Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)
1
Поредевший батальон потрепанного в непрерывных боях стрелкового полка занял наспех отрытые окопы впереди безымянного хутора. Покинутый жителями хутор приткнулся к заболоченному западному берегу реки Вопь. За рекой, на восточном берегу, темнела опушка густого леса. Правее, примыкая к флангу батальона, высились бесформенные остатки моста, взорванного при отходе дивизии.
Командир батальона капитан Роман Ставров приказал оборудовать командный пункт в обложенном диким камнем подвале деревянной избы. Три дня назад Роман был легко ранен осколком мины в бок, но от госпитализации отказался. Сейчас он лежал на нарах, накрытый затвердевшей от сухой грязи шинелью, морщился от боли и вспоминал вчерашний разговор в штабе полка. Пожилой генерал, командир дивизии, водя заушником очков по карте, отрывисто ронял:
– В болото противник не полезет, он будет рвать нашу оборону танками. И форсировать реку попробует именно вот здесь, у моста. Значит, подступы к мосту надо держать до последней возможности.
Генерал повернулся к майору Плахтину, командиру полка:
– Какой батальон оставлен для обороны этого участка?
– Первый, капитана Ставрова, – ответил майор и добавил: – Ставров здесь, товарищ генерал, вот он.
Командир дивизии посмотрел на смуглого, горбоносого Романа и снова обратился к Плахтину:
– Выдержит?
– Если поубавит лихости и поймет, что оборона в данном случае гораздо важнее бесшабашных атак, должен выдержать, – сказал майор.
– А что он?.. Воюет по методу «сарынь на кичку»?
Майор Плахтин не сумел скрыть усмешку.
– Такой грех за ним водится. Выдержки маловато. Под Смоленском чуть не угодил в штрафную роту.
– За что? – насторожился генерал.
– За то, что ударил интенданта третьего ранга, не обеспечившего батальон боеприпасами.
– Вон ты какой! – удивленно протянул генерал, продолжая пристально разглядывать Романа. – А почему молчишь?
– Не имею права оспаривать характеристику, данную мне командиром полка, – резко сказал Роман. – А что касается отведенного нам района обороны, то удержать его мы постараемся, но для этого надо было только дать нам хоть три-четыре миномета и добавить пулеметов.
– Хорошо, все это получишь сегодня, – пообещал генерал. – Кроме того, с восточного берега тебя будет поддерживать артиллерия, там у нас три батареи. Установи с ними надежную связь. Имей в виду, этот разрушенный мост – стык с соседней дивизией. Тебе все ясно?
– Ясно, товарищ генерал, – ответил Роман. – Мне нужны еще патроны и гранаты. Гранат прошу подбросить тысячи три.
– А если не дадим столько? Опять кому-нибудь морду набьешь?
Роман нахмурился, покусывая отросшие усы, сказал со злостью:
– Если уцелею, обязательно набью, товарищ генерал. Мне мои бойцы дороже, чем сволочная морда какого-нибудь разгильдяя или труса.
Немолодой генерал поднялся, кряхтя, с табурета, протянул Роману свою широкую крестьянскую руку.
– Ладно, капитан, иди. До мордобоя мы не допустим, гранаты дадим. – И, тяжело вздохнув, добавил: —? Продержись, сынок, трое суток…
…Лежа теперь на сколоченных из досок нарах, Роман думал: «Трое суток – срок немалый… В батальоне осталось двести тридцать человек… Что ж, будем держаться. Надо держаться».
Вспомнилась Леся, но он досадливо отмахнулся от этой мешающей ему мысли, успокаивая себя тем, что Леся – она по его просьбе уехала в Огнищанку – находится вне опасности: под надежной опекой его стариков с ней ничего не случится.
На батальонном КП кроме Романа находился ефрейтор Вячеслав Латышев, студент-историк из Ленинграда, близорукий белесый юноша с тонкой мальчишеской шеей. В первые дни войны он добровольцем ушел на фронт.
Скосив глаза, Роман взглянул на ефрейтора. Тог, сидя на сосновом обрубке у телефона, как всегда, читал какую-то толстую книгу.
– Чего нового слышно, Слава? – спросил Роман.
Латышев поднял голову, сверкнул своими очками.
