Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 45 страниц)
– Мы должны организовать беспощадную борьбу со всякими дезорганизаторами тыла, дезертирами, паникерами, распространителями слухов, уничтожать шпионов, диверсантов, вражеских парашютистов, оказывая во всем этом быстрое содействие нашим истребительным батальонам. Нужно иметь в виду, что враг коварен, хитер, опытен в обмане и распространении ложных слухов. Нужно учитывать все это и не поддаваться на провокации. Нужно немедленно предавать суду военного трибунала всех тех, кто своим паникерством и трусостью мешает, делу обороны, невзирая на лица…
Сталин говорил еще о необходимости угонять при отступлении весь скот, а все ценное, в том числе и хлеб, уничтожать. Сказал и о том, что в тылу врага надо создавать партизанские отряды, взрывать мосты, дороги, поджигать леса, и впервые назвал войну против немецко-фашистских войск всенародной и Отечественной.
– Товарищи! – заключил Сталин. – Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом. Вместе с Красной Армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом. Поднимутся миллионные массы нашего народа… Все силы народа – на разгром врага! Вперед, за нашу победу!
В громкоговорителе раздались резкие щелчки, и наступила тишина. Но никто не тронулся с места. Все остались там, где стояли, и будто ждали еще чего-то.
Вот тут-то Дмитрий Данилович вспомнил, что он оставлен Длугачом за председателя сельсовета, а значит, именно ему надо брать управление этими людьми в свои руки, вести их за собой. Подавляя внезапно сдавившую сердце боль, он сказал тихо:
– Не будем паниковать, граждане. Партия требует, чтобы мы были крепкими, чтобы верили в победу. Армии, сыновьям нашим нужен хлеб, много хлеба… Так что расходитесь сейчас по домам, управляйтесь по хозяйству, а завтра к восходу солнца прошу всех быть возле берестюков, на третьем поле. Начнем уборку озимой пшеницы…
6
В молодом саду у каждого дерева была своя судьба. Как и у людей. Однако в отличие от людей деревья не убивали и не мучили друг друга. И не было им дела до того, что в эти ослепительно прекрасные летние дни где-то далеко содрогалась от взрывов терзаемая в клочья земля, горели охваченные пламенем леса, устилали поля сражений человеческие трупы.
Здесь, у реки, все было тихо. По голубому небу, позолоченные солнцем, медлительно плыли куда-то белые облака, выпадали обильные дожди, а в подземных глубинах сада шла непрерывная работа кормильцев-корней: росли, невидимо двигались, всасывая земные соки, корневые волоски, и неодолимая сила гнала эти животворные соки по стволам деревьев наверх, к самым малым ветвям и листочкам. Сад сверкал по утрам радужными каплями и весь был охвачен радостным трепетом молодой своей жизни.
Чтобы не истощать деревца ранним плодоношением, люди еще весной оборвали с них бело-розовые цветы, но кое-где в гущине крон не замеченные людьми цветы все же остались. В тычинках этих затаившихся цветов в положенный срок созрела пыльца, раскрылись готовые принять ее рыльца пестиков, и работяги пчелы помогли свершиться чуду появления плодовой завязи…
Андрей Ставров каждый день пропадал в саду. Если бы не война, он распорядился бы, чтобы была оборвана эта ранняя преждевременная завязь. Но теперь, когда огненный прибой войны неотвратимо приближался, накатывался грозным валом и Андрей знал, что ему вот-вот доведется уйти на фронт, очень хотелось увидеть в саду первые плоды, которых он так ждал.
