Текст книги "Иголка в стоге сена (СИ)"

Автор книги: Владимир Зарвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

– Кто-то хочет посеять рознь между Унией и Москвой, – ответил он, натягивая на ее потеплевшую ножку шерстяной носок, – а убийство королевского посла – хороший повод для ссоры. Те, кому эта ссора на руку, непременно воспользуются ею, чтобы разжечь новую войну…

Сразу после резни на заставу к Волкичу приехал человек в сером плаще. Я лежал с разбитой головой среди мертвых тел и не сумел разглядеть его лица, но зато слышал его разговор с убийцей. Приезжий говорил, что Волкич должен представить дело так, будто твоего отца убили московиты.

Жолнежи приняли меня за покойника и не стали добивать. Когда чужак уехал, а Волкич поднялся в свои покои, я «ожил», перебил кое-кого из его людей и направился за тобой. Дальнейшее тебе известно, княжна…

– И кто, по-твоему, был этот, в плаще?

– Пока не знаю. Судя по выговору – германец или швед. Высокий такой, на голову выше меня, это я запомнил…

…И еще голос помню – рокочущий, хрипловатый. Такой нескоро забудешь…

– Ты смог бы, узнать его по голосу?

– Думаю, узнал бы, – Дмитрий подкинул хворост в гаснущий костер, – только бы свидеться!

– Что же нам теперь делать?

– Мы должны добраться до Самбора и рассказать обо всем Воеводе. Моим словам он может не поверить, но тебя послушает наверняка. Так вышло, что ты – единственный свидетель, чьи слова могут предотвратить войну между нашими державами, посему твоя жизнь ценна вдвойне!

– Так вот почему ты меня спас! – горько усмехнулась Эвелина. – Тебе просто нужен был свидетель. А я-то думала, что моя жизнь сама по себе для тебя что-то значит!

– О чем ты, княжна? – от изумления Дмитрий выронил прутик, которым ворошил угли костра. – Я поклялся памятью твоего отца, что доставлю тебя в Самбор невредимой или же умру, защищая! Даже если бы от пережитого ты потеряла рассудок, дар речи и не могла ни о чем свидетельствовать, я сделал бы все, чтобы исполнить сию клятву…

Дмитрий умолк, подбирая нужные слова. Ему хотелось, чтобы княжна поняла важность предстоящего им дела, хотелось достучаться до лучшего, что было в ее душе, сквозь стену пережитого ужаса и отчуждения. Но он не был уверен, сумеет ли сделать это.

– Я знаю, княжна, как тебе трудно и больно, – вновь нарушил он затянувшееся молчание, – но все же прошу: постарайся думать не только о своем горе. Ведомо ли тебе, чего стоил народам Унии и Москвы нынешний мир?

Тысяч людских жизней и десятков сожженных городов. А новая война может обойтись еще дороже. Еще тысячи христианских душ сложат головы в битвах, а десятки городов сгорят в огне пожарищ.

Ты ведь не хочешь, чтобы славяне истребляли друг друга, на радость злым соседям? Не хотел сего и твой отец. Он отдал немало сил на то, чтобы наши державы жили в мире, и дать разгореться войне – значит, развеять по ветру его труды! Разумеешь ты это или нет?

Эвелина вдруг ощутила горький стыд за свою мелочность и эгоизм. Она, и вправду, сейчас забыла обо всем, кроме себя, посему слова московита укололи ее в самое сердце.

– Что же, выходит, я предала память отца? – дрожащим голосом произнесла она, вновь готовая разрыдаться.

– Не о том речь, что ты его предала, – поспешил успокоить ее Дмитрий, – на тебя обрушилось большое горе, оно туманит твой разум и мешает мыслить здраво. Только время нынче такое, что нельзя нам думать лишь о себе. Слишком многое от нас зависит…

Судя по звукам, доносившимся снаружи, там все еще бушевала вьюга, но теперь злобные завывания ветра звучали несколько тише. Ночная буря выдохлась, ослабела и с восходом солнца должна была умереть.

– Собирайся, княжна, – бросил Бутурлин, поднимаясь с травяной подстилки, – когда встанет солнце, мы должны уже быть в пути.