– Ничего, товарищ капитан. По-прежнему фрицевская «рама» [7]7
Двухфюзеляжный немецкий самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189».
[Закрыть]висит над нашим расположением.
– Понятно, – сказал Роман. – Значит, скоро начнутся новости.
– Вы бы покушали, – напомнил ефрейтор. – Каша совсем остыла.
Роман откинул шинель, поднялся. Сквозь погребную отдушину, заменявшую окошко, пробивался желтоватый луч утреннего солнца. Хотя из погреба еще вечером выбросили все покинутое хозяевами, в нем стойко держались запахи гнилого картофеля, кислых солений и сырости.
– Ты вот что, – сказал Роман ефрейтору, – через часок подогрей эту пищу богов, а я тем временем обойду окопы, посмотрю сам, что где делается.
– Нет, товарищ капитан, натощак я вас никуда не пущу. – Ефрейтор вскочил с обрубка. – Пока вы умоетесь, завтрак будет разогрет.
Слава Латышев обожал своего комбата за безудержную отвагу, за доброе отношение к солдатам и независимый, полный достоинства тон в разговоре с любым начальством.
– Ладно, Слава, – сдался Роман, – грей свою кашу. Только побыстрее.
Однако позавтракать не удалось. Девятка «юнкерсов» начала бомбежку боевых порядков батальона. Сразу же заговорила и немецкая артиллерия. Роман кинулся по ступенькам вверх, распахнул низкую дверь. Все вокруг скрежетало, гудело, сверкало взрывами.
– Давай мне первую! – крикнул Роман вниз. Подождав несколько минут, вновь закричал: – Ну, что там?
– Ни с одной из рот связи нет! – взволнованно ответил снизу Латышев.
Роман выскочил из погреба, приказал укрывшимся в щели связистам искать обрыв провода, а сам побежал по ходу сообщения. Бомбардировщики улетели, но артиллерийский налет продолжался. На земле чернели воронки. Две хуторские избы были снесены до основания. В окопах третьей роты потери оказались небольшими – двое раненых. Командир роты, недавно выпущенный из училища лейтенант Быстров, доложил:
– Немец все время бьет с недолетом. А наши пушки на том берегу почему-то совсем молчат.
– Дойдет дело и до наших, – отрывисто бросил Роман. – Следите за левым флангом. Перекантуйте туда еще один пулемет.
Он успел добежать до окопов первой роты. Это место у разрушенного моста было самым уязвимым. Уже занятая немцами возвышенность перед фронтом роты позволяла их танкам атаковать здесь сверху вниз. И река возле моста оказалась мельче, а стало быть, удобнее для форсирования.
Первой ротой временно командовал старшина из пограничников Харитон Шматков, спокойный крепыш, дважды побывавший в окружении. Романа он встретил по всей форме. Стал навытяжку, коснулся рукой козырька зеленой своей фуражки и отрапортовал хриплым басом:
– Товарищ капитан! Первая рота готова отразить атаку противника. Потерь пока нет.
– Ты, Шматков, когда-нибудь снимешь с головы мишень? – спросил Роман. – В такой фуражке немцы возьмут тебя на мушку вне очереди.
Старшина угрюмо сдвинул густые брови.
– Фуражку я не сниму, товарищ комбат. Фрицы брешут, что они начисто перебили всех пограничников. Пускай же полюбуются, что старшина погранвойск Шматков жив-здоров и сражается с ними.
Оказавшиеся поблизости солдаты одобрительно засмеялись. И все же, как это всегда бывает перед боем, на обветренных их, темных лицах угадывалось выражение напряженности и тревоги. Все они то и дело поглядывали на освещенный утренним солнцем луг с порыжевшей травой, с болотцами по западинам и редким низким камышом вокруг них – оттуда в любую минуту могли появиться немцы.
До окопов донесся отдаленный гул.
– Танки, товарищ комбат, – определил Шматков.
– Да, они, – подтвердил Роман. – Смотри, старшина, держись. Растопырь руки и сожми оба фланга в кулаки. Фрицы обязательно полезут на фланги, а ты их кулаками под дыхало! Понял?
– Так точно, – ответил Шматков. – Подходы к переднему краю у меня минированы. Ночью хлопцы успели девяносто штук поставить.
