Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)
Скрипнув зубами, Федор тронул шпорой жеребца и поскакал к церкви. Разбрызгивая грязь, эскадрон помчался за ним.
На каменной паперти церкви, приспособленной немцами под склад горючего, стояли, беседуя со стариками и женщинами, Аким Никифорович Петров и комиссар бригады, бывший секретарь райкома партии Николай Иванович Хомутников. Чуть в стороне от церкви висел на телеграфном столбе удавленный ржавой колодезной цепью предатель. Его босые ноги покачивались, мешковатые кальсоны, спустившись, обнажили синюшный живот. И тут же на куче битого кирпича жалась стайка деревенских ребятишек, рассматривая повешенного.
Федора поразило поведение детей. Они были разного возраста – от пятнадцатилетнего мальчишки до укутанного потертым солдатским одеялом младенца, которого держала на руках тонконогая белобрысая девочка в кацавейке с материного плеча. В глазах детей не было ни страха, ни отвращения. Двое мальчиков деловито ели густо посыпанный крупной солью черствый хлеб. Худенькая девочка лет семи, дрожа от холода, выливала из ботинка грязную воду и равнодушно поглядывала на обнаженное тело мертвеца…
Отвратительный, липкий ком подкатил к горлу Федора. Его ужаснуло это безразличие детей, эта недетская привычность к смерти.
Крутнув жеребца, Федор крикнул:
– Старшина! Немедленно снять и зарыть эту падаль!
Петров и Хомутников, услышав распоряжение Федора, молча переглянулись. Пожав плечами, Петров пробурчал недовольно:
– Мудрит, гусар.
А Федор соскочил с коня, присел на корточки, ласково дернул за косичку девочку с башмаком в руке и, скрывая горечь, бодро скомандовал всей детворе:
– Ну-ка, марш за мной, ребята! Сейчас мы вас всех покатаем на пулеметной тачанке.
Дети гурьбой кинулись за добрым усатым дядей с красными звездами на рукавах…
Через несколько минут Федор возвратился, послушал разговор комиссара бригады с колхозниками. Николай Иванович Хомутников рассказывал им о победе советских войск под Сталинградом, об освобождении Ростова-на-Дону…
Подъехал на немецком бронеавтомобиле командир третьего партизанского отряда Михеев, спросил у Петрова:
– Начинать, что ли?
– Начинайте, – сказал Петров. – Только проследите хорошенько, чтобы в зоне взрыва не было ни одного человека…
По деревенской улице прошел длинный обоз с мешками муки, соли и сахара, с большими ящиками и алюминиевыми бидонами – партизаны увозили на свою базу продовольствие из немецкого склада.
Дошла очередь и до склада боеприпасов. За деревней раздался взрыв огромной силы. К нему взметнулось багровое пламя. Вздрогнула земля. Затем последовали частые, но уже куда менее оглушающие перекаты рвавшихся пачками и в одиночку артиллерийских снарядов.
Петров вытащил из кармана часы, взглянул на циферблат, приложил их к уху и сказал озабоченно:
– Пора, братцы, ретироваться. Немцы нас за этот шурум-бурум по головке не погладят. – Повернувшись к Федору, добавил: – Ты, гусар, пересядь-ка в мою тачанку – поговорить надо.
Через полчаса вся партизанская бригада Петрова и кавэскадрон Федора втянулись в лес. Колеса тачанки застучали по обнаженным корням сосен. Петров сидел хмурый, нахохленный. Не глядя на Федора, спросил:
– Ты чего это, политрук, жалость к предателю проявил?
– К какому? – не понял Федор.
– Тому самому, который на столбе висел для устрашения гадов. А ты, видишь ли, похороны устроил самой распоследней сволочи.
Федор ближе придвинулся к Петрову, коснулся рукой его колена:
– Я не предателя пожалел, Аким Никифорович. Мне детей стало жалко. Зачем их приучать к смерти, воспитывать у них жестокую уверенность в том, что жизни человеческой грош цена?