Сад по-прежнему сторожил Егор Иванович Ежевикин. Андрей успел привязаться к этому живому, неунывающему старику, который умел, казалось, делать все на свете: вырезать из липовых плашек ложки, отбивать косы и сапки, ловить рыбу, варить уху. Вечерами Егор Иванович чинил в садовой сторожке свои рыбацкие снасти, а днем бродил меж деревьев с медным опрыскивателем за плечами. Он не признавал привезенных из района ядохимикатов и уговаривал Андрея:
– Ты, дорогой агроном, плюнь на энту свою химию. Она сничтожает не только вредителей, но и дерево портит, заражает его всякой пакостью. Плод от химии будет горьким, прямо-таки отвратным. Деды наши завсегда сад лечили травяными отварами, разными настоями и урожай собирали такой, что дай бог… Каждое растение свою силу имеет. Скажем, отвар горькой полыни или же помидорной ботвы очистит дерево от любой гусеницы, а настоя картофельных листьев не выдержит, к примеру сказать, ни паутинный клещ, ни тля…
Нахлобучив старую соломенную шляпу так, что из-под нее торчал только крючковатый орлиный нос, Егор Иванович не спеша шагал от дерева к дереву, хищно высматривая на коре яблонь яйца или гусениц плодожорки. Андрей любил наблюдать за этой его работой и частенько сам помогал ему: черпал из кадушки и подносил ведра с приготовленным настоем, острым кривым ножом счищал больную кору или удалял сухую ветку.
По воскресеньям в сад приходила Наташа. Как только началась война, она поступила на курсы медсестер при районной больнице, устроилась там в общежитии. Но каждую субботу вечером, отвязав лодку, упрятанную в поросшей камышом протоке, переправлялась через Дон и приходила домой, чтобы искупаться, взять харчишек, отдохнуть. При этом Наташа скрывала от всех, а больше всего от самой себя, что не харчи и не отдых влекли ее в Дятловскую, а главным образом желание хоть один раз в неделю увидеть Андрея. С этим желанием она не могла бороться.
Дома Наташа, расчесывая гребнем мокрые, потемневшие после мытья волосы и рассказывая матери обо всем, что видела за неделю в больнице, как бы невзначай спрашивала:
– Андрей Дмитриевич совсем перешел жить в сад или как?
Федосья Филипповна разводила руками:
– Кто его знает, доченька. Часом забежит, спросит, чи не было ему писем, возьмет газеты и опять уходит в сторожку к дядьке Егору. Днюют и ночуют вместе.
– Вы бы, мама, сготовили что-нибудь вкусное, – задумчиво говорила Наташа, – я утром отнесу им. А у дяди Егора свежей рыбки возьму, вы же любите рыбу…
Утром она надевала праздничное свое платьишко и, провожаемая насмешливыми взглядами станичных девчат, спешила с корзинкой в сад.
Вслед ей неслось:
– Поглядите, девки, Наташка Татаринова до агронома побегла.
– Чего доброго, отобьет его у жинки.
– Прямо стыд потеряла, бежит до женатого середь белого дня…
Девчата, однако, злословили напрасно. Никакой осознанной цели у Наташи не было. Она знала, что Андрей привязан к своей красивой жене, что он тоскует в Дятловской. Но, сама полюбив Андрея, не могла совладать с собой. Чувствуя, что может стать посмешищем для всей станицы, ругала себя, давала себе слово не ходить больше в сад и снова – в который раз! – безвольно шла к садовой сторожке, чтобы увидеть того, без которого уже не могла жить…
После принесенного ею завтрака Андрей и Егор Иванович обычно заводили разговор о войне. Егору Ивановичу вспоминалась война гражданская, служба его в частях Червонного казачества под началом Виталия Примакова.
Андрей при этом ронял невесело:
– То была совсем другая война – тачанки, сабли, а теперь танки да авиация.
– Ты, Митрич, не боись, немец и с танками до своего достукается, попадет нам на мушку, – уверял Егор Иванович.
Наташа в их разговор не вмешивалась. Только однажды, перебрасывая с ладони на ладонь подобранное под деревом недозрелое яблоко, вдруг сказала задумчиво:
– Так мне, должно быть, и не придется попробовать яблок из нашего сада.
– Это ж почему? – удивился Егор Иванович.
– Потому, дядя Егор, что на фронт уйду скоро.
