Текст книги "Иголка в стоге сена (СИ)"

Автор книги: Владимир Зарвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

Глава 25

Ярость рвалась из Флориана наружу. Еще бы! Сколько лет нежно обхаживать девушку, утешать в часы душевной скорби и боли, терпеливо ожидая, когда в ее душе проснется ответное чувство, и все лишь для того, чтобы ее любовь досталась другому!

Едва увидев Бутурлина, Флориан ощутил к нему странную неприязнь, которая усилилась еще больше, когда он понял, какими глазами смотрит на московита юная княжна.

В ее взоре было нечто большее, чем благодарность за спасение. В нем теплился огонек той страсти, которую он сам столько лет тщетно пытался разжечь в сердце Эвелины, и это вызвало в душе молодого шляхтича бурю страданий.

Все смешалось в разгоряченном мозгу Флориана: жгучая ревность к княжне и обида на то, что она предпочла другого, ненависть к Бутурлину и стремление развенчать его в глазах любимой. В глубине души ему хотелось, чтобы оправдались подозрения дяди, и Эвелина, наконец, поняла, с кем имеет дело.

Посему, когда Дмитрий сбежал из-под стражи, Флориан даже испытал некоторую радость. Теперь, после побега московита, княжне станет ясно, что Бутурлин – не тот благородный рыцарь, за которого себя выдает.

Человек, уверенный в своей невиновности, не станет бежать от суда и без страха предстанет перед самым грозным обвинителем. Лишь тот, кто знает, что на суде ему не оправдаться, будет по-разбойничьи ускользать из темницы и прятаться в лесу.

Бутурлин сбежал – значит, он враг, в том не может быть сомнений. И когда Воевода отправил племянника в погоню за беглецами, Флориан принял поручение, как дело собственной чести.

Ах, как ему хотелось гневными словами уличить соперника во лжи, вызвать на поединок и одолеть в честном бою! В том, что победа будет за ним, юный шляхтич не сомневался. Дядя не зря учил его с малолетства сабельному бою, и хотя до сих пор Флориану не приходилось обагрять клинок кровью, он был уверен, что не оплошает в поединке с Бутурлиным…

…Жаль только, что Воевода запретил убивать беглеца. Московита следовало доставить в Самбор невредимым, и юный шляхтич знал, что за нарушение приказа дядя его не пожалует.

Впрочем, это даже к лучшему. Флориан представил, как он приведет в крепость пленного соперника: на аркане, со связанными руками, жалкого и испуганного. Пусть Эвелина увидит его таким – быть может, тогда с ее глаз спадет пелена…

– Дурень! – прервал собственные раздумья Флориан, – татя еще изловить нужно, а ты даже не знаешь, где его искать!

С раннего утра во главе отряда жолнежей он объезжал окрестности Старого Бора, осматривая все берлоги и овраги, где могли бы укрыться беглецы.

Дело было не из легких: ночная вьюга постаралась на славу. Снег в некоторых местах был лошадям по брюхо, а спешенным доходил до груди, посему кони вязли в сугробах, а жолнежи, измученные непривычным трудом, громко чертыхались и в мыслях проклинали Воеводу, обрекшего их на такие муки.

Не добавлял радости Самборским воякам и мороз, в это утро особо злой и колючий. Своим ледяным дыханием он пронимал стражников до костей, невзирая на теплые кафтаны и зипуны, пробирался к телу сквозь сапоги и рукавицы. Изнуренные люди и кони нуждались в отдыхе. Флориан сам чувствовал, как от студеного ветра деревенеет лицо, становятся неподвластными коченеющие руки и ноги.

Выход был один: несолоно хлебавши покинуть негостеприимный лес и хоть на какое-то время укрыться где-то, где есть теплые стены и пылающий очаг.

Но до Самбора было далече, да и Флориану не хотелось возвращаться в крепость с пустыми руками. Ближайшим местом, где отряд мог отогреться и перекусить, была та самая застава, где нашел свою смерть Князь Корибут. Она не пустовала после бегства Волкича и его головорезов.