– Ишь ты! – мрачно отметил Петров. – Тебе, политрук, дай волю, так ты, чего доброго, начнешь им поповские проповеди читать, внушать библейскую заповедь: «Не убий!» Нет, братец мой, так не пойдет. Пусть даже дети знают, что несет с собою фашизм и какова расплата за измену Родине.
К разговору этому подключился комиссар Хомутников:
– Напрасно ты ерепенишься, Аким Никифорович. Ставров поступил правильно. Будь уверен: мы, дошагав до Берлина, удавим фашизм, в этом можешь не сомневаться. Но немецких детей будем жалеть и оберегать от морального надлома так же, как оберегаем своих. Детство есть детство, товарищ комбриг…
Отбитые у эсэсовцев дюжие коротконогие брабансоны легко тащили просторную тачанку. Мелкий мартовский дождь утих. От прошлогоднего старника на полянах тянуло запахами ранней весны. Подремывая, Федор поглядывал на взмокревшие раздвоенные крупы сытых коней, и ему на мгновение почудилось, что он едет с отцом по огнищанскому лесу, что звонкая телега наполнена мягким, пахучим сеном, и все так хорошо, так мирно и радостно вокруг, что хочется замереть от счастья и прижаться щекой к пропахшей солоноватым потом отцовской спине, которая с первых дней детства укрывала его от всех бед…
5
Тайком покинув окруженный немцами эскадрон политрука Федора Ставрова, рядовой Спиридон Барлаш месяца два отлеживался у пожилой вдовы-лесничихи, ублажая здоровенную бабу любовными утехами и попивая вместе с ней самогонку. В той лесной сторожке и обнаружили Спирьку немцы. Для начала они зверски избили его и отвезли в гестапо. Там арестованного продержали месяц, довольно легко завербовали и отправили этапом к прежнему месту жительства на хутор Костин Кут.
По возвращении домой Барлаш отдохнул с неделю, сказал старухе матери, что ему надо проведать в Пустополье фронтового дружка, и, таясь от всех, явился к начальнику районного гестапо штурмфюреру СС Куно Фоглеру, который заблаговременно был уведомлен о возможности использовать Спиридона Барлаша по своему усмотрению. Пожилой мрачноватый Фоглер, до революции владевший в Либаве обувным магазином, критически оглядел Спирьку и сказал:
– Будешь в Огнищанке и в трех близких к ней хуторах старостой. Понял? Когда станешь появляться у меня, оружия с собой не бери. Понял? Получишь пропуск и сможешь ходить по Пустополью днем и ночью. Десять дней поживешь здесь и к концу этого срока представишь мне подробный список всех коммунистов и комсомольцев, которых встретишь. При этом точно укажешь их адреса. Понял? – Куно Фоглер помолчал и счел нужным добавить: – Имей в виду: если вздумаешь вести двойную игру или что-либо скроешь от меня, будешь немедленно расстрелян. Понял? Учти только, что до расстрела я тебе вырву все ногти, выколю глаза и отрежу уши. Все понял?
Насмерть перепуганный Спирька пробормотал, заикаясь:
– Так точно, ваше благородие… Не извольте сомневаться.
За десять дней своего пребывания в Пустополье Спиридон Барлаш составил длинный список, в котором оказались не только оставшиеся в районе коммунисты и комсомольцы, но и несколько беспартийных, показавшихся Спирьке врагами «нового порядка». В списке значились четыре учительницы, двое пенсионеров – бывших красногвардейцев, несколько учеников средней школы, трое раненых комиссаров Красной Армии, библиотекарша, до десятка эвакуированных из прифронтовой полосы евреев, которые скрывались у местных жителей под видом родственников. Все эти люди по приказу штурмфюрера Фоглера были вывезены в Ржанск и там расстреляны зондеркомандой.