– Проверь связь!
– Связь есть! – крикнул кто-то из блиндажа.
– Где политрук? – поинтересовался Роман.
– Он на левом фланге…
Роман окинул взглядом приникших к брустверу солдат. Они уже не обращали на него никакого внимания, потому что все были устремлены туда, откуда вот-вот должны появиться танки. К Роману пришло убеждение: «Эти выстоят. Здесь, в первой роте, все, что можно было подготовить к встрече противника, готово: связки гранат и темные бутылки с зажигательной жидкостью в нишах, под руками, пулеметчики и расчеты противотанковых ружей на местах, а самое главное – собрана и сжата в тугую пружину воля уже не раз обстрелянных, уставших в боях, но не растерявших твердости духа солдат».
– Я иду к себе на командный пункт, – как можно громче и спокойнее объявил Роман. – За боем буду следить оттуда и, если понадобится, подопру вас пушками и минометами. Держитесь! Приказа на отход не будет…
…Немецкие танки показались чуть правее моста. За ними неторопливой рысцой бежали автоматчики. Танки издалека начали обстрел соседа, и Роман почувствовал, что тому надо помочь теперь же, сразу, не теряя ни одной секунды, иначе подставишь под удар свой правый фланг и окажешься обойденным.
– Быстрее Шматкова! – крикнул он Латышеву.
Выхватив из рук ефрейтора телефонную трубку, Роман заговорил, заглатывая от возбуждения слова:
– Не почесывайся, Шматков! Не жди, пока эта орава повернет на тебя! Бей по бортам танков, по гусеницам! Отсекай от них пехоту…
С той секунды в сознании Романа все окружающее слилось в один сплошной, сотрясающий землю гул, ослепительные высверки огня, дьявольский свист. Но и в этой, казалось бы, неразберихе он по привычке различал залпы поддерживавших его батарей, трескучие выстрелы вражеских танков, очереди своих и немецких пулеметов, глуховатые одиночные хлопки противотанковых ружей.
Роман видел, как окутались черным дымом два немецких танка, как один за другим падают скошенные кинжальным огнем немецкие солдаты, но остальные все еще продвигались вперед. От внимания Романа не ускользнуло и то, что четыре немецких танка уже утюжат окопы соседа, а на реке против этих окопов темнеют головы бойцов, уплывающих на левый берег.
«Не выдержали, драпают, гады, – непроизвольно выругался Роман. – Оставляют мой батальон в одиночестве, обнажают мне фланг».
И схватился за телефонную трубку:
– Ты жив, Шматков? Поворачивай все огневые средства к мосту! Бей фашистов в спину!
Сквозь гул боя до Романа едва донесся голос старшины:
– Танки переходят в атаку на меня. Под их прикрытием фрицы волокут к реке резиновые лодки и понтон.
– Как сосед?
– Соседа почти не осталось, товарищ комбат! Был, да весь вышел. Только мои пулеметы не допускают немцев к берегу, но едва ли мы сможем долго сдерживать их напор.
– Надо сдержать! – закричал Роман. – Слышишь, Шматков? Надо держаться…
Развалины моста не давали Роману возможности видеть все, что происходит правее них. Он хотел уже бежать в первую роту, но опять налетели вражеские самолеты. Девятка «юнкерсов» вынырнула из-за облаков и стала пикировать на позиции батальона. Забросала окопы бомбами, отрезками рельсов, продырявленными железными бочками, которые, падая вниз, издавали чудовищный визг. То тут, то там поднимались и тяжко оседали черные смерчи развороченной земли.
Осатанев, забыв об опасности, Роман кинулся в хаос огня, грома, в сумасшедшую круговерть смерти, туда, где еще недавно были окопы третьей роты, а теперь бесновались кромсающие землю взрывы. «Что там может сделать сейчас этот желторотый цыпленок Генка Быстров? – терзался Роман. – Скорее… скорее в третью!..»
Первым, кого увидел он на позициях третьей роты, был мертвый Быстров. Выброшенный из окопа взрывной волной, молоденький лейтенант лежал на бруствере, устремив в небо недоуменный взгляд подернутых смертной мутью остекленелых глаз. От окопов и ходов сообщения почти ничего не осталось. И от роты тоже. В глубокой, еще не остывшей, чадной воронке Роман увидел лишь полтора десятка оглушенных бойцов.
