Текст книги "Иголка в стоге сена (СИ)"

Автор книги: Владимир Зарвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

Глава 3

Судя по доспехам, это были пограничные стражники Унии, в темно-красных жупанах поверх кольчуг и колпаках, с широкими носовыми пластинами, блестящими на солнце.

Когда они подъехали ближе, Дмитрий разглядел красно-белые флажки на копьях воинов и такие же двухцветные оторочки на их щитах. Так и есть, пограничный отряд литвинов.

Группу из десяти всадников возглавлял рослый, осанистый воин в рыцарском шлеме с забралом и в плаще из волчьих шкур, покрывавших его роскошные латы. На щите его, правда, не было никаких гербов, но сами доспехи и наряд выдавали знатного шляхтича, скорее, литвина, чем поляка.

– Похоже, что-то неладное стряслось, – задумчиво проронил Корибут, глядя на приближающийся отряд, – обычно литовская стража встречает послов за лесом, уже на землях Унии. И с чего их понесло на порубежье?

Приблизившись к посольскому отряду, командир литвинов снял шлем и поклонился в седле Корибуту. На вид ему было лет тридцать или немногим меньше. Когда-то он, наверняка, пленял своим обликом дев, и о нем вздыхала не одна панянка.

И сейчас лицо его хранило остатки былой красоты. О ней напоминали густые, иссиня-черные волосы над высоким лбом, тонкий прямой нос и алые губы, окаймленные аккуратно подстриженными усами и бородкой.

Вопреки молве, приписывающей темноволосым людям глаза черного цвета, шляхтич был голубоглаз. Вернее, небесной лазурью сияло лишь его правое око. Левая сторона лица у воителя была изуродована ожогом, и пострадавший глаз стягивало тусклое бельмо. Смоляная прядь волос, спущенная на лоб, слегка прикрывала это уродство, но полностью скрыть не могла.

– Добро пожаловать на земли Великой Унии, Княже, – учтиво обратился он к Корибуту, – я еще издали узрел знамя королевского посла!

– Что ж, верно, я – королевский посол, – кивнул Жигмонт, – а вы кто будете?

– Шляхтич Крушевич, – представился командир литвинов, почтительно склоняя голову перед Князем, – звать меня Владислав, а земли мои лежат под Ковелем!

Меня выслал навстречу вам Кременецкий Каштелян Прибыслав предупредить, чтобы вы обошли Кременец с юга, а еще лучше, чтоб направлялись прямиком в Самбор.

– Это еще почему? – нахмурил брови Корибут.

– Черная немочь, Княже, – вздохнул Крушевич, – она уже неделю свирепствует в окрестностях Кременца.

– Оспа среди зимы? – усомнился в словах шляхтича Дмитрий.

– Для нас самих это было, как гром с ясного неба, но сомнений быть не может. За неделю в окрестностях замка умерло с полсотни человек, трое – в самой крепости. Один Бог знает, скольких еще унесет мор…

…Тебе сия зараза уже не страшна, боярин, – продолжал шляхтич, заметив оспины на лице Дмитрия, – дважды к человеку она не пристает. А вот пану послу и остальным в Кременец ходить опасно, лучше обойдите сие проклятое место стороной!

– До Самбора путь неблизкий, – нахмурился Корибут, – а солнце уже клонится к закату. У нас на исходе запасы еды и фуража, люди и кони нуждаются в отдыхе. Хотя бы одну ночь нам нужно провести под крышей.

– Об этом не беспокойтесь, – поспешил заверить его Крушевич, – Каштелян Прибыслав велел мне о вас позаботиться. Я предоставлю вам для ночлега свою пограничную заставу.

Там пана посла и свиту ждут натопленная горница, сытный обед и добрая брага. Ночь проведете в тепле, а поутру, отдохнув, выступите на Самбор!

– Что ж, благодарю за заботу, – кивнул Корибут, – далеко ли до твоей заставы, шляхтич?

– Пара верст, не больше, – любезно улыбнулся Крушевич, – если поторопимся, Княже, успеем засветло! Надеюсь, боярин последует за нами?

