Текст книги "Иголка в стоге сена (СИ)"
Автор книги: Владимир Зарвин
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)
Но серые глаза, быстрые и живые, светятся отвагой, а клинком он владеет лучше многих из польской знати. Не раз на привале шляхтичи, сопровождавшие Корибута, предлагали ему померяться силой на саблях. То были искусные, опытные рубаки, однако никому из них не удалось одолеть Бутурлина в поединке.
Неизменно побеждал он своих противников и в кулачном бою, до которого так охочи были московиты. Когда Корибут пребывал с посольством при дворе Ивана Третьего, Московский Князь развлекал его зрелищем рукопашных боев, в коих принимал участие и Бутурлин.
Еще тогда королевский посланник приметил молодого бойца, что, не выделяясь ростом и силой, за счет сноровки валил на спину настоящих богатырей.
«Хорошо, что он мне достался в попутчики, – с теплотой подумал о Дмитрии Корибут, – жаль только, что служим мы разным Государям!»
Расставшись на время со своим провожатым, Жигмонт направился к ближайшей палатке и, подойдя, постучал по ее стенке кнутовищем плети. Внутри послышался тихий шорох, и наружу показалось озабоченное лицо женщины лет сорока.
– Магда, разбуди Эвелину, да поторопись, мы скоро выступаем! – наказал он ей.
Пробормотав слова извинения, женщина вновь скрылась в палатке, а Корибут вернулся к себе в шатер, чтобы надеть доспехи и вооружиться.
Подобно большинству тогдашних воителей, он искусно владел многими видами оружия, но на войну и в дорогу брал с собой лишь то, к чему более всего лежала душа: тяжелый боевой топор, как правило, подвешенный в чехле к седлу, широкий прямой меч, и кинжал, носимые на поясе.
В Литве, в родовом замке Корибута, хранились рыцарские доспехи, предназначенные для войны, но в походе он предпочитал им гибкую русскую кольчугу, ладно облегавшую его большое, сильное тело. Надев броню и опоясавшись мечом, Жигмонт стал больше похож на московского боярина, чем на польского магната.
Впрочем, он никогда особо не пытался подражать высшей польской знати, не брил лица и не остригал волосы в кружок, как это зачастую делали шляхтичи Польши и Литвы.
Длинноволосый и широкобровый, с резкими чертами лица, пронзительно– голубыми глазами и окладистой русой бородой, он словно вобрал в себя мощь своего озерно-лесного края, встававшего неприступной стеной на пути иноземных захватчиков.
Когда он вновь покинул свой шатер, большая часть палаток уже была свернута и погружена на вьючных лошадей. Не разобранной оставалась лишь та, в которой почивала дочь Жигмонта – Эвелина. Видимо, ей не хотелось вставать, в такую рань, а воины Князя не решались беспокоить ее, ожидая, когда это сделает сам отец.
Жигмонт не раз жалел, что взял ее с собой на Москву: пятнадцатилетняя девчонка плохо переносила тяготы кочевой жизни, уставала от долгого пребывания в седле, легко простужалась и порой невыносимо капризничала.
Сам воспитанный в строгости, Князь пытался и детей держать в ежовых рукавицах, но после смерти жены Анны и гибели Вилько в нем что-то сломалось. Он заметно смягчился и стал позволять дочери вещи, какие ни за что не позволил бы раньше.
В минуты дерзости или неповиновения Эвелины у Жигмонта не раз возникало желание отрезвить ее оплеухой, но всякий раз, занося руку для удара, он видел внутренним взором большие, испуганные глаза Анны, чувствовал на себе укоризненный взгляд Вилько, и рука сама собой бессильно опускалась долу.
Нельзя сказать, чтобы Эвелина часто пользовалась этой слабостью отца, но порой она доводила его до белого каления. Вот и сейчас она задерживала весь отряд. Зачем Жигмонт дал взбал мошной девчонке уговорить себя взять ее в эту поездку? Теперь Князь сполна расплачивался за свою мягкотелость, и это пробуждало в его душе праведный гнев.
Эвелина заслуживала порядочной трепки, и Жигмонт решительно зашагал к ее шатру. Но он не успел пройти и трех шагов, как девушка, словно почувствовав намерения отца, выпорхнула из своей палатки легко и непринужденно, словно птичка. Следом из шатра показалась Магда, виноватое лицо которой свидетельствовало о том, каких усилий ей стоило разбудить юную госпожу.
