Текст книги "Арктический роман"
Автор книги: Владлен Анчишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)
Ты помнишь, Рая, когда это было?
Был апрель… На Большой земле эту пору называют весной: допевают веселые песенки ручейки, с целомудренной стыдливостью по ночам раскрываются почки; отоспавшаяся, разопревшая – одурманивающе пахнет земля, – наливается родительскими, неспокойными соками все, встревоженное неистощимым, зовом жизни. Весна.
На Западном Шпицбергене в это время зима. Помнишь? Она только что перевалила через высоты долгой полярной ночи; ее свирепость уже прерывается продолжительными паузами бессилия. Из бескрайних просторов Ледовитого океана то и дело налетают бураны, бросают с яростью небо на землю, землю неистово стараются поднять к небесам. В бесчисленных ущельях, каньонах они беснуются изо всех сил, словно чувствуют, что их дни сочтены. И не видно тогда ни неба, ни земли – все перемешалось; невозможно устоять на ногах, не за что взяться руками – снег течет вокруг, хлещет.
Да, Рая. Апрельские бураны падают на Западный Шпицберген, как новороссийский бора.
И вдруг, за несколько часов, умирают. Помнишь? Над островом, прижимаясь к земле, закрывая вершины гор, пробегают быстро громады облаков – обширнейших, как Арктика, тяжелых, как километровые в толщу поля ледников. Где они рождаются, как вырастают такие? – уму непостижимо; океан в эту пору сплошь затянут льдами. Облака пробегают над скалами, глетчерами и фиордами – над островом, намертво скованным вечной мерзлотой, – и бесследно уходят куда-то на запад – в сторону Гренландского моря. Наступает пугающая тишина. Голоса разговаривающих на льду фиорда людей слышны за пять километров, выхлопы кларков ДЭС – за двадцать и более. Помнишь?
Больше половины суток ошалело мечет лучи поразительной яркости солнце; после полярной ночи, остывшее за черными горизонтами, оно еще не нагрелось – полыхает накопившимся за многие месяцы холодным светом.
Остроконечные горы, горбатые ледники и плоские фиорды покрыты белым саваном снега, снег горит миллиардами микроскопических солнц. Горят холодное небо, холодная даль. Без очков с темными стеклами невозможно смотреть – глаза закрываются сами… Апрель.
Это было в начале апреля. Я хорошо помню. Рая, когда это было и как. Возможно, ты и не знала многого, что было и как, – я хочу, чтоб ты знала. Все. Что было. Ты должна знать, что я делал, как думал, какими чувствами жил… почему делал, думал и чувствовал так, а не иначе, – все, чтоб понять, почему я поступил в конечном счете так, как поступил, – не мог иначе.
Пришла пора делать не только «психопатические» – медицинские – выводы, а и трезвые – инженерские.
Это было в апреле.
Часть пятая
I. Под ногами пучина холодного моряВпервые за кои месяцы Батурин загнал в шахту всех заместителей и помощников, начальников участков, сам остался на поверхности; закрылся дома, предупредив дежурную на коммутаторе: «Ежели кто звонить будет – нет меня. Землетрясение станется – дьявол его! – нет. Усвоила?!»
Романов закрылся в своем кабинетике над механическими мастерскими – отдыхал, приходил в себя и думал. Потом спал на столе – и во сне думал. Вздрагивал. Доделывал отчет о переукомплектовании штатов добычных участков, думал. Упрямился как баран. Опять спал – мучительно думал. Утром его разыскала по телефону в столовой секретарша Батурина – «начальник рудника велел явиться к нему». Ни одного из обычных в его «повелениях» стартовых выстрелов: «Сей же час!», «Немедля!», «Мгновенно!», которые секретарша передавала с таким же тщанием, как и рудничные сплетни, не было. Романов поторопился.
