Текст книги "Иголка в стоге сена (СИ)"

Автор книги: Владимир Зарвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

Рогатина-то моя под сердце ему вошла, а с такой раной он бы долго не протянул, даже если бы задрал меня. Так-то!..

Охотник горько вздохнул, словно ему было искренне жаль гордого и сильного зверя, побежденного им в честном поединке.

Поневоле Бутурлин ощутил уважение к человеку, в ком полная опасностей жизнь не смогла заглушить чувство сострадания, к живому. И почему-то ему вспомнился несчастный, посаженный на цепь медведь в замке Корибутов, о котором он слышал от Эвелины.

– Без нужды я бы не стал его убивать, – продолжал свой рассказ зверолов, – медведь – он ведь душа леса, его заступник и хранитель!

Пусть ксендзы твердят, что все это бредни языческие, а я так полагаю: раз среди людей есть князья да бояре, значит, и у зверья должны быть. А кто над зверьми Князь если не медведь? В нем и гордость есть, и ум, и сила. Выступает важно, соперничества не терпит, ну, чем не Владыка лесной?

Но каково дело: людского Князя трогать не моги, пусть он даже, последний кровосос, а звериного завалить каждая молодая сопля за долг почитает! Вот и племянник Воеводы пристал как-то: «Устрой мне медвежью охоту, затравишь зверя – серебром осыплю!»

А я, братцы, знаете, где его серебро видел?! За него потом муками совести, платить придется. Ну, а если медведь сего щенка изломает, мне перед Воеводой не оправдаться. Еле отговорил его от опасной затеи, он ведь не по годам упрям: если что в голову втемяшет – стенобитным тараном с пути не своротить! Чудной какой-то, все подвигов, деяний больших жаждет…

…А хуже всего то, что никогда не уразумеешь, что его обрадует, а что прогневит. Приятелю моему, кузнецу, отвалил серебряную гривну за какой-то кусок железа. Сказал, что для многих тот кусок – дороже золота!

– Видать, непростая была железка, – предположил старый Тур.

– Самая что ни на есть обычная, обломок подковы, торчащий из-под снега! Кузнец сказал панычу, что подкова была немецкой ковки, у того глаза и загорелись, словно он, и впрямь, золотой слиток нашел!

– И где же он ее нашел, подкову-то? – вступил в разговор Бутурлин, чье сердце учащенно забилось при этих словах зверолова.

– Там же, на заставе, и нашел, – равнодушно ответил Медведь, – тавро на обломке было немецкое. Такое лишь в Кенигсберге кладут, вот мой приятель и догадался, откуда родом подкова…

…Да пес, с ней! Ты ведь, брат-Тур, о каком-то деле, хотел со мной, потолковать?

– Вот об этом деле и хотел, о подкове, стало быть. Шляхтич не солгал твоему дружку. Похоже, цена той подкове, и впрямь, немалая. Из-за нее война случиться может между Унией и Москвой, – важно приподнял седую бровь казак.

– Да ну! – изумленно крякнул Медведь. – Не шутишь, брат? Что же это за подкова такая, чтобы за нее державы воевали, неужто, и впрямь, золотая?

– А вот он обо всем и поведает, – кивнул Тур в сторону Бутурлина. – Пойдем к тебе, обогреемся, а заодно и рассказ услышишь!

Медведь смерил фигуру московита пристальным взглядом темных, глубоко посаженных глаз, потом перевел их на старого Тура. В них без труда читалось недоверие к Дмитрию.

– Его можешь не опасаться, – поспешил развеять сомнения друга Тур. – Разве я когда приводил к тебе людей, о знакомстве с коими тебе приходилось жалеть?

– Такого не припомню… – нехотя согласился, пожав широкими плечами, Медведь. – …Ну что ж, братцы, заходите в гости, отчего бы не послушать интересную историю!

Глава 27

Жилище Медведя было под стать хозяину. Широкий, низкий сруб, сложенный из поросших бурым мхом стволов, служил семейству звероловов одновременно жильем, коморой для провизии и сараем для содержания скота. Две другие хижины, выстроенные для старших сыновей, зимой пустовали, поскольку очаг, обогревавший в стужу лесных старателей, был устроен лишь в главной избе.