Глава 9

Так или иначе, пурга помешала людям Волкича преследовать Бутурлина с княжной, теперь же, когда она улеглась, убийцы наверняка возобновили охоту.

Положение у беглецов было незавидное. Уже сутки они обходились без сна и еды, а отсутствие лошадей препятствовало им добраться до ближайшего замка.

Дорогу на Кременец, равно как и прочие дороги, проходящие по открытой местности, враг наверняка перекрыл. Лишь путь до Самбора, пролегавший сквозь чащобу, мог дать путникам шанс на спасение.

Пустошь, отделяющая крепость от леса, была достаточно узкой, и боярин надеялся преодолеть ее, прежде чем их настигнут конники Волкича. К тому же, в окрестностях Самбора часто встречались польские конные разъезды, встреча с коими не сулила изменникам ничего хорошего.

Это внушало Дмитрию веру в успех. Но чтобы достичь стен замка, им с княжной пришлось бы пройти с полдюжины верст по сугробам заснеженного леса. Посмотрев на Эвелину, Дмитрий усомнился, что она осилит сей путь.

Девушка, пережившая страшное потрясение, стужу и метель, нуждалась в отдыхе, а несколько часов, проведенных в пещере, не могли восстановить ее силы. И все же, нужно было идти.

Дмитрий не знал хозяев их ночного пристанища, но полагал, что ими могут оказаться разбойники или беглые холопы. Судя по размерам пещеры, в ней не могло вместиться много народа, но с десяток человек она все же могла принять.

Возможно, ее вырыли сами жолнежи Волкича, чтобы было где укрываться попавшим в буран воинам конного разъезда. И если это так, то вскоре они могли сюда нагрянуть.

Посему беглецам следовало поспешить с исходом. Дмитрий помог Эвелине надеть сапоги, прицепил к своему поясу саблю и осторожно выглянул из убежища. Ветер почти стих, на востоке медленно разгоралась заря, окрашивая багрецом заиндевелые ветви деревьев.

Выбравшись наружу, Бутурлин огляделся по сторонам. Овраг, в склоне коего зияла приютившая их пещера, одним концом тянулся на северо-восток, другим уходил на юго-запад.

Подумав, боярин решил, что Господь подсказывает им более легкий путь до Самбора, чем тот, которым они шли минувшей ночью.

Двигаясь по дну оврага в сторону Юго-запада, они с княжной могли без особого труда дойти до холмов Старого Бора, откуда до Самборской крепости было рукой подать.

Правда, при этом им пришлось бы сделать небольшой крюк, но это все равно было лучше, чем идти через лес напрямик, продираясь сквозь сугробы, кустарник и бурелом.

«Решено, пойдем к Самбору оврагом, – подумал про себя Дмитрий, – если Господу будет угодно, к полудню он выведет нас из леса невредимыми!»

Он уже хотел позвать Эвелину, но его внимание привлек слабый звук, донесшийся со спины. Дмитрию почудилось, будто он слышит тихое храпение лошади, заглушенное человеческой ладонью.

Сомнений быть не могло. Сколько раз, поджидая в засаде татарских набежчиков, он сам зажимал рукой храп своего жеребца, чтобы тот неосторожным ржанием не выдал его врагам. Едва заслышав сей звук, боярин тут же обернулся, сходу обнажая саблю.

Догадка оказалась верной. На краю обрыва стояла невысокая каурая лошадь со спутанной гривой и по-татарски расшитой бисером уздечкой. Ее держал под уздцы коренастый, черноусый человек в сером капюшоне-башлыке и свободном зипуне, из – под которого выглядывали голенища желтых польских сапог. Подробнее Дмитрий не успел его рассмотреть.

Издав зычный крик, черноусый выхватил из ножен саблю и ринулся с обрыва на московита. Такой прием наверняка не раз приносил ему успех, но сейчас дал осечку. Бутурлин отпрянул, поднимая над собой клинок для защиты, и сталь ударилась о сталь, высекая искры.

Черноусый сделал еще пару яростных выпадов, пытаясь достать его острием, но Дмитрий отбил их с ловкостью опытного рубаки. Сабля его противника была короче сабли Бутурлина на длину ладони, что давало боярину некоторое преимущество над врагом. Тот, судя по выпадам, сам искусный и опытный фехтовальщик, не мог сего не заметить.