Однако, вернувшись из Пустополья и вступив в должность старосты Огнищанки, Барлаш умерил свою ретивость. Разгром гитлеровцев под Сталинградом не на шутку встревожил его.
– Черт-те знает, чем это все кончится, – сказал он однажды матери. – Немцы сила агромадная, а вон гляди, как их раздраконили на Волге! Говорят, целую армию в землю вогнали.
Замученная работой, обозленная Барлашиха не посочувствовала сыну, не вникла в его сомнения, а разразилась бранью и упреками:
– Дураком ты был, дураком и остался. Тридцать шестой год тебе пошел, а ты еще и жинкой не обзавелся, кобель подзаборный. Недаром мальцы и те Спирькой тебя кличут. Ума на копейку нету, губошлеп проклятый. Все парни как парни, воюют, а ты, кабан безбровый, германцам задницу лижешь да самогоном брюхо свое наливаешь. Потому и люди все чисто от тебя, храпоидола, отвернулись…
Спирька помалкивал, растерянно гладил пухлой рукой редеющие, с пролысиной, красноватого оттенка волосы, сопел, покашливал. Наконец, чтобы не слушать материнской ругани, подался в лес – искать кобыленку, выданную ему немцами.
И надо же было случиться так, что именно в этот злополучный день Дмитрий Данилович и Настасья Мартыновна Ставровы тоже направились в тот же Казенный лес – проститься с комиссаром. Конжуков чувствовал себя лучше и собрался в дальний путь, к линии фронта, с тем чтобы как-то прорваться через нее.
Продираясь сквозь заросли терновника, Спирька вдруг совсем близко увидел человека в советской военной форме, да еще с красными звездами на рукавах, а возле него – Ставровых. С перепуга инстинктивно попятился, тихо снял с плеча карабин. Первым намерением Спирьки было убить комиссара, а заодно убрать и свидетелей этого убийства – стариков Ставровых. Но его обуял липкий, противный страх, руки и ноги трясла частая дрожь.
«А что, если я промажу, если не уложу того краснозвездного с первого выстрела? – лихорадочно подумал Спирька. – На пояске у него маузер. Он же меня сразу изрешетит! Нет, уж лучше скрыться от греха подальше».
Так огнищанский староста Спиридон Барлаш дал возможность уйти Конжукову. Но Ставровых он взял на заметку и решил, что позже расскажет о них штурмфюреру Фоглеру. Разумеется, скрыв при этом, почему упустил комиссара.
Куно Фоглер появился в Огнищанке утром 1 мая. Он приехал на автомобиле со своим помощником Цепфелем в сопровождении пяти мотоциклистов-эсэсовцев. Всех их пригласил к себе в дом – «отдохнуть с дороги и отобедать» – бежавший из ссылки Антон Терпужный. Туда же, к Терпужному, поспешил для встречи с начальником и Спиридон Барлаш.
За обедом много пили, возглашая тосты в честь Гитлера и грядущей победы Германии. Изрядно опьянев, Фоглер пустился в пространные рассуждения о необходимости физического уничтожения всех коммунистов. Терпужный слушал его, по-бычьи изогнув шею, мрачно глядя в пол. Потом поднял на немца осовелые глаза и объявил:
– А у нас в Огнищанке хоронится от новой власти Илья Длугач.
– Кто это такой? – спросил Фоглер.
– Первеющая сволочь, – злобно бросил Терпужный. – Как гражданская война кончилась, он одним-единственным коммунистом тут был и, упаси бог, сколько бед успел натворить. Самых добрых хозяев раскулачивал, к черту на кулички высылал. Был тут у нас помещик – из ваших, германцев, – по фамилии Раух, так Длугач и его за горло взял, землю отобрал, из деревни выгнал. Зато голоштанным батракам потворствовал всячески, и они его за это председателем сельского Совета выбрали. А в сорок первом году тот же самый Длугач добровольно пошел на войну, только вскорости был поранен, ему оттяпали обе ноги и отпустили по чистой домой.