То ли, отсиживаясь дома, взаперти, Батурин со вчерашнего вечера не прикорнул малости – обдумывал, как и Романов, передумывал происшедшее и многое другое, что приходило в голову, напрашиваясь и на обобщения; то ли еще что-то случилось, – он был и теперь такой, как в ту минуту, когда Корнилова опустила на стол перед ним бланк «радиограммы-молнии», словно с той поры не прошло и минуты. Не только чувствовалось, но и ощущалось, как он отяжелел. Лет на десять погрузнел. Двойная, словно бы насвежо выгравированная, острая складка разрезала межбровье. Между пальцами торчала дымящаяся «казбечина».
– Где отчет о переукомплектовании добычных? – спросил, не подняв головы, не ответив на приветствие.
Романов положил на стол перед ним картонную папку, сел рядом.
Батурин долго листал страницы отчета, возвращался к перелистанному. Романов ждал, наблюдая. В папке было три варианта переукомплектования: с учетом того, что одна из лав новой шахты будет оборудована комбайновым комплексом; с учетом того, что комбайном «Донбасс»; и лишь третий как запасной – в двадцатой лаве будет механизирована навалка с помощью обратного хода врубовки. Батурин листал. Курил. Романов ждал. Потом Батурин ходил по кабинету. Долго ходил, тяжело переставляя ноги. Курил беспрерывно. Романов ждал терпеливо. Батурин остановился перед Романовым – остановил на нем тяжелый взгляд. Тяжкий. Но Романов лишь на мгновение почувствовал теперь этот его подавляющий взгляд: внутренняя работа, которую заставил проделать Афанасьев за последние дни, часы, и еще что-то, что лишь появилось и не успело созреть, но уже жило и будоражило, вернули ему уверенность в себе, способность если не понимать, то уже чувствовать людей, обстоятельства, которые принуждают поступать против желания, воли, – почувствовал, как напряжение спало. Он даже со стула не встал, когда Батурин смотрел. Батурин вернулся к столу, переложил папку на уголок стола – еще раз перелистал отчет.
– Отправляй в Баренцбург, – велел так, словно это переукомплектование было уже не его дело. – Да не лыжника посылай: медведи начали выходить на наш берег. Курьера посади на сани. Лучших лошадей ему дай. Ружье дай.
– Я сам отвезу, – сказал вдруг Романов, для себя вдруг. – Мне надо в Баренцбург и по личному делу.
И опять Батурин долго смотрел на Романова. Но теперь по-другому: глаза вдруг сделались гневными яростно, перемерял – в который уж раз! – по всем параметрам. Мучительно долго смотрел. Но лишь себя мучил: внутренне Романов уже не шел навстречу его измерениям, подлаживаясь, – был свободен от влияния. Наблюдая, однако, за Батуриным, улавливал: с ним происходит – или уже произошло? – что-то необычное. Это необычное раздваивало Батурина… и обязывало ждать объяснения… с уважением…
– Ладно, иди, – сказал Батурин, так и не подписав отчета. – Готовься, стало быть… я еще погляжу, – и склонился.
Когда Романов вошел в кабинет, Батурин сидел за столом, упираясь локтями в стол, подпирая побелевшими кулаками скулы, смотрел вниз, – перед ним лежала бумажка. Теперь он вновь уронил голову… в ладони – уставился в ту же бумажку. На столе лежала радиограмма:
«Перевозить оборудование льду фиорда запрещаю категорически тчк Нарушение данного указания буду считать преступлением тчк Начать немедленно транспортировку оборудования горными выработками тчк Сванидзе Баренцбург».