– Боярин – мой гость, – ответил Корибут, – к тому же, он должен удостовериться в том, что я благополучно добрался до Великой Унии.

– Такая возможность боярину представится, – обернулся к Дмитрию в седле Крушевич, – поезжайте за мной, Княже, и вы, благородные паны. Господь свидетель, вы останетесь довольны нашим гостеприимством!

Крушевич не преувеличил, говоря о близости своей заставы. Едва сборный отряд обогнул с юга лес, широким языком вдававшийся в заснеженную степь, глазам путников предстало приземистое бревенчатое строение, окруженное крепостным частоколом.

За зубчатой стеной тянулись ряды низких, крытых гонтом людских и конюшен, над ними, подобно замковой башне, возвышался двухповерховый дом дружины, в случае осады становившийся последним оплотом обороняющихся.

Подъезжая к заставе, Крушевич велел горнисту трубить в рог, чтобы в крепости знали о его возвращении, и когда отряд подъехал к воротам, они уже были гостеприимно распахнуты.

На звук боевого рога из замковых строений высыпали солдаты Крушевича в блестящих кольчугах и колпаках с наносниками и многочисленная дворня в жупанах, призванная в крепость для поддержания чистоты.

От внимания Дмитрия не укрылось, что даже челядь на польской заставе была вооружена и производила впечатление бывалых, закаленных солдат.

А в глазах рослых, бородатых мужиков с глефами и алебардами не было того униженного подобострастия и угодливости, что всегда отличают взгляд холопа от взора вольного человека.

Напротив, на приезжих они смотрели смело и независимо. Похоже, их нисколько не смущало присутствие на заставе такого знатного вельможи, как Корибут.

Даже в том, что при виде Князя жолнежи почтительно опускались на одно колено, скорее, усматривалось почтение к уставу, требовавшему от них приветствовать таким образом королевских послов, чем к самому титулу высокого гостя.

В самой Польше холопы были более раболепны, но здесь, на Литве, еще не выветрился дух прежних вольностей. Корибута это нисколько не задевало. Сам литвин, он и в других ценил смелый, гордый нрав и презирал рабскую угодливость.

«Из холопа воина не сделаешь, – говаривал, он, – тот, кто привык заглядывать в рот своим господам, будет угождать и чужеземцам!»

Прошествовав по узким улочкам заставы, отряд остановился у дверей дома дружины. Крушевич спешился первым и, передав поводья жеребца стременному, помог сойти на землю княжне.

– Прошу пана посла, благородную княжну и вас, вельможные паны, пройти в дом! – торжественно произнес Крушевич, распахивая перед Корибутом дверь в просторную трапезную, – все уже приготовлено для пира высоких гостей!

Там и вправду все было готово если не для пира, то, по крайней мере, для обильного ужина. Длинные столы, за которыми обычно трапезничала дружина, были уставлены горячей, дымящейся снедью, жареной бараниной, свежими хлебными караваями и кувшинами с вином и брагой, источавшими пряный, хмельной аромат.

Тридцать три человека разместились на длинных скамьях за самым дальним столом: посередине стола расположился Корибут с дочерью, Магдой и Бутурлиным. По правую руку от Князя сели его шляхтичи, дворяне же Дмитрия заняли места по левую руку от своего предводителя.

– Мне бы хотелось присоединиться к вам, но служба есть служба, – грустно улыбнулся Крушевич, – нужно проверить посты, отдать распоряжения караульным. Не прогневайся, Княже, но я на какое-то время вас покину…

– Ступай, шляхтич, бог тебе в помощь, – уважительно кивнул ему Корибут, – но возвращайся поскорее, я буду рад выпить с тобой за здравие Короля и процветание Унии!

– Постараюсь обернуться как можно быстрее! – произнес Крушевич и, поклонившись Князю, вышел за дверь.

На миг Дмитрию почудилось, что он уже где-то видел шляхтича, но где?

Ему не раз приходилось провожать польских послов до литовской границы, но на кордоне они с Крушевичем явно не встречались – такую внешность трудно забыть, наверняка, врезалась бы в память.

Может быть, он сопровождал королевского посла Сапегу, прошлой зимой приезжавшего ко двору Великого Князя Ивана? – Тоже нет.