А за мостом немецкие солдаты уже вышли к реке и открыли беспорядочный огонь на лесной опушке на противоположном берегу.
Не проронив ни слова, стоял на краю воронки командир разбитого батальона капитан Ставров, дрожа от злости и отвратительного сознания своего бессилия.
– Товарищ комбат! – услышал он за спиной голос связного. – Вас требует майор Плахтин.
Круто повернувшись, Роман поспешил к телефону. На бегу он успел увидеть, что остатки первой роты покинули свои тоже развороченные танками окопы и, прикрываясь прибрежным камышом, редкой цепочкой отступают к хутору. Со старшиной Шматковым он столкнулся у входа в подвал.
– П-почему отошел без приказа? – прохрипел Роман.
– Майор Плахтин приказал, – сумрачно ответил Шматков и устало опустился на землю.
Схватив телефонную трубку, Роман сквозь треск автоматных очередей услышал голос командира полка:
– Капитан Ставров? Немедленно отводите батальон к моему командному пункту.
– Батальона больше нет, – невольно вырвалось у Романа.
Только теперь, словно очнувшись после кошмарного сна, он глянул на часы: шестнадцать тридцать. Собрав на окраине хутора всех живых – шестьдесят девять угрюмых, перепачканных землей и кровью людей, одиннадцать из которых были ранены, – капитан Ставров приказал хоронить убитых. После этого, уже в сумерках, батальон без всяких помех переправился на восточный берег реки и скрылся в лесу.
Ночью, отыскав блиндаж командира полка, Роман Ставров спустился по земляным ступенькам вниз, остановился у входа, осмотрелся. За дощатым столом, близко друг к другу, освещенные тусклой коптилкой, сидели генерал и майор Плахтин. В темном углу блиндажа возились два связиста – снимали телефонные аппараты.
Роман сделал шаг вперед, медленно поднял руку к каске.
– Разрешите доложить, товарищ генерал, – не узнавая своего голоса, сказал он. – Первый батальон не выполнил ваш приказ. Противник прорвался на стыке и форсировал реку правее…
– Вы приказ выполнили, – не поднимая головы, прервал его генерал. – Не выполнила приказа и, к сожалению, не могла выполнить его вся армия…
2
Хотя советские войска все дальше отступали на восток, тщательно разработанный гитлеровскими генералами план «Барбаросса» трещал по всем швам. Он стал нарушаться чуть ли не с первого часа нападения на Советский Союз. Значительно упорнее и дольше, чем предполагалось, сопротивлялись пограничные заставы на реке Западный Буг. В казематах Брестской крепости продолжали держаться ее защитники; их никак не удавалось ни выбить оттуда, ни выжечь огнеметами. Рассеченные танковыми ударами Клейста, Гудериана, Гота и Гепнера, вмятые как будто в самую землю тысячами авиабомб, советские корпуса и дивизий проявили удивительную живучесть. Они не складывали оружия даже при полном окружении, дрались ожесточенно и наносили противнику неслыханные потери.
На исходе третьего месяца войны начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Франц Гальдер с бухгалтерской точностью подсчитал: «ранено 12 604 офицера и 385 326 унтер-офицеров и рядовых; убито – 4864 офицера и 108 487 унтер-офицеров и рядовых; пропало без вести – 416 офицеров и 23 273 унтер-офицера и рядовых. Всего потеряно 17 884 офицеров и 517 086 унтер-офицеров и рядовых. Общие потери всей армии на Восточном фронте (не считая больных) составили 534 970 человек, или примерно 15 % общей численности всех сухопутных войск на Восточном фронте».
Андрей Ставров неожиданно получил тревожную телеграмму от жены: «Выезжай немедленно».
Елена редко писала ему. Притом ограничивалась обычно открытками, в которых лаконично сообщала, что она и Димка здоровы. И вдруг такая телеграмма!
Андрей сразу же побежал к директору совхоза Ермолаеву. Волнуясь, попросил отпустить его на три дня в город.
Ермолаев бесцельно переложил с места на место папки с бумагами, сдул со стола табачный пепел, задумчиво почесал затылок и только потом, будто закончив необходимую подготовку к разговору, спросил Андрея:
– Какое сегодня число?