В ней и пересиживали зимние холода Медведь, его жена Пелагея, нянчившая младшего сына, старшие отпрыски Медведя – Савва и Онуфрий, уже знакомые Бутурлину, а также домашняя живность.

Дальний конец сруба был превращен в стойло. Там, за дощатой загородкой, обитали две тощие козы, черный козел, распространявший на всю избу удушливый аромат, и отделенный от них тыном поросенок, походивший длиной рыла и густотой щетины на дикого вепря.

Другую половину избы занимали грубо сколоченные нары, на которых проводило ночь Медведево семейство. Здесь же, на стенах, висели звериные шкуры, огромные связки лука и чеснока, запасы коих были призваны спасать зимой обитателей хижины от цынги, громоздились бочонки с соленьями и прочая нехитрая утварь.

Маленькие оконца, затянутые бычьим пузырем, почти не пропускали свет в избу, и лишь огонь, потрескивавший в очаге, кое-как освещал пристанище охотников, отбрасывая на стены красноватые блики.

Нары обступали очаг с трех сторон так, чтобы все обитатели хижины в равной степени могли наслаждаться теплом. Дым и искры от огня улетали сквозь особую прореху в крыше, сознательно для этого проделанную. Кто-то из семейства непременно караулил ночью очаг, поскольку от искр в любой момент могла заняться огнем кровля, да и угореть в сырую погоду, когда в хижине, скапливался дым, было недолго.

Но сейчас дым ровным столбом уходил в уготованную ему брешь, и вместе с ним в студеное небо весело улетали красноватые искры.

Бутурлин с удивлением отметил, что, несмотря на тесноту и духоту, это убогое жилье было по-своему уютным и недурно защищало своих обитателей от всех напастей зимы. Привычные к стесненным условиям жизни, они и не мечтали об ином, довольствуясь мерным потрескиванием огня, одеялом из шкур и заячьей похлебкой, сильно отдававшей какими-то лесными кореньями и чесноком.

Ее помешивала в казанке деревянной ложкой Пелагея – женщина лет тридцати с красивым правильным лицом и густыми волосами цвета спелой пшеницы. Годовалый младенец, спеленутый грубой холстиной, лежал рядом на нарах и, глядя на мать смышлеными глазенками, всеми силами пытался освободиться от стесняющей его рогожи.

Время от времени Пелагея отвлекалась от работы, чтобы подхватить малыша, уже готового скатиться наземь, и переложить поодаль от края лежанки, куда он так упорно стремился.

При этом лицо ее не выражало ни досады, ни раздражения. Напротив, оно лучилось доброй, всепрощающей улыбкой, глядя на которую, Дмитрий подумал, что даже в курной избе посреди глухого бора женщина может быть счастлива, когда рядом любимый муж, здоровы дети и есть надежда благополучно дожить всем семейством до весны.

Но и ее существование не было безмятежным. Дмитрий понял это, увидев на руках Пелагеи страшные рубцы, оставленные, видимо, зубами крупного хищника. Похоже, не только ее мужу, но и ей самой приходилось сражаться за жизнь в этих суровых краях.

– Это она с волком сошлась! – сообщил Дмитрию Медведь, заметивший внимание гостя к рукам своей жены. – Как раз вскоре после того, как на меня медведь напал. Я после той схватки две недели отлеживался на полатях, так во мне все болело. Вот и пришлось Пелагеюшке вместо меня на охоту с сыновьями идти.

Онуфрий с Саввой заманили в ловчую яму громадного волка, того, чья шкура нынче на Савве надета. Но загнать зверя в западню – лишь полдела, его еще забить нужно. Спустились они в яму все втроем, чтобы легче было с волчищей справиться, а он, почуяв женский дух, и бросился на Пелагею. Решил, видно, что бабу ему легче одолеть будет. Да только просчитался Серый, не на ту напал!

Рогатину из ее рук он, и впрямь, вышиб в прыжке, а вот до горла достать не сумел. Успела моя красавица схватить волка руками за язык, он от боли и ослабел! Тут сынки мои подоспели, угостили зверя дубинами с двух сторон, он и отдал концы!..