В памяти боярина почему-то всплыли горящие стены и башни Казани, пять лет назад осаждаемые княжескими войсками. Нет, там Бутурлин точно не мог встретить воина Унии – в той войне поляки не помогали ни Москве, ни татарам…

– Опять грустишь, – отечески потрепал Дмитрия по плечу Корибут, – не печалься, боярин, освободит Князь твоего друга.

Раз титула и вотчины не лишил – знать, не слишком прогневался. Подержит в темнице для острастки да и помилует. Наш Великий Князь Витовт тоже сидел в темнице, и ничего, выдюжил!

А ведь ему тогда смерть грозила: он брату своему сродному, Ягайле, дорогу к трону Литвы заступил. Хорошо, что поляки Ягайлу на трон польский пригласили. Литву не на кого было оставить, он и отдал ее Витовту в княжение, – владей, мол, покуда жив…

При Витовте Литва с колен поднялась и немцев с себя стряхнула. Полякам, правда, тоже грех жаловаться – с Ягайлой страну объединили, с Ягайлой и Орден Немецкий разбили. Хоть и гордый народ поляки, а пришлось признать, что без Литвы не удалось бы им победить в той битве, а без Короля-литвина две державы в одну слить!

– У нас, на Москве, Ягайлу не любят, – произнес Дмитрий, отхлебнув из кубка глоток пряной браги, – когда Московия с Ордой воевала, он с ордынцами в союз вступил и на Куликово Поле войско привел, чтобы в спину москвичам ударить.

– Однако же, не ударил, – усмехнулся Корибут, опрокинув в себя полжбана разведенного хмельного меда, – и села русские на пути к месту битвы не пожег, не разграбил, хотя и мог!

– За то, что села не пожег, спасибо, – согласился Дмитрий, – а что в битву не вступил, так ведь не из любви к московитам. Олег Рязанский ему перекрыл дорогу, тот самый, что предателем сказался и в сговор вошел с татарами да с Литвой.

Я много читал в старых летописях о Куликовом Побоище. Татары тогда решили русскому войску в лоб ударить, а Олег и Ягайло – в спину. Ягайле не хотелось вступать в бой первому; в спину бить, конечно, – не в лоб, но все одно опасно. Ану, как русичи развернут средний полк да на него ударят?

Так ведь и дружину свою положить недолго! Тут Олег Рязанский и говорит: «Давай, Княже, я первым на москвичей ударю, а твои конники пускай следом идут! У меня с Москвой старые счеты, хочу отомстить за обиды Князю Дмитрию!»

Ягайла и согласился. Пусть рязанцы ему дорогу прорубят, а там уже и его ратники в дело вступят. Пропустил он вперед Олега, а тот, подойдя сзади, к среднему полку Московского Князя, развернул конницу навстречу Ягайле, велел дружинникам щитами закрыться и копья опустить.

Так и простояли рязанцы до конца битвы, пока полки Правой и Левой Руки ордынцев с землей мешали. Не решился тогда Великий Князь Литовский в бой вступать, повернул свою рать восвояси.

Лишь потом выяснилось, что Олег Рязанский заранее уговорился с Дмитрием Ивановичем о совместных действиях против Орды. За помощь в битве Великий князь Московский поделился с ним добычей и отказался от притязаний на южные земли Княжества Рязанского. Вот тебе и Олег! Хоть и были у него обиды на Москву, а в лихую годину Делу Русскому не изменил!

– То, что ты сказал, верно, но лишь отчасти, – изрек, налегая на баранину, Корибут, – Ягайло тогда отступил не из трусости. Ужели мыслишь, что у него не хватило бы сил стоптать отряды Олега и ударить в тыл московитам? Под его знаменем тогда пол-Литвы стояло, и все рвались в бой, хотели припомнить Москве захват Смоленска, да и других литовских земель.

Ему и трудов-то было немного. Главные московские силы ордынцы на себя оттянули – бей в спину москвичей – не хочу! Но к Ягайле тогда гонец из Литвы прискакал на взмыленном коне. Весть принес, что немцы ливонские к его границам войска стягивают.