Андрей пристально посмотрел на девушку. За последний год она как-то незаметно повзрослела, движения ее обрели мягкость, небольшая ладная фигура окрепла. Любуясь ею, не удержался от шутки:
– Как только ты, Таша, появишься на фронте – Гитлер пропал.
Она исподлобья взглянула на него:
– Напрасно вы смеетесь. Ничего смешного нет.
Андрею стало неловко. Он шагнул к Наташе, коснулся ее локтя:
– Извини, Ташенька. Не обижайся. Всем нам, видно, одна дорога – на фронт…
Довольно часто вместе с Наташей в сад приходил секретарь парткома Володя Фетисов. Как-то они притащили сюда новую мелкокалиберную винтовку.
– Что это вы вооружились? – усмехнулся Андрей.
– Да вот хотим попросить Егора Ивановича, чтобы он поучил нас стрелять, авось пригодится, – ответил Володя.
А Наташа вытащила из корзинки картонные коробочки с патронами, протянула их садовому сторожу:
– Командуйте, дядя Егор.
Егор Иванович был единственным в Дятловской охотником. Стрелял он отлично и очень гордился этим.
Все они спустились тогда к реке. В крутом склоне высокого берега Володя руками сделал подобие ниши, поставил туда пустую консервную банку, отмерил от нее двадцать пять шагов.
– Бери, дочка, винтовку, – приказал Егор Иванович. – Будешь стрелять первой. Начнем с положения лежа.
Он объяснил, как надо держать винтовку, как совмещать мишень с мушкой и прорезью в прицельной рамке, каким образом плавно, легко, без дерганья, нажимать на спусковой крючок.
Наташа легла на живот, уперлась локтями в горячий песок, слегка раскинула ноги, прижимая коленями юбку, я старательно стала целиться. Трое мужчин стояли в стороне, молча наблюдая за ней. Наконец раздался сухой щелчок выстрела. Жестяная банка подпрыгнула и скатилась вниз.
– Молодец! – в один голос закричали мужчины.
– Для первого раза куда лучше, – одобрительно сказал Егор Иванович, – только целишься ты, доченька, дюже долго. Будто молоко везешь. Немец не станет дожидаться, покедова ты его выцелишь.
Поднимаясь, Наташа украдкой взглянула на Андрея и сразу же отвела взгляд. Щеки ее разрумянились от радостного возбуждения, и Андрей тоже похвалил ее за удачный выстрел.
С каждым воскресеньем учеников у Егора Ивановича прибавлялось. К Наташе присоединились многие из дятловских парней и девчат.
А положение на фронтах все осложнялось. Миллионы новых бойцов влились в действующую армию. Тысячи людей уходили в народное ополчение. И все-таки после ожесточенных боев были сданы Минск, Львов, Рига, Кишинев, Смоленск. Кровопролитные бои разразились под Таллином, на подступах к Ленинграду, под Одессой. Вражеская группа армий «Юг» устремилась к Киеву. Горели созревшие хлеба на полях, горели города и деревни, черные тучи дыма днем и ночью висели над землей. Запрудили дороги беженцы – дряхлые старики, женщины, дети. Колхозные пастухи гнали по степи и полям тысячные стада коров, свиней, бесчисленные овечьи отары. Стали эвакуироваться в глубь страны огромные заводы. Железнодорожные станции были забиты эшелонами с заводским оборудованием, а над ними кружили немецкие бомбардировщики, с леденящим душу воем и грохотом пикировали вниз, сбрасывая бомбы, ведя огонь из крупнокалиберных пулеметов.
В один из жарких августовских дней появились первые беженцы и в Дятловской – три женщины с детьми, жены командиров-пограничников. Напуганные бомбежками, они вздрагивали и оглядывались при каждом громком звуке.
Слушая их страшные рассказы о зверствах гитлеровских солдат и офицеров, всматриваясь в почерневшие, изможденные лица беженок и детей их, Андрей представил на минуту в таком же положении свою Елю с Димкой, и сердце его сжалось от боли. «Надо что-то предпринимать, – решил он, волнуясь, – банды убийц и мучителей приближаются к ним. Обязательно надо что-то делать».