Внимательно выслушав Терпужного, Фоглер спросил:
– Откуда вам известно, что этот Длугач прячется здесь?
Антон Агапович повел плечом в сторону притихшего Барлаша:
– Вот он сказал, Спирька… Спиридон то есть.
– Давно сказал? – зловеще понизив голос, домогался Фоглер.
– Да уж недели две будет, – ответил Терпужный и, кажется, искренне удивился, отчего так побледнел староста, почему сидит ни жив ни мертв.
Фоглер тем временем поднялся с табурета, медленно обошел стол и ударил Спирьку по лицу. На правой руке штурмфюрера красовался массивный золотой перстень. Этим перстнем он рассек Спирьке губу, расквасил нос. Смахивая пятерней брызнувшую кровь, Спирька горбился, прятал лицо, а Фоглер все продолжал избиение, и за каждым его ударом следовал вопрос:
– Понял?.. Понял?.. Понял?.. Почему не сообщил мне об этом коммунисте?.. Почему молчал, грязная свинья?..
Наконец Спирьке удалось отскочить в угол. Там он высморкался и жалобно загундосил:
– Я не мог приехать, ваше благородие, потому как почти что две недели выслеживал одного большевистского комиссара. С ним имели связь огнищанский фершал Ставров и жинка фершалова. Харчи комиссару в лес носили и все такое прочее. Комиссар этот, проклятый, исчез, как в воду канул.
– Перестань болтать, кретин! – закричал Фоглер. – Умой свою свинскую морду и сейчас же веди нас к этому коммунисту, потом к тем, которые, по твоим словам, были связаны с комиссаром. Они все будут немедленно расстреляны!
Через десять минут автомобиль Фоглера с эскортом мотоциклистов остановился возле двора Ильи Длугача. С переднего мотоцикла соскочил сидевший в коляске Спирька и доложил:
– Здесь…
Лизавета, еще издали увидев немцев, торопливо взобралась по шаткой лестнице на сеновал, припав к мужу, зашептала:
– Смерть наша пришла… Прощевай, Илья, родимый мой…
На сеновале у Длугача было одноствольное ружье с единственным патроном. Оно принадлежало когда-то Демиду Плахотину, а к Длугачу принесла его Ганя перед самой оккупацией Пустопольского района. Отстранив Лизавету, Длугач присел, взял ружье. Взвел курок. Тихо сказал:
– Прощевай, Лиза… Спасибо тебе за все… А теперь отойди в сторону…
Снизу уже слышался разговор немцев. Нетрудно было узнать и голос Спирьки Барлаша, который сказал кому-то: «Он вовсе калека, ноги у него по колено отрезаны, и оружие навряд будет». Кто-то что-то властно скомандовал. Слегка шевельнулась приподнятая над лазом верхняя ступенька лестницы. Лизавета неожиданно вскочила, стала на самом краю лаза, босой ногой отпихнула лестницу и, широко раскинув руки, закричала:
– Стреляйте, гады! Расстреливайте русскую бабу!
Услышав ее крик, стали сбегаться соседи. Трусливый Спирька отвернулся от них, приподнял воротник пиджака. Фоглер же хладнокровно расстегнул покрытую черным лаком кобуру, вынул пистолет, прицелился. Один за другим негромко хлопнули два выстрела. Взмахнув руками, уже мертвая, Лизавета тяжело рухнула на затоптанную, чуть влажную после ночного дождя землю. Женщины у забора заголосили. Заметалась, заскулила привязанная возле сарая собака.
Повинуясь приказу Фоглера, солдаты снова приставили лестницу к лазу сеновала, придержали ее. Сжимая в руке парабеллум, разжиревший шарфюрер Цепфель стал осторожно подниматься на сеновал. Ступени шаткой лестницы поскрипывали.
