Текст книги "Иголка в стоге сена (СИ)"

Автор книги: Владимир Зарвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

…Но, как бы там ни было, ты – вассал Великого Московского Князя, и негоже тебе делить темницу с беглым холопом. Так что, тебя ждут горница, чистая постель и бадья горячей воды. Об ужине я уже распорядился.

– Газду я не брошу! – упрямо сверкнул глазами Дмитрий. – Он ради меня рисковал жизнью. Куда он, туда и я!

– Ну что ты за человек, – раздраженно фыркнул Воевода, – то сердишься за то, что тебя в темницу упекли, то сам за решетку рвешься! Ладно, черт с тобой, да простят меня святые угодники! Я велю принести вам в башню теплые одеяла и снедь. И молись Богу, чтобы все сказанное тобой оказалось правдой!

_______________________________

– Ну, и что тебе сказал Воевода? – полюбопытствовал Газда у Бутурлина по возвращению его в темницу.

– Он мне не поверил, – ответил Дмитрий, устало откинувшись на пожухлую солому.

– И что теперь с нами будет? Повесят нас или как?

– Еще не знаю. Воеводе нужно дождаться вестей из Кракова. Пока же он распорядился принести нам одеяла и еду. Выходит, что в ближайшее время плаха нам не грозит…

– Так-то оно так, – согласился Газда – да только я слыхивал, что в Европе узникам перед смертью приносят обильный ужин…

– Вот и радуйся, что мы не в Европе! – грустно усмехнулся в ответ Бутурлин.

Глава 18

Эвелину душили слезы. Все время, что она простояла в костеле у Гроба Жигмонта, молясь за упокой его души, девушке не верилось, что отец навсегда ушел из ее жизни. Ей казалось, Господь вот-вот сотворит чудо, вдохнет в хладные останки жизнь, и Князь встанет из гроба, полный сил, деятельный и громогласный.

Но чуда не происходило, мертвое тело оставалось неподвижно, бледностью заострившихся черт и запавшими глазами так жутко непохожее на прежнего, живого Корибута. И лишь когда над могилой отца, вырос земляной холмик, Эвелина разрыдалась, осознав, что все кончено.

Пошатывяась от сразившей ее боли, она медленно шла вдоль свежих могил, поддерживаемая под руку Флорианом. Лишь один раз остановилась она, чтобы проститься с верной Магдой и уронить слезу на ее могилу.

Флориан не спешил уводить ее с кладбища, хотя и видел, как страдает юная княжна. Эвелина сама изъявила желание проститься с теми, кого еще недавно знала и любила, и мешать ее прощанию он считал верхом бестактности.

Однако, видя надвигающиеся с запада серые тучи, грозящие снегопадом, он поспешил укрыть плечи девушки своим меховым плащом и велел пажу подать им лошадей.

– Нам пора возвращаться в замок, Эва, – произнес Флориан, нежно сжимая в ладони крохотную ручку Эвелины. – Умершие – на пути к Богу, и мы им уже не поможем. Утешься тем, что их ждет Царствие Небесное, где нет печали!

Эвелина подняла на него мокрые от слез глаза, и взгляды их встретились.

Флориан был так добр к ней, так предупредителен. Они выросли вместе, словно брат и сестра, доверяя друг другу свои детские тайны, радости и печали, и, казалось, знали друг о дружке все. Эвелина и любила его, как брата, не подозревая о том, что сердцем ее друга владеет отнюдь не братское чувство.

Он же давно обожал ее всей силой своей страстной натуры, но не осмеливался признаться в том юной княжне. Ему не раз доводилось видеть бурные отповеди Эвелины ухаживаниям молодых шляхтичей, и Флориан опасался, что его преждевременное признание в любви, может оттолкнуть девушку и от него.

Посему он запасся терпением и надеждой на то, что его доброе отношение и забота со временем пересилят любовную отчужденность княжны и зажгут в ее сердце ответное чувство.

Но время шло, а он по-прежнему оставался для Эвелины лишь старшим братом. Любимым, почитаемым, но, увы, лишь братом. Порой это приводило молодого шляхтича в отчаяние. Ах, как бы он хотел облегчить страдания девушки, взять на себя хотя бы часть ее душевной боли!

