Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 45 страниц)
– Как фамилия, имя, отчество?
– Селищев Максим Мартынович, – так же тихо ответил Максим.
– Собирайтесь с вещами.
Это было что-то новое. С вещами его никогда не вызывали. Да и какие у него вещи? Шапка, пальто и пара сменного белья в небольшом мешке. «Куда же это меня?» – лихорадочно думал Максим.
– Готовы?
– Готов, – сказал Максим, отметив про себя подчеркнутую вежливость солдата.
Дверь открылась. Солдат пропустил Максима вперед, движением головы указал, куда надо идти, и Максим, придерживая мешок, стал подниматься на второй этаж. Солдат остановил его возле широкой, обитой темным дерматином двери и сказал:
– Входите!
В большом кабинете с четырьмя застекленными книжными шкафами и темно-зеленым ковром на паркетном полу Максим увидел сидевшего за письменным столом седого человека, одетого в легкий чесучовый костюм. У него были цепкие черные глаза, аккуратно подбритые усы над жестким ртом, худые, жилистые руки. Рядом с ним стоял лейтенант Журавлев. Он улыбнулся, увидев Максима. В комнате пахло дымом хороших папирос.
– Садитесь, Максим Мартынович, – сказал человек за столом. Он поднял трубку телефона, коротко сказал кому-то: – Приведите Петра Бармина.
Когда в комнату вошел бледный, исхудавший Бармин и, повинуясь жесту Журавлева, сел рядом с Максимом на мягкий диван, человек за столом посмотрел на них и сказал:
– Проверка по вашему делу закончена. Товарищ Тодор Цолов – он сейчас находится в Москве – не только подтвердил все ваши показания, но и поручился за вас.
Седой человек вышел из-за стола, подошел к ним:
– Вы освобождаетесь, товарищи, и я поздравляю вас.
Глаза Максима заволокли слезы. Бармин, сдерживая волнение, стал кусать губы. Слово «товарищи», за много месяцев впервые произнесенное незнакомым седым человеком, потрясло их.
– В проведении проверки, – продолжал седой чекист, – немалая заслуга нашего молодого сотрудника лейтенанта Журавлева, и я также поздравляю его с окончанием этого сложного дела. – Он сел за стол, помолчал, бесцельно перебирая бумаги, потом сказал: – Недели три назад у меня была ваша дочь, Максим Мартынович. Тогда я еще не мог сказать ей ничего определенного. Мне известно, что сейчас она находится у ваших родственников Ставровых в деревне Огнищанке. Видимо, вам придется ехать туда. Деньги на дорогу, а также необходимые документы вы получите у лейтенанта Журавлева. А что касается вас, Петр Григорьевич, – он повернулся к Бармину, – то, надеюсь, ваше общество не обременит на какой-то срок товарища Селищева. Ведь мы знаем, что ехать вам некуда…
Все дальнейшее прошло в сознании Максима как сон: недолгий разговор в скромном кабинете лейтенанта Журавлева, который выдал им деньги и справки для получения паспортов, сидение в пахнувшей одеколоном парикмахерской, веселые поздравления одетого под белым халатом в военную форму золотозубого парикмахера, который столь ранним утром почему-то оказался уже в своей комнатушке в закоулках первого этажа; сердечное прощание со славным парнем Журавлевым, который проводил Бармина и его, Максима, до самого подъезда и ждал, пока молчаливый часовой проверит их документы; последние слова Журавлева – «ни пуха вам, ни пера» – и, наконец, распахнутая на свободу дверь и пустынная улица еще спящего города.
Чистый воздух июньского утра, наполненный запахами разогретого, влажного асфальта и зацветающей акации, первые солнечные блики на стеклах домов, дальнее шуршание метлы одинокого дворника, уходящая куда-то вдаль улица – все это вызвало у Максима головокружение. Он остановился, обнял Бармина, проговорил, заглядывая в глаза своего молодого друга:
– Ничего, Петро, не журись. Пойдем мы с тобой на вокзал, сядем в поезд и поедем в Огнищанку. Ты же знаешь, там у меня родные. Поживем немного у них, а дальше видно будет…
– Поедем, Максим Мартынович, – согласился Бармин, – у меня ведь в России никого не осталось, так что куда ты, туда и я. Все равно мне некуда деваться…
Нужный им поезд отходил в восемь часов с минутами. В вокзальном буфете они съели по две порции подсохшего за ночь винегрета с селедкой, выпили чаю, погуляли по перрону. Хотя на них никто не обращал никакого внимания, им все время казалось, что их изможденные лица, измятые костюмы, даже то, с каким любопытством они читают вокзальные вывески, должны обязательно вызвать подозрение. Оба они немного успокоились, когда закончилась посадка и поезд, погромыхивая вагонами, отошел от вокзала.