– За язык, говоришь? – изумился Бутурлин. – Да разве такое возможно?

– Не только возможно, но и должно! – расхохотался хозяин избушки. – У волка язык – слабое место. Если придется когда схватиться с Серым, а ножа под рукой не будет, первое дело – за язык его взять!

Есть, правда, в сем деле одна хитрость: нужно опередить зверя, не дав ему руку тебе откусить, а такое не всякому удается! У Пелагеи вышло, милостив к ней оказался Господь! Другая баба померла бы со страху, а моя, видишь, не растерялась. Она у меня храбрая!

Медведь обнял за плечи жену, со смущенной улыбкой слушавшую его рассказ, и громко поцеловал ее в щеку. Пелагея зарделась краской смущения, а Дмитрий вновь с уважением посмотрел на смелую женщину, чей отчаянный поступок осмелился бы повторить далеко не всякий мужчина.

– Да, много волков развелось той зимой, – продолжил, отхлебнув из меха хмельной браги, Медведь, – но и мы их набили без счета. И самим хватило шкур одеться, и скорнякам Самборским мы их немало продали…

– Похоже, волков ты не так любишь, как медведей, – заметил Бутурлин.

– А за что их любить? – пожал широкими плечами охотник. – Волк – зверь коварный, в одиночку робкий, в стае – наглый. Убивает добычу и в голоде, и в сытости, и всегда больше, чем может съесть. Доводилось ли тебе, боярин, видеть, как волки овец режут?

– Доводилось, – кивнул Дмитрий, – волков и у нас прошлой зимой много развелось. Не только скотину резали, на людей, бывало, бросались…

– Вот за это я их и не люблю, – подвел итог Медведь, – злые они шибко, безжалостные!..

– Ну, если ты их так не любишь, то почему бы тебе не пособить нам с поимкой одного из них? – вступил в разговор старый Тур. – Зверь, правда, на двух ногах, но зато хитрый, матерый. Тебе как охотнику честь выследить такого!

– Ты не о том ли волке толкуешь, что королевского посла порешил? – насторожился Медведь. – На что он вам?

– Враги чужеземные, желая столкнуть лбами Унию с Москвой, убили королевского посла, а вину свалили на его провожатого, – кивнул в сторону Бутурлина Тур. – Снять с себя обвинение Дмитрий может, лишь отыскав истинных убийц Князя. Но чтобы добраться до них, ему нужно изловить беглого татя. Лишь он знает, кому понадобилась смерть Корибута. Поможешь нам взять его на аркан?

– Рискованное дело вы затеяли! – тряхнул лохматой головой зверолов. – Сей зверь и в одиночку опасен, а при нем еще и стая немалая. Рогатиной да ножом его не возьмешь!

– От тебя потребуется лишь найти его, – парировал Тур, – выследишь и приведешь нас к его логову. А дальше мы сами решим, что делать…

– Непросто будет его сыскать! – поднял вверх кустистую бровь Медведь. – Человек, он ведь хитрее любого зверя. Так спрячется, что, пойди отыщи!

– Да ведь и ты непрост! Кто лучше тебя знает сии места? – не сдавался казак. – Помоги нам по старой дружбе, сделай милость!

– Сделай милость, говоришь? – поднял на него хмурый взгляд Медведь. – что ж, отчего не помочь добрым людям? Только ты мне скажи, братец Тур, зачем вам понадобилось лезть в чужую драку? Какое вам дело до того, что один пан другого зарезал?

Может, московиту и есть прок в том, чтобы найти убийц Князя, а вам-то какая выгода их искать? Для вас все паны – враги заклятые, и Корибут покойный не лучше других был…

– Скажи, брат, хорошо ли ты слышал, о чем я говорил?

– Да уж постарался ничего не пропустить мимо ушей! – слегка обиделся Медведь.