– Я готова в дорогу, батюшка! – нараспев произнесла, Эвелина, сияя, как утреннее солнце. – Никогда не думала, что смогу так отоспаться в шатре!
Жигмонт хотел было излить на дочь переполнявшие его чувства, но при виде ее радости передумал. Гнев Князя иссяк, и он, отдав свите распоряжение разбирать шатер дочери, направился к своему, уже оседланному, коню.
Солнце стояло в зените, когда отряд тронулся в путь.
Гладкая, как скатерть, равнина, простиравшаяся на многие версты вокруг, казалась почти бескрайней, лишь на западе, куда двигались путники, у самого горизонта чернел холодный, бесприютный лес. Отряд миновал пределы Московского княжества и теперь двигался в сторону Польско-Литовского порубежья.
Там, за лесом, уже начинались ее владения с пограничной крепостью Кременец, где Дмитрий Бутурлин должен был расстаться со своими подопечными.
Его миссия подходила к концу, и молодой боярин уже подумывал о том, как, вернувшись в Москву, он закатит с друзьями молодецкую пирушку. Иначе и быть не могло. Строгий, но щедрый к вассалам, Московский Князь, наверняка, одарит его за добрую службу пригоршней золотых червонцев, на которые он закатит пир горой.
Хмельным зельем Дмитрий не злоупотреблял, памятуя о том, что вино – первый враг воинских доблестей, а одурманенный витязь легко становится добычей темных страстей, ведущих к гибели и бесчестию.
Но раз в году, на Рождество, он позволял себе опрокинуть пару-тройку кубков в компании тех, с кем ему не раз приходилось нестись в атаку, под градом вражьих стрел лезть на крепостные стены, рубиться спина к спине, по-братски делить вино, хлеб и невзгоды походной жизни.
Их было четверо друзей: рассудительно-сдержанный Бутурлин, весельчак и сорвиголова Федор Усов, силач Василий Булавин, легко гнувший пальцами пятаки, и самый юный в компании – семнадцатилетний Григорий Орешников, славившийся искусной игрой на гуслях, а еще более – вспыльчивым нравом.
Непримиримый ко всякой кривде, он то и дело попадал в разные передряги, откуда старшим друзьям приходилось его вызволять.
За неделю до описываемых событий он умудрился подраться с наемником-шведом, командиром кремлевского отряда пушкарей, пытавшимся обесчестить девушку из оружейной слободы.
Буйный во хмелю швед, возомнивший себя хозяином в чужой стране, не сразу понял, что нужно хрупкому парнишке, вставшему между ним и его добычей. С ревом рассерженного вепря рванул он из ножен тяжелый меч, чтобы одним махом развалить надвое дерзкого московита.
Но московит оказался проворнее, и швед осел на снег с рассеченной сабельным ударом щекой. Рана оказалась не смертельной. Не желая убивать лучшего пушкаря своего Князя, Гришка лишь задел его краем клинка, после чего сам явился с повинной к Государю.
Орешников был прав, а швед – виновен, но Иван, опасаясь бунта шведских наемников, коих немало тогда было на Москве, решил примерно наказать боярина месячным заключением в темнице.
Узнав о случившемся, друзья пали в ноги Князю с просьбой освободить их боевого друга, но Иван был непреклонен.
Григорию предстояло отсидеть месяц на хлебе и воде, но куда большей мукой было для него сознавать, что он терпит за правду, тогда как насильник обретается на свободе, пусть даже с помеченной шрамом рожей.
«Бог с ними, с червонцами, – подумал про себя Дмитрий, – пусть Князь на меня осерчает, пусть не даст награды, но как только вернусь на Москву, попытаюсь упросить его, чтобы отпустил Гришку на волю. Княжий гнев, должно быть, стих, неужто он не смилостивится над своим верным слугой?»
– О чем задумался, боярин? – донесся до Дмитрия голос едущего рядом Корибута. – Что-то хмурый ты какой-то сегодня с самого утра…
– Да у него всю дорогу такое лицо! – радостно прощебетала, поравнявшись с ними, Эвелина. – Знаете, Батюшка, Дмитрий чем-то похож на Мишку, живущего у нас в замке!
– Какого еще Мишку? – нахмурился Корибут.