В вагоне было душно. Бармин с Максимом подолгу стояли в тамбуре, курили. За стеклами запертых дверей проносились тронутые ранней позолотой безмежные колхозные поля, пруды, коровы на лугах, отдаленные деревеньки и полустанки, сельские кладбища с земляными холмиками и деревянными крестами, овраги и перелески. Это была их родина, Россия, с ее неброской, волнующей душу красотой, милая земля предков, которую они не могли забыть на чужбине, к которой всем сердцем тянулись долгими годами.
Несколько раз Максим начинал рассказывать Бармину о своей дочери Тае.
– Понимаешь, Петя, – печально говорил он, – я даже не представляю, как мы встретимся с ней. Ведь я ни разу в жизни не видел дочери, она родилась без меня. Правда, однажды Тая прислала мне во Францию свою фотографию, но это было давно, она тогда была девочкой. А сейчас ей двадцать шесть лет…
Бармин знал о Тае, но не перебивал Максима.
– Ты все-таки в лучшем положении, – сказал он, – завтра дочь встретит тебя, а я своих мать и сестру могу больше никогда не увидеть. Франция оказалась под пятой Гитлера, и кто знает, живы ли мои родные…
Из Ржанска в Пустополье они приехали на попутном грузовике, а оттуда, узнав, что до Огнищанки совсем близко, пошли пешком. Они шли по тропам Казенного леса, подолгу отдыхали на полянах, и чем ближе, как им казалось, подходили к Огнищанке, тем больше волновались. Но вот и заветный дом на холме. К нему примыкает старый парк, а на вершине холма золотится край поля. Да, это тот самый дом, о котором когда-то очень давно писала Максиму Тая.
Случилось так, что в эти дни в доме Ставровых собрались чуть ли не все родичи. Приехали с женами Андрей и Роман, Тая и Каля с мужьями, проездом заскочил к старикам Федор. В двух тесных жилых комнатушках амбулаторного дома гости не поместились, там спали только дети и Еля. Все остальные на манер цыганского табора разместились в парке. Непоседливый Роман выпросил у председателя колхоза Демида Плахотина огромный брезент, которым в пору жатвы накрывали от дождей зерно на току, и с помощью братьев соорудил из него просторную палатку.
Когда Максим с Барминым рано утром вошли в деревню, постояли у колодца и стали медленно подниматься на холм, первым их увидел Федор. Он откинул полу палатки и сказал:
– Какие-то два типа с торбами шествуют прямехонько к нам.
Из палатки, потягиваясь, вышли Андрей и Роман. Следом за ними потянулись Леся, Тая и Каля.
Трудно сказать, какие чувства руководили Максимом. Увидев людей у палатки, он побледнел, быстро пошел к ним и бросился к Тае, безошибочно узнав среди других родную дочь.
– Деточка моя… какая же ты большая, какая взрослая! – хрипло говорил он, улыбаясь и глотая слезы. – Я нашел тебя, Таенька, и теперь уже нас никто не разлучит…
Широко раскрытыми глазами смотрела Тая на незнакомого человека, такого изможденного, с такой густой сединой в темных волосах, что, дрогнув от жалости, она охватила его худую шею немеющими руками и замерла, вся содрогаясь от рыданий.
Из дома, опираясь на палку, вышел Дмитрий Данилович, с криком выбежала Настасья Мартыновна. Все столпились вокруг Максима, заговорили разом, перебивая друг друга. Только один Бармин стоял в стороне, все еще держа в руках дорожный мешок.
После того как женщины оторвали от Максима плачущую Настасью Мартыновну, он опомнился и сказал:
– Простите меня, я не познакомил вас с моим другом Петром Григорьевичем Барминым. Он воевал со мной в Испании, так же, как я, прошел строгую проверку. Нас освободили вместе, в одну ночь.
Бармин учтиво поклонился и только тогда счел возможным поставить мешок на землю.