– А мне сдается, что главное ты все же упустил. Коли не найдут истинных виновников смерти Корибута, между Унией и Москвой вспыхнет война. А как у нас войны ведутся? Паны саблями машут, а у мужиков головы летят! И если начнется новая бойня, не одна тысяча христианских душ костьми в землю ляжет. Ты-то, может, и отсидишься в лесу, а что станется с теми, что в деревнях живут? Они-то в чем провинились перед Господом, чтобы за панские ссоры жизнью платить?

Вот мы и решили с московитом, что не дадим врагу, кем бы он ни был, заварить кровавую кашу. Что скажешь на это, брат Медведь?

– Что скажу? А то, что как бы вам за свое доброе самим не пострадать! – сурово нахмурился Медведь, – При сем звере будет целая свора, не ведающая жалости, с луками да саблями.

Вы мыслите, Крушевич и его люди по доброй воле сдадутся вам в полон? Да они такую сечу заварят, что от вас лишь клочья полетят!

Ведь это они вам нужны живыми, а им от ваших жизней никакого прока нет. Сложите головы ни за что, а мне мучиться совестью до конца своих дней! Нет, братцы, не возьму я грех на душу, даже не просите!

– А если сии тати и дальше станут убивать? – вмешался в спор Бутурлин. – Тогда тебя совесть не будет мучить? А ведь они продолжат убийства. Зверю, вкусившему кровь, уже не остановиться…

Охотник метнул в московита яростный взгляд, но промолчал, не найдясь с ответом. В избе воцарилась хмурая тишина.

– Значит, не хочешь помочь? – помрачнел старый Тур.

– Если бы не хотел, то сразу бы сказал о том! – вышел из себя Медведь. – Но и вас на погибель отпустить не могу. Раз уж я не сумел отговорить вас от сей затеи, придется мне идти с вами в одной упряжке. Лишние руки в бою чего-нибудь, да стоят!

– Не пущу! – воспротивилась воле мужа Пелагея. – Ишь, чего надумал, с беглыми татями воевать! Давно ли после схватки с медведем на нарах отлеживался, а теперь, гляди, вновь на подвиги потянуло!

Страх потерять мужа в мгновение ока преобразил супругу лесного старателя. От ее недавней застенчивости не осталось следа. С проворством росомахи Пелагея бросилась к выходу из избы и стала в дверях, загораживая путь мужу.

Ее брови грозно сошлись к переносице, глаза метали молнии, и Дмитрию подумалось, что Медведь не соврал про волка, плененного за язык его половиной. Такая женщина при желании могла остановить не только зверя. Ее внутренней силе мог позавидовать иной дюжий мужчина.

– Что же ты творишь, братец Тур? – продолжала изливать свой гнев Пелагея. – Ты, и впрямь, стал для нас братом, почто же нынче кличешь мужа на бойню?! Почто отнимаешь отца у дитяти?! Кто поднимет нашего меньшенького, если Медведь сложит голову?!

На лицо Медведя набежала мрачная тень. Горький упрек жены уязвил его в самое больное место. Он мог сколько угодно рисковать собственной головой, но его жизнь была накрепко связана с жизнью Пелагеи и младшего сына. Погибнуть для охотника нынче значило обречь их на голодную смерть.

Конечно, у Медведя еще оставались старшиие сыновья, но рассчитыва, ть на их помощь особо не приходилось. Первенец, Савва, грядущей осенью собирался жениться и отделившись от отеческого хозяйства, зажить собственной жизнью. Средний же сын, Онуфрий, был еще слишком молод и неопытен, чтобы в одиночку поддерживать мать и братишку.

Впервые перед Медведем стоял тяжкий выбор между желанием помочь другу и потребностью не навредить своей семье.

Душа его разрывалась от противоречий. Он поднял глаза на Тура, ища поддержки, но седого казака, похоже, терзали те же самые сомнения, что и его самого. Взор Медведя угас, широкие плечи поникли, словно на них обрушилась неподъемная тяжесть. Он грустно развел в стороны руками.

– Что ж, брат Медведь, нам пора, – сухо проронил Тур, – если что, не поминай лихом…

– Да что вы все в двери да в двери! – заметался по срубу, утратив былую степенность, охотник. – Разве я сказал, что отказываю вам?