Однако, это было невозможно. Все, что ему оставалось, – нежно держать ее за руку, преданно смотреть в глаза, говорить добрые и искренние, но не способные ничего изменить слова.

– Я знаю, каково тебе сейчас, – произнес он, гладя ее ладонь, – твое сердце переполнено скорбью, тебе кажется, что в жизни нет смысла и никогда уже не будет радости. Мне это знакомо. Но, поверь, когда-нибудь тучи рассеются, и лучики солнца вновь наполнят душу радостью бытия.

Тебе нужно пережить скорбь, переждать, как болезнь, как эту зиму, помня, что вслед за ней грядет цветущая весна. Я же буду молить Господа, чтобы он дал тебе больше сил и исцелил твое сердце от скорби. Пусть эта боль будет последней в твоей жизни!

Но пожеланию Флориана не суждено было сбыться. Вечером Эвелина узнала то, что отнюдь не прибавило ей радости.

Случилось так, что по прибытии в Самбор княжну и Бутурлина развели по разным покоям замка, и она ничего не знала ни о допросе ее спасителя, ни о заключении его под стражу. Во время поминального ужина она осведомилась у Воеводы, почему Дмитрия нет за столом.

Ответ Самборского Владыки ошеломил Эвелину, как гром с ясного неба, всколыхнул ее душу, заставив на время забыть о скорби. Как! Бросить в темницу благороднейшего воина, чьей честности и преданности могут позавидовать паладины из древних преданий? Это не укладывалось у девушки в голове!

Возмущенная чудовищной несправедливостью Воеводы, она потребовала у него объяснений со всей жесткостью, на которую была способна.

Кшиштоф, обычно гневливый и вспыльчивый, на сей раз сдержал свой буйный нрав, пообещав Эвелине объяснить все после поминок. Но девушка ничего не хотела слушать. Нет! Она не сядет за стол, пока Дмитрий не будет отпущен на свободу!

Видя, что успокоить ее будет непросто, Кшиштоф велел слугам и приближенным удалиться.

– Ты недостойно ведешь себя, Эва, – с мягким укором произнес он, когда за последним пажом затворилась дверь.

– А вы поступили достойно, взяв под стражу человека, благодаря коему я стою здесь целая и невредимая! С чего вы взяли, что Дмитрий Бутурлин – предатель?!

Веко Воеводы резко дернулось, но ожидаемой бури не последовало. Кшиштоф любил Эвелину, как родную дочь, и это доброе чувство, слитое с памятью о Корибуте, не давало ему отвечать грубостью на непочтительную речь княжны.

– Что ж, я могу тебе объяснить, почему я упрятал твоего благодетеля в темницу, – произнес он, стараясь выглядеть, по возможности, невозмутимо, – но сперва ты должна совладать с чувствами, иначе разговора у нас не выйдет.

Смерть отца, погоня, скитания по лесу вымотали твою душу, и пережитое тобой отчасти извиняет твое поведение. Но если хочешь говорить о Бутурлине всерьез, чувства придется отбросить.

– Хорошо, дядя, я успокоилась, – Эвелина, наконец, взяла себя в руки, – я вас слушаю.

– Ты еще сосем дитя, не знающее жизни, и посему слушаешь голос сердца и доверяешь всем подряд, – издалека начал Воевода, – а я, почитай, прожил жизнь и научился понимать в людях. И без веской причины я не стану называть кого-либо лжецом или предателем…

– И что же вас побудило так плохо думать о спасшем меня человеке?

– Многое, Эва! Во-первых, обстоятельства твоего спасения. Нет, конечно же, я безмерно благодарен Господу за то, что он привел тебя в Самбор невредимой…

…Но с этим московитом что-то нечисто. Посуди сама: на вверенной Волкичу заставе погибли все, кто сопровождал твоего отца, а Бутурлин остался жив, отделавшись пустячной царапиной.

Почему его не обезглавили, не пронзили копьем, как прочих воинов княжьей свиты? И почему он сам не убил Волкича, когда запросто мог это сделать?

Удивляет и легкость, с коей вам удалось уйти с заставы и скрыться в лесу. Но и это еще не все! Когда вы выбились из сил, твой спутник, конечно же, случайно, набрел на пещеру с запасами хвороста. А хозяином пещеры, тоже случайно, оказался беглый мятежник, заклятый враг Польской Короны!