– И вот еще чего, – сказал Батурин, когда Романов уже рукой потянулся к ручке двери. – Спасибо тебе, Александр Васильевич… стало быть… – Глаза сделались вдруг глубокими – лишь на мгновение открылась в них мучительная боль и тоска по чему-то… утерянному, безвозвратно, что ли? – Спасибо за паренька… Я напрасно, стало быть, хотел тут же вышвырнуть тебя в Баренцбург. Мы всем рудником ищем, с ног сбились, а ты возишься с этим… Остиным, Дудником… Корниловой – допытываешься, почему парень пропал, – смуту развел на руднике… Без этого, однако… могло быть, мы и по сей час разыскивали бы парня. Спасибо…
За полтора года Романов не слышал этого слова от Батурина – «спасибо». Не помнил и человека на Груманте, которому довелось бы услышать. Даже среди тех, кто заслуживал этого слова от начальника рудника. А с Романовым у Батурина были до сих пор такие отношения… даже пустых по-человечески, необязывающих напрягаться и быть готовым тут же отвести удар или перешагнуть через подножку, – таких даже, ничего не значащих слов, какими люди засыпают каждый свой шаг на земле, не было в отношениях Батурина и Романова. И вдруг… Романов вздрогнул. Внутренне вздрогнул, ожидая…
– Теперь иди, – сказал Батурин; в глазах уже не было глубины… не было и прицела.
В горле у Романова запершило. Хотелось сглотнуть. Он не решался… Запомнил лишь, что споткнулся о порог, когда выходил из кабинета; выпил в общей нарядной два стакана квасу едва не одним залпом.
Романов забежал к себе в кабинет лишь на минутку… чтоб прихватить еще кое-какие бумажки. Отобрал. Принялся звонить в порт. Лошадей, на которых указывал Батурин – на которых и он рассчитывал, – не было в канюшне: и старую полярницу Ласку, и молодого жеребца Орлика увел Березин.
– Куда он потащил лошадей? – спросил Романов. – Зачем они ему?
– А кой его знает, – буркнул в телефон конюх рассерженно. – Мало вам самоовала, лебедок разных – живое вздумали гонять по льду…
– По какому льду?
– По морскому уж… не по пресному.
– Где лошади?
– Березин увел, говорю.
– Георгий Авдеевич сани повез на Грумант, – вмешалась в разговор телефонистка, дежурившая по кольсбеевскому коммутатору. – Он десять раз звонил Константину Петровичу, спрашивал: везти или не везти; Константин Петрович был занят – не отвечал. А утром Константин Петрович говорил, чтоб сани были на Груманте немедленно. Так Георгий Авдеевич взял сани и повез. Он просил, чтоб я сказала…
– Какие сани? – не выдержал Романов словесной колобродицы.
– Да те, что Константин Петрович и Георгий Авдеевич строили здесь и не достроили, а сегодня утром Константин Петрович сказал, чтоб Георгий Авдеевич немедленно достроил и привез. Георгий Авдеевич еще и канаты позабирал все на складах, чтоб привязывать…
– Что?
Романов выглянул в окно. На укосах берега лазали окровцы, рабочие – счищали снег с «крупногабариток»; несколько человек в спецовках, работая ломиками, канатами, стаскивали на берег кожух вентилятора; к нижней площадке открытого бремсберга подтаскивали катушку бронированного кабеля. Между рабочими крутился Гаевой, размахивая руками. Двухполозные, длинные сани без кузовов стояли, уткнувшись в ропаки; ездовой в валенках, в горбатом полушубке, напяленном, видимо, поверх стеганки, задавал Ласке и Орлику сено. К лестнице шел, увязая в глубоком снегу, Дробненький мужичок, размахивая кнутовищем, словно лыжной палкой… Романов шагнул к столу, поднял трубку.
– Але! Коммутатор! – живо заговорил он, почувствовал дрожь во всем теле. – Але!
– Так я вам уже десятый раз говорю: железяки какие-то перевязывать. Чудной вы… – прыснула телефонистка. – Или вы не слышите?
– Да отвяжись ты со своими железяками… Грумант!
– Я выключила Кольсбей, – послышался голос Корниловой.
– Где Шестаков?
– В шахту пошел, Александр Васильевич. Он три раза звонил Константину Петровичу…
– Куда он пошел?