Видя, что клинком врага не достать, он с кошачьей ловкостью дважды кувыркнулся через голову, чтобы уйти на безопасное расстояние, и, выхватив из-за пояса бечеву с двумя грузилами на концах, метнул ее в ноги Бутурлину.

Расчет Черноусого был прост: захлестнуть ноги московита веревкой, лишив его способности двигаться, свалить на снег, а там как бог рассудит…

Но он просчитался. Боярин ловко подпрыгнул, пропуская брошенную снасть под ногами, и сам ринулся в атаку.

Противник не уступал ему в проворстве. Почти неуловимым движением он проскользнул под клинком московита и, совершив еще один кувырок, подобрал со снега свой нехитрый снаряд.

Во время кувырка башлык упал ему на плечи, открыв наголо обритую голову с длинной смоляной прядью на макушке и большую серебряную серьгу, тускло поблескивающую в левом ухе.

Подобной стрижки Бутурлин не встречал ни у поляков, ни у татар. Первые обривали виски и затылок, оставляя над ними небольшой кружок волос, вторые – либо полностью брили голову, либо коротко подрезали волосы со всех сторон.

Из старых рукописей Дмитрий знал, что длинную прядь на выбритой голове когда-то носили южные Руссы, перенявшие сей обычай у гуннских кочевников.

Но проверить достоверность прочитанного у него не было времени. Плавными движениями, похожими на прыжки барса, бритоголовый воин приближался к нему, раскручивая над головой свою снасть. На сей раз он не стал метать ее в противника, а, отпустив шнур на всю длину, действовал ею, как кистенем или волкобоем.

Свинцовый груз летел московиту в висок, и Дмитрий ударил саблей навстречу в попытке обрубить бечеву, к которой он был привязан. Но бечева, сплетенная из конского волоса, оказалась прочнее, чем он расчитывал, и, захлестнув клинок, обвила его, словно змея.

Черноусый, похоже, ждал этого. Радостно крякнув, он дернул на себя изо всей силы снасть, и от резкого рывка оружие московита вылетело из его пальцев и упало далеко в снег.

Дмитрий боролся до конца. Вражий клинок взметнулся к небу, чтобы раскроить ему голову, и он, выхватив из-за голенища нож, ринулся вперед в попытке опередить противника.

Бритоголовый ускользнул от атаки, проваливая боярина в пустоту, и на ходу развернулся, пытаясь достать его саблей.

Дмитрию пришлось проявить чудеса ловкости, уклоняясь от гибельного удара. Сабля зло просвистела в воздухе, едва не задев его затылка, но в следующий миг боярин уже стоял лицом к врагу, подняв на уровне груди свой длинный нож.

Сабля взмыла к небу в грозном замахе, но вдруг замерла, словно ее хозяин раздумывал, стоит ли убивать недруга. В зеленоватых глазах пришельца, притаившихся под густыми бровями, промелькнуло смешанное чувство удивления и симпатии.

– Ты что, и впрямь, решил биться ножом против сабли? – с усмешкой проронил он на странном наречии, показавшемся Бутурлину смесью русского и польского языков.

– А что, у меня есть выбор? – вопросом на вопрос ответил Дмитрий, не сводя глаз с занесенного для удара чужого клинка.

– Э, да ты, судя по говору, москаль, а не лях! – изумился бритоголовый. – Вот уж не чаял встретить в сих дебрях москаля! Говори, куда путь держишь, шпионишь для Московского Князя?

– Тебе что за дело до того? – видя, что незнакомец держит саблю наготове, Дмитрий не спешил опускать нож.

– Ошибаешься, друже, – криво усмехнулся собеседник, – мне до всего в этом лесу есть дело. Я – Газда!

– Имя не христианское, – заметил Бутурлин, – но и не татарское. Мне оно ни о чем не говорит.

– Это не имя, а прозвище! – хохотнул незнакомец, сверкнув на миг ослепительной белизной зубов, – «хозяин», значит, по-нашему. И ты стоишь на пороге моих владений!

– Об этом я уже догадался, – кивнул Дмитрий, – только ты не слишком похож на местного вельможу. Сдается мне, что ты – один из тех удальцов, что скрываются по лесам от королевской стражи!

