиорда. Он забирал трос у Шестакова и переходил с одной стороны на другую, плыл с тросом к льдине и перебрасывал конец троса из руки в руку – трос и спасательный канат переплелись.
Дудник не заметил этого на льдине, когда крепил трос к кожуху вентилятора, а Гаевой обрезал канаты, крепившие кожух к саням, – обратил внимание лишь тогда, когда кожух соскользнул с льдины, упал в воду и Дудника потянуло… Кожух вентилятора утащил на глубину вместе с тросом и Дудника… Гаевой стоял на льдине, смотрел в воду…
Романов побежал, загребая ногами, прыгнул в накатившуюся волну, нагнув голову, работал руками и ногами так часто, словно сам спасался от смерти. Поднимал голову лишь затем, чтобы схватить ртом воздух. Когда поднялся над волной и смахнул с глаз воду, чтоб оглядеться, был уже в десяти шагах от льдины… Гаевой выскочил над волной, был без полушубка, в руке блестел нож, – двумя руками толкал Дудника в спину. У «специалок» Гаевой размахнулся, бросил нож в сторону, толкнул обеими руками Дудника в спину и, когда тот ухватился за сани, влепил ему по физиономии… оттолкнулся от него ногой. Дудник навалился на «специалки» грудью, на боку болтался обрезок каната…
Зеленовато-голубое небо было похоже на днище ледника, шатром вздувшегося над фиордом. Вмороженное в его свод, ослепительно ярко блестело огромное солнце. Пронизывающий холод струился с ледяного неба на черные скалы Зеленой и ослепительно-белые осыпи, скованные вечной мерзлотой, – на фиорд, победно дробящий припай.
Было холодно. Липла к телу одежда, тяжелая, мокрая, покрывалась наледью; в ботинках хлюпало; волосы на голове звенели сосульками. Шаг, поворот, жест приходилось оплачивать ценой последних усилий.
А кожух вентилятора то и дело цеплялся за донные камни, и каждый раз нужно было ждать, когда очередная волна обрушится на трос, натянутый струной, – сорвет где-то глубоко под водой металлическую громадину с мертвой точки, – или виснуть на вздрагивающем, прикипающем к ладоням тросе. Водяные валы обрушивались то и дело на берег – разбивались о береговой лед, вновь и вновь ударяя в голову, в плечи, стекая, – над берегом стоял, не оседая, каскад дробящихся в воздухе клочьев воды и летающих брызг.
Было холодно так, что хотелось бросить все к чертовой бабушке и бежать. Бежать! Карабкаться по крутым склонам, зарываясь в снег, кубарем катиться с осыпей, только бы бежать и бежать, подальше от этой леденящей кровь воды, этого сжимающего не только кожу, но и кости, леденящего холода, – убежать к сухому, теплому… к тишине.
Но нужно было терпеть: в фиорде еще оставался кожух вентилятора.