– Без меня им не найти беглых татей… – бросил он умоляющий взгляд на жену, – …а если они и наткнутся на свору Крушевича, то все полягут… Я один знаю, как изловить сих иродов и самим не погибнуть!..

Губы Пелагеи дрогнули, грозный огонь в глазах угас.

– Да разве такое возможно? – произнесла она с каким-то детским изумлением в голосе.

– Отчего же нельзя? – поспешил уверить ее охотник. – Если взяться за дело с умом…

…Я вот что смекаю: военной силой вам их не одолеть, тут нужно действовать по-иному…

– Это как? – поинтересовался Газда.

– А так. К месту, где тати засели, я вас, так и быть, проведу. Но действовать будем по-моему. В драку вступать, саблями звенеть не станем!

– А как же мы их пленим-то без боя? – недоверчиво фыркнул Чуприна.

– Добрым словом и благонравным поведением! – расплылся в хитрой улыбке Медведь. – Али забыли, какой у нас нынче день?

– Шестой день января, – первым вспомнил Бутурлин, – канун Рождества Христова.

– Вот и я о том же! – радостно хохотнул Медведь. – Самое время наведаться с поздравлением к добрым людям!

Глава 28

Великий Московский Князь Иван не любил долго ждать. Затяжное ожидание навевало на него щемящее чувство тревоги, которое, в свою очередь, неизменно предвещало беду.

Князь не считал себя провидцем, но по своему опыту он знал: когда слишком долго нет новостей, следует ожидать несчастий. В последний раз так случилось накануне войны с Казанским Ханством.

В прошлом Иван немало сделал для укрепления мира между Московской державой и воинственным южным соседом. Старому Хану Давлет Гирею он слал дорогие подарки и заверения в своем миролюбии, устраивал торжественные, пышные приемы его сыну, царевичу Ахмеду, часто гостившему на Москве.

Зная, что от сего юноши зависит будущее русско-татарских отношений, он делал все, чтобы привить наследнику Казани чувство дружбы к Москве. Царевич участвовал во всех княжьих пирах и охотах, делил с Иваном философские беседы и охотно пользовался княжеской библиотекой, где хранилось немало ценных фолиантов.

Но подпускать гостя к трудам по военному делу и фортификации Князь не спешил. Он не был уверен в том, что приобретенные Ахмедом бранные навыки не обернутся потом против Москвы, и посему сводил времяпрепровождение царевича на Москве все больше к развлечениям и застольям.

Давлет Гирей не препятствовал частым посещениям сыном соседней державы. С одной стороны он надеялся, что, узнав лучше нрав Московского Владыки, Ахмед научится предугадывать его замыслы, с другой стороны, рассчитывал, что дружба наследника Казани с Иваном Третьим послужит достижению его собственных целей.

Кроме Московского Княжества, у Казани был еще один сосед, более близкий ей по духу, но при этом отнюдь не мирный. С тех пор, как Великая Орда Чингизидов распалась на части, словно треснувший котел, между ее осколками ни на миг не прекращались раздоры.

Каждый из хозяев вчерашних Улусов пытался доказать свое первенство перед прочими потомками Чингисхана, а заодно расширить собственные владения за счет соседских земель, посему на границах ханств то и дело вспыхивало пламя междоусобных войн.

Всякий воитель испытывал набегами силу порубежника, выискивая его уязвимые места и стремясь поживиться награбленным добром.

Склоки между татарскими Ханами были на руку Москве. Разрозненные Ханства не представляли для нее былой угрозы, кою несла в свое время сплоченная Орда, но Князь Иван чуял: недалек день, когда какой-нибудь из правнуков Чингисхана захочет подобрать жезл, оброненный прадедом.

Чуял это и Давлет Гирей. В глубине души он даже надеялся, что этим человеком окажется его сын. Но с недавних пор у царевича Ахмеда появился опасный соперник.

Великое Астраханское Ханство, граничившее с Казанским Ханством на юге, всегда стремилось ущемить интересы северного соседа.

Занимая более выгодное положение для торговли со странами Востока, оно успешно перехватывало торговые караваны, идущие на север из Китая и Хивы, лишая тем самым Казань пряностей, дорогих тканей и лучшего для ковки клинков индийского железа. Не раз совершали астраханские ханы и набеги на земли Казани, нанося подданным Давлет Гирея немалый ущерб.