Он поразмыслил да и решил, что ни к чему ему своих людей класть на поле Куликовом, когда они могут пригодиться для защиты собственных рубежей. Да и Москву злить перед войной с немцами не стоит: захочешь военный союз с ней заключить против Ливонии, а Великий Князь и откажет в помощи, припомнив, как били в спину его полкам литовские ратники.

А так не на что сердиться Московскому Государю. Ну, пришли литвины, на поле Куликово, ну, постояли, в стороне, и что с того? В битву не вступили, ущерба русским землям не нанесли.

По-своему даже помогли Москве: татары все ждали, когда Литва москвичей молотить начнет, а литвины до конца битвы с места не сдвинулись. Так-то! Ягайло был мудрый политик – те, кто в трусости его винят, правды о нем не ведают.

Он и под Грюнвальдом в битву не спешил вступать, ждал, когда немцы все силы в поле выведут, хотел удостовериться, что нет у Ордена припрятанных резервов, новых полевых орудий, вроде нынешних, что картечью бьют.

Каждая такая пушка одним выстрелом дюжину человек сносит, окажись их у немцев хотя бы с десяток, весь замысел битвы придется менять. На картечницы конной лавой поскачешь – только конницу свою погубишь.

Захлебнутся польские ратники собственной кровью – тут рыцари немецкие в бой вступят, дорубят уцелевших да пораненных. А без конной рати и пехота долго не выстоит, сметет ее немчура железнобокая, копытами конскими в землю втопчет, уж сколько раз так бывало!

Ягайла и послал пластунов выведать, есть ли у немцев орудия. Лазутчики донесли, что картечницы у них имеются, только мешков с порохом и дробью на возах негусто.

Залпа на три, от силы – на четыре. Видно, и в лучшие для Ордена времена не по средствам ему было добывать в избытке боевой припас.

Раз так, решил Ягайло, немцы пойдут на хитрость, чтобы с первого же залпа как можно больше недругов скосить. Орудия они в глубине своих войск поставят, а впереди – кнехтов в поле выгонят. Кнехты – сила небольшая, их польской коннице стоптать – раз плюнуть.

Ища легкой победы, поляки на них и ринутся. А когда они подойдут поближе, кнехты разойдутся в стороны, открыв своим пушкарям простор для стрельбы. Тут рыцарству польскому и конец!

Умно старый лис Юнгинген придумал! Однако же, не вышло у него обхитрить Короля. Ягайла не зря медлил, наблюдая, как немцы на поле выступают, – разгадал замысел Магистра.

Едва кнехты в середине орденского войска выстроились, он сразу смекнул: они пушки собой до поры заслоняют. Значит, в середку бить нельзя, там капкан, западня! Ягайла и отдал наказ своей дружине атаковать правый фланг Ордена.

Поляки на немцев так резво ударили, что те не успели пушки развернуть, а когда развернули, стрелять уже поздно было – ряды смешались. Правда, когда шляхтичи отступать стали, у орденцев вновь появился шанс картечью им в спину ударить.

Но тут рыцари немецкие сами своим пушкарям испортили обедню. Понеслись следом, добычи захотели! Канонирам вновь стрелять было несподручно – своих посечь боялись! А после и дождь пошел, подмочил им порох…

…Так и не смогли немцы орудия использовать по уму, зря только в поле приволокли! Хотя они и без пушек изрядно в той битве поляков потрепали. Если бы литовская рать не сдержала немцев, могла бы Польша проиграть Грюнвальдову Сечу…

– Не одни литвины тогда натиск Ордена сдерживали, – вставил слово, Дмитрий, – там немало и русских бояр полегло. Внук Великого Князя Дмитрия, Юрий Можайский, свои полки под Грюнвальд привел и насмерть стоял под натиском немца, покуда поляки для ответного удара не перестроились…

– Много же ты ведаешь о тех временах! – восхищенно тряхнул русой гривой Корибут. – И откуда, боярин, тебе все известно?

– Меня сызмальства монах ученый доглядал, по просьбе отца. Многое он мне сказывал и о древней, и о новой истории. Языкам учил, прививал любовь к книгочейству. Я ведь в детстве хилым был, болезненным. Отец думал, что воина из меня не сделать, хотел, чтобы я в попы пошел…

– Ты был хилым? – неподдельно изумился Корибут. – Уж не шутишь ли, боярин?