– Газда рисковал ради меня жизнью! – вступилась за своего провожатого Эвелина. – К тому же, без него мы бы не смогли дойти до Самбора!

– Знаю, знаю! – поморщился Воевода. – Потому-то до сих пор и не повесил удальца, хотя и сразу уразумел, что он за птица! Но сама видишь, Эва, как много чудного в истории ваших скитаний. Да, Господь всемилостив, и он приходит на помощь тем, кто в ней нуждается, однако здесь, похоже, чудеса иного рода.

Бутурлин заранее знал, как он будет выбираться с заставы, где его будет ждать схрон и когда к нему подойдет проводник. По-своему он весьма неглупый малый. Нужно уметь так рассчитывать, силы!

– Неправда! – выкрикнула Эвелина, пытаясь сдержать подступившие к глазам слезы. – Он не такой! Дмитрий заботился обо мне, как о ребенке, нес на руках через сугробы! Он утешал меня, чтобы не сошла с ума от горя и страха, согревал дыханием мои ноги!..

Эвелина осеклась, поняв, что сболтнула лишнее. Кровь бросилась ей в лицо, сердце бешено забилось в груди. Она до боли сжала кулачки, пытаясь умерить его неистовый стук, но сердце княжне было неподвластно. Вконец смутившись, Эвелина зарыдала и бессильно опустилась на скамью.

То, с каким жаром она защищала московита, не укрылось от внимания Воеводы и пробудило в его душе новые опасения.

– Похоже, Эва, тебя к нему привязала не только благодарность, – изрек он, глядя на плачущую княжну, – что ж, девушки в твоем возрасте легко влюбляются, хотя я и не могу понять, чем тебя так обаял сей рябой московский дьявол!

Эвелина метнула в него гневный взгляд, и старый рыцарь понял, что не обманулся в своих догадках.

– Ладно, не сердись на старика, – примирительным тоном произнес Кшиштоф, – я пошутил, Эва! Но и ты не спеши отдавать сердце первому встречному, даже если он кажется тебе героем. Ты еще не знаешь, силу коварства, не ведаешь, на какие уловки пускаются наши недруги, чтобы втереться к нам в доверие!..

– В нем нет коварства! – всхлипнула Эвелина, поднимая на него мокрые от слез глаза. – Я видела, каков он в опасности, в беде! Он – истинный рыцарь!

– Хотел бы я, чтобы так все и оказалось, – задумчиво проронил Кшиштоф, подкручивая седеющие усы. – Знаешь, Эва, в этом парне, и впрямь, есть нечто такое, что мне самому по нраву. Смелость ли его, рассудительность – не знаю…

И если окажется, что он непричастен к гибели твоего отца, с моих плеч упадет изрядная гора, – Воевода хитро усмехнулся, – поболее, чем Самборский замок!

– Дядюшка, я могу попросить вас об услуге? – тихо произнесла Эвелина.

– Конечно, Эва, как я могу тебе отказать! – ответил Воевода, не сообразив, о чем его сейчас может попросить дочь Корибута.

– Я хочу увидеть, его!

На лицо Каштеляна набежала мрачная тень. Ему не хотелось, чтобы Эвелина встречалась с Бутурлиным, но отступать было поздно. Он пообещал княжне, что исполнит ее просьбу, и не мог нарушить данное слово.

– Хорошо, тебя проведут к нему, – наконец, поборол он сомнения, – но долгой ваша встреча не будет. Не хочу, чтобы он вновь растравил твое сердце!

Глава 19

– Эй, брат москаль, погляди, кто к нам пришел! – вырвал Бутурлина из объятий дремы нарочито веселый голос Газды. – Ангел небесный спустился в преисподнюю, чтобы вывести на свет грешные души.

Рывком поднявшись с набитого соломой тюфяка, Дмитрий встретился глазами с Эвелиной. Сердце его радостно затрепетало в груди, но тотчас сжалось от боли, едва он вспомнил, при каких обстоятельствах ему приходится встречаться с княжной.

Всего трое суток минуло, как их разлучили, но Дмитрию показалось, что прошла целая вечность, – так медленно тянулось в темнице время и так повзрослела за эти дни Эвелина.