Предусмотрительный Воевода после похорон друга оставил там небольшой гарнизон, призванный охранять участок границы, в недалеком прошлом вверенный попечению Лже-Крушевича. Туда-то и направил свой путь отряд Флориана, измученный скитаниями по заледеневшему зимнему лесу.

«Никуда ты, московит, от меня не денешься! – успокаивал себя по дороге молодой шляхтич. – В такой мороз ты и сам из своей берлоги нос не высунешь. А я подожду, пока он утихнет, и с новыми силами выступлю на поиски. Мне-то от стужи немного беды: есть где и обогреться, и подкрепиться. А вот тебе не позавидуешь!»

Едва добравшись до заставы, Флориан и его воины поспешили в жарко натопленную трапезную, чтобы восстановить силы и угомонить разыгравшийся на морозе аппетит.

Седоусый шляхтич Прибыслав, временно поставленный Воеводой начальником заставы, без особой радости принял требование Флориана поделиться с его людьми харчами, предназначенными для собственных солдат.

Ему не улыбалось ублажать тех, кто и так получал в Самборе лучшие куски со стола Воеводы, в то время как его люди довольствовались куда более скромным провиантом. Но пререкаться с родичем Самборского Владыки начальнику заставы тоже было не с руки, и он, скрепя сердце, велел челяди принести в трапезную котел с мясной похлебкой.

Жуя душистое, разваренное мясо и подогревая пенной брагой кровь, Флориан вновь стал обдумывать план поимки злокозненного московита. Но прежней уверенности в успехе дела он уже не чувствовал.

Прочесать Старый Бор силами в полсотни конников едва ли было возможно, да и снежные заносы не пускали жолнежей вглубь леса. Оставалась, правда, надежда, что они воспрепятствуют и беглецам укрыться в чащобе, но эта надежда была достаточно слаба.

Беглый московит и его сообщники вступили в лес ночью, когда снег был еще не столь глубок, и по нему можно было передвигаться, так что, они вполне могли проникнуть в самые глухие места старого Бора.

Несостоятельной и глупой показалась Флориану мысль, что Бутурлин сейчас корчится от холода в какой-нибудь неустроенной берлоге. Наверняка те, кто вытащил его из острога, заранее обустроили в лесу теплый и уютный схрон, где сейчас, наверное, так же жарко, как в натопленных горницах Самборского замка.

Флориан в ярости скрипнул зубами. Ему было невыносимо сознавать собственное бессилие, тем более, что речь шла о поимке ненавистного московита. В голове его родилась новая мысль.

Нужно найти проводника, из местных крестьян, ведающего лесные тропы, как свои пять пальцев, снять с заставы хотя бы два десятка конников и объединенными силами попытаться изловить татей.

Горя желанием осуществить задуманное, он потребовал у начальника заставы выделить ему необходимое количество солдат и посодействовать в поисках знатока чащобы.

Но пожилой шляхтич ответил Флориану вежливым отказом. По его мнению, отправить в лес добрую половину гарнизона заставы значило оставить ее без защиты, а на это пойти он не мог.

Снежные заносы, непреодолимые для полусотни конников, будут столь же неодолимы и для семидесяти. Да и поиски проводника могут не увенчаться успехом. Изложив все эти доводы Флориану, Прибыслав осторожно поинтересовался, нет ли у него более осуществимого плана поимки беглецов?

В словах старого воина юноше почудилась насмешка, о причинах коей нетрудно было догадаться. Флориан знал, что большинство подчиненных Воеводы видят в нем неоперившегося выскочку, вознесенного на свою нынешнюю должность лишь стараниями могущественного дяди.

Учтивый тон пожилого шляхтича был данью уважения к Воеводе, но отнюдь не к самому Флориану, и юноша хорошо понимал это.

Можно было, конечно, настоять на своем, но в словах начальника заставы присутствовал здравый смысл, и спорить, с ним значило укрепить его во мнении, что Флориан – глупый, самовлюбленный упрямец.

Сказав, что он еще подумает, что можно сделать для поимки московита, Флориан покинул трапезную и вышел во двор, под порывы леденящего декабрьского ветра. Он и не думал утихать, напротив, становился все напористее и злее.