Едва голова Цепфеля показалась над лазом, раздался оглушительно громкий выстрел. Из сеновала повалил густой бурый дым. Шарфюрер Цепфель свалился на плечи солдат с размозженной головой. С расстояния в три метра Илья Длугач всадил в лицо эсэсовца заряд картечи, приготовленный Демидом для волка.
После этого эсэсовцы почти час обстреливали старый сеновал, накрытый позеленевшей, замшелой соломой. Хотели поджечь его, но Фоглер запретил, приказал взять Длугача живым. Автоматчики переглянулись опасливо. Никто из них не знал, что, убив шарфюрера Цепфеля, Длугач израсходовал свой единственный патрон и давно сам лежал без сознания, с раздробленной челюстью, с простреленным навылет плечом.
Фоглер заставил лезть наверх Спирьку Барлаша. Тот, дрожа от страха, стал подниматься. Замер у лаза, пряча голову, потом рывком вскочил, заглянул на сеновал и закричал, не скрывая животной радости:
– Готов!
Суетясь, он подтащил Длугача к краю лаза, коленом спихнул его вниз. И тут только обнаружилось, что первый огнищанский коммунист, председатель сельсовета Илья Михайлович Длугач еще жив. Он натужливо дышал, беспомощно раскинув короткие свои культи. В горле его толчками клокотала, пузырилась кровь. Из открытого светлого глаза стекала слеза. Второй глаз был залеплен окровавленной сенной трухой.
Глухо крякнул стоявший в стороне Антон Терпужный, давний враг поверженного председателя. Никто не понял, что в это мгновение творилось в темной его душе. Опираясь на палку, низко склонив бычью свою шею, Терпужный повернулся и ушел, не проронив ни слова, не попрощавшись даже с Фоглером.
Тот глянул ему вслед, презрительно сплюнул и приказал Спирьке:
– Теперь веди к тем, кто прятал комиссара.
Солдаты усадили Длугача в коляску мотоцикла, в другую коляску швырнули мертвую Лизавету и двинулись за автомобилем Фоглера, вместе с которым уселся Спирька Барлаш…
Время клонилось к вечеру. Старики Ставровы, только что отужинав, задержались у стола. Вспоминали, как весело встречали они когда-то Первомайский праздник, как радовались этому празднику дети, как с годами один за другим дети разлетелись кто куда.
– Ничего, мать, не поделаешь, – вздыхая, сказал Дмитрий Данилович. – Наша с тобой совесть чиста. Выкормили мы их, вырастили, воспитали – пусть ходят своей дорогой. Жаль только, что дорогу эту оборвала война, и кто знает: живы ли ребята, здоровы ли?..
– Какие-то машины появились, – тревожно прервала его Настасья Мартыновна, глянув в окно. – Никак, отец, к нам поворачивают…
У ворот остановился окруженный мотоциклами автомобиль. Во двор вошли трое автоматчиков, штурмфюрер Фоглер и Спирька Барлаш.
– Эти? – спросил Фоглер, указывая на Ставровых.
– Они самые, – подтвердил Спирька, опустив глаза.
Немцы тщательно обыскали дом, после чего Фоглер приказал Ставровым выходить на улицу. Не понимая еще, что задумал лысоватый немецкий офицер с бесцветными, спокойными глазами, Дмитрий Данилович и Настасья Мартыновна молча направились к воротам и только там, увидев труп Лизаветы и сидевшего в мотоциклетной коляске окровавленного Длугача, догадались, чем все должно закончиться.
Дмитрий Данилович подошел к Длугачу, прикоснулся ладонью к его мощной спине, сказал тихо:
– Здравствуйте, Илья Михайлович… Здравствуйте и, видно, прощайте…
Длугач слабо качнул головой. Седеющие его волосы, усыпанные сухими листьями лесного сена, топорщились. Настасья Мартыновна, плача от жалости, стала было выбирать колючие остья, но штурмфюрер Фоглер что-то сказал Спирьке, тот подошел к Ставровым и пробормотал:
– Приказано идти на кладбище, господин фершал…
Сопровождаемые Спирькой, Ставровы медленно пошли вниз по склону холма. За ними двинулись немцы. Потом робко один за другим побрели огнищане.