– Ну, на медведя, Батюшка, – хихикнула юная княжна, – того, что сидит у нас во дворе на цепи. Он точно так же хмурит брови и смотрит исподлобья, а когда злится, то рычит «У-У-У!»
Жигмонт метнул на дочь гневный взгляд, и она умолкла, поняв, что зашла в своей вольности слишком далеко.
– Не сердись на нее, боярин, – досадливо поморщился Корибут, – глупая девчонка, не ведает, что творит. Не стоило брать ее с собой на Москву.
Мать ее, покойница, сама из Московии родом, все рассказывала о своей стороне, вот ей и захотелось увидеть своими глазами землю предков… «Возьми меня с собой, Батюшка, не пожалеешь!»
Уговорила, взял, теперь вот всю дорогу «не жалею». Знал бы, как все выйдет, оставил бы дома, под присмотром старого друга. Он мне вроде брата… доглядел бы…
– Да я не сержусь, – улыбнулся Дмитрий, – медведь – не хорек, зверь сильный и гордый. Не думаю, что сравнением с ним можно кого-то обидеть!
Эвелина тихо фыркнула и надула губы. Ее раздражала невозмутимость московита, его способность при любых обстоятельствах сохранять хладнокровие.
«Подумать только, я ему польстила! – пробормотала она, слегка отстав, чтобы отец и московит не могли ее слышать. – В следующий раз нужно будет сравнить его с пнем или с камнем. Впрочем, такой, как он, скажет, что пень для него – символ выдержанности, а камень – стойкости духа!»
– За что ты так невзлюбила боярина, госпожа? – поинтересовалась следующая за юной княжной Магда.
– Да ну его! – фыркнула, Эвелина, – скучный, молчаливый, слова лишнего из него не вытянешь. Лицо оспой побито. Непригожий!
– А мне сдается, что ты к нему неравнодушна, княжна, – улыбнулась женщина, – стала бы ты так ругать безразличного тебе человека?
– Да как ты можешь обо мне подобное думать? – вышла из себя Эвелина. – Чтобы мне понравился такой урод, да еще схизматик!
– Просто я знаю тебя с младенчества, госпожа!
– Ничего ты обо мне не знаешь, – обиделась Эвелина, – вот уж не думала, Магда, что ты такая выдумщица!
Гордо вскинув голову, она ускакала вперед. «Сей московский увалень даже Магду сумел околдовать! – с возмущением подумала она, – сговорились они все, что ли, хвалить его при мне? Но ничего, пусть себе колдует, от меня ему похвалы не дождаться!»
Магда глядела ей вслед с доброй улыбкой. Прослужив двадцать лет в доме Корибута и пятнадцать из них отдав присмотру за Эвелиной, она лучше всех знала нрав своей воспитанницы и причины, побуждающие девочку вести себя вызывающе, а порой и откровенно грубо.
Еще когда была жива ее мать, Жигмонт влюбился в одну из фрейлин Польской Королевы, и та ответила ему взаимностью.
Связь Магната со столичной красавицей была недолгой – по настоянию Королевы, сочувствовавшей княгине Корибут, фрейлину выдали замуж за молодого шляхтича, направляющегося послом в Данию, и она уехала с супругом, надолго скрывшись от взора Князя.
При дворе об этой истории, вскоре забыли, однако вездесущие сплетники успели донести ее, до княгини. Анна к тому времени была серьезно больна, с трудом передвигалась по замку и не могла уже удовлетворять любовные потребности своего крупного, сильного мужа.
Весть об измене супруга она восприняла стоически, без слез и упреков; даже в болезни она сохраняла достоинство и делала все возможное, чтобы уберечь детей от семейного позора.
Но слухи ползли, как змеи, и дети Корибута узнали правду об отце. Вилько к тому времени было уже семнадцать, он многое понимал и не слишком осуждал Жигмонта за его проступок.
Гораздо больнее отозвалась эта история в сердце Эвелины. Десятилетней девочке родители мнились недосягаемо чистыми, почти святыми людьми, и с изменой отца ее мир раскололся надвое.
Вскоре Анна умерла, захлебнувшись во сне собственной кровью. Ночные кровотечения горлом бывали у нее и раньше, но такое обильное случилось впервые. Возможно, роман Корибута с фрейлиной и гибель Анны, были лишь печальным совпадением, но Эвелина твердо уверовала, что мать свели в гроб любовные похождения отца.