– Ты, я вижу, тоже от нее скрываешься, – расплылся в хитрой улыбке Газда, – посему нам с тобой лучше не ссориться. Поначалу я принял тебя, за польскую ищейку, но теперь вижу, что ошибся.

– И что ты предлагаешь?

– Потолковать по-людски, – повернув саблю острием вниз, Газда лихо вогнал ее в ножны, – спрячь нож, московит, и лучше подбери свою саблю. Добрый клинок, жаль будет, если заржавеет.

Дмитрий поднял со снега саблю и отцепил от клинка веревочную снасть с грузилами, при помощи коей новый знакомец так ловко его обезоружил.

– Возьми, – протянул он Газде его нехитрый снаряд, – хорошая вещь в бою против сабли…

– Удобная, – согласился тот, – и не только против сабли. Всадника на ходу свалить или пешего бегуна подсечь – нет лучше средства. Бросаешь врагу в ноги и смотришь, как он летит кувырком через голову.

Мы, казаки, против польских латников его используем, а саму снасть зовем «летучим змеем». Хороший такой змееныш, о двух головах, – Газда, весело хохотнул, – оставь на память, москвич, авось, когда-нибудь пригодится!

– Значит, вы казаки? – спросил его Бутурлин.

– Да, «вольные люди», по-нашему, – пояснил Газда, – если знаешь татарский, должен разуметь…

– Разумею, – кивнул Бутурлин, – так о чем будем толковать?

– Давай, сперва обогреемся, – предложил новый знакомый, – негоже нам на морозе беседы вести. Да и девица твоя, поди, заждалась тебя!

Оглянувшись, Дмитрий увидел княжну, робко наблюдающую за ними из входа в пещеру. Газда, похоже, заметил ее раньше, но до поры не подавал вида. Сказать правду, Дмитрию не по душе был хозяин их ночного убежища.

Настораживала его бесшабашная веселость и удивительно легкий переход, от ярости, к дружелюбию и гостеприимству.

Дмитрий чуял, что Газде от него что-то нужно, и он будет стараться расположить его к себе. Но выбора у Бутурлина не было. Похоже, Газда не был знаком с Волкичем.

На заставе он не встречался Дмитрию ни среди солдат, ни среди холопов. Но кто знает, что у него на уме? Находясь здесь, он не сможет известить врага об их местопребывании, посему стоит его держать при себе.

Если Газда поможет им с Эвелиной добраться до Самбора, Дмитрий отблагодарит его, чем сможет, если же затеет какую-нибудь хитрую игру – сабля у боярина всегда под рукой, и прерванный поединок можно будет возобновить в любой миг.

Глава 10

– Хорошо же вы израсходовали мой хворост! – досадливо крякнул Газда, шевеля прутком корчащиеся в огне сучья. – Собирал целый месяц, а вы за одну ночь столько пожгли!

Хозяин схрона явно преувеличивал ночной расход хвороста, и это подтверждало мысль Дмитрия о том, что казак станет просить его об ответной услуге.

– Ты бы познакомил меня со своей спутницей, москвич, – обратился к нему, немного помолчав, Газда, – мне как хозяину схрона хотелось бы знать, кого я принимаю в гости.

– Вообще-то, доброму хозяину самому не мешало представиться, – парировал Бутурлин, – нам бы тоже хотелось знать, под чьей крышей мы скоротали ночь…

– А я разве не назвал вам своего имени? – поддельно удивился хозяин схрона. – Я – Газда, хозяин сего леса!.. Вам мало?

– Это я уже от тебя слыхивал. Только Газда – не имя, а, скорее, титул, коим ты сам себя величаешь. А я бы желал знать твое настоящее имя. Не хочешь выдавать его – не выдавай, но и нас тогда ни о чем не расспрашивай. Пусть каждый остается при своих тайнах…

Вся троица сидела у костерка, жарко пылавшего посреди глинистой пещеры, по одну сторону Газда, по другую – Дмитрий с Эвелиной. Каурая лошаденка Газды мирно фыркала поодаль, пережевывая заготовленное для нее сено. Со стороны могло показаться, что здесь собрались старые друзья.