Все было против Флориана, даже погода. У него оставался один выход – с пустыми руками возвращаться в Самбор. И хотя самолюбие его требовало продолжать поиски, рассудок твердил, что дальнейшие попытки найти беглецов будут столь же бесплодны, как и предыдущие.

Немного поколебавшись, Флориан все же решил ехать в замок и первым делом направился к конюшне, посмотреть, накормлены ли кони отряда.

Конюшня размещалась в глубине небольшого двора заставы, позади трапезной, и напротив кузницы, где шумно пыхтел мехами небольшой горн и звонко пел, постукивая по наковальне, кузнечный молот.

Обычно Флориан был равнодушен к труду простолюдинов, обеспечивающих всем необходимым сословие потомственных воинов. Но в действиях кузнецов, наделенных властью над огнем и металлом, было нечто завораживающее, невольно притягивающее взгляд.

Флориан с детства любил наблюдать за тем, как под ударами молота кусок раскаленного железа превращается в клинок меча или изящную рыцарскую шпору. Искусство кузнеца было чем-то сродни волшебству и посему влекло к себе юного шляхтича, заставляя его подолгу следить за пляской молота по наковальне. Невольно залюбовался ею он и в этот раз.

Плечистый бородач в сумрачной глубине кузницы ловкими ударами молота плющил и сгибал в дугу раскаленную полосу металла, превращая ее в подкову, в то время как чумазый парнишка-подмастерье старательно раздувал мехами огонь в горне.

Закончив работу, кузнец остудил подкову в бадье с водой, бросил в ящик с другими поделками и, вытащив щипцами из огня новую заготовку, начал таинство ковки сызнова.

С минуту понаблюдав за его действиями, юноша повернул к конюшне, но, не сделав и двух шагов, споткнулся о какой-то торчащий из-под снега предмет. Природная ловкость помогла ему удержаться на ногах, но дорогая соболья шапка от толчка слетела с его головы и упала в снег.

Помянув в гневе врага рода человеческого, Флориан нагнулся за шапкой и увидел препон, едва не ставший причиной его падения. Им оказался вросший в снег обломок подковы, вывороченный из снежной ямки носком его сапога.

В тот миг, когда Флориан поднимал шапку, ему почудился хрипловатый смех, долетевший со стороны кузницы.

Оглянувшись, он увидел, что кузнец на него смотрит, пряча в бороде плутовскую ухмылку. Ярость, жарким пламенем полыхнула в душе Флориана, кровь бросилась ему в лицо.

Мерзкий холоп! Разбросал, где попало, свои железки да еще смеет насмехаться над благородным шляхтичем!

Флориан подобрал обломок подковы и, вынув из-за голенища плеть, решительно двинулся к кузнице. Видя это, кузнец отложил молот и вышел ему навстречу, на ходу оправляя свой кожаный фартук.

– Что угодно вельможному пану? – произнес он с поклоном, однако без того раболепия во взгляде и голосе, на которое рассчитывал Флориан.

– Что угодно? – переспросил его молодой рыцарь, с трудом удерживаясь от соблазна стегнуть зарвавшегося смерда плетью по наглой роже. – Твоя работа?!

Брошенный Флорианом кусок железа мог разбить лицо коваля не хуже плети, но тот поймал его на лету с такой ловкостью, словно всю жизнь упражнялся в подобных вещах.

– Нет, благородный пан, не моя, – отрицательно покачал он головой, осмотрев обломок.

– Вот как! – возмущенно фыркнул Флориан, едва не разбивший лоб из-за чертовой железки. – А чья же она тогда? Кто здесь кует подковы, кроме тебя?

– С недавних пор я кую, – согласился, кузнец, – но сия подкова не моей ковки. И не того молодца, что трудился здесь до меня под началом Крушевича. Взгляните, милостивый пан, здесь осталось тавро мастера. Такого не сыскать во всей Литве, а может быть, и в Польше!

– Двойной крест! – кузнец приблизил обломок к глазам шляхтича, чтобы тому было лучше видно клеймо. – Такое тавро кладут лишь в одном месте – в Кенигсберге! Хорошее железо тамошние мастера куют, но и на них, видать, бывает проруха, раз выкованная ими подкова треснула сразу в двух местах!