Когда прошли первые минуты напряжения и скованности, женщины накрыли возле палатки сколоченный в первые дни приезда братьев Ставровых большой стол, захлопотали с завтраком. Из дома крикливой гурьбой высыпали дети. Вышла и Елена, одетая в тонкую светлую пижаму. Увидев незнакомых людей, она круто повернулась и пошла переодеваться. Здесь, в Огнищанке, она следила за собой так же, как в городе, гордясь своим вкусом и не желая, чтобы кто-нибудь подумал о ней плохо.
Андрею вышло сидеть за столом рядом с Барминым. Раздумывая о его фамилии, он вспомнил, как когда-то копался в старой рухляди на чердаке княжеского замка, в котором после революции разместился сельскохозяйственный техникум, вспомнил найденную в корзине записную книжку князя Григория Бармина и письмо из Франции, адресованное молодым князем старому их слуге Северьяну Северьянычу. Сомнений быть не могло: рядом сидел последний из князей Барминых.
– Скажите, Петр Григорьевич, – осторожно спросил Андрей у своего молчаливого соседа, – вы случайно не знали очень славного старика по имени Северьян Северьянович? Я познакомился с ним лет десять или двенадцать назад в одном замке.
– Этот замок когда-то принадлежал моему отцу, – спокойно, с грустной улыбкой сказал Бармин. – Я ведь из бывших князей. Старый Северьяныч был камердинером отца. Он меня нянчил, и я его очень любил. А отец был расстрелян красными матросами в двадцатом году.
Откровенность Бармина смутила Андрея.
– Простите, – сказал он, – я просто вспомнил этого чудесного старика. Я там учился, в замке.
– Зачем же вы просите простить вас? – так же спокойно сказал Бармин. – Я не обижаюсь. Прошлое мое давно уплыло, как говорится, кануло в Лету, но я его не скрываю.
– Северьяныч и за нами, студентами, ходил как нянька, – сказал Андрей. – К сожалению, он давно умер. А у меня, между прочим, осталось ваше письмо к нему и записная книжка вашего отца, в ней есть интересные страницы об отречении царя. Я нашел эту книжку на чердаке замка, там были также старые фотографии разных генералов. Если хотите, можете все это взять.
– Вряд ли меня обрадует память о прошлом, – сказал Бармин. – Впрочем, я вам благодарен. Может, когда-нибудь потом, если мы еще увидимся…
За столом звенели рюмки, все немного опьянели, и начался тот беспорядочный, никем не управляемый разговор, какой бывает, когда близкие люди неожиданно съедутся после долгой разлуки, о многом расспрашивают друг друга, перебивают один другого новыми и новыми вопросами и никак не могут наговориться. Максим все смотрел на дочь, обнимал ее, украдкой гладил ее пушистые волосы, и она, уже ничего не замечая, сидела, прижавшись к отцу, и невнятно бормотала, обращаясь к сидевшему против нее молчаливому мужу: «Он хороший, мой отец. Ты увидишь, Миша. Он очень хороший».
Только одна Елена сидела молча, слегка улыбаясь и почти не слушая бессвязный разговор за столом. У нее как-то не сложились отношения с семьей Ставровых. Здесь ее удивляло все: беспорядок в доме, где, кажется, ни одна вещь не лежала на положенном месте, суетливость свекрови, которая давно перестала следить за собой и ходила в затрапезных платьях, ворчание и ругань вспыльчивого свекра, озорство и насмешливость деверей и угрюмость золовки, которая, как квочка, не отходила от своих детей. И как ни старалась Елена скрыть свои чувства, они прорывались то в презрительной улыбке, то в стремлении держать себя как бы поодаль от шумливых родичей мужа. Так и теперь: она молча встала из-за стола и незаметно ушла.