– Девятое сентября, – сказал Андрей.
– Ну что ж, дорогой товарищ садовод, время у тебя еще есть. – Ермолаев многозначительно посмотрел на Андрея. – Пока еще есть. Так что можешь ехать и… вообще…
– Что вообще? – не понял Андрей.
– Я говорю: можешь вообще ехать и попрощаться с женой, потом вернешься в Дятловскую и попрощаешься со своим любимым садом.
Андрей вспыхнул:
– Брось ты, Иван Захарович, дурацкое слово «вообще» и никому не нужные загадки. В чем дело? Что случилось?
Открыв ящик, Ермолаев вынул из него розоватую бумагу, бросил ее на стол.
– Возьми, читай, садовод. Это повестка из райвоенкомата. Тебе приказано быть там тринадцатого сентября, причем с кружкой, с ложкой и… вообще… Такую же в точности повестку получил и секретарь парткома…
Андрей молча прочитал повестку, сунул ее в карман, постоял, опустив голову. Конечно, он давно ждал вызова. Два его младших брата, Роман и Федор, на фронте с первого дня войны. Мобилизован был и Гоша – муж сестры. За два последних месяца отсюда, из станицы Дятловской, отправились на фронт человек сто, если не больше. Андрей уже не раз думал о том, что ему тоже пора подать в военкомат заявление с просьбой направить в действующую армию, но сдерживала любовь к саду, который с уходом агронома на войну мог погибнуть: другим сейчас не до сада.
Простившись с Ермолаевым, Андрей заскочил на полчаса в свою дятловскую квартиру. Ни Федосьи Филипповны, ни Наташи дома не застал. Оставил им записку о своем отъезде, пообещал вернуться через три-четыре дня и уехал на пароходе в город.
Вид города поразил его. По сводкам Совинформбюро Андрей знал, что линия фронта проходит далеко отсюда – до нее не меньше трехсот километров. Но на залитых неярким сентябрьским солнцем городских бульварах, в зеленых скверах и даже во дворах сотни горожан уже рыли изломанные под острым углом щели. Трава на газонах и цветочные клумбы были безжалостно затоптаны, засыпаны глиной, исполосованы следами тележных и автомобильных колес. На углах домов чернели жирно выведенные краской стрелы с надписями «Бомбоубежище». По улицам двигались десятки грузовых и легковых автомобилей, в которых на сундуках, на чемоданах, придерживая мешки, корзины и разную рухлядь, сидели плачущие женщины с детьми.
«Неужели наши и дальше будут отступать? – волнуясь, подумал Андрей. – Неужели ни у кого нет уверенности в том, что немцев в конце концов остановят? Должны остановить!..»
На дверях квартиры, в которой жили Елена с сыном, он увидел пришпиленную к филенке записку: «Мы у мамы». Не задерживаясь, помчался к ним – в другой конец города.
У старых Солодовых царил несвойственный их дому беспорядок: всюду валялись книги, какие-то свертки, узлы, газеты. Со всех окон были сняты занавеси, а со стен коврики. На столах и стульях стояли чемоданы с откинутыми крышками, лежали перевязанные ремнями мешочки. По комнатам бродили заплаканные Елена и Марфа Васильевна. На кухонном табурете сидел растерянный Платон Иванович. Только восьмилетний Димка как ни в чем не бывало носился из угла в угол, мешая взрослым.
– Что случилось? – воскликнул Андрей, забыв поздороваться. – Вы уезжаете?
Платон Иванович поднялся, пошел навстречу зятю. Опечаленно сказал:
– Да, дорогой Андрюша, завод наш уже размонтирован, все станки погружены на платформы. Эшелон отправляется завтра ночью, и мне приказано эвакуироваться с заводом.
– Куда же? – спросил Андрей.
– Пока это неизвестно, никто ничего не объявил определенно, но есть слух, что направляют нас куда-то в Сибирь, – ответил Платон Иванович.
Разговаривая с тестем, Андрей успел заметить, что на диване стоят два больших чемодана, которые он купил Елене перед отъездом с Дальнего Востока. Они были открыты, и Андрей понял, что Елена тоже уезжает: в чемоданах уложены ее платья, Димкины костюмы, синеглазая кукла Лиля – память детства, Елена никогда не расставалась с ней.