– Не шучу, Княже. И отцу моему не до шуток было. Я до семи лет в седле держаться не мог, все падал…

Эвелина, слушая разговор отца и московита, тихонько хихикнула.

– Ни лук натянуть, ни саблю в руке удержать сил не хватало, – продолжал Дмитрий, пропустив мимо ушей насмешку юной княжны, – срам, да и только!

Вот отец и решил меня к настоятелю из ближайшей обители в ученье отдать, чтобы выучил он меня на священника. Стал учить он и меня всему, о чем сам ведал, а ведал он о многом.

Книги старые, летописные, читать давал. Наука легко мне давалась, не то, что воинское искусство. Но мне хотелось того же, чего и прочим, – нестись в гущу битвы с саблей в руке, метко пускать стрелы, с гордостью носить боярское звание. Об этом мечтают все мальчишки из боярских семей, только мне немощь заступила дорогу к мечте. Я и тосковал о несбывшемся.

А Отец Алексий – так звали настоятеля, – был человеком непростым. До того, как в монахи уйти, он сам боярином был, воевал немало, с посольствами ко дворам Владык ездил, многое повидал на своем веку. Он и в сердцах людских читал, будто по– написаному. Прочел и в моем, чего мне тогда больше всего хотелось…

…Однажды утром велел он мне принести во двор обители бадью с водой и донага раздеться, и когда я все это исполнил, окатил меня той водой с головы до пят. А на дворе зима стояла лютая, пока я дотащил бадью от колодца до того места, где ждал меня Отец Алексий, вода в бадье ледяной коркой взялась. Как облил он меня, почудилось мне, будто огонь охватил все тело и душа унеслась из него куда-то в поднебесье.

Повалился я наземь, словно колос скошенный, а Отец Алексий меня поднял, в тулуп завернул, как дитя малое, и в натопленную светелку отнес. Жар меня охватил, думал, помру, так дурно было. Лишь к вечеру отпустил озноб. А Отец Алексий на следующий день снова велел воды принести и вновь облил меня, нагого, посреди двора. На этот раз я решил, что устою на ногах, как бы тяжко ни было, – и устоял, сам дошел до светелки.

С того дня стал я сам водой студеной обливаться, и с каждым обливанием раз за разом входила в меня дивная, неведомая сила. В начале зимы я полную бадью двумя руками едва от земли оторвать мог, а к весне уже одной рукой нес без особого труда.

Тогда же, весной, стал Отец Алексий, учить меня премудростям воинским и упражнения велел делать, от которых сила возрастает. Чурбаки деревянные ворочать, чтобы плечи вширь раздались, дрова колоть до изнеможения, дабы руки развить для удара.

В возок меня впрягал, поначалу порожний, потом – нагруженный слегка, и наказывал тащить его за собой, сколько хватит сил. Это – чтобы ноги окрепли. Бегать много велел.

Пока зима на дворе была, я вокруг обители круги наматывал по снегу рыхлому. А когда снега сошли, я до ближайшего леса и обратно бегать стал – версты три за день отмахивал…

Отец Алексий служку при себе держал, татарина по имени Василий. Призвал он его как-то к себе и велел, чтобы он меня обучил верховой езде, стрельбе из лука да сабельному бою.

С того дня стали мы с Василием неразлучны. И дня не проходило, чтобы он меня чему-нибудь новому не научил. Руку на саблю ставил, тетиву на лук заставлял по нескольку раз натягивать, чтобы пальцы обрели цепкость и оружие в решающий миг не выпускали.

На кулаках сходились мы с ним, на саблях, пикой и шестом бились, а сколько стрел да ножей метательных в мишени всадили – то один Господь ведает!

Но более всего наставлял он меня конным скачкам: от стрел уклоняться в седле, от копья увертываться. Заставлял шапку, брошенную с земли, на скаку поднимать, на коня сходу запрыгивать, почти не касаясь седла.