– Кого ты морочишь! – поморщился молодой шляхтич. – Откуда здесь взяться подкове из Кенигсберга? Наши ратники там отродясь коней не ковали, У королевских послов свои мастера в Кракове и Варшаве.

Посланники тевтонского Магистра, сколько себя помню, через эти края не езживали и на заставе у Крушевича не бывали. Врешь ты все. Обронил железку, а чтобы уйти от ответа, Кенигсберг приплел!

– От ответа я никогда не бегал! – сурово нахмурился кузнец. – Будь моя вина в том, что обломок сей тебе, господин, под ноги попался, сам бы прощения попросил. Только не возьму я на себя чужую вину, вельможный пан.

А что до подковы, то на кресте святом могу поклясться, что немецкой ковки она, из Кенигсберга! Немецкая лошадь ее обронила, больше некому…

– Ну, и откуда эта лошадь здесь взялась, – не сдавался Флориан, – если Орденские послы сие место десятой дорогой объезжали?!

– Может, объезжали, а может, и заезжали, – пожал плечами кузнец, – кто знает, вельможный пан, что здесь творилось, когда на заставе хозяйничал Крушевич? Если и бывали здесь немцы, то он о том пану Воеводе не сказывал!

Слова его заронили в душу шляхтича смутную тревогу. Доселе он был уверен в том, что Волкич убил Корибута по наказу Бутурлина, а слова Дмитрия о чужеземце с немецким говором – лишь уловка, призванная отвести подозрения от Москвы. Но если на лесной заставе, и впрямь, гостили тайные посланники Ордена, выходит, московит не лжет?

«Да нет, быть того не может! – тряхнул головой, пытаясь освободиться от наваждения, Флориан. – Бутурлин нарочно бросил посреди заставы обломок немецкой подковы, чтобы сбить нас со следа.

Но где он его взял? Московиты в Кенигсберг с посольствами не ездят, а Орден не продает русским купцам кованых изделий, опасаясь, что те раскроют секрет стойкого против ржавчины немецкого железа».

Впрочем, даже если у Бутурлина и была подкова с тевтонским клеймом, едва ли он бросил бы ее посреди заставы в надежде, что ее своевременно найдут и доставят Воеводе.

Втоптанный в снег, обломок железа пролежал бы здесь до весны, так и не оказав московиту услуги, на которую тот мог рассчитывать. То, что Флориан зацепился за него сапогом, – чистая случайность, которую невозможно было подстроить. Выходит, московит невиновен?..

Флориан скрипнул зубами. Мысль о невиновности Дмитрия его отнюдь не радовала. Он так хотел разоблачения Бутурлина, а выходило, что его счастливый соперник – добрый малый, действительно спасший княжну от бесчестия и смерти.

Как же теперь поступить Флориану? Сказать Эвелине правду и тем самым толкнуть ее в объятия московита или, используя случай, утопить ненавистного соперника?

На миг Флориан испытал жгучее желание зашвырнуть злосчастный обломок подковы подальше и забыть о нем, чтобы никакая сила не смогла оправдать Бутурлина в глазах Воеводы.

Однако сделать это ему помешала воспитанная с младенчества шляхетская честь. Он был готов сразить соперника в поединке, но не мог опуститься до подлости.

Поступить, как подсказывала неприязнь к московиту, значило для него навсегда потерять уважение к самому себе.

Да и речь шла не только о любовном соперничестве. Флориан разумел, что, возводя напраслину на Бутурлина, он будет покрывать истинных убийц Корибута.

«Не время нынче для личных ссор и споров, – сказал он себе, поборов минутное искушение избавиться от нежданной находки, – скрестить клинки с московитом я всегда успею. Но за чужие грехи он отвечать не должен! Как бы там ни было, дядя узнает о немецкой подкове!»

– Может, господину от меня что-нибудь нужно? – прервал раздумья Флориана кузнец. – Подков из немецкого железа у меня нет, но и мои неплохо ходят!

– Ты мне и так уже помог! – ответил Флориан, бросив кузнецу серебряную монету. – И еще, отдай мне сию железку. Для многих она может оказаться дороже золотого слитка!