Казань огрызалась ответными набегами и, как могла, укрепляла границы. Но эти меры не отрезвляли южного соседа. Владыки Астрахани положили глаз на вотчину казанских ханов и изо всех сил стремились доказать им свое превосходство в силе.

Однако, всерьез Давлет Гирей почуял опасность с юга, когда на астраханском троне утвердился молодой и честолюбивый Менгли Гирей, его двоюродный племянник.

Он впервые за долгие годы заговорил о необходимости для всех татар объединить силы в борьбе с христианской Москвой под единым началом. Естественно, вождем, способным свершить такое объединение, Менгли Гирей видел себя.

И объединять татар он начал своеобразно: обратился к Давлет Гирею с просьбой выдать за него замуж старшую дочь Казанского Хана, Арзу.

В иное время Давлет Гирей с радостью согласился бы на подобный брак, но сейчас намерения соседа были слишком очевидны. Менгли подбирался к трону Казани и хотел достичь женитьбой того, чего не смог добиться набегами. Ведь в приданое он требовал немалый кусок, лучших казанских земель.

На такое Давлет Гирей никогда бы не пошел. Он не любил делиться тем, что считал достоянием своего рода и собирался передать по наследству сыну. Но и отказывать ретивому соседу было опасно. После такого отказа ни о каком замирении с Астраханью не могло быть и речи. Скорее, наоборот, следовало ожидать новой войны.

Посему Давлет Гирей старался не портить отношения с Москвой, в коей видел союзника в борьбе с Астраханью. Военный союз с христианами против единоверцев-мусульман не казался противоестественным Казанскому Хану: в отношении к Астрахани интересы Казани и Москвы совпадали.

Ни Давлет Гирею, ни Ивану Третьему не нужно было усиление южного соседа, и в войне с Астраханью Казань могла полагаться на помощь Москвы.

Менгли Гирей это хорошо понимал. Пока между Москвой и Казанью была дружба, затевать с последней войны было небезопасно. Посему он безропотно проглотил обиду, нанесенную ему отказом Давлет Гирея в руке его дочери и стал искать другие способы овладения Казанью.

Поскольку главным препятствием на пути к этой цели были Старый Хан и его сын, от них следовало избавиться, но сделать это должна была сама казанская знать.

В окружении Давлет Гирея присутствовало немало людей, тайно желавших его свержения и объединения сил с Астраханью.

Посулами власти и богатства Менгли Гирею удалось склонить их на свою сторону, и вскоре случилось то, чего так опасался Московский Князь.

Как-то на пиру старому Хану нежданно стало дурно. Придворный лекарь, осмотрев своего Владыку, не нашел ничего угрожающего жизни, но спустя пару дней повелитель Казани умер от колик в утробе.

Скорбная весть о смерти отца застала Ахмеда во время его совместной с Иваном соколиной охоты. Он запускал с руки серебристого кречета, когда гонец, прискакавший на взмыленном жеребце из Казани, пал перед ним ниц и поведал о случившемся.

Юноша, коему едва минул семнадцатый год, выслушал его без слез и горестных стенаний, как и подобало наследнику грозных Чингизидов. Не тратя попусту времени, он кликнул своих нукеров, охранявших его во время пребывания на Москве, и велел собираться в дорогу.

Зная, какие опасности могут подстерегать царевича на пути в Казань, Иван предложил ему взять с собой сотню московской тяжелой конницы.

Но Ахмед от такой помощи отказался. Он мнил, что наследнику негоже возвращаться в отчий дом с чужеземными войсками, словно завоевателю. Впоследствии он горько пожалел об этом решении, как, впрочем, и сам Иван, не сумевший тогда настоять на своем.

Вернись царевич в Казань с военной силой, исход дела мог быть иным.

Девять томительно долгих дней Московский Князь ждал вестей, от своего воспитанника. Десятый день, наконец, принес известие, однако, не то, что могло бы обрадовать Московского Владыку.