Оружие в обители держать запрещалось, так Василий в лесу его припрятывал, в условленном месте. Там у нас поляна была облюбованная, на ней мы и упражнялись, что в рукопашном бое, что в стрельбе.

– И ты слушался язычника азиатского? – презрительно фыркнула Эвелина, черпавшая сведения о татарах из страшных рассказов времен Лигницкой Битвы. – Грязного костогрыза, поедающего мясо своих врагов!

– Боюсь, княжна, у тебя неверное представление о татарах. Костей они не грызут, человечиной не питаются. Да и не язычники они, а магометане. В Бога Единого веруют, но по-своему, не так, как мы. Они и Христа почитают, но не как Бога, а как пророка. В их вере пророков шесть, а Иисус – предпоследний.

Только Василия это не касается, когда мы с ним познакомились, он давно уже был Православной Веры.

Судьба ему досталась нелегкая. Он был родом из Казани – столицы татарской. Когда в Казани великая резня шла и мурзы татарские за власть боролись, у него вся семья погибла, а сам он чудом уцелел.

Отомстил убийцам жены и детей да на Москву подался, потому как в Орде его лютая смерть ждала. Таких, как он, на Москве немало и ныне проживает и большая часть их – православные.

Принял христианскую веру и Василий, только не сразу. Когда Великий Московский Князь стал из казанских беглецов набирать татарские сотни, Василий, вернее, тогда еще Рахим, в такую сотню и вступил.

А командовал сотней молодой боярин, будущий Отец Алексий. Много им пришлось вместе пройти битв и походов. Не раз жизнь друг другу спасали. Когда же у боярина любимая жена померла, он принял постриг, а Василий, окрестившись, стал служить при обители.

– И монахи терпели рядом такое раскосое чудище? – недоверчиво усмехнулась Эвелина.

– Опять ты за свое, княжна! – досадливо покачал головой Дмитрий. – Не был он чудищем раскосым – высок был, сероглаз, волосы светлее моих.

Когда помоложе был, многие девицы заглядывались на него, пригожим почитали, только он так и не женился, все о жене своей, о детях порубленных забыть не мог… Наряди его в платье русское, посади за стол среди бояр – от коренного москвича не отличишь!

– А ты что же, боярин, не женишься? – вступил в разговор Корибут, чтобы увести спутника от грустных раздумий. – По тебе, небось, тоже не одна боярышня вздыхает? Четверть века – возраст солидный, самое время наследником обзавестись! Не будет сына – кому вотчину после себя оставишь?

– Недосуг мне как-то о таком думать, Княже, – слегка смутился Дмитрий, – ныне дела важнее есть. Рубежи московские укреплять нужно, а то и на севере, и на юге неспокойно, не знаешь, с какой стороны враг ударит! Где уж тут о женитьбе думать!

– Вот так вы все, молодые! – удрученно вздохнул Корибут. – Сын мой, Вилько, тоже вроде тебя был, все в бой рвался… Погиб, не оставил наследника!.. Теперь вся надежда на Эвелину, что выйдет замуж, подарит внуков. Только имя родовое наше им не носить, видно, суждено засохнуть древу Корибутов!

Не желая того, Князь затронул другую, грустную тему, и теперь уже Эвелина поспешила изменить ход беседы.

– И как долго ты был в учении, боярин? – спросила она у Бутурлина.

– Семь лет прожил я в монастыре и освоил за эти годы все, что подобало знать и уметь моим сверстникам. Когда по истечении семилетнего срока батюшка приехал навестить меня в обитель, его удивлению не было границ.

Отец Алексий велел мне выехать на коне в чисто поле и показать все, чему они с Василием меня научили. Я гарцевал у них на виду, сходу взлетал в седло и соскакивал на землю, пускал стрелы в развешанные на монастырских стенах мишени, рубил саблей вкопанные в землю чурбаки.

Когда я, усталый, но радостный, подъехал к родителю и наставнику, в глазах у батюшки я впервые увидел слезы. Он пал пред Отцом Алексием на колени и стал целовать ему руки. Лишь тогда я уразумел, как угнетала его моя детская немощь и как обрадовало исцеление…

– Что же, выходит, за семь лет проживания в монастыре игумен ни разу не отпускал тебя домой? – изумленно приподняла вверх тонкую бровь Эвелина.