Ветер свистел у Флориана в ушах, сковывая лицо ледяным дыханием, но молодой шляхтич не замечал стужи. Он спешил со своим отрядом в Самбор, неся Воеводе важную весть, и ничто не могло удержать его в пути…

Глава 26

…Еще затемно отряд Бутурлина покинул гостетеприимный схрон и по дну оврага, уходящего вглубь Старого Бора, двинулся на север. Там, по словам старого Тура, обитали люди, способные помочь с поимкой Волкича.

Зверолов и его семья, ютившаяся в трех хижинах посреди чащи, не раз пользовались помощью седоусого казака, владевшего тайнами врачевания разных недугов.

Полгода назад, во время ловли медведя, глава семейства звероловов повредил плечо, и у него стала сохнуть рука. Семье, лишившейся главного добытчика, грозил голод, но случившийся поблизости Тур предотвратил беду, вправив пострадавшему вывихнутый сустав и смазав плечо целебной мазью.

Зверолов не остался в долгу. С того дня, как казак оказал ему помощь, на столе лесной вольницы не переводились мед, оленина, а иногда и крепкая хмельная брага. Умел быть благодарным и старый Тур.

Время от времени он наведывался к своему приятелю, чтобы оказать посильную помощь: сварить из трав снадобье против жара, едва не свалившего младшего сына, принять роды у жены вместо повивальной бабки, к коей пришлось бы ехать за тридевять земель в мороз и пургу.

– Так ты и роды принимать умеешь! – изумился Бутурлин, услышав рассказ Тура о его знахарских похождениях. – Где же ты всему этому научился?

– У деда перенял! – ответил казак не без гордости. – Он был великим знахарем, слава по всей округе гремела. И людей врачевал, и скотину, от любой хвори знал средство. Зубную боль снимал травяными отварами, сглаз, порчу умел отводить.

У него и самого в шестьдесят лет рот был полон зубов, потому что корни нужные жевал. Ежели интерес будет, я тебе об этих корешках потом расскажу. Знание за плечами не носить, а когда-нибудь пригодится.

Средство есть от каждой болезни, понимать лишь нужно в травах. Дед-то мой изрядно ведал. И от неплодия женского, и от слабости мужской снадобья варил. Многим они помогали. Многим, но не всем. Чутье у деда было от Бога. Видел он, кому впрок пойдет врачевание, а кому – нет. И дело тут не в силе хвори – он самые тяжкие недуги брался лечить.

Но если была в человеке гниль какая: жадность непомерная, или тяжкий нераскаянный грех – такого дед отправлял восвояси. Говорил: «сперва исцели душу, а после плоть приходи лечить!» За то и пострадал…

Заехал к нам в слободу один пан, не то чтобы из высшей знати, но спеси, что у Князя. Силу мужскую, видать, на горничных растратил, а может, из-за хвори какой потерял.

Говорит деду с порога: «Вернешь утраченное – червонцами осыплю!»

А дед до червонцев не был жаден – деньги брал только с богатеев, да и то кто сколько даст. Поглядел он шляхтичу в глаза, говорит: «Не сердись, вельможный пан, не возьму я твоих денег, потому что снадобья мои тебе не помогут. Много тяжких грехов на твоей душе, судеб изломанных, крови невинной. Пойди покайся перед Богом, поживи в постах да скудости год-другой, а там поглядим, может, и вернут тебе силу, мои травы!»

Рассвирепел шляхтич, взыграла черная кровь! Потянул саблю из ножен.

Заорал: «Ты еще, холоп, будешь меня уму-разуму учить? Вот велю тебя жолнежам высечь – мигом поймешь, кто должен поститься, а кто – жить в скудости!»

Ну, он за свою саблю схватился, а дед – за свою. Вольный дух ведь оскорблений не терпит! Да только дед один был, а шляхтича жолнежи сопровождали числом не меньше десяти. Ринулись они на моего старика, что собаки на медведя. Двоих он зарубил, остальные – его.

Я, тогда еще мальчишка, хотел помочь деду, бросился на жолнежей с топором, да что им топор в руках десятилетнего!

Звездонул меня один из них сабельным крыжем по башке – я на полу и растянулся. Видно, не захотел слуга панский лишний грех брать на душу, раз не пустил в ход клинок. Да мне и удара крыжем хватило, чтобы сознание утратить.