Царевич Ахмед вернулся на Москву, отвергнутый подданными своего отца. Они так и не открыли наследнику Казани ворот и не пожелали присягнуть ему на верность.

Бледный от гнева и обиды, с сумрачно горящими глазами, предстал перед Иваном несостоявшийся Великий Хан. Он жил лишь одной страстью – вернуться с войском в Казань, покарать изменников, – и просил Ивана о помощи.

Московский Князь оказался перед трудным выбором. С одной стороны, он был кровно заинтересован в утверждении Ахмеда на казанском троне, с другой – не желал, чтобы против него ополчились прочие татарские ханства.

А вмешательство Москвы в дела Казани явно пришлось бы им не по вкусу. К тому же, ее завоевание требовало от Московского Княжества немалых сил, необходимых Ивану для нужд собственной державы.

И все же Иван решился выступить в поход, поскольку знал: скупость может ему обойтись дороже.

Среди казанской знати, отвергнувшей сына Давлет Гирея, вновь вспыхнули разногласия. Одна ее часть стояла на том, чтобы утвердить на троне новую казанскую династию, благо, родственников Чингисхановых кровей, у покойного Хана было предостаточно.

Другие же мурзы видели своим властелином Менгли Гирея и обещали признать лишь его владычество. Они особо рьяно ратовали за войну с Московией и со своими отрядами свершали набеги на московские земли.

Иван знал: не положи он сейчас конец казанской смуте, будет еще хуже. Если в татарской столице возьмут верх сторонники Менгли Гирея, большой войны не миновать. Посему, не считаясь с расходами, он двинул войско в поход на Казань…

…С воцарением на казанском троне юного Ахмеда в жизнь Московского Княжества вернулись мир и покой. Но долгими они не были. Та же рука, что когда-то подлила яд в кубок Давлет Гирея, учинила расправу и над его наследником. Кто-то подсунул ему под седло терновый шип, и обезумивший от боли конь сбросил наездника, сломавшего при падении шею.

Для Московского Князя вновь потянулись томительные дни ожидания. У него не было достаточно сил, чтобы вновь усадить на трон Казани верного ему человека. Ивану оставалось лишь ждать, какое решение примет Казанская знать.

Долгое ожидание и здесь принесло свои горькие плоды. Хотя после возвращения Ахмеда в Казань сторонники Менгли Гирея были частично перебиты, частично изгнаны из Ханства, любителей воевать с Москвой здесь по-прежнему хватало.

Избранный ими на трон Али, племянник прежнего Хана, не отличался добрыми чувствами к Руси. Робкий поначалу, он со временем ощутил вкус власти и стал не менее дерзким и заносчивым, чем Менгли Гирей.

При нем возобновились набеги на московские рубежи, подняли голову притихшие было сторонники возрождения Великой Орды.

В том, что долгое ожидание всегда предвещает беду, Князь убедился еще раз, когда в назначенный срок на Москву не вернулся Бутурлин. Иван сразу почуял, что свершилось недоброе. Боярин Дмитрий был из тех людей, которые исполняют порученное дело точь-в-точь и никогда не нарушат наказ своего Государя.

Посему нетрудно представить, какие чувства вызвал в его душе рассказ королевского посла о причастности Дмитрия к убийству Корибута и о его побеге в леса. Рассудок Князя отказывался поверить в услышаное им.

Расскажи ему подобное не старый Сапега, а кто-либо иной, Иван велел бы выгнать лжеца из палат и спустить на него собак.

Но Князь не мог поступить так с посланцем сопредельной державы и советником Польского Короля. К тому же, пан Лев дал ему понять, что пересказанная им история не вызывает доверия у самого Польского Короля и что, возможно, боярин стал жертвой злого навета.

Из сказанного послом выходило, что Король просит Великого Князя разобраться в сем деле и помочь ему найти виновников, дабы предать их заслуженной каре. Чтобы убедиться в искренности Ивана и его доброй воле, Ян Альбрехт предлагает Князю встретиться в Самборе и там обсудить общие действия по поимке убийц.

Подобное предложение не могло не насторожить Московского Владыку. Пожелай властитель Польши встретиться с ним на границе их держав, Иван без колебаний согласился бы на встречу. Но встречаться с Королем в его владениях было небезопасно.