– В шахту ж. Вызвал горноспасателей и с ними пошел на первый штрек. С ним и Анатолий Зосимович. Викентий Алексеевич просил передать Константину Петровичу, что он пошел за транспортером. А Константин Петрович сейчас в маркшейдерской – звонит в больницу. Соединить с ним?
– Спасибо, пигалица. То есть не надо. Не соединяй. Как Вовка?
– Большое спасибо, Александр Васильевич. Раиса Ефимовна сказала, что у него не перелом, а только трещина в кости. А а в колене только вывих. Сказала, что до свадьбы все заживет. И он уже не заикается, Александр Васильевич! – прокричала радостным голосом Корнилова и тут же всхлипнула испуганно – не была бы радость преждевременной! – Это не страшно, Александр Васильевич?
– Нет, пигалица, – успокоил ее Романов.
– Вова хочет вас видеть, Александр Васильевич…
– Скажи, что зайду обязательно.
Дрожь била не унимаясь.
Дробненький мужичок поднимался по лестнице в поселок; перешагивал через ступеньку, высоко задирая ноги; скрылся за рамкой окна. На укосе и на берегу орудовали рабочие. Катушка с кабелем уткнулась в горку возле причала, укрытую толстым слоем снега: снег кое-где сполз с горушки – оголился изогнутый край съедаемого коррозией рештака. Романов вскинул голову – понял, что заставило его вздрогнуть, когда он встретил возле причала Викентия, возвращающегося с припая после спора с Батуриным, что не давало покоя с тех пор, почему сейчас ударила дрожь: у причала лежали старая врубовка, рештаки – разный хлам, подготовленный для сдачи в металлолом.
Выбежал из кабинета.
С Дробненьким мужичком Романов сошелся возле лебедки открытого бремсберга, приткнувшейся с краю квадратной площадки, – Березин с ходу налетел на Романова.
– Я не мальчишка, Александр Васильевич, чтоб по круглой смене тратить на игрища, – насупил он мохнатые брови, поднял кнутовище, потрясая им. – Я людей снял со срочной работы – опешил с этими санями… Кошке под хвост?!
– Да погоди ты! – попытался остановить его Романов.
– Ни одной минуты! – решительно заявил Жора. – Я иду к Батурину!
Романов отмахнулся, сбежал вниз.
По блеску зеленоватых глаз, по раздвоенным желвакам, то и дело перекатывающимся под белой кожей, было видно: Гаевой напряжен предельно. Он даже не кричал, подавая команды; руки в карманах полушубка, голова втянута в поднятый воротник. Романов заговорил сдержанно, хотя его и била дрожь нетерпения:
– Что ты делаешь, Леша?
– Оборудование поднимать будем, – сказал Гаевой; не сказал – огрызнулся.
– Батурин?..
– Испугался радиограммы Сванидзе… шахтер номер один.
– Лошади тебе нужны, Леша?
– Забирайте. И Жорины «специалки»… к черту!..
Сани были длинные; полозья из тесаных лесин, подкованы уголком.
– Хорошо бегают?! – крикнул Романов ездовому.
– Если не придерживать, Александр Васильевич, за час доберутся до порта! – ответил ездовой в горбатом полушубке, свежевыбритый, подбрасывая Орлику сена. – Можно домой?!
Гаевой шагнул в сторону.
– Леша! Дай мне несколько человек?
Гаевой медленно повернулся, загребая сапогами снег.
– Мне на десяток минут, Леша, – поторопился объяснить Романов.
Расчет был прост: на одни сани погрузить металлолом – нагрузить значительно больше по весу, нежели любая из «крупногабариток» на берегу, – упряжку с металлоломом пустить впереди. Если сани с балластом провалятся, вторая упряжка возвратится на берег…
Через десять минут упряжка стояла на берегу – на санях лежали старая врубовка до десятка искореженных, разъедаемых коррозией рештаков. Ласка стояла в ропаках – метрах в двадцати от саней; ездовой кончал наращивать постромки за счет канатов. К упряжке, оставив работу, сбежались все, кто был на берегу. Гаевой молчал, насупившись, наблюдая. К саням с боков Романов велел привязать еще два каната, метров по тридцать; за концы канатов взялись по три человека, – они будут помогать Ласке на льду.