Все Ставровы чувствовали отношение Елены к себе, тяготились непонятным отчуждением между ними и невесткой, но ничего не могли сделать. Больше всех переживал при этом Андрей. Он много раз говорил с Еленой, уверял ее, что его родные – добрые, работящие люди, что они хорошо к ней относятся, но все его уговоры ни к чему не привели. Сейчас он сделал вид, что не заметил ухода жены…
Андрею надолго запомнились эти теплые дни. В последние годы Ставровы никогда не съезжались вместе, а сейчас, не сговариваясь, все оказались в Огнищанке. Радость их довершило неожиданное появление Максима. Еще до восхода солнца в ставровском доме начинался гомон: потягиваясь и зевая, из палатки и с сеновала выходили мужчины, снимали с протянутой между деревьями веревки влажные от росы полотенца и шли к пруду купаться. Тихий пруд розово светился. На земляной его плотине никли к воде кривые вербы, а в зеленой их гущине заливались в отчаянной перекличке ранние соловьи. В сладкой печали Андрей смотрел на холм за прудом. В этом году на его склоне так же, как тогда, лет пятнадцать назад, зеленели обсаженные рядками кукурузы бахчи, на самой вершине холма стоял высокий, крытый камышом курень колхозного сторожа. Андрей вспоминал годы детства, вечера и рассветы на бахчах, где он до самой осени сторожевал с Романом, встречи с девчатами в воскресные дни, буйную радость, которая охватывала его, Андрея, когда в шумливой стайке девчат он замечал румяную, улыбчивую Таню Терпужную.
Щемящие его воспоминания прерывали братья и зятья. С веселым гоготом они кидались в прохладную воду, он бросался за ними, плавал, нырял, боролся в воде с Гошей Махониным, Романом или Федором. Бармин и Максим с улыбкой наблюдали за ними, потом, не удержавшись, шли в воду сами. После восхода солнца появлялись женщины и дети, все, кроме Настасьи Мартыновны и Елены, которую никто не рисковал будить. Елена и Димку не пускала на пруд, но Андрей озлился, сказал, что нельзя держать мальчишку привязанным к юбке, и стал брать сына с собой.
Завтракали и обедали в парке, ходили гулять в лес и поля. Курятник старых Ставровых постепенно пустел, но продукты Настасья Мартыновна добывала в колхозе, покупала у огнищан.
Все было бы хорошо, если бы и хозяев и гостей все больше не охватывало состояние тревоги, сначала вызванное скупыми рассказами Федора. Не желая расстраивать родичей, Федор долго молчал, но однажды вечером, когда все собрались вокруг угасающего костра, в котором братья Ставровы, вспоминая детство, пекли картофель, он не выдержал и хмуро обронил:
– Между прочим, на границе не очень спокойно.
– А что? – спросил Максим.
– Немцы явно к чему-то готовятся, – сказал Федор, – есть данные, что они стали снимать вдоль границы проволочные заграждения. Отпуска у нас категорически запрещены. Я и к вам не приехал бы, если бы не лежание в госпитале с проклятым воспалением легких. Перед тем как лечь в госпиталь, я разговаривал с тремя поляками-перебежчиками, они в один голос утверждают, что в ближайшее время немцы нападут на нас. Сейчас на нашей границе сосредоточено очень много немецких войск, тысячи танков.
Гоша Махонин, который считал себя тонким политиком, регулярно слушал радио и читал газеты, возразил:
– Ерунда! Возней на советской границе Гитлер ловко маскирует вторжение в Англию, которое он готовит.
Помешивая палкой догорающий костер, Федор опять заговорил о своих опасениях:
– Не надо утешать себя. По всему видно, что на границе жареным пахнет. Война у нас на пороге. Жаль только, что не всё мы доделали, только начали перестраиваться и по-настоящему вооружаться. Судя по тому, как немцы действовали в Польше и во Франции и что они там натворили, война не будет легкой.
– Хватит тебе каркать! – оборвал Федора угрюмо молчавший Дмитрий Данилович. – У страха, говорят, глаза велики. Ешьте лучше картошку да ложитесь спать…
Дни шли своим чередом. Хотя разговор у вечернего костра встревожил всех не на шутку, успокоило Ставровых сообщение ТАСС, опубликованное в газетах. Рано утром, получив почту, Дмитрий Данилович пришел в парк и, собрав мужчин, сказал насмешливо:
– Ну, политики, читайте, что пишут газеты, и приводите ваши нервы в порядок, а то у вас уже, как я вижу, душа в пятки ушла!
В сообщении говорилось:
«Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз… Слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям».
– Вот вам и ответ на все ваши вопросы, – авторитетно заключил Гоша.
Обрадовало Андрея и письмо из Дятловской. Его давно беспокоило появление прожорливой тли в молодом совхозном саду. Перед отъездом в Огнищанку он кое-где обнаружил и листовертку, бороться с которой было очень трудно. Гусеницы листовертки ловко окутывают себя свернутым в трубку листом и прячутся в этом похожем на маленькую сигару убежище так, что до них не доберешься. Уезжая из Дятловской, Андрей просил написать о саде Наташу Татаринову, которая по окончании школы изменила своей мечте о медицине и стала студенткой-заочницей сельскохозяйственного института. «Хочу стать садоводом», – сказала она матери.