Она казалось удивительно хрупкой, неземной в черном траурном платье и действительно походила на скорбящего ангела с иконы, виденной когда-то Дмитрием в Коломенской Обители. Лицо ее было по-прежнему прекрасно, только теперь вместо прежней детской задиристости оно выражало кроткую печаль.

Глаза девушки светились добротой, заботой и еще чем-то, чему Дмитрий не мог подыскать названия, чего он желал и боялся одновременно.

– Как ты? – произнесла она, чувствуя странную робость перед человеком, которого еще так недавно изводила своими насмешками.

– Ничего, бывало и похуже! – Дмитрий попытался улыбнуться, но улыбка вышла чересчур грустной. – Воевода приказал принести нам жаровню с углями и добрую закуску, так что, ни холод, ни голод нас теперь не страшат!

– Я рассказала ему все о тебе. Как ты спас меня, как вел до Самбора, – выдавила из себя Эвелина, страдая от того, что не смогла сделать для Дмитрия большего, – он не хочет ничего слышать!

Губы ее дрогнули, и в следующий миг она с рыданиями прижалась щекой к груди своего недавнего защитника.

– Ну что ты, не плачь! – ласково увещевал ее Бутурлин. – В том, что случилось, твоей вины нет…

– Есть! – всхлипнула Эвелина. – Если бы ты не отправился со мной в Самбор, тебя бы не бросили в темницу!

– Я проводил бы тебя до Самбора, даже если бы заранее знал, что меня бросят в темницу. Это был мой долг, и я рад, что смог его исполнить…

– Но почему ты должен страдать из-за своей честности? – не смогла сдержать слез Эвелина.

– Да я не страдаю, княжна, – попытался утешить ее Бутурлин, – Воевода позаботился, чтобы нам было тепло и сытно, а то, что держат в темнице, так это ненадолго!

Пару-тройку дней еще просидим под замком, пока из Кракова не вернется гонец, а там, глядишь, и отпустят восвояси…

– Думаешь, Государь даст тебе свободу? – усомнилась в его словах Эвелина. – А если он поверит наговорам дяди Кшиштофа и велит вас с Газдой казнить?

– Без суда он не сможет послать нас на плаху. Все-таки я – слуга Великого Князя Московского, а Газда – под моей защитой.

– Кто бы тебя самого защитил! – подал голос из своего угла Газда. – Сам благороден, так, мыслишь, и другие такие же!

Что до меня, то я на панскую да на королевскую милость вдоволь насмотрелся, и нет у меня веры ни Князьям, ни Воеводам! Помнишь, я о Дорошах сказывал?

Разве стал разбираться Король, где – правда, где – ложь, получив от Сыпяхевича Грамоту, в коей тот лгал про бунт дорошевских казаков? Нет! Без всякого суда двинул на нас хоругви с пушками да таранами!

Газда умолк, метнув опасливый взгляд на дверь, и перешел на шепот, – ты, княжна, что слыхивала от меня, никому не сказывай!

Прознает шляхта, что я Сыпяхевича порешил, – приму смерть лютую. Не в петле повисну, так на кол сяду; уж на мою казнь Воеводе королевское разрешение не понадобится!

– И ты, Дмитрий, не верь панам вельможным. Для них людская кровь, что водица. Ужели думаешь, что Московский Князь пойдет войной на Унию, если ляхи тебя в петлю засунут? Обо мне и речи нет – кто я такой для Москвы?..

– Что же нам делать? – большие глаза Эвелины наполнились страхом. – Выходит, за вас и заступиться некому?

– Будем надеяться на лучшее, – пожал плечами Бутурлин, – доселе Господь нас выручал, не оставит в беде и на сей раз…

– Я знаю, что делать! – неожиданно горячо зашептала Эвелина. – Мы все вместе, втроем, убежим в Московию!

У меня есть корд, подаренный Флорианом, – она достала из поясного чехла небольшой кинжал с узким обоюдоострым клинком, – один из вас приставит его к моему горлу, а другой потребует у стражи коней и свободный выезд из замка.