До сих пор Ян Альбрехт вел себя как сдержанный и трезвомыслящий правитель, но как он поступит нынче, раздосадованный гибелью одного из своих верных вассалов?

Горе и гнев вызывают помутнение рассудка даже в самых благородных душах, об этом Иван знал не понаслышке. К тому же, в окружении Яна Альбрехта есть немало ненавистников Москвы, которые сполна воспользуются гибелью Корибута, чтобы настроить своего Владыку против Московского Князя.

Иван не мог предугадать, чем закончится его встреча с Королем на польской земле. Вполне могло статься, что в Самборе он предъявит Ивану обвинение в убийстве Корибута и попытается захватить его в плен.

Но ясно было и то, что отказ от встречи будет расценен порубежником, как подтверждение виновности Москвы. И тогда хрупкая дружба сопредельных славянских держав вмиг обернётся недоверием и враждой.

Перед Иваном стоял нелегкий выбор, и он не хотел его делать, не посовещавшись со своим окружением. Но собирать боярский совет было делом долгим и хлопотным, к тому же, Князь помнил, сколь трудно было порой именитому московскому боярству прийти к единому решению.

Посему он решил испросить совета у какого-нибудь одного человека, сколь преданного ему, столь и сведущего в посольских делах.

Выбор его пал на боярина Воротынского, присутствовавшего при его разговоре с посланником и слышавшего все, сказанное Сапегой.

– Ну, что скажешь, Михайло Кондратьевич? – обратился к нему Иван, когда за послом затворилась дверь.

– Что тут можно сказать, Светлейший Князь? – пожал широкими плечами Воротынский. – Враки все это, выдумки от начала и до конца!

– Ты мыслишь, что Корибут жив? – недоверчиво воззрился на него Иван.

– Я не о том, Княже, – покачал головой боярин, – то, что посла убили, – правда. А вот в то, что его убил Митька Бутурлин, да еще к татям в леса подался – хоть на куски меня режь, не поверю!

Он, конечно, чудной малый, чего греха таить, но это все от премудростей, коим его в обители с малолетства учили. А что до чести боярской да преданности тебе, Великий Князь, то тут не много равных Митьке найдется. Ни во хмелю, ни в гневе не совершит он того, что могло бы тебе повредить!

– Сие верно, мало в ком из моих слуг я могу быть уверен так, как в нем, – согласился Князь. – Похоже, потому-то его и хотят обвинить в смерти Корибута…

– Прости, Княже, не возьму в толк, о чем ты, – нахмурился Воротынский, – растолкуй…

– Растолковать? – Иван поднялся с резной скамьи и прошелся по горнице, разминая затекшие ноги. – Что ж, изволь. Нет сомнений, что посла сгубили люди, желающие рассорить меня с Яном Альбрехтом.

Но им еще нужно доказать причастность Москвы к его смерти. Пади вина на одного Волкича, им бы это не удалось: сей тать давно уже не служит мне, да и на Москве его не ждет ничего, кроме плахи. Поверить в то, что он действовал по моему наказу, могут лишь простаки, подобные Самборскому Воеводе.

Совсем иное дело, если в убийстве замешан мой слуга, коему я доверяю, как себе самому. Едва ли такой человек, посмел бы поднять руку на посла без соизволения своего господина, а посему, если он окажется виновен в смерти Корибута, значит, в ней виновен и Московский Князь.

Немудрено, что наши враги захотели свалить гибель посланника на Бутурлина или хотя бы выставить его пособником убийц!..

– Хотелось бы знать, кому пришло на ум рассорить таким способом Унию с Москвой… – проворчал Воротынский, – …недругов у нас, и впрямь, изрядно, не знаешь, на кого и думать. Ссора наша выгодна и немцам, и шведам, не говоря уже о татарах…

– Всем, кроме поляков, – проронил Великий Князь, – у них врагов не меньше нашего. Ян Альбрехт – властитель мудрый, я надеюсь, он разумеет, что убийство Корибута – дело рук наших общих недоброжелателей…