Поддерживая Настасью Мартыновну, Дмитрий Данилович сам едва передвигал непослушные, одеревеневшие ноги. Зорко всматривался во все, что было ему знакомо много лет и теперь открывалось его взору в последний раз: высокий колодезный журавель у подножия холма, деревенские хаты с белеными стенами, прозрачная еще майская зелень Казенного леса, а над ним – одинокое облачко в безмятежной голубизне весеннего неба. Путь к огнищанскому кладбищу был коротким, и Дмитрий Данилович знал, что каждый шаг неотвратимо приближает его к смерти. С острой, пронзившей сердце нежностью он взглянул на приникшую к его плечу согбенную Настасью Мартыновну, вспомнил, как часто обижал ее своими грубоватыми окриками, незаслуженными упреками, и, охваченный запоздалым раскаянием, поднял ее сухую, исполосованную вздутыми венами, никогда не знавшую отдыха руку, прижался к ней губами…
Вот уже розово засиял внизу пруд, завиднелась невысокая земляная плотина с плакучими ивами над ней. А вон и огороженное ветхим плетнем деревенское кладбище, на котором давным-давно, в печально памятном 1921 году, был похоронен умерший от голода суровый Данила Ставров, отец Дмитрия Даниловича.
Под ногами мягко зашелестело сочное разнотравье. Этой весной огнищане еще никого не хоронили, и потому травы меж могильными бугорками были совсем свежими, не затоптанными людьми. Одетые молодой листвой деревья, тихо покачивая ветвями, играли солнечными зайчиками и пятнами тени на покосившихся крестах.
Увлекая за собой безмолвную Настасью Мартыновну, Дмитрий Данилович подошел к отцовской могиле и остановился у ее подножия. Крепкий дубовый крест, сделанный когда-то дедом Силычем из конских яслей, не тронуло время. Он стоял ровно, так же как двадцать два года назад, и так же торчал в нем железный костыль с тяжелым ржавым кольцом. Два солдата вытащили из коляски Длугача, поставили его на могильный бугор, прислонив спиной к дубовому кресту. Тело Лизаветы бросили рядом в траву.
Штурмфюрер Фоглер вытер платком потный лоб и спросил, обращаясь к Дмитрию Даниловичу:
– Ты укрывал в лесу большевистского комиссара?
Бледный Дмитрий Данилович поднял глаза, твердо ответил:
– Нет.
– А что ты скажешь, Спиридон? – Фоглер повернулся к Спирьке.
Тот, со страхом взглянув на стоявших у кладбищенского плетня огнищан, еле слышно пробормотал:
– Он укрывал комиссара.
– Говори громко, паршивая свинья! – прикрикнул Фоглер.
– Он укрывал комиссара, я сам видел, – повторил Спирька, и все его услышали.
Отойдя в сторону, штурмфюрер Фоглер повернулся к оцепенелой толпе огнищан, провозгласил громко, отделяя слово от слова:
– Каждый, кто станет помогать большевикам, будет казнен так же, как эти люди. Поняли?..
Настасья Мартыновна, опустившись на колени, гладила руку Ильи Длугача. Дмитрий Данилович стоял, высоко подняв голову и нахмурив брови.
Взмахом носового платка Фоглер подал знак автоматчикам. Раздался нестройный залп. Его многократно повторило лесное эхо…
Эсэсовцы прямо с кладбища уехали в Пустополье. Кто-то сбегал за лопатами. В полном молчании огнищане зарыли тела расстрелянных. Всех вместе, рядом с могилой Данилы Ставрова.
Над прудом, над поникшими ивами, над обезлюдевшим кладбищем опустился тихий майский вечер. Зажглись первые звезды.
А ночью в Казенном лесу неизвестно кем был повешен на сыромятыых вожжах Спиридон Барлаш.