Скользя сандалиями по натертому полу, Димка подбежал к отцу, схватил его за руку и закричал, радостно пританцовывая:
– Мы едем вместе с дедом и с бабкой!
– Не с «бабкой», а с бабушкой! – строго поправила Елена.
Она вышла из кухни, успев привести себя в порядок: причесала растрепавшиеся волосы. Одной рукой придерживая полы длинного халата, Елена несла чашку с горячим кофе.
– Ты ничего не ел, – сказала она Андрею, – выпей кофе. Могу принести бутерброд.
– Не спеши, успеется, – остановил ее Андрей.
Елена присела на стул. Все молчали.
– Твердо решила ехать? – спросил Андрей.
– Конечно, – сказала Елена и удивленно посмотрела на мужа. – А разве ты не поедешь с нами?
– Нет, не поеду, – сказал Андрей и пояснил: – Дело в том, что меня призывают в армию. Вот повестка из военкомата.
Снова наступило тягостное молчание. Все поняли, что в их жизни произошло нечто столь большое и важное, чему противостоять никто из них не в силах, и что это большое и важное – жестокая, беспощадная война – уже втягивает их всех в неотвратимую свою пучину, от которой нет защиты, потому что в эту пучину уже втянуто множество людей…
Елена сидела, опустив голову. Темные волосы упали ей на лицо. Андрей впервые увидел жену такой растерянной, и ему стало жаль ее. Всхлипывала Марфа Васильевна. Посапывал Платон Иванович. Широко распахнув светлые свои глаза, испуганно смотрел на всех Димка.
– Что ж теперь делать? – упавшим голосом обронила Елена. – Где мы будем искать друг друга?
Андрей встал, закурил, походил по странно опустевшей комнате, потом подошел к Елене, ласково провел ладонью по ее волосам, сказал тихо:
– Пойдем погуляем, Еля… Если я останусь жив, ищите меня в Дятловской.
Елена подняла голову, слабо улыбнулась сквозь слезы.
– В саду?
– Да, конечно, в саду, – серьезно сказал Андрей.
Они вышли из дома и медленно пошли по бульвару, по обе стороны которого высились пятиэтажные дома одной из центральных улиц города. Над ними синело безоблачное, ясное небо, такое чистое, глубокое и спокойное, какое обычно бывает в дни ранней осени. Светило не утерявшее теплоты, но уже не жаркое солнце, в густой, чуть тронутой желтизной листве лип и акаций верещали птицы; на расчерченном мелом асфальте у подворотен прыгали беззаботные голоногие девчонки. Все казалось бы мирным и привычным, если бы не безобразные, вырытые людьми щели, тянувшиеся буро-черным зигзагом между деревьями, если бы не рыжие кучи комковатой влажной глины, безжалостно умертвившей цветы.
Андрей с Еленой шли по бульвару, как давно уже не ходили: взяв друг друга за руки. Их пальцы были тесно сомкнуты. Оба они почувствовали, что тот холодок отчуждения, который возник у каждого из них в последние годы разлуки, то почти равнодушное примирение с необходимостью жить порознь вдруг исчезает, уступая место волнующей теплоте и ощущению неразрывной их связи.
Послышался отдаленный гул самолетов. Андрей остановился, поднял голову. Три эскадрильи серебристых бомбардировщиков с тяжелым подвыванием шли к городу в окружении истребителей. Эскадрильи летели в ровном строю. Юркие истребители то взмывали вверх, посверкивая крыльями, то, подобно стрижам, кидались вниз.
– Это немцы! – сказал Андрей.
И, как будто подтверждая его слова, пронзительно завыли сирены воздушной тревоги, со всех сторон с оглушающей резкостью захлопали невидимые зенитки. Врассыпную кинулись куда-то девчонки, прыгавшие на асфальте. Побежали взрослые. На балконе ближнего дома залилась истошным воем большая белая собака.
– Бежим! – закричала Елена, теребя Андрееву руку.