7
Несмотря на жару и духоту, личному составу эйнзатцкоманды, размещавшейся в городе Ровно, приказано было явиться в профсоюзный клуб одетыми по форме – предстояло выслушать важное сообщение прибывшего из Берлина оберштурмбаннфюрера [5]5
Подполковник войск СС.
[Закрыть]Конрада Риге. Эта команда выполняла карательные функции в тылу группы армий «Юг»: разыскивала и уничтожала коммунистов, комсомольцев, советских служащих – словом, всех, кто рассматривался как враг рейха.
К девяти часам утра клуб был набит битком. В девять пятнадцать на сцену вышел одетый в черный мундир Конрад Риге. Сузив светло-голубые глаза, он осмотрел притихший зал и, заложив руку за сверкающую лаком портупею, шагнул вперед, начал говорить:
– Рейхсфюрер СС Гиммлер приказал мне проверить ваши действия. Вызвано это тем, что, судя по некоторым данным, от вас безнаказанно ускользают опасные большевики. Они уходят в леса, пополняют партизанские банды, становятся в этих бандах комиссарами. До рейхсфюрера СС дошло и то, что вы, подчиняясь неприемлемой в нашем деле сентиментальности, не пресекаете вредных действий отдельных женщин и подростков, которые связаны с партизанами, укрывают пленных вражеских солдат, расклеивают поджигательские листовки и тому подобное…
Слушавшие его эсэсовцы переглянулись. Кое-кто из сидевших в переднем ряду офицеров позволил себе даже засмеяться. Конрад Риге понял, что, упрекая их в сентиментальности, он перегнул палку. Но это не смутило его. Он помолчал, сделал несколько шагов по сцене и продолжил свою речь, многозначительно понизив голос:
– Я не уполномочен оглашать здесь полностью секретную директиву главной ставки фюрера, хотя вы, наверное, имеете о ней представление. Она касается обращения с захваченными в плен политическими и вообще руководящими работниками.
– Мы слышали об этой директиве, – раздался одиночный голос из зала.
– Тем лучше, – отметил Риге. – Но я все же напомню вам некоторые ее пункты.
Он вынул из бокового кармана мундира сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и стал читать, строго поглядывая в зал:
– Ответственные политические работники и политические руководители – комиссары – должны устраняться. Это пункт первый. Что же касается пункта второго, то он гласит: поскольку они, то есть политические работники, будут захватываться войсками, решение о том, должны ли они устраняться, принимается офицером, имеющим право накладывать дисциплинарные взыскания. Для решения об устранении достаточно того, что данное лицо являлось руководящим политическим работником. – Не скрывая издевательского тона, Риге спросил: – Есть ли необходимость объяснять, что именно имеет в виду фюрер, употребляя в своей директиве термин «устраняться»?
В зале снова раздался смешок. Эсэсовцы правильно понимали этот термин и в объяснениях не нуждались.
– Все же для тех, кто толкует слово «устраняться» двояко, – продолжал оберштурмбаннфюрер Риге, – я оглашу третий пункт директивы. Там прямо сказано: политические руководители не считаются пленными и должны уничтожаться самое позднее в транзитных лагерях. В тыл они не эвакуируются.
Конрад Риге аккуратно сложил листок, спрятал его в карман и, вышагивая по сцене, стал упрекать эсэсовцев в медлительности и бесшабашности:
– Вы не успеваете отбирать в колоннах пленных тех людей, которые подлежат немедленному расстрелу… Зачастую расстрелы производятся неподалеку от дороги, трупы расстрелянных не убираются. С этим тоже надо кончать… По приблизительным подсчетам рейхсфюрера, эйнзатцкомандам в ближайшие полтора-два года предстоит ликвидировать не менее тридцати миллионов человек, то есть уничтожить всех коммунистов, евреев, всех неполноценных в расовом отношении, недочеловеков, а также неспособных к труду стариков и калек – это скопище голодных ртов, кормить которые фюрер не намерен.