С тех пор она стала дерзкой и неуступчивой, мстя Жигмонту непослушанием за преждевременную смерть матери. С возрастом боль в душе девочки притупилась, но отголоски ее и сейчас время от времени возвращались к Эвелине, бередя едва затянувшиеся раны.
Во всех мужчинах она видела склонность к предательству, и Магда не раз подумывала о том, что юной княжне будет трудно найти жениха. Помня об измене отца, она будет встречать недоверием всякого, кто предложит ей руку и сердце, а выйдя замуж, – томиться в ожидании супружеской измены.
При королевском дворе на нее заглядывались наследники княжеских фамилий, но стоило отцу заговорить с кем-нибудь из придворных о будущем браке дочери, Эвелина сникала, становясь грустной и молчаливой.
Не радовали ее и ухаживания молодых шляхтичей, гостивших в замке Корибутов во время пиров и охот. Княжна ко всем была холодна, и ни страстные взгляды, ни комплименты не могли растопить лед в ее сердце.
Но с этим московским боярином все было иначе. Дмитрий не сватался к Эвелине и даже не бросал лишнего взгляда в ее сторону. Как провожатый ее отца, он оказался рядом с ней лишь на короткое время, чтобы по завершении своей миссии навсегда исчезнуть из ее жизни.
И вот его юная княжна почему-то страшно невзлюбила. Это не могло быть простой неприязнью – людей, неприятных ей или безразличных, Эвелина старалась не замечать и избегала общения с ними, в то время как московита она пыталась чем-то задеть или подковырнуть при всяком удобном случае.
Для Магды это значило, что в девушке начинает пробуждаться женская тяга к молодому воину, и она всеми силами пытается заглушить новое для нее чувство, пока оно не овладело её душой полностью.
Что ж, девочка вошла в тот возраст, когда женское начало впервые громко заявляет о себе, тут уж ничего не поделаешь.
Жаль только, что Дмитрий для нее – отрезанный ломоть. Иной веры, служит чужой, не всегда дружественной Унии державе…
…Магда хорошо помнила, каких внутренних усилий и мук стоило покойнице Анне перейти из Православия в Римский Канон. Она, бедняжка, и болезнь свою почитала наказанием за вероотступничество, все молилась Господу, просила простить ей этот грех.
Сей московит от веры своей тоже не отступит, вон какой взор у него: ясный, твердый – чистая сталь. И вотчину свою не бросит ради большего имения на чужбине. Привязаны русичи к родной стороне, не то, что немцы и шведы, коим все равно, на чьих землях сидеть, лишь бы доходы шли.
А если бы Дмитрий и посватался к княжне, Корибут все равно бы ему отказал. Боярин Князю – не ровня, хотя нынешние Князья тоже из бояр когда-то вышли, а народ до сих пор всех знатных величает «князь-боярин».
Вельможный с вельможным роднится, – так издревле повелось. А жаль. Дмитрий – завидный жених, добрый воин и не расточитель. Одевается скромно, не то, что польские шляхтичи. Те, будто павлины, ходят друг перед дружкой, наряженные в шелка да бархат. Кафтаны золотом расшиты, пальцы перстнями унизаны. В богатстве наряда никто Королю не уступит!
В еде и питье боярин также умерен. Другие на привале по полмеха с вином в себя опрокинули, а он раз глотнул и больше к вину не притрагивался. Спокойный, сдержанный, рукам волю давать не будет.
В одном лишь права Эвелина: оспины да рубцы никого не красят. Да то невелика беда, ежели кто всерьез полюбит, и с таким лицом примет – подумалось Магде.
Сама она до беспамятства любила своего мужа, одноухого, посеченного в боях саблями Витольда. Не погибни он в той же войне, что и Вилько, по сей день жили бы душа в душу. Не на красе любовь держится, на чем-то ином…
…Пока она вспоминала свою жизнь с Витольдом и тот страшный день, когда его привезли в княжий замок бездыханным, Эвелина наслаждалась жизнью, гарцуя впереди сборного отряда на своей быстроногой, серебристой в яблоках кобылке.
Она во многом еще была ребенком, хотя повидала за свои пятнадцать лет немало горя и по-детски радовалась погожему дню, пушистому снегу, алмазной пылью взлетавшему из-под конских копыт, простору и чистоте большого, вечно юного мира.