Когда в себя пришел, хижина уже пламенем занималась. Чтобы следы замести, чертов лях решил нас поджечь. Сам уже не помню, как из огня спасся, видно Бог где-то рядом был!

Так я и остался в десять лет сиротой неприкаянной. Родители-то мои полегли за год до того, в годину татарского набега, так что дед мне заменил и отца и мать. Эх, рано он ушел! Не всему успел меня научить из того, что ведал. До многого пришлось самому доходить, но кое-что ко мне все же перешло от деда с его смертью. Я стал загодя чуять опасность…

– Да, нам его чутье не раз жизнь спасало! – подтвердил слова побратима Газда. – Без его чутья мы прошлой ночью ни за что бы схрон в пургу не отыскали. А вражескую засаду он чует за версту!

– А я думал, что опасность у вас чует Чуприна, – улыбнулся Бутурлин.

– Да, он у нас многое чует, – согласился, кивнув седым чубом, Тур, – особо чуток к запаху жареной свинины и браги. Тут ему равных нет! А что до ляшеских засад, то здесь меня чутье не подводит. Вот только не могу я разглядеть в человеке зло с первого взгляда, как дед мой умел. Потому и присматривался долго к тебе, московит, что не мог понять, так ли ты благороден, как показался мне при нашей первой встрече.

– Ну, и что ты разглядел во мне? – поинтересовался Дмитрий. – Есть во мне зло?

– Зла я в тебе не увидел, однако, житься тебе будет нелегко, – грустно усмехнулся старый казак. – Больно уж ты чужое горе к сердцу принимаешь. Другой бы в твоем положении искал способ свою голову уберечь, а ты помышляешь, как не допустить войны между Унией и Москвой. Рискуешь жизнью, охотясь на убийц Корибута, а оценит ли кто твои потуги?

– Разве так важно, оценят ли мои труды? – пожал плечами Бутурлин. – Меня ныне иное заботит – как мир меж нашими державами сохранить. А наградят ли меня за содеянное мной или нет – десятое дело!

– О том я и толкую, – вздохнул Тур, – одни ищут счастье в титулах, богатстве, славе, а ты его в служении нашел. Потому и счастье свое ты всегда будешь носить при себе…

– Как это? – не понял его Бутурлин.

– Видишь ли, – задумчиво нахмурил лоб казак, – ты живешь ради дела, коему служишь. Есть Московии прок от твоей службы – тебе и отрадно. И в любви для тебя главное – угождать тому, кем дорожишь. Сам же довольствуешься малым: любит тебя девица – ты и счастлив. А чтобы землями ее завладеть, разделить с ней княжеский титул – о таком даже не мечтаешь!

– Что мечтать о несбыточном? – вздохнул Бутурлин, немного смущенный осведомленностью Тура о его чувствах к Эвелине. – Княжеского титула мне все равно не видать, как своих ушей!

– Как знать, – хитро подмигнул ему казак, – пути Господни неисповедимы. Порой случаются вещи, коих никак не ждешь, и то, что казалось недостижимым, само падает в руки. Уж не знаю, отчего, но сдается мне, что вы с княжной когда-нибудь будете вместе!..

– Надо же, Тур в пророки подался! – влез в разговор Чуприна, уязвленный словами побратима о браге и свинине. – Если ты такой провидец, почему тогда не уберег свою семью от гибели? Ведь ты должен был загодя знать, что ждет Христину и детишек!

Тур резко обернулся к Чуприне, и тот замер на полуслове, устрашившись собственной дерзости. На миг Дмитрию почудилось, что сия насмешка будет последней в его жизни, так яростно сверкнули глаза старого казака и столько в них было невысказанной боли. Сжался в комок и Чуприна, ожидая если не сабельного удара, то, по крайней мере, крепкой зуботычины.

Но гнев Тура угас внезапно, как и вспыхнул, и наглец избежал заслуженной кары. Смерив беглого холопа презрительным взглядом, Тур от него отвернулся и ушел в суровое молчание.