Голос оберштурмбаннфюрера опять загремел во всю мощь:
– А у вас здесь банды шляются вдоль шоссе и железных дорог, взрывают поезда, наводят вражескую авиацию на наши склады боеприпасов, одного за другим убивают вами же назначенных бургомистров и старост! В городах скрываются сотни опасных большевиков! Не выловлены и не расстреляны евреи! До каких пор это будет продолжаться? Рейхсфюрер СС Гиммлер приказал передать вам, что он не потерпит во вверенных ему войсках бездельников, белоручек и мягкотелых хлюпиков. Таковые будут откомандировываться в полевые армии, на фронт. Там они лучше почувствуют, что такое война…
В зале присутствовали три офицера СС, чином выше Конрада Риге. Один из них, группенфюрер [6]6
Генерал-майор войск СС.
[Закрыть]Винцент Висселинг, считался его закадычным другом – вместе воевали на стороне Франко во время гражданской войны в Испании. Но в данном случае о дружбе, о старшинстве лучше было забыть и молча слушать неистовые выкрики расходившегося оратора. Многим здесь было известно, что Гиммлер почему-то давно благоволит к этому тощему оберштурмбаннфюреру с белесыми, подстриженными ежиком волосами и дурными черными зубами. «Попробуй возрази ему, заставь его подсчитать, сколько людей мы отправили на тот свет за каких-нибудь два месяца, – соображали про себя нахмурившиеся эсэсовцы, – оглянуться не успеешь, как угодишь на фронт, под русские пули. Нет, уж лучше помолчать».
Ими были уже расстреляны или повешены десятки тысяч пленных, партизан, подпольщиков, евреев. Они не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. Изощренно пытали всех, кого хоть в малой мере подозревали в нелояльном отношении к великой Германии. У них давно убито чувство жалости. Они привыкли к предсмертным человеческим крикам и крови, к трупному смраду, ко всему тому страшному, что они делали здесь, на захваченной советской земле. А почему до сих пор партизаны пускают под откос немецкие поезда, почему в лесах все еще укрываются бежавшие из плена вражеские солдаты, почему непрерывно исчезают без следа бургомистры и старосты – этого, пожалуй, Конраду Риге не объяснишь…
Вечером группенфюрер Висселинг затеял дружеский ужин в честь высокого гостя. Добротный особняк, который занимал группенфюрер – в нем до войны размещался детский сад, – охраняли два рослых эсэсовца. В зале не осталось ничего из прежней меблировки. Здесь появились теперь какие-то музейные кресла красного дерева с фарфоровыми, отделанными бронзой медальонами на высоких спинках. Покрытый крахмальной скатертью стол сверкал хрустальной посудой.
– Богато живешь, Винцент, – ухмыльнулся Риге.
– Парижские трофеи, – небрежно бросил тот.
Кроме Риге в числе приглашенных на ужин были два молодых эсэсовца – оба они оказались адъютантами хозяина – и высокий полковник Герстдорф, командир танковой дивизии из группы Клейста, – после ранения и лечения в тыловом госпитале он опять возвращался на фронт.
Здесь, за столом, после нескольких рюмок коньяка, Висселинг решился все же отвести незаслуженные упреки, высказанные Конрадом Риге в клубе.
– Ты, Конрад, в самом деле думаешь, что мы плохо выполняем директиву рейхсфюрера? – спросил он вкрадчиво.
Риге удивленно посмотрел на него и ответил вопросом на вопрос:
– А ты, очевидно, полагаешь, что я высказывал свое мнение, а не то, что мне было приказано Гиммлером?
– В таком случае тебе не мешало бы присмотреться к условиям, в каких мы работаем, и проинформировать об этом рейхсфюрера, – сказал Висселинг. – Все упирается, дорогой Конрад, в недостаточную техническую оснащенность эйнзатцкоманд. Свою нелегкую работу по уничтожению огромных масс людей нам приходится делать вручную. Кое-кому она осточертела, иные из наших парней спиваются, дебоширят. И все же порученное им дело они делают не хуже прославленного Реттгера. Ты его знаешь – до войны он выполнял обязанности палача в берлинской тюрьме Плетцензее и за каждую голову получал по сто пятьдесят марок.