Когда подадут лошадей, Газда покинет замок первым, а я поеду следом за тобой, Дмитрий, чтобы никто из стражников не посмел выстрелить тебе в спину. Дядя не станет нас останавливать, опасаясь за мою жизнь!

– А ведь княжна дело говорит! – привстал со своей лежанки Газда. – Подумай, брат москаль, будет ли у нас другой случай выбраться из сего склепа?

– Подумал! – хмуро усмехнулся Бутурлин. – а ты подумай вот о чем: даже если Воевода согласится выпустить нас из крепости, что он помыслит о нас тогда? Он уверится в том, что мы оба – тати, подло воспользовавшиеся доверчивостью молодой княжны.

Да и нам такой поступок чести не добудет. Он к лицу душегубу Волкичу, но не посланнику Великого Московского Князя или вольному человеку вроде тебя!

– Значит, ты отказываешься от моей помощи? – упавшим голосом спросила его Эвелина.

– Я не могу принять ее от тебя, – мягко ответил, Дмитрий, – ты мне слишком дорога, чтобы я приставил нож к твоему горлу и заслонялся тобой, яко щитом, от стрел…

Губы девушки дрогнули, на глаза навернулись слезы.

– Я дойду до Короля, я расскажу ему о твоей невиновности, о том, как ты спас мне жизнь на заставе… – она смолкла на миг, чтобы не разрыдаться, – я нынче же попрошу дядю отправить меня в Краков. Когда Государь узнает правду, он…

Лязг отпираемых засовов не дал ей договорить. Дубовая дверь распахнулась, и в проеме показались хмурые лица латников, освещенные факельным светом. Воевода разрешил княжне лишь краткое свидание, и, исполняя его волю, жолнежи спешили прервать ее встречу с московитом.

– Не знаю, суждено ли нам еще свидеться, – произнесла она, словно прощаясь с Бутурлиным, – но знай: в моем сердце живешь только ты, и мне иного не надо!

Сказав это, она стремительно отвернулась от него и скрылась в багровом сумраке, оставив Дмитрия наедине с новыми раздумьями.

Глава 20

Волкич выжил, и впрямь, чудом. Смуглый бородач Ворона, спасенный им когда-то от петли, вернул боярину долг, вправив выбитые шейные позвонки и туго перевязав глубокую рану на затылке.

За свои сорок лет жизни он успел побывать конокрадом, знахарем и солдатом, и его опыт не раз выручал в беде боярина и его отряд.

Не оплошал Ворона и в этот раз. Ему удалось не только спасти жизнь Волкича, но и отыскать место, где остатки разбойного войска во главе с раненым предводителем могли бы укрыться от гнева Воеводы.

Деревенька бортников, притаившаяся в глубине Старого Бора, как нельзя лучше подошла им в качестве убежища. Окруженная болотами и чащобой, она была труднодоступна для самборской стражи и летней порой, зимой же, в мороз, конные разъезды сюда наведывались вовсе редко.

На руку беглым жолнежам была и погода. Бушевавшая три ночи метель замела все следы, по которым можно было проследить путь разбойничьей шайки до селения медоборов.

И все же татям пришлось поволноваться. Едва стихла буря, в деревеньку завернул конный отряд Флориана, охотившийся как раз за убийцами Корибута. В ожидании кровавой рубки разбойники притаились в избах с луками и саблями наготове.

Но на сей раз им не пришлось проливать кровь. Памятуя о том, что к горлу их жен и детей приставлены ножи, глава медобров и оба его сына поспешили уверить шляхтича, что душегубы в деревне не объявлялись.

Будь у Флориана чуть больше времени, он бы и сам догадался, что к бортникам затесались чужаки. Для этого достаточно было заглянуть в один из сараев и увидеть там рослых, откормленных жеребцов, коим неоткуда было взяться у бедняков, промышлявших грибами, ягодами, да медом.

Но времени у Флориана не было. Он спешил прочесать всю округу, посему, не останавливаясь в деревне бортников, повернул с отрядом на север, где среди лесов прятались поселения добытчиков болотной руды и углежогов.

Разбойничье воинство получило передышку, но предводитель ватаги знал, что долгой она не будет. Рано или поздно, выкормыш Воеводы вернется за ним, сюда, и тогда уже ничто не спасет его голову.

Лишь одно могло уберечь боярина от плахи.