– Отчего же, княжна, отпускал. Только хвалиться успехами раньше времени не велел, да и сам я боялся осрамиться перед сверстниками и родней. Все казалось мне, что недостаточно хорошо владею я воинскими искусствами, чтобы хвастаться ими перед кем-либо.

– Похвальная скромность, – кивнул Корибут, отправив в рот ломоть жареной баранины, – теперь я знаю, откуда в тебе эта сдержанность, Дмитрий. Твой Отец Алексий, и вправду, великий учитель, если смог из хворого заморыша воспитать такого удальца! Пусть он – трижды схизматик, но я выпью за его здравие!

– Благодарствую, Княже, но его давно нет среди живых…

– Вот как… – помрачнел Корибут, – жаль. Сколько ему лет было?

– Будь он жив, весной исполнилось бы шестьдесят, – вздохнул Дмитрий, – но дело не в старости, его черная немочь унесла, та, что и мое лицо перепахала…

…У нас тогда под Москвой от оспы чуть не вымерла целая слобода: дома не было, где бы хворь не оставила одного, двух покойников. Не обошла и наш род: матушка, сестрица, двое младших братьев – все погибли.

Как я выжил – одному Богу ведомо. Уже взор мой туманился и демоны гнусные из багровой тьмы лапы ко мне тянули – и вдруг все разом прекратилось.

Свет яркий полыхнул перед глазами, словно бочку с порохом кто взорвал, а потом из того света вышел муж в белом хитоне, приблизился ко мне, заглянул в глаза.

Я вначале думал, что это сам Господь. Присмотрелся – ан нет! – Отец Алексий. Смотрит на меня ласково и печально, словно прощаясь, и говорит: «Не бойся, Дмитрий, Господь милостив к тебе. Я ухожу к нему, а ты живи по его заповедям и помни, чему я тебя учил!»

А следом за ним из сияния Василий выходит, улыбнулся напутственно, потрепал по плечу и ушел, так ничего и не сказав. Хотя, может, и говорил что-то, но я не помню – впал в забытье…

…Уже когда я в себя пришел через пару дней, мне сообщили, что Отец Алексий соборовал умирающих и разделил с ними их участь. Погиб вместе с ним и Василий – он повсюду следовал за своим господином, не бросил его и в годину мора…

…Когда отец спустя месяц вернулся с ливонской границы, дома его ждали четыре могилы и пепелище на месте терема: чтобы зараза не расползалась по окрестностям, Великий Князь велел сжечь слободу.

Выжившие, вроде меня, ютились при той же обители, где незадолго до того был настоятелем Отец Алексий. Князь, конечно, выдал отцу из казны деньги на постройку нового дома, но жить в нем батюшке уже не пришлось.

Передав мне бразды правления хозяйством, он вновь уехал на границу и вскоре погиб во время ливонского набега. Порой мне кажется, что после гибели матушки и троих детей ему уже не хотелось жить, и он сам искал смерти в битве.

Меня он почитал достаточно взрослым, чтобы я мог унаследовать его земли и место в княжей дружине. Так все и вышло. Поначалу служил я Великому Князю в гридях, потом, на двадцать первом году, был посвящен в витязи – то есть, в рыцари, по-вашему.

Только Владыке больше приглянулось мое знание языков, чем умение с конем и саблей управляться. Стал он меня приставлять к послам иноземным, чтобы сопровождал я их от границ Княжества до Москвы и обратно. И послам удобно, что провожатый – не чурбан бессловесный, беседу в пути поддержать сумеет, и Княжеству Московскому больше чести: грамотные бояре – сильная держава!..

Дмитрий устало склонил голову и умолк. Лицо его оставалось по-прежнему невозмутимым, но пролегшие у глаз и рта тонкие морщинки выдавали боль, пробужденную воспоминаниями. Корибут подумал, что негоже было, с его стороны, бередить раны своего провожатого.

Приумолкла и Эвелина, нежданно ощутив жгучий стыд за то, что так долго изводила своими капризами и придирками человека, изрядно настрадавшегося в жизни – сперва от немощи, потом от гибели близких ему людей.