Казак о чем-то напряженно думал, хмуря высокий, крутой лоб. Похоже, он не хотел открываться незваным гостям, так неожиданно вторгшимся в его не слишком уютное бытие. Сейчас, когда он сидел напротив, тихий и задумчивый, Дмитрий мог хорошо его рассмотреть.

Едва ли Газда был старше его самого, но бритая голова, длинные усы и ранние морщины, пролегшие у глаз, прибавляли ему возраст. Кожа его, видимо, светлая от природы, обветрилась и потемнела, как это случается с людьми, долго пребывавшими на жарком южном солнце.

Во многих местах на его бритой голове проступали шрамы: тонкие – от сабельных ударов, широкие, по-видимому, – от плети. Самый заметный шрам рассекал правую бровь и, минуя глаз, сбегал вниз по щеке вдоль тонкого, слегка надломленного носа.

Судя по виду, этот человек пережил немало такого, о чем ему было не слишком приятно вспоминать. Пламя костра отражалось в его зеленоватых глазах, и от этого казалось, что в глубине зрачков пылают маленькие огоньки.

– Что ты еще хочешь узнать от меня, москвич? – вопросил он, выйдя наконец, из состояния задумчивости. – Не разбойник ли, я? Не тать ли, ждущий удобного случая, чтобы ударить тебе в спину и завладеть твоей спутницей? Нет.

На сей раз в его голосе не было ни напускной веселости, ни наигранного дружелюбия. Видимо, хозяину схрона, и впрямь, нужна была помощь Бутурлина, и, поразмыслив, он решил, что откровенностью добьется от него большего, чем показным панибратством.

Встав, Газда развязал прикрепленную к седлу котомку, достал из нее краюху хлеба и шмат солонины.

– Держи, – протянул он все это Бутурлину, – так вам с панянкой легче будет меня слушать, а то, судя по вашим лицам, вы со вчерашнего дня не ели!

Дмитрий нарезал солонину мелкими ломтями, чтобы Эвелине удобнее было есть. Глядя, как она откусывает маленькими кусочками вяленое мясо и хлеб, Газда беззлобно усмехнулся.

– Петром меня кличут, – словно продолжая прерванную мысль, изрек он, – из Дорошей я родом, селение такое есть под Киевом. Вернее, было…

…Отец мой, Платон Спиридонович, знатный казак был. Не в вашем, московском, значении слова «знатный» – князей да бояр среди нас, вольных людей, нет.

Сражался он храбро против татар крымских, набеги их отбивал, сам с казаками в походы ходил на Крым, на Туреччину. За ум, за доблесть воинскую Дорошевские казаки десять лет подряд его старшиной выбирали, десять лет он серьгу серебряную с почетом в ухе носил.

Я был старшим сыном в семье, и мне как старшему первым полагалось жениться. В двадцать лет насмотрел я девушку из славного казацкого рода, не то чтобы богатого, но уважаемого всеми Дорошами. Все хорошо для меня сложилось: и девица, красивей не сыщешь, меня полюбила, и родители, наш союз готовы были благословить…

Только вот честь казацкая покоя мне не давала. Как, мол, сватать невесту, не поднеся ей и ее родне дорогих подарков? На рынке купить – не велика заслуга, с такими дарами могут свататься лишь лавочники да купчишки.

Всякий же, кто чупер носит, – Газда провел рукой по густой, смоляного цвета пряди, свисавшей с макушки, – дары свадебные саблей в бою добывает. Я и попросил отца, чтобы он мне позволил с молодыми казаками в поход на крымчаков пойти.

Редко когда из крымского похода казаки без добычи возвращались. Татары в ту пору жили безбедно. Сами во время набегов немало люда христианского в плен угоняли да туркам продавали на галеры.

Так что, деньжата у них водились. Почему бы нам не поквитаться с басурманами за старые обиды, а заодно и дела свои не поправить?

Не хотел меня отец в поход отпускать, но потом, юность свою вспомнив, согласился. Он ведь и сам в набегах да стычках с ворогом возмужал. Что же плохого будет, если и сын его той же дорогой пойдет? То, что опыта воинского у меня тогда не было, я и сам понимал, но где же брать его, как не в боях и походах?