Волкичу нужно было как можно скорее бежать в Померанию, а там сесть на один из кораблей Ордена, отплывающий в Кенигсберг. Замысел был верным, но его осуществлению мешали два обстоятельства.

Во-первых, он был слаб после ранения и с трудом держался в седле. Во-вторых, у него не было пропуска на корабль, а получить такой пропуск Волкич мог лишь из рук фон Велля.

Произойдет ли это, можно было только гадать. После кровавой ночи, так неприятно закончившейся для боярина, он больше не встречался со своим покровителем.

Уезжая с заставы, тевтонец пообещал, что сам его найдет, но где и когда, сказать не удосужился. Он уже наверняка знает о постигшей боярина неудаче и о том, что ему пришлось бежать в леса.

Однако, нынешнее местопребывание Волкича ему неизвестно, а сообщить фон Веллю о том, где он скрывается, беглец тоже не мог.

Впрочем, даже сумей он подать тевтонцу весть, тот едва ли стал бы разыскивать его. После всего, что случилось, он будет держаться подальше от сих мест, чтобы не навлечь на себя подозрения Воеводы.

Волкич вспомнил наставления, кои тевтонец давал ему, готовя к роли Крушевича. В случае разоблачения, боярину следовало бежать к морю и там, в условленном месте, ждать встречи с ним.

Волкич так и хотел поступить, но попробуй доберись до заветного берега, когда тебя обложили со всех сторон, словно зверя, а по пятам идет свора польских псов, жаждущих твоей крови!

Не вызывали у Волкича радости и думы о встрече с фон Веллем. Тевтонец явно не погладит его по головке за то, что он упустил княжну и московита. Он мстителен и не терпит, когда нарушают его приказы.

«Да и зачем я ему теперь нужен? – сверлила мозг боярина неотвязная мысль. – Свое дело я уже сделал, теперь он захочет убрать меня как свидетеля грязных дел Ордена!»

Ярость душила Волкича, и он ненавидел весь свет, такой чужой и враждебный ему. Но если других ярость отупляет, делая их игрушками в руках судьбы, то Волкичу она, напротив, придавала расчетливость и хладнокровие.

Он знал, что никому больше не нужен, и рассчитывал лишь на изворотливость своего ума.

Если тевтонец при встрече не захочет дать ему пропуск на корабль, он заберет его силой. Наверное, это будет какая-нибудь безделушка, знакомая шкиперу.

Отнять ее у фон Велля будет не так уж трудно. Чтобы не привлекать к себе внимание польской стражи, он ездит с небольшой свитой. Если напасть внезапно, людям Волкича не составит больших усилий перебить ее.

Ах, как хотелось боярину отплатить Командору за свое вынужденное пресмыкательство перед Орденом, за годы, когда он, презрев фамильную гордость, изображал раболепного холопа.

Сердце рвалось из груди при мысли о том, что он срубит с плеч горделивую тевтонскую голову, и зашвырнет ее в пучину моря. Сия мысль будоражила его ум и пьянила, как запах свежепролитой крови.

Но Волкич умел быть, осторожным. Как ни хотелось ему поквитаться с рыцарем, он знал, что поднимет на него руку лишь в крайнем случае, если тот не даст ему пропуск, или сам захочет его убить.

Если же все пройдет гладко и тевтонец будет милостив к нему, он с благодарностью примет этот чертов пропуск и отпустит фон Велля с миром. Затем со своим отрядом сядет на корабль и выйдет в открытое море. Но в Кенигсберг он не вернется. Хватит служить немцам и бегать у Ордена на поводке!

За время своих разбойных скитаний Волкич успел скопить небольшой бочонок с драгоценностями, который обеспечит ему сытую, вольную жизнь на неподвластных Ордену землях.

Посему его люди перебьют в море охрану корабля, приставят к горлу мореходов ножи и потребуют отвести судно в какой-нибудь тихий шведский фьорд или отдаленную бухту на побережье Норвегии. Подойдя к берегу, они перережут команду, а корабль пустят ко дну, чтобы замести следы.

Впрочем, можно и не захватывать Орденскую посудину, а сесть на какую-нибудь шведскую или датскую шхуну, каких немало пристает к польским берегам.