– Видно, на то была Божья Воля… – изрек он, наконец, обращаясь то ли к спутникам, то ли к самому себе. – Знать, изрядно я согрешил перед Господом, раз он послал мне такую долю!

– Скоро будем на месте! – желая прервать мрачные раздумья друга, вступил в разговор Газда. – Моли Бога, боярин, чтобы приятель Тура не ушел спозаранку на охоту. Не застанем его дома – считай, день пропал!

Дмитрий не ответил. Он во всем полагался на своих спутников, досконально знавших лес и его обитателей. Пока что все шло по-задуманному. Старый Тур вел их к дому своего друга самой короткой и удобной в это время года дорогой.

Широкий овраг, рваной раной рассекавший надвое Старый Бор, должен был привести их в нужное место еще до восхода солнца.

Деревья и густой кустарник по краям оврага отчасти задерживали падающий снег, посему на дне его скопилось не так много, как на открытом месте. Но все же он был достаточно глубок и замедлял продвижение путников, трое из которых вели в поводу лошадей.

Бутурлин, не имевший лошади, шел рядом с Газдой, тащившим под уздцы сквозь снежные заносы нового конька, бог весть где раздобытого прошлой ночью его побратимами.

– Хорошо, что столько снега навалило, брат москаль! – решил подбодрить Дмитрия Газда. – Чем больше сугробы, тем труднее будет Волкичу выбраться из сих мест…

Пронзительный волчий вой, прозвучавший совсем рядом, оборвал его на полуслове.

– Ну вот, похоже, пришли… – проронил старый Тур. – Выходите, братцы, чего зря прятаться за деревьями!

По спине Дмитрия пробежал колючий холодок. Из-за стволов деревьев, растущих впереди на склоне холма, почти одновременно показались две оскаленные волчьи морды. Но худшее было впереди. Волчьи головы с торчащими серыми ушами принадлежали отнюдь не волкам.

Словно в страшном сне, Дмитрий увидел, как от стволов деревьев отделились две покрытые мехом человекоподобные твари с волчьими головами на плечах. В передних лапах они держали луки, и на тетиве у каждого зверя лежала стрела с зазубренным костяным наконечником.

Рука боярина по привычке потянулась к сабельному крыжу, но Газда перехватил ее на полпути, не дав коснуться оружия.

«Оборотни! – пронеслось у Дмитрия в голове, – так вот с кем водят дружбу казаки!»

Словно подтверждая его догадку, один из волколаков вскинул голову и вновь протяжно завыл. С испуганным ржанием лошадка Газды рванулась в сторону, но казак удержал ее за повод.

Дальнейшее казалось Дмитрию уже не сном, а тяжким бредом. С хрустом раздвигая в глубине оврага кустарник, на тропу выбрался огромный косматый медведь, несущий на плече внушительного вида рогатину. Он шел по-человечьи, на задних лапах, выступая вперед рыжеватым, сыто округлившимся брюхом. Рогатина с древком из молодого ясеня мерно покачивалась в такт его неторопливым шагам, и широкий рожон тускло поблескивал в сумеречном утреннем свете.

– Здорово, братец Тур! – зычно, хотя и с хрипотцой, проревел медведь. – Давно что-то не было видно тебя в наших краях. Я уже тревожиться стал, не случилось ли чего?

– Здорово и тебе, брат Медведь! – степенно приветствовал лесного обитателя казак. – Что это твои молодцы с луками на нас вышли, будто на чужаков, не признали, что ли?

– Опустите луки, сынки! – крикнул волколакам Медведь. – Не ровен час, слетит стрела с тетивы, как я потом перед гостями оправдаюсь?

– Ты же сам сказал, батюшка, держать стрелы напоготове, чтобы не упустить зверя, если вдруг заявится… – молодым голосом виновато отозвался один из «волков».

– То зверь, а то гости! – пояснил ему разницу Медведь, развязывая на горле тесемки, стягивающие его медвежью шкуру. – И вы тоже снимайте наголовья, нечего нам таиться от добрых людей!

Он первым сорвал свой диковинный головной убор, открыв мясистое лицо, наполовину утопающее в густой русой бороде и прикрытое сверху копной таких же густых, сливавшихся цветом с медвежьей шкурой, волос.