Благословил меня старик мой, саблю вручил фамильную, ту, что переходила в нашем роду от отца к старшему сыну. Как сейчас помню день, когда наша сотня в поход выступала: солнечный, радостный был денек, наверное, лучший, в жизни моей.

И удача шла с нами бок о бок. Веришь ли, нет, мы вихрем по аулам крымским проносились, рубя басурман в капусту, а сами ни одного казака не потеряли, словно заговор какой на нас был!.. Даже раненых тяжело не было меж нами, все ранения – царапины, мелочь!

Ну, и добычу богатую взяли, было чем дома похвастать. Я и сам в сотне последним не был, серьгу серебряную в том походе храбростью заслужил…

– А это где заслужил? – коснулся пальцем щеки Дмитрий, намекая на шрам от плети.

– Это уже потом было, – криво усмехнулся Газда, – янычар турецкий плетью чуть глаз не выстегал. Ты за это не переживай, москвич, – пес, меня пометивший, давно уже рыб кормит…

– Значит, ты и в плену турецком побывать успел?

– Да я много чего успел. Мы ведь тогда молодыми дурнями были. Думали, как ворвались в Крым, так и домой уйдем… да вот просчитались немного. Пока мы по аулам мотались, мурзы татарские войско собрали, сабель в пятьсот, и на обратном пути встретили нас во всеоружии.

Многие из нас полегли тогда от стрел татарских, те же, что, стрел избежав, на прорыв пошли, от сабель да от пик смерть приняли. Даром, что каждый троих басурман унес с собой в могилу…

…Из всей сотни нас, уцелевших, и десятка не набралось. Поначалу татары на колья нас усадить хотели, да потом жадность верх взяла – решили на рынке невольничьем туркам продать.

Мы ведь крепкие все, ядреные были, за каждого золотой денарий можно было выторговать. Так я на галере и оказался. Чупер мне срезали, серьгу отобрали, самого к рабской лавке железной цепью приковали. Там я изведал, что такое кожаный турецкий канчук.

С канчуками мы просыпались, с канчуками спать ложились вповалку, как скотина в хлеву. Многие под теми канчуками умирали. Другие мук да глумления не выдерживали – на янычар, что нас стерегли, с кулаками бросались. Тех плетьми забивали насмерть или кожу с живых сдирали…

Янычары жалости не ведают. Даром, что, как казаки, чупер носят, душа у них черная, басурманская. Аги ихние рабами их кличут, а они и рады. Говорят, нет выше чести, чем быть рабами Султана! Ну, да черт с ними. Не о них рассказ мой… Турки тогда Мальту воевать хотели – остров такой есть в море Средиземном, может, слыхивал?

Двинули они к тому острову все свои корабли, парусники со знатью воинской да галеры, доверху набитые янычарами. Корабли у них громадные: мачты до облаков, паруса такие, что полнеба закрывают. Каждый корабль – город плавучий, во все стороны пушками ощетиненный, в трюме конную сотню разместить можно.

На галерах места поменьше. Янычары на верхней палубе сидят, а мы под ногами у них, в трюме, корячимся. Паруса на галере – не то, что на большом корабле, много ветра в них не поймаешь, так что пришлось нам всю дорогу до Мальты веслами ворочать. А когда над головой барабаны загремели да трубы басурманские загнусавили, понял я: пришел моим странствиям конец.

Пока парусники турецкие крепостные стены Мальты ядрами из пушек крушили, галеры должны были пехоту янычарскую к берегу доставить.

А Мальтийцы тоже не дураки – они из своих орудий по тем галерам долбонули. Досталось нам тогда на орехи! Гребцы ведь цепями к бортам прикованы, пошла ко дну галера подбитая – сто душ с ней на дно ушло.

Не знаю, чем я так Господу приглянулся, но спас он меня тогда от верной гибели. Ядро пушечное, проломив борт нашей галере, двух гребцов раздавило в лепешку, а меня на свободу вызволило.

Кольца, сквозь которые были пропущены наши невольничьи цепи, к балкам в стенах трюма крепились. А ядро одну такую балку в щепы размололо, и кольцо с моей цепью без крепежа осталось. Вскочил я с лавки, свободе своей не веря, а тут уже янычар с занесенной саблей ко мне бежит, башку, стало быть, оттяпать желает…

Я первый удар на цепь, в руках растянутую, принял, а второго пес Магометов нанести не успел. Захлестнул я шею его цепью невольничьей да закрутил ее так, что у басурмана очи из глазниц вылезли.