– Как ты думаешь, Леша, – спросил Романов, кивнув на врубовку, рештаки, – не легче катушки бронированного кабеля?
Гаевой отрицательно покачал головой.
– У кого есть нож?! – крикнул Романов. – Перочинный, десертный – чтоб острый!
Два человека с ножами стали между Лаской и санями, взявшись за веревочные постромки.
– Понимаешь, Леша? – объяснил Романов, сбив к затылку берет; на носу, на подбородке проступила испарина. – Если сани провалятся, они обрежут постромки, кивнул он на шахтеров с ножами, – и черт с ними, с этими «специалками» и металлоломом. Ну?..
Гаевой молчал.
А через десяток минут на берегу стояла вторая упряжка с Орликом; на санях лежала катушка бронированного кабеля. Романов то и дело оглядывался, задирая голову: нет ли Батурина вверху, на площадке?.. По лестнице скатился Жора Березин; нагнул голову, словно Драчливый бычок, пошел на Гаевого.
– Ну? – спросил Гаевой. – Что он?
– Послал меня, – остановился Жора, смущенно переминаясь с ноги на ногу, не поднимая головы. – Продержал круглых двадцать минут в приемной и послал… куда еще никого не посылал, – сказал, размахнулся и швырнул кнутовище на сани с металлическим хламом. – Пошел он!.. – выкрикнул в полный голос и застыл; спросил, кивнув на упряжки: – Как эта игра у вас называется?
– Поехали! – скомандовал Романов. – Только не останавливаться. Слышали все?! Не останавливаться что ни случится!.. – И побежал в голову упряжки, взял Ласку под уздцы, прогнав вперед ездового.
Постромки натянулись.
– Давай! – крикнул Романов.
Ласка присела, почувствовав тяжесть, рванула с места, загребая ледяное крошево острыми подковами, – сани взвизгнули, сдвинулись с места. Старой полярнице помогали шахтеры: впереди – натягивая боковые канаты; сзади – наваливаясь на сани. Сани, скользнув, съехали с берегового снега на лед, просевший под ними у кромки, – упряжка пошла быстрее.
Шахтеры, толкавшие сани, разбежались, вернулись на берег. Упряжка двигалась по узкому коридору между нагромождениями ропаков, набирая скорость. Романов понукал Ласку, оглядывался; текло по спине. Сани шли. На берегу стоял Гаевой, утопив руки в карманах, смотрел; глаза блестели против солнца зеленоватыми льдинками, под белой кожей перекатывались раздвоенные желваки. Упряжка двигалась между ропаками, удаляясь от берега. Шахтеры, тянувшие за боковые канаты, разбежались в стороны – канаты разошлись, натянулись, как усы, стрелками. Между Лайкой и санями остались лишь два человека; шли, придерживаясь за туго натянутые постромки, – в свободных руках блестели лезвия перочинных ножей. Упряжка вышла на ровный лед.
– Только не останавливайся, Леша! – закричал Романов, подпрыгивая на ходу, оглядываясь, похлопывая Ласку по шее голой горячей ладонью; дрожь шла откуда-то изнутри – колотила все тело; дрожал и голос. – Давай, Леша! Давай! – кричал Романов. – Если что, делай разворот на ходу – по кругу и назад! Не останавливайся только! Дава-а-ай!..
Упряжка Романова огибала возвышающийся над ропаками причал. Впереди бежал ездовой, прощупывал валенками дорогу.
– Дава-а-ай!.. – кричал Романов. – Ле-о-ошка! Дава-а-ай!..
Гаевой сорвался с места: побежал ко второй упряжке, отстранил от Орлика Жору Березина, взял жеребца под уздцы.