Так было даже проще. Не нужно встречаться с тевтонцем и добывать у него пропуск. За какую-нибудь безделушку из заветного бочонка скандинавские мореходы и так переправят боярина с его слугами в укромное место.

Нет необходимости захватывать корабль, рискуя собственной жизнью. Напротив, в море люди Волкича будут вести себя как добрые гости шкипера, и лишь когда на горизонте забрезжит земля, они достанут ножи…

Этот план побега нравился Волкичу больше предыдущего, но и у него был существенный недостаток. Возле свейских и данмаркских кораблей всегда крутилась польская стража, зорко следившая за каждым, кто поднимался на борт судна или сходил на берег.

В любой миг стражники могут ворваться на корабль и учинить досмотр, сорвав почти осуществленный замысел боярина покинуть страну.

Другое дело – орденские корабли. Орден был вассалом Польской Короны, и его суда не подлежали досмотру, посему шанс попасть незамеченным на борт немецкого судна у Волкича и его головорезов был значительно выше.

Взвесив все «за» и «против», Волкич все же согласился на встречу с фон Веллем. Да, тевтонец хитер и коварен, и никто не знает, как он поступит со своим подопечным. Единственное, в чем Волкич был уверен, это в том, что фон Велль не отдаст его польской страже. Во всяком случае, живым…

…Скорее всего, Командор не станет препятствовать его выходу в море и без проволочек выдаст пропуск на корабль.

Только боярин не знал, что именно будет значить для шкипера судна врученная фон Веллем вещица: приказ доставить его в Кенигсберг или отправить на дно морское…

Нельзя сказать, чтобы эта опасность слишком пугала беглеца, множество раз смотревшего в глаза смерти. Стычка в море с командой корабля по-любому казалась ему неизбежной. Главное – не дать врагу застать себя врасплох и первыми обнажить мечи. А застать Волкича врасплох было делом не из легких…

…Куда больше тревожило боярина иное. Ему не давал покоя бочонок с золотом, зарытый им в укромном месте. Пока никто из подчиненных Волкича не знал о его существовании, но мысль о том, что этой тайной придется делиться с ватагой, терзала мозг татя, лишая его сна и покоя.

Едва ли вчерашние висельники захотят идти с ним дальше, узнав о столь верной, и близкой добыче. Они наверняка решат убить своего предводителя, поделить золото и разбежаться.

Это обстоятельство ставило боярина в тупик, разрушало его хитроумный и по-своему стройный замысел побега.

«Должен же быть какой-то выход, – как заклинание повторял он в горячечном бреду, – неужто, в благодарность за все зло, что я совершил, Сатана не поможет мне выбраться из сей передряги?!»

Свершивший кучу смертных грехов, он давно уже отрекся от Бога и не просил его о помощи. В его темной душе жила лишь надежда на ту силу, коей он так верно служил, творя одно злодейство за другим.

«Не может быть, чтобы Ад оставил меня без помощи! – распалял он мозг чудовищной, пугающей его самого мыслью. – Я еще могу быть ему полезен: лить кровь, сеять страдания!

Дьявол не может отказать в поддержке тому, кто, как и он, был низвергнут с сияющих вершин в кромешную тьму ненависти и презрения…

…Дай же мне силы, враг рода людского, помоги уйти от плахи, и я принесу тебе такую жертву, что мир содрогнется от ужаса!»

В его сознании, пылающем безумием и в то же время хладнокровном, зрела мысль о том, как умилостивить дьявола и вернуть его благосклонность. На время пребывания в деревне он запретил своим людям грабить бортников и насиловать их жен, но уже знал, чем его воинство отметит свой исход.

В памяти всплывали картины набега на имение Колычевых: истошные женские крики и обагренные кровью стены, жаркое, трескучее пламя над теремом, рвущееся в жутком танце к зимнему небу…

…Воспоминания об огне пугали и странно завораживали беглого душегуба, истребившего той страшной ночью в себе остатки человечности.

Ему вновь хотелось выпустить из души пламя, от которого запылало имение Колычевых, вновь ощутить власть над чужим духом и плотью, упиться людским ужасом и болью.

Словно в наваждении, вновь и вновь обращался он к Сатане за помощью, обещая в обмен на его покровительство залить мир кровью.