Магде невольно взгрустнулось. Ее собственные дети умирали во младенчестве от разных хворей, и она всю свою нерастраченную материнскую любовь отдавала этой девочке: радовалась ее радостям, печалилась с ней, когда у княжны на душе было горе.
Вскоре им предстояло расстаться. Пятнадцать лет – тот возраст, когда девиц отдают замуж, и хотя у Эвелины пока что не было жениха, день, когда ее посватают, уже недалек. Найдется какой-нибудь высокородный польский шляхтич или литовский князь, желающий породниться с Корибутом, сыграют свадьбу, и Эвелину навсегда увезут от Магды в далекий, чужой замок, где у нее будут уже другие слуги…
«Господи, не оставь ее без участия на чужбине, – с грустью думала Магда, обращаясь к Богу, – пошли ей участь лучшую, чем та, что постигла ее мать, избави от страданий, выпавших на мою долю!»
«Бесшабашная девчонка! – с возмущением думал Дмитрий, глядя на княжну, вертевшуюся на своей кобылке перед самым храпом его рослого боевого коня, – что за радость, путаться у всех под ногами, доставать ближних своими насмешками и капризами?
Вроде бы, не с чего злиться на жизнь – и лицом, и статью Бог не обидел. Хоть и не высока, но стройна, волосы – чистое золото, глаза, что озера под ясным небом. Нос, губы – все ладно, зубы, будто нитка жемчуга. Чего еще желать с такой наружностью?
Нет причин таить на свет обиду, а все неймется – словно бес какой внутри сидит, насмешничать, сердить других подбивает. И с чего она меня так невзлюбила? Вроде бы, ничем не обидел, за всю дорогу слова худого не проронил!»
Словно услышав его мысли, Эвелина резко осадила свою кобылку, так что жеребец Бутурлина едва не уткнулся мордой в ее спину.
– Княжна, ты или вперед поезжай, или в сторону отверни, – не выдержал Дмитрий, – а то, не ровен час, мой жеребец твою кобылку грудью сомнет!
Хотя сказано это было вполне миролюбивым тоном, Эвелине в голосе московита почудились раздраженные нотки. «Ага, – подумала она с затаенной радостью, – и его терпение не безгранично!»
– Смять-то он ее сомнет, – с показной кротостью произнесла, она, – а вот ты на своем битюге попробуй нас с Миркой в степи догнать!
– И пробовать не стану, – беззлобно усмехнулся Дмитрий, – в твоей Мирке, княжна, кровь татарских кровей намешана. Татары их для набегов выводили, чтобы налетать, как вихрь, посечь недругов и в степь уйти, покуда уцелевшие не опомнились. В быстроте бега сим коням нет равных.
А вот в силе да выносливости наши их превосходят. Мой, как ты сказала, битюг без сна и отдыха три дня бежать может, если требуется, со мной в седле в доспехах и при оружии. А татарский конь дня одного под седлом не проскачет, запалится, обессилеет. Можно ли их сравнивать, если каждая порода своему делу служит?
– Да что ты с ней споришь, боярин, – вмешался в разговор Корибут, – ей лишь бы дерзить да пререкаться. Ступай-ка ты, Эвелина, к Магде, пока я на тебя не осерчал!
Судя по тону, с каким это было сказано, он и впрямь готов был разразиться праведным гневом. Поняв, что дальше шутить небезопасно, княжна отъехала в сторону и вернулась к своей камеристке.
– Ни за что бы он меня не догнал! – вслух подумала Эвелина. – Эти московиты – только на словах лихие наездники да вояки, а сами горазды лишь медовуху пить да под столом валяться!
– Где ты видела, чтобы он медовуху пил да еще валялся под столом? – укоризненно покачала головой Магда, – Меня выдумщицей зовешь, а сама такое норовишь придумать, что ни в какие ворота не проходит! И чем тебе насолил боярин, что ты на него так взъелась?
Эвелина не ответила. Лес, еще недавно казавшийся черной полоской на горизонте, приблизился настолько, что стали видны отдельные деревья-великаны, возвышающиеся над собратьями, словно зубцы над крепостной стеной.
Здесь уже встречались пограничные отряды Унии, и Корибут велел оруженосцу развернуть посольское знамя. Ему не терпелось поскорее добраться до Кременецкого замка и отдохнуть от тягот дороги.