Столько ненависти было во мне к сей нечисти, что чуть голову ей не оторвал. Даже когда шея у моего мучителя хрустнула, не мог я поверить, что он мертв, не отпускал его, как волкодав не выпускает из пасти, загрызенного волка.

Тут затрещало что-то оглушительно за спиной, галера наша пополам переломилась и со всеми, кто был на ней, ко дну пошла…

…Как я на поверхность выплыл, один Бог, ведает. До сих пор, вспоминая о том, содрогаюсь… Корабль тонет, вокруг все кричат от ужаса, мечутся по пояс в воде, о спасении молят. А я-то что сделать могу? Они все цепями к лавкам прикованы, а у меня даже лома железного нет под рукой, чтобы пару колец крепежных из стен вывернуть.

Понял я, что не спасти мне никого, сам стал из трюма выбираться. Вот тут-то мне и пришлось попотеть! Тонущие гребцы, видя, что один из них от смерти ускользает, решили меня за собой на дно утащить. Повисли на мне, что собаки на медведе: одни в ноги вцепились, другие – в цепь невольничью.

Уже и не помню, как отбился от них, припоминаю только, что из трюма выбрался, когда галера уже была под водой. Выплыл наверх, отдышался кое-как, стал думать, что дальше делать. Цепь моя, хоть и не толста, а все ж ко дну тянет. До берега мне с ней никак не доплыть.

Над морем ад сущий: и корабли турецкие, и стены крепостные на мальтийском берегу сизым дымом окутаны, пушки грохочут так, что впору оглохнуть.

Над головой ядра со свистом проносятся, с десяток турецких галер на плаву догорает, другие вдребезги разбиты так, что по всему морю обломки плавают да куски тел растерзанных. На один плавучий обломок я цепь свою накинул и к берегу погреб, как умел.

Не знаю, спасся ли в той битве кто из моих товарищей, в турецкую неволю проданный. Нас ведь по разным галерам развели, а понять, какая из них уцелела, какая – нет, мне в сутолоке боя так и не удалось. Оставалось надеяться, что хоть кому-то из них повезло выжить. На берег я выбрался лишь к вечеру, когда стихла пальба и корабли турецкие отошли на безопасное расстояние от берега.

Выполз я на песок прибрежный, отдышаться пытаюсь, а ко мне, глядь! – бегут солдаты мальтийские в колпаках железных да кафтанах алых с белыми крестами. Я и слова молвить не успел, а один из них – хрясь! – меня по башке топорищем алебарды. Я так на песке и почил!..

…Очнулся уже в кандалах, на каменоломне. Рыцари-то Мальтийские даром, что слугами Божьими себя кличут, разбоем морским тоже, как и турки, не брезгуют. И на каменоломнях у них рабов, в море захваченных, не меньше, чем у басурман.

Недолгой же была моя свобода! Вновь пришлось привыкать к цепям да плетям, от которых я и отвыкнуть-то толком не успел. Ордену Мальтийскому много камня нужно было, чтобы стены, турком порушенные, наскоро отстроить. Вот нас и заставляли крушить кирками скалы, а потом обломки в гору, в крепость, на себе, таскать.

В каменоломнях мы горбатились с утра, до ночи, в укрытия вертухаи загоняли нас лишь тогда, когда турки возобновляли обстрел прибрежных укреплений. Да и то не из жалости к нам, а из страха, что, покуда солдаты, стерегущие нас, будут прятаться от обстрела, пленные разбегутся по кустам.

Сами солдаты нас редко били, разве что пойманных беглецов стегали плетьми, чтобы другим невольникам дать острастку. По большей части, они стояли с пищалями наверху, вдоль обрыва каменоломни, и вдоль дороги, по которой мы относили в крепость добытые камни.

В ямах, где шла добыча, подгоняли нас плетьми людишки иного сорта. Это были рабы-надсмотрщики, наделенные правом истязать своих товарищей по несчастью. Обычно на должность вертухаев назначались самые злобные, не ведающие сострадания твари.