Снег искрился, горел на фиорде, на укосах берега, высоко поднявшего постройки шахтерского поселения, – белое пламя стелилось по крышам домов. Ни ветерка, ни облачка. Тишина. Лишь редкие окрики Романова и Гаевого тревожили белую пустоту просторов, полыхающих под холодным, ослепительным солнцем.
Под ногами людей, под копытами Ласки и Орлика, отделенная прослойкой льда, подстерегающе жила черная пучина холодного моря.
Батурин догнал сани у полыньи, в которую накануне провалился Гаевой; до штолен засбросовой части было теперь уже ближе, нежели к причалу, – возвращать сани не имело смысла. Вторая упряжка шла, поотстав от первой на длину футбольного поля; между ними шагал Жора Березин – проверял лед после Романова, предупреждал Гаевого о разводьях, трещинах. Батурин настиг Гаевого, с ходу навалился на него.
– Кто тебе разрешил тащиться на лед?!
– Не кричите! – потребовал Гаевой. – Я к вам в зятья не записывался и не хочу терпеть!..
– Да как ты смеешь?!
Шли разделенные головой Орлика: жеребец натужно работал ногами, опустив голову, встряхивая ею на каждом шагу; уши стояли торчмя, вздрагивали при каждом громко произнесенном слове, большие фиолетовые глаза пугливо покашивались то в одну, то в другую сторону.
– Вот что, Константин Петрович, – сказал Гаевой. – Вы Вовку довели… Предупреждаю вас: подготовьте мне замену – я первым пароходом уеду на материк. К этому времени новая шахта будет построена, а больше я не хочу с вами работать. Я горный инженер и не намерен терпеть даже такого шахтера, как вы… если он единый. Хватит с меня!
Он бросил Батурину поводья, ушел вперед.
– Ну-ко, вернись, – потребовал Батурин. – Вернись говорю!
Гаевой не оглядывался.
По берегу, параллельно упряжкам, обгоняя их, спешили в сторону штолен засбросовой части человек двадцать шахтеров, пожарников; в руках лопаты, киркомотыги с красными рукоятками, ломы. Впереди бежал Радибога в расстегнутом ватнике, шарф за спиной развевался.
Романов сразу понял, что случилось, лишь увидел на берегу людей с красными рукоятками.
– Ладно, Леша, – сказал он Гаевому, когда парень догнал первую упряжку. – Не надо только… Веди Ласку. – Отдал ему поводья, отступил в сторону, пропуская упряжку; подождал Батурина.
Он был угрюмый, держал под уздцы Орлика, понукая.
– Что ж ты, Александр Васильевич, – пожаловался, сокрушенно качнув головой, – как лиса промеж сосен?.. Вышел из кабинета… Хотя бы предупредил… Радиограмму видел на столе… А если провалится – лед не выдержит?.. Лед-то и впрямь соленый…
– Вот он, – кивнул Романов на первую упряжку, – коэффициент на соленость. Там металлолома весом в полтора раза больше, чем любая из «крупногабариток»… Зачем же вы парня обидели, не разобравшись, что к чему?
– Стало быть, это твоя работа?
Орлик дышал во всю грудь, шумно выбрасывая из ноздрей клубящиеся струи горячего воздуха; работал мощными ногами, как заведенный, – то и дело фыркал, обдавая рукав, плечо Батурина брызгами.
– Радиограмму у меня на столе видел, однако?
– Потому и упряжку с бронированным кабелем вывел на лед, Константин Петрович: некому больше…
– Дурак ты, однако, Александр Васильевич, и не чешешься, – вновь вздохнул Батурин.