– Реттгер и сейчас продолжает свою работу в Плетцензее, – уточнил Риге. – Его, видимо, вполне удовлетворяют тамошние гонорары.
– Он почти месяц пробыл у нас, обучал зондеркоманду тонкостям своей профессии.
– Ну и как? Обучил?
– Собственноручно, дьявол, расстреливал из парабеллума до трехсот человек в день.
– Вот-вот, – саркастически заметил Риге. – Вместо того чтобы использовать автоматы и пулеметы, вы здесь восхищаетесь спортивными достижениями Реттгера, пытаетесь тягаться с ним и в то же время пеняете на недостаточную техническую оснащенность. Смешно!..
Полковник Герстдорф молча слушал их пререкания. Он пил коньяк рюмку за рюмкой, нюхал измятую кожуру апельсина и вдруг ни с того ни с сего спросил:
– Вы знаете, господа, что такое слоеный пирог?
– Представляем, – откликнулся Висселинг; он угадал, о чем заговорит пьяный полковник.
– Так вот, господа, – продолжал Герстдорф, – мы неуклонно движемся вперед… это верно… П-по срокам наши войска п-почти точно выполняют план «Барбаросса». Дело, однако, в том, что на многих участках фронта образовался так называемый слоеный пирог, то есть несколько отнюдь не разбитых дивизий, даже армий противника оказались за нашей спиной и продолжают драться. Линия фронта изломана, искривлена, а кое-где напоминает дурацкую спираль: не разберешь, где свои, где чужие. Это очень опасно!.. – Герстдорф отхлебнул из рюмки. – Плохо и то, что мы недооценили в свое время боевых качеств новых русских танков. Их сам черт не берет. Однажды они добрались до штаба моей дивизии, и я едва уцелел…
Тут полковник, очевидно, вспомнил, что перед ним эсэсовцы, отодвинул недопитую рюмку, сказал назидательно:
– Я хочу предостеречь вас, господа. Не успокаивайте себя и держите свои зондеркоманды в боевой готовности. Окруженные нами русские дивизии могут предпринять попытку прорыва не только на восток, но и на запад…
Увидев в дверях своего адъютанта, Герстдорф поднялся.
– Вынужден откланяться, господа, – сказал он. – Мне пора. Благодарю за ужин и желаю успеха.
– Полковник изволил наложить в штаны, – презрительно резюмировал Риге после его ухода. И, развалясь в кресле, заговорил с Висселингом уже начальственным тоном: – Я вот о чем думаю, Винцент. Вы все здесь устроились как на фешенебельном курорте: роскошная мебель, хрусталь, отборная жратва. Прямо-таки райская жизнь. Судя по всему, ни один из старших офицеров не руководит карательными операциями лично. Всецело полагаетесь на своих лейтенантов и фельдфебелей. Боитесь замарать руки кровью, не хотите портить себе нервы. И если лейтенант или фельдфебель докладывает вам дутые цифры о количестве уничтоженных – вам горя мало: шлете рейхсфюреру победные реляции, а в них сплошное вранье, мыльные пузыри.
– Это не так, Конрад, – возмутился Висселинг. – Ты позволяешь себе больше, чем допускают наши с тобой отношения.
– Нет, дорогой Винцент, это так, – жестко сказал Риге.
Он встал, походил по комнате и внезапно спросил:
– Какая акция у тебя намечена на завтра или на ближайшие дни?
– Мне доложили, что возле деревни Кирцы убит наш мотоциклист, – сказал Висселинг. – Утром я хотел послать туда роту.