Подобно янычарам, они гордились своим званием раба и особым медным ошейником, дававшим им право в свободное время лазить по кабакам, тратя выданные Орденом гроши на выпивку и шлюх. Среди прочих рабов они считались особой кастой и к прочим невольникам относились даже с большим презрением, чем мальтийские солдаты.

С одним из них я и сцепился. Здоровый такой был албанец, силы немеряной. Ударом кнута мог человеку хребет перебить. Даже свои, вертухаи, побаивались его за буйный нрав и злую память, а уж невольники и вовсе трепетали: если кого невзлюбит, то пока не доведет до смерти, в покое не оставит.

За те полгода, что я в плену на Мальте пробыл, он дюжину человек на тот свет отправил. Кого кнутом засек насмерть, якобы за плохую работу, кому голову кулаком проломил.

Грека молодого, немощного и устававшего быстро, столкнул с края обрыва в каменоломню, чтобы заставить других усерднее работать.

Тогда-то и закипел во мне гнев. Грек тот по доброте да по щедрости превосходил многих, кого я знал. Хоть и голодал в рабстве, как все мы, но с хворым, ослабленным последним делился. За что его, кроткого, было убивать?

Бросился я к нему, думал, может, еще жив, может, не сильно ушибся. Ан нет, шея свернута, изо рта кровь течет. А тут и вертухай навис, как гора, зубы скалит. Говорит: «Выбрось эту падаль с глаз моих, да поживее, пока я тебя вслед за ним не отправил!»

Жарко во мне тогда пламя ненависти полыхнуло. Встал я перед убийцей во весь рост да в рожу его поганую, плюнул.

Он и озверел. Еще бы! Скот рабочий, чьи бока плетью расписаны, так его при невольниках унизил! Налились у него глаза кровью, что у вепря дикого; захотел он мне грузилом, что на конце плети, голову пробить.

Только я от плети увернулся и кнут из его лапы вырвал. Он тогда потянул из-за кушака короткую саблю, что каждому вертухаю положена была. Ну, он за саблю, я за кирку, и, хоть ноги мои в кандалах были, не оплошал я тогда.

Выбил саблю из рук ворога так, что она шагов на десять улетела, и вогнал кирку в его брюхо по самую рукоять. Жидок же он на расправу оказался! Когда других убивал, зубоскалил да шутки отпускал, а свои потроха на земле увидав, завизжал, что свинья недорезанная.

Я его и тюкнул киркой еще раз, по темени, за всех, кого эта тварь жизни лишила. Что тут началось!

Солдатня мальтийская, что издали за нами присматривала, все пищали повскидывала, старшие меж ними орут, велят меня пулями изрешетить. А мне так уже моя рабская жизнь опостылела, что я и пригибаться не стал: убьют – и то ладно, закончатся мои муки!

Но и тут меня Господь не оставил. Слышу окрик грозный – солдаты замерли, будто вкопанные. Оглянулся – на самом краю обрыва, откуда беднягу-грека сбросили, всадник стоит.

Важный весь такой, видать, высокого полета птица. На плечах – мантия бархатная с восьмиконечным белым крестом, на сапогах – шпоры золотые. Лицо красивое, холеное, волосы черные, с проседью на висках.

Под стать господину и его оруженосцы – рослые молодцы лет по двадцать на вид. Под господином конь белой масти, под теми двумя – серые в яблоках жеребцы. Похоже, господин, приезжавший за чем-то в каменоломню, стал свидетелем нашей схватки, и моя скромная особа вызвала у него интерес.

Он обернулся в седле, молвил пару слов одному гридню, тот кивнул покорно и стал по скальной тропе к нам в каменоломню спускаться.

Подъехал ко мне и говорит по-гречески: «Командор Марио дель Сфорца одаривает тебя милостью. Возьми плеть, отныне ты вместо убитого тобой надсмотрщика будешь присматривать за рабами в сей каменоломне!»

Оглянулся я на невольников наших и головой помотал. Скажи, как можно поднять плеть на тех, кто подпирал тебя плечом, когда ты падал от изнеможения, делился с тобой последним ломтем прогорклого рабского хлеба?

Я вот не смог, тем более, что среди них немало православных было: греки, сербы, болгары…