– Как видите, уже не дурак, – ответил Романов, – уже понимаю… Вам нельзя ослушаться «категорического» указания треста: могут с работы снять за такое – шахту без вас достраивать трудно будет… Ваш-то земляк, «официальный», может только в подпасках хо дить… Может статься – не уложимся и к Первомайским с пуском в эксплуатацию. Гаевой тоже… Парень врос в новую шахту так, что если его вырвать из этой шахты… Такую дыру, какая останется после него, и «официальным» не заткнуть – у того жила тонка. А до меня строительству – есть Романов на Груманте, нет его? – все равно что до – землетрясения в Кордильерах… или Андах. Да и мне терять уже нечего, кроме собственных цепей. Вы ведь на это и рассчитывали, Константин Петрович?
Батурин крякнул.
– Да-а-а… уже не дурак… Мне, однако, сейчас не до баек, Александр Васильевич, – вздохнул он тяжко, надсадно; зябко шевельнул плечами.
Романов шел рядом.
– А парня вы напрасно обидели, Константин Петрович, вот что жалко. На берегу вам не мешало бы извиниться перед ним: на лед его вытащил я – моя и шея для трестовской петли, если, не дай бог, что случится. Но… коэффициент…
– Иди, Александр Васильевич, к своему «коэффициенту», мне сейчас… – Он вновь, словно вспомнил что-то уж больно неладное – опять вздохнул. – Иди. На берегу разберемся.
Черная пучина под ногами, копытами, полозьями жила в полудреме. Лед дышал лишь у трещин полыней. Видимо, шел прилив.
Они сошлись на берегу. Гаевой расставил людей указал, что кому делать, махнул рукой Радибоге.
– Пошел! – крикнул Радибога рабочим у лебедки. Рабочие навалились на лопоухо торчавшие рукоятки: трос вырвался из снега на крутосклоне, взлетел – натянулся, вздрагивая.
– Пошел! Поше-о-ол!.. – кричал Радибога, подняв руки, притопывая у лебедки.
Катушка с бронированным кабелем, похожая на большой мельничный жернов, сдвинулась… поползла к заснеженному склону осыпи, упирающейся далеко выше лебедки и штолен в черно-белые скалы Зеленой. Возле катушки, вокруг нее толкались шахтеры, пожарники: под-важивали ломиками сзади, с боков, помогая двигаться по берегу, обросшему льдом. Катушка медленно, упрямо ползла, покачиваясь на неровностях. Несколько человек шли впереди нее согнувшись – отбрасывали красными лопатами снег, сгребающийся валом.
Романов пошел к Батурину; боковым взглядом видел: возле катушки оглянулся кто-то воровато, отбросил последнюю лопату снега перед началом осыпи – отскочил в сторону, не разгибая спины; катушка качнулась, перекосилась, как бы встав на дыбы, «полезла на осыпь. В поношенной стеганке, перехваченной ремнем по талии, Дудник стряхивал снег с колен, обстукивал сапоги – разогнул спину. Романов подумал мельком: «Откуда он взялся?»
Гаевой поворачивался… застыл в полуобороте – смотрел на Дудника. Свободной рукой в перчатке пожарник замахнулся, чтоб стряхнуть снег со стеганки, – рука застыла в замахе. Гаевой повернулся всем корпусом к Дуднику, пошел на него. Дудник сжал красный черенок лопаты… До Романова дошло то, что происходит.
– Лешка! – закричал он, сорвался на полушаге, поворачиваясь, побежал, оскальзываясь, загребая снег носками ботинок.
Катушка замерла между берегом и лебедкой; шахтеры и пожарники у лебадки, с берега, смотрели на Гаевого и Дудника, застыв в разных позах.
– Лешка! – кричал Романов, догоняя Гаевого, едва не падая.
Дудник ждал, вцепившись в лопату; лицо потно блестело. Гаевой приближался, сгибая руки в локтях. Романов поймал его за локоть, за плечо – стал впереди, отгородив Дудника.
– С ума сошел, – говорил Романов, задыхаясь, отталкивая Гаевого к припаю. – Иди…
– В Уголовном кодексе нет такой статьи, чтоб судить, – упирался Гаевой; руки, плечи дрожали. – Но есть подлости, которые нельзя прощать, – говорил он сквозь зубы, стараясь обойти Романова. – Он должен знать, что за подлость нужно расплачиваться! Каждый раз придется расплачиваться!!.