– Так вот, Винцент, – отчеканил Риге, – пусть рота остается в казарме. Если ты хочешь, чтобы мой доклад рейхсфюреру был благоприятным для тебя, в эту деревню отправится офицерский отряд, причем во главе с тобой и твоими заместителями. Мне хочется посмотреть вас в деле. Я тоже поеду с вами…
Рано утром в Кирцы двинулись пятьдесят офицеров-эсэсовцев с четырьмя пулеметами, на бронеавтомобилях. Это была маленькая деревушка, жители которой до войны работали в животноводческой бригаде колхоза: женщины – доярками и телятницами, мужчины – скотниками. Теперь мужчин там почти не осталось – давно ушли на фронт. Все население деревни составляли трое дряхлых стариков, тридцать шесть женщин и сорок девять детей. В первые дни оккупации женщины по привычке продолжали еще ходить в стоявший за околицей, крытый соломой коровник, но уже через неделю немецкие солдаты перерезали всех телят, угнали коров, и теперь все в Кирцах – от старого до малого – сидели по своим хатам.
К убийству немецкого мотоциклиста местные жители не имели никакого отношения. Его убили советские солдаты, оказавшиеся здесь в окружении еще во время июльских боев. Мотоцикл они разломали, оружие убитого унесли с собой, а труп столкнули в поросший травой кювет. Но попробуй сыщи их в лесах. Гораздо проще расправиться с Кирцами.
Колонна бронеавтомобилей подошла к деревне в десятом часу дня. Погода была на редкость тихая. В чистом небе светило солнце. За пределы деревни в этот час отлучились только две десятилетние девочки-близнецы – пошли в лес нарвать травы для кроликов.
Бронеавтомобили остановились на единственной деревенской улочке. Офицеры вышли из машин, собрались в кружок. Перепуганные женщины и дети молча смотрели на этих щеголеватых, одетых в черные мундиры немцев. К ним обратился важный, толстый генерал с Железным крестом на груди. Это был группенфюрер Висселинг. Появившийся невесть откуда невзрачный человечек в белой панаме и старомодном пенсне стал неторопливо переводить его речь:
– Вы все должны немедленно покинуть дворы и собраться в том пустом сарае. – Кивок в сторону коровника. – Мы сейчас будем производить обыск в ваших домах, поэтому оставаться нельзя никому. Кто останется – будет расстрелян.
– Слушаюсь, господин генерал! – крикнул в ответ хромой старик с палкой и первый зашагал к коровнику. За ним нестройной толпой потянулись женщины и дети.
Их заперли на засов, офицеры окружили коровник со всех сторон и взяли на изготовку свои автоматы.
– Поджигай! – хрипло скомандовал Висселинг.
Два молодых офицера с факелами в руках кинулись вперед. Соломенная крыша коровника запылала сразу. Изнутри его раздались душераздирающие крики. Под напором несчастных сорвалась с петель и упала наземь ветхая дверь. Сбивая с себя пучки горящей соломы, в дверной проем кинулись женщины с детьми на руках. По ним в тот же миг захлопали автоматные очереди. Образовав правильный полукруг, офицеры расстреливали ползающих по земле людей, не сходя с места. Лишь когда несколько раненых женщин и двое подростков подползли к ним совсем близко, они чуть отступили назад, чтобы не забрызгать кровью сапоги, и добили каждого уже одиночными выстрелами.
Конрад Риге наблюдал за происходящим, покуривая сигару. Докурив и швырнув окурок в траву, аккуратно затоптал его.
Подошел потный, отдувавшийся от жары Висселинг.
– Ну что, Конрад? Как мои офицеры?
– Извини меня за вчерашнее, – спокойно ответил Риге. – Они настоящие парни. Об их и лично твоих действиях я доложу рейхсфюреру…
Деревню Кирцы эсэсовцы сожгли дотла, перестреляли во всех дворах беснующихся на привязи собак и уехали, оставив трупы людей и животных неубранными.
Вернувшись с травой для своих кроликов, две девочки-близнецы онемели от ужаса. К вечеру они опять направились в лес, прихватив с собой единственную уцелевшую собаку, за которой тянулась длинная ржавая цепь.
Некоторое время на том месте, где стояла деревня, еще тлели, роняя искры, догоравшие головешки. Потом и они погасли. Все вокруг погрузилось во тьму.