– Может, и ты отдохнешь с нами пару дней в Кременце? – обратился к Дмитрию Корибут. – Кременецкий Каштелян – радушный хозяин. Он устроит нам добрую пирушку, клянусь святыми угодниками!
– Благодарствую, Княже, – Дмитрий почтительно склонил голову, прижимая к сердцу правую ладонь, – мне еще на Москву нужно возвращаться, доложить Государю, что провел тебя до родной земли, чтобы не тревожился понапрасну Великий Князь!
– Хороший ты вассал, раз так о Князе своем печешься! – усмехнулся в густые усы Корибут. – Мне бы больше таких молодцов, как ты, я бы горя не знал. Только чтобы не тревожить Государя, домой торопишься?
– Не только, Княже. В Москве мой товарищ в темнице сидит. Хочу поскорее вернуться, пасть в ноги Князю с просьбой, чтобы отпустил его домой, а то негоже ему Рождество Христово в сыром подвале встречать!
– Друг-то за дело в темницу угодил аль по навету? – полюбопытствовал Корибут.
– В гневе его Князь заточить велел. Он главного пушкаря кремлевского саблей пометил, наемника, из шведов…
– Выходит, за дело, – подытожил Корибут.
– Швед хотел девицу обесчестить, а Гришка за нее вступился, – пояснил Дмитрий, – распоясались псы чужеземные, чуют, что нужны Москве, вот и наглеют. Думают, без них Русь не обойдется. Едят, пьют за троих каждый, еще над нами насмехаются: «Премудра наука наша, не постичь ее русскому уму!»
– Не захотел, значит, Великий Князь наемников злить, – задумчиво изрек Корибут, – что ж, его понять можно. Хорошие пушкари на войне многого стоят. Нам, полякам да литвинам, себя понять сложнее.
У самих под боком волк злобный сидит, псом добрым прикинулся, руки лижет, а отвернись – на шею бросится! Прибить бы его, пока он силу не набрал, а мы все медлим…
…Приручить думаем, к войне с турками приспособить. Только без толку все!
– Если нет проку, то почему тогда волка не прогоните? Опасно такую зверюгу дома держать. Ты ведь, Княже, об Ордене Немецком толкуешь, не так ли?
– О нем самом, – поморщился Корибут, – много крови испортил нам сей волк, а еще больше пролил. Больших усилий стоило на цепь его посадить…
…Теперь как будто присмирел, но в душе те же угли тлеют. Как думаешь, боярин, будет нам от него какая-то польза в войне с Османами?
– Едва ли, – нахмурился Дмитрий, – сарацины – народ злой, упорный, пока их одолеешь – семь потов кровавых сойдет. И добычи богатой с них не взять. Янычары – те же рабы, сабля да щит – все их богатство. Какой прок Ордену от войны с ними? Куда проще надеть ярмо на своего брата-христианина и пахать на нем, пока костьми в землю не ляжет.
Вот и зарятся на земли, что поближе. Ливонию с огнем и мечом прошли, куров, земгалов порезали, эстов под себя подмяли. В старых летописях много про то сказано. И о том, как Юрьев с Псковом пожгли крестоносцы, и как к Новгороду подступали.
Если бы не Великий Князь Александр, никто не знает, как бы все для Руси обернулось…
…Не мое дело Князей да королей учить, но, по мне, уж лучше выгнать хищника из дому, чем приручать его пытаться.
У нас пословица есть: «сколько волка ни корми, а все в лес глядит». Не ровен час, наберется сил, порвет цепь, что тогда делать будете? С севера – немцы, с юга – турки.
К немцам шведы пристать могут, им тоже чужие земли пограбить охота!
– Ишь, куда хватил! – усмехнулся Корибут, слегка удивленный познаниями своего провожатого. – Нынче у Ордена сил немного, не шведы к нему, он к шведам примкнет, в случае войны. Но в спину ударить может, это правда.
Вот потому-то Унии да Руси вместе надо держаться, потому что разом мы любого недруга одолеем. А порознь ни вам, ни нам не устоять. Падут Польша да Литва – враги, хоть турки, хоть немцы, за вас примутся. Давно уже точат зубы на ваши земли!..
Он не закончил, потому что вдали, со стороны леса, показались черные точки, медленно, но неотвратимо растущие в размерах. Приставив руку в толстой рукавице козырьком ко лбу, Дмитрий попытался их рассмотреть.