– Уходи, – толкал его Романов, оттесняя от Дудника. – С ума сошел. К ним шел Батурин.
– Почему этот?.. Одна-а-ко. Ну-ко – погоди, – не дошел до Романова, до Дудника – остановился, поворотясь к штольням. – Зачем задержка?! – крикнул Ради-боге. – Почему не подымаете?!
– Есть! – отозвался вверху, вдали Радибога, замахал руками, притопывая.
Все сдвинулось с мест – берег ожил: рабочие у лебедки навалились на рукоятки – катушка вздрогнула… поползла; шахтеры и пожарники побежали, вскарабкиваясь на крутой склон, зарываясь в снегу, догоняя катушку, помогая ей ломиками, киркомотыгами.
Гаевой стоял, опустив голову, бледный, тяжело дышал…
– А ты чего здесь топчешься? – спросил Батурин повелительно. – Забирай упряжки – уходи на Грумант. Бери, стало быть, кожух вентилятора в первую очередь. С кабелем можно маленько и погодить… ин-же-нер.
Гаевой поднял голову, уставился на Батурина; губы разомкнулись.
– Кому сказано, однако? – сказал Батурин. – Марш!
Гаевой сжал губы… шмыгнул носом, побежал к просеке в ропаках, бросая пятками снег выше плеч; на ровном, за ропаками, стояли упряжки, готовые в путь; Дробненький мужичок и ездовой в горбатом полушубке держали под уздцы Ласку и Орлика.
– Не торопись, однако! – крикнул вслед Батурин. – Ежели что… не лезь головой в прорубь!
Продолжая бежать, не оборачиваясь, Гаевой согласно помахал, высоко подняв руку; выбежал на ровный лед.
Батурин посмотрел на Дудника:
– Ты убил Цезаря?
– Ты?!
– Я.
– Ты, стало быть, и знал, где Афанасьев, когда его искали?
– Я хотел сказать…
– Знал?!.
– Знал.
Батурин еще никогда не был таким: он словно бы угорел, разговаривая с Дудником, – лицо сделалось пепельно-серым, глаза остановились, помутнели. И вдруг кровь ударила в лицо.
– Вот чего, Александр Васильевич, – повернулся он к Романову – голос, руки задрожали – весь он дрожал, как Гаевой только что. – Этого… стало быть… завтра чтоб на Груманте не было. Консулу сподручнее разбираться… с такими, а я, однако, и утопить могу… тут же – в заливе.
Дудник упирался обеими руками в красную лопату, – ссутулился. Батурин шагнул к нему, вырвал лопату.
– Марш… в пожарку! Сегодня чтоб твоей ноги на Груманте не было… Подлец! – Бросил лопату к ногам Романова. – Вон!
Дудник сделался безучастным. Видно было: не только к тому, что ему говорил Батурин, но и к себе. С тоской посмотрел мимо Батурина – на шахтеров, пожарников, дружно подтягивающих катушку с бронированным кабелем уже к горловине вентиляционной штольни, вырывающейся раскрытым, черным ртом из осыпи под скалами Зеленой. Потом медленно повернулся. Побрел по узкой тропе, пробитой в глубоком снегу; брел оскальзываясь, спотыкаясь; принялся продувать, не останавливаясь, ноздри – терзал нос, казалось, и за прошлый год, с остервенением.
В скалах, задевая белыми крыльями голубое небо, одиноко парили два альбатроса – первые предвестники далекой, задержавшейся где-то на юге весны; изредка покрикивали пискливыми, скрежещущими голосами. В трещине между береговым льдом и припаем фиорд посапывал шумно; над трещиной фонтанчиками подпрыгивала и черная и прозрачная соленая вода; снег, темнея у трещин, сползал в воду.