Сняли наголовья и его сыновья. Старшему, тому, что сейчас говорил с отцом, было около двадцати, и на его добродушном широкоскулом лице уже кустилась молодая бородка. Младшему, безбородому и безусому, с тонкими чертами лица, на вид едва ли было больше четырнадцати.

– Как твое плечо, брат? – поинтересовался Тур у лесного добытчика. – Не беспокоит?

– Бог миловал! – ответствовал Медведь. – Всякий раз, выходя на охоту, благодарно тебя вспоминаю. На погоду, когда холода, бывает, что ноет, но и тут мазь твоя выручает, так что, нет повода для жалоб! Дай тебе Бог здоровья!

– Если нужно, могу еще сварить, – предложил другу казак, – дело недолгое. Понадобится немного медвежьего жира да сушеных ягод, тех, что я в прошлый раз тебе оставил….

– Надо будет как-нибудь… – согласился Медведь, останавливая на Бутурлине пристальный взгляд темных, глубоко посаженных глаз. – А ты, я вижу, новым другом обзавелся! Кто такой? На вашего не похож, но и на ляха не смахивает: те иначе острижены, и платья у них по-иному сшиты!

– Московский боярин он, слуга Князя Ивана, – сообщил Тур, зверолову.

– Вот оно что! – понимающе причмокнул тот языком. – Ну, и что понадобилось в нашей глухомани такой важной птице? Погоди, не тот ли это московит, что сбежал на днях из Самборского Острога?

– Тот самый, – усмехнулся Тур, – быстро, однако, до вас новость долетела!

– А до нас все быстро долетает! – широко улыбнулся Медведь. – Я давеча с сынками в одно селеньице заходил, чтобы шкурки на харчи обменять, да на заставу к другу-кузнецу завернул. На ту самую заставу, где тать Крушевич королевского посла порешил. Кузнец мне и поведал о том, что слуга Московского Князя сбежал из-под стражи со своим подручным, роксоланином…

– Это он вместе со мной унес ноги от Воеводы! – хитро подмигнул Бутурлину Газда. – Много хлопот мы с ним доставили Самборской страже!

– На счет хлопот верно, – согласился Медведь, – Воевода нагнал стражников со всего Самбора, да еще кременецких с полсотни захватил. Плевать ему на пургу да мороз, выставил вокруг леса посты с разъездами, да так густо, что мышь не прошмыгнет. Стоит нос из чащи высунуть – так и норовят стрелой в лоб угостить!

– То для меня не дивно! – пожал плечами старый Тур. – Вы так одеты, что вас за зверей принять недолго! Вы и в деревни, небось, захаживаете, наряженные волколаками?

– Ну что ты, брат Тур, – поморщился Медведь, – кому же охота каленую стрелу принять бренным телом? В деревни да на заставу мы ходим в людском обличье, в тулупчиках, как добрые хлопы. А здесь, в лесу, наряд из шкур сподручней: и лесное зверье нас не так пугается, и двуногое стороной обходит.

Одни, и впрямь, нас за оборотней принимают, другие, хоть и ведают, что мы людского рода, но все равно сторонятся. Мыслят, что, раз нам в звериных шкурах вольготно, значит, и нрав у нас звериный!

А нам сие на руку – без праздных зевак в лесу спокойнее как-то. Получить от охотника стрелу в эту пору – риск небольшой, зимой они в нашу глушь редко забредают. Ныне куда проще лютого зверя встретить.

Я ведь как плечо-то вывихнул? Вышел один из избы, хотел проверить силки, на куропаток расставленные. Не успел ста шагов отойти от дома, гляжу: прет на меня медведь-шатун поболе того, чья шкура на мне сейчас надета. Глаза лютые, с клыков слюна течет! То ли оголодал сильно, то ли за соперника меня принял – не знаю. Только налетел он на меня всей своей мощью. Крепко мне тогда досталось, но я его все же одолел!

У меня с собой были рогатина, нож острый, а у него – клыки, когти да сила медвежья. Но силой Господь и меня не обидел. Подставил зверю рожон, а когда древко преломилось, руками его на снег повалил и прикончил по-быстрому, чтобы не мучился бедолага.