И все же он не смог сдержать изумления, когда на третий день его пребывания в деревне дверь в курную избу отворилась, и на пороге возник извечный враг Божий.

У Дьявола было лицо фон Велля, его взгляд, его голос. За его спиной растерянно топтались жолнежи Волкича, утратив в присутствии адского гостя всю свою свирепость.

– Как ты меня нашел? – просипел он внезапно пересохшей гортанью. – Ни одна живая душа не знает, где я скрываюсь…

– Так уж ни одна! – холодно усмехнулся бес. – По мне, не было ничего легче, чем догадаться о месте твоего пребывания. Эта деревня более других удалена от Самбора, затеряна среди лесов и болот. Можно ли в сих краях найти пристанище лучше? Едва ли сюда нагрянет польская стража!

– А вот здесь ты ошибся! – радостно оскалился Волкич. – Стражники тут уже побывали!

– Знаю, – презрительно поморщился Дьявол, – я видел их в трех верстах отсюда. Они направлялись в деревню углежогов. Могу сказать лишь одно: польская беспечность может сравниться лишь с польской надменностью.

Эти болваны в сверкающих латах ездят вдоль дорог, и если поблизости оказывается селение, отряжают туда пару-тройку солдат. Те спрашивают у старосты, нет ли в деревне чужаков, и, получив отрицательный ответ, убираются восвояси.

О том, чтобы усомниться в правдивости старосты и обшарить деревню, не может быть и речи. Они слишком уверены, что страх перед ними помешает мужикам солгать. А страх как раз заставляет их врать, и весьма убедительно.

Страх за жизнь родни, взятой в заложники твоими подручными. Ты ведь взял в заложники их жен и детей, Волкич? Посему я даже не сомневался в том, что польские лентяи не потревожат твоего логова!..

– Все-то ты знаешь… Дьявол! – прохрипел, подрагивая от ненависти, Волкич.

– В иные времена я бы загнал тебе эти слова кинжалом обратно в глотку, – мечтательно улыбнулся бес с личиной фон Велля, – но сейчас ты мне нужен живым, и посему я прощаю тебя.

– И ту мою оплошность на заставе тоже прощаешь? – усомнился в искренности Дьявола боярин.

– Пути Господни неисповедимы. Бегство московита и княжны мне даже на руку. То, что провожатый Корибута остался в живых, лишь уверило Воеводу в причастности Москвы к гибели Князя, – фон Велль, казалось, излучал благодушие. – Знаешь, Волкич, а ведь Воевода и тебя считает лазутчиком Москвы!

Боярин лишь презрительно фыркнул в ответ.

– С ним, как и с тобой, приятно иметь дело, – продолжал бес-крестоносец, – достаточно заронить в его душу подозрение, а уж он, со своей богатой фантазией и ненавистью к Москве, сам домыслит то, что нам нужно…

Одним словом, я доволен тобой. Каким бы образом ни закончилась моя затея, она явно не упрочит мир между Московией и Королевством. Нам лишь останется подбрасывать дрова в костер их взаимной ненависти.

Считай, что побег твоих пленников меня даже обрадовал!

– Ты снял гору с моей души, господин! – как ни противно было Волкичу подобное обращение к тевтонцу, он никак не мог от него отвыкнуть. – Но я надеюсь, ты прибыл сюда не только для того, чтобы поделиться своей радостью?

– Угадал, боярин, у меня для тебя есть еще кое-что. Вели своим людям выйти за дверь, ибо то, что я скажу сейчас, не предназначено для их ушей.

Привстав с укрытого шкурами ложа, Волкич дал знак своим подручным удалиться.

– Я весь внимание, господин, – вкрадчиво произнес тать, когда они остались наедине.

– Планы изменились. Ты не поедешь в Кенигсберг.

– Вот как? – в душу Волкича закралось подозрение в том, что тевтонец готовит ему западню. – Если не в Кенигсберг, то куда же тогда? Ты же знаешь, здесь мне оставаться нельзя…

– Отправишься в Ливонию. Там ты будешь не в меньшей безопасности, чем под защитой Кенигсбергских стен. Ландмайстер Плеттенберг уже знает о твоем скором приезде, так что, на границе тебя встретят.