Она хорошо знала, как это больно, – потерять мать и брата, но у нее еще оставались отец, любимая сродная сестра, наконец, Магда. А у этого московита не было никого! В одночасье он потерял всех, кто был ему дорог и мил в жестоком, суетном мире.

«Нет, не бесчувственный он, – подумала княжна, – просто не хочет делиться своей болью с другими. Не развяжи ему брага язык, я так бы и не узнала, сколько ему пришлось вынести!»

Гордость ее утихла, и ей самой захотелось извиниться перед Дмитрием за свое скверное поведение в дороге, по-доброму проститься с ним, чтобы не остаться в его памяти взбалмошной, злой дурой.

Но нужные слова не приходили в голову, да и неловко ей было приносить Дмитрию извинение на виду у отца и его солдат.

«Поговорю с ним завтра, перед отъездом», – решила про себя княжна.

За окнами сгущались сумерки, ранняя зимняя ночь неслышно вступала в свои права. Корибут велел зажечь масляные светильники, выстроенные вдоль стен на кованых треногах.

Желтоватые отсветы пламени заплясали на потемневших от времени бревенчатых стенах, на разгоряченных от крепкой выпивки лицах пирующих.

Кто-то из польских рыцарей запел старинную песню, другие шляхтичи ее подхватили. В песне повествовалось о некоем Сулиславе, отправившемся в Крым вызволять из татарского полона похищенную невесту.

Слушая ее, Дмитрий невольно усмехнулся. Сложивший песню поляк, видимо, никогда не общался с татарами и не знал их быта, посему крымчаки представали в ней неумытыми, раскосыми варварами, языческими людоедами, поедающими мясо белокурых дев.

Немудрено, что Эвелина именно так представляла себе татар, ведь подобные опусы она слышала с самого детства.

Дмитрию стало грустно. «Как мало люди знают друг о друге, как часто подменяют правду домыслами! – с тоской подумал он. – Небось, и о православных в Польше подобные небылицы слагают!»

Но пока он так думал, добрая брага и сытная снедь делали свое дело, медленно, но верно разрушая преграды, воздвигнутые в сознании трапезничающих русичей и поляков веками религиозных раздоров.

Теперь, когда они пировали за общим столом, лед отчуждения начинал таять: православные и католики мирно беседовали о жизни, беззлобно шутили и пили во здравие друг друга, словно не было никогда между двух народов недоверия и вражды.

Радовались те и другие. Поляки – тому, что вернулись на Родину, московиты – что, завершив миссию проводов посла, могли возвратиться домой.

Поутру им предстояло расставание, и одним – дорога на Самбор, другим – в далекую Московию, посему они как уважающие себя славяне спешили выпить и съесть, по возможности, больше.

Среди этой шумной компании умеренный в еде и питье Бутурлин чувствовал себя изгоем. Конечно, теперь, когда его миссия была завершена, он мог дать себе отдых, но тревожно-щемящее чувство близкой беды мешало молодому боярину расслабиться.

Трудно было беззаботно пировать, сознавая, что в каком-то десятке верст от них свирепствует, унося десятки жизней, оспа, звенят заупокойные колокола и какой-нибудь Сулислав или Прибыслав, подобно Московскому Князю, сжигает мертвую деревню, чтобы остановить продвижение заразы.

Настораживало и долгое отсутствие Крушевича, обещавшего вскоре вернуться на заставу. «Скорее бы пришло утро, – подумал Дмитрий, отодвигая от себя пустой кубок, – утром все проясняется, а к ночи лезет в голову разная чертовщина!»

Он весь внутренне подобрался, когда дверь в сени отворилась, и на пороге возник Крушевич. Вошел тихо, неслышной кошачьей поступью, словно не желая привлекать внимание пирующих людей.

Из-за спины шляхтича в трапезную двумя потоками хлынули его подчиненные. Не меньше полусотни, все в доспехах и при оружии, будто собирались выступать в поход. Выстроившись вдоль стен, они замерли в боевом порядке, закрывшись щитами и сверля гостей неприязненными взглядами из-под шеломов.