Неожиданное решение девушки тронуло Андрея. Он понимал, почему у Наташи возникло стремление к садоводству. Однажды совершенно случайно ему попался на глаза Наташин дневник, который она тщательно прятала, по на этот раз забыла на окне в горнице. Рассеянно полистав тетрадку в клеенчатом переплете, Андрей вдруг обнаружил строки о себе. «Я люблю и всю жизнь буду любить только его, Андрея. Мы никогда не будем вместе. У него красивая жена, сын, своя дорога, которая никогда не сойдется с моей, но любить я его буду до самой смерти». Так писала в дневнике Наташа. Глубокая жалость к ней охватила тогда Андрея. Ругая себя за прикосновение к чужой тайне, он вместе с тем печально подумал о том, что, давно влюбленный в Елену, он никогда не слышал от нее слов любви к нему и вот теперь воровским путем узнает, что его полюбила славная, неискушенная девушка с такими открытыми, черными, как терн, глазами и смешными конопинками на переносице…
Уединившись в дальнем углу парка, Андрей присел на пенек и прочитал присланное Наташей письмо.
«Дорогой Андрей Дмитриевич! – писала Наташа легким, размашистым почерком. – Отдыхайте спокойно и не волнуйтесь. С садовыми вредителями мы покончили. Главный агроном привез немного химикатов, а дядя Егор Ежевикин сделал разные настои и отвары из полыни, горького перца и ромашки. Без вас мы опрыскали все деревья два раза, и они стоят такие свежие и зеленые, что залюбуешься. Была еще одна неприятность с вашим любимым конем Орликом: пьяный конюх ездил на нем на хутор и чуть не запалил его. Я рассказала об этом товарищу Ермолаеву, он выругал конюха и запретил брать коня. Сейчас Орлик чувствует себя хорошо и ждет не дождется своего хозяина. Будьте здоровы. Все наши дятловцы кланяются вам и просят скорее возвращаться домой…»
Андрей задумался. «Возвращаться домой». Что ж, правильно! Там, в Дятловской, теперь его дом. Он на секунду закрыл глаза, будто наяву увидел утреннюю зарю над молодым садом, влажную от росы сочную листву на деревьях, тихие станичные улицы, прозрачную воду медлительного ерика, чистый домик на его берегу, молчаливую скромную Федосью Филипповну, черноглазую Наташу, непоседливого Егора Ивановича, Ермолаева, Младенова, простых работящих людей. С ними его накрепко связала судьба, и ему, как никогда, захотелось быть там, среди них, друзей, которым он так нужен и которые его ждут.
В предчувствии скорого расставания всех в доме Ставровых охватила грусть. Первой не выдержала Настасья Мартыновна. Однажды после обеда, когда уже была помыта и убрана посуда, но все еще сидели за столом, она заплакала и заговорила, вытирая слезы фартуком:
– Вот, деточки, разъедетесь вы, и опять мы с отцом останемся одни, и так у меня душа болит за каждого, день и ночь болит. Пока вы были маленькими, вроде бы и хлопот было много и в голодное время есть было нечего, но зато все были на месте, под одной крышей. А сейчас поразбросала вас жизнь кого куда, и нет мне покоя.
– Не хнычь, мать, – хмуро сказал Дмитрий Данилович.
Роман, несмотря на его бесшабашность и озорство, самый ласковый из ее сыновей, сказал:
– Ничего, мама, все будет хорошо. Погляди, какие у нас красули жены и какие казаки мужья! Нарожают тебе наши бабы кучу внуков, и станешь ты с ними забавляться…
В последние дни ни сами Ставровы, ни те, кто вошел в их большую дружную семью, почти не разлучались… Вечерами они подолгу сидели у костра, говорили о разном, а больше молчали. Как-то быстро сроднилась со всеми, стала своей ласковая Леся; Бармин гораздо лучше чувствовал себя, повеселел Максим. Никому не хотелось уезжать. Все мечтали о встречах, даже назначали сроки, уверяли старых Ставровых, что обязательно съедутся будущим летом, и ни у кого не было мысли, что многие из них видятся в последний раз.
Была середина июня 1941 года.