Они бежали, спотыкаясь и падая, не зная, куда и зачем надо бежать, если совсем рядом вырыты щели. Над ними в лазурном небе белыми клубками вспыхивали разрывы снарядов, все гуще и плотнее окружая вражеские самолеты. Но бомбардировщики прорвались сквозь заслон разрывов, разделились на тройки и, пикируя, стали сбрасывать фугасные и зажигательные бомбы. Содрогаясь, застонала утробно земля.
Андрей втолкнул Елену в полутемный подъезд, прижал в угол и, крепко обняв, прикрыл собой. Совсем близко он увидел ее искаженное страхом бледное лицо: полные слез глаза, вздрагивающие губы. Стоя на коленях, Елена неумело крестилась и, задыхаясь от рыданий, бессвязно шептала:
– Господи… господи… господи… Спаси нас… Спаси нас, господи…
Горячая волна жалости захлестнула Андрея. Целуя мокрое лицо жены, он уговаривал ее, как ребенка:
– Ну что ты, Елка? Перестань, дурочка!.. Слышишь, Еля? Все будет хорошо! Успокойся, пожалуйста!..
А земля гудела, содрогалась от взрывов. Совсем близко, расколотые тяжелыми бомбами, рушились высокие дома, погребая под развалинами сотни людей, укрывшихся в подвалах.
Когда налет закончился и наступила странная тишина, Андрей с Еленой выскочили из чужого подъезда и побежали домой. Там их встретила плачем Марфа Васильевна. За тридцать минут налета фашистской авиации на город она пережила больше, чем за всю жизнь. Сотрясаясь всем своим полным, тяжелым телом, Марфа Васильевна кинулась к Елене, обняла ее и запричитала:
– Больше ты никуда без меня не пойдешь! Надо уезжать из этого ада кромешного! Надо ехать! В Сибири тоже люди живут!..
Спать легли рано, а с утра опять стали рассовывать по чемоданам разную нужную и ненужную мелочь.
Тихо посвистывая, Андрей бродил по комнатам, с грустной улыбкой поглядывая на озорного, веселого Димку, и думал: «Конечно, им надо уезжать, здесь оставаться опасно. Я ухожу в армию и помочь Еле ничем не смогу… Как-то только они там устроятся? Как будут жить? Как станет мириться Елка с теми лишениями, которые неизбежно выпадут на их долю? Как будет расти Димка?»
И еще он подумал о том, что в его отношениях с женой наступил перелом, крутой поворот, который ведет в неизвестность. В мыслях промелькнуло очень многое из прошлого, совсем недавнего и очень давнего: первая его встреча с Еленой в неуютной пустопольской школе; пронзившая его мальчишескую душу любовь к гордой, красивой девчонке; дикая ревность к любому, кто осмеливался дольше других смотреть на Елю; долгая разлука и смешное сватовство, в котором он, Андрей, не осмелился принять участие; скрытое от всех венчание в московской кладбищенской церкви, предпринятое в угоду Марфе Васильевне; гробы с покойниками у церковной паперти и гнусавое пение пьяного дьячка – словно мрачное, зловещее предзнаменование того, что ожидало тайно повенчанных в будущем… Годы, прожитые на Дальнем Востоке, беременность Ели и рождение Димки; тяжкое ощущение того, что он, влюбленный в жену, любит безответно; унижающая его, оскорбительная холодность любимой женщины; взаимные обиды, частые размолвки, непонимание друг друга, по-разному толкуемые цели жизни; отвратительные скандалы, которые он затевал дома, одурев от ненавистной, подсунутой приятелями водки; удивляющая других людей жизнь мужа и жены врозь… И вот, наконец, война – страшный для всех удар, который разбросает их в разные стороны очень надолго, может быть, навсегда – неизвестно, кто из них останется жив…
В одиннадцатом часу дня снова завыли сирены воздушной тревоги. Женщины побледнели, заметались по комнатам. Андрей вышел на балкон. Следом за ним выскочил Димка. В светло-серых глазах мальчишки не было даже тени страха, только любопытство. Две тройки немецких самолетов летели далеко от города и вскоре растаяли в небесной голубизне.
– Почему они не бомбят? – разочарованно спросил Димка.
– Будут бомбить в другом месте, – сказал Андрей. – Где им прикажут, там они и бомбят…
С завода вернулся угрюмый Платон Иванович. Он устало опустился на табурет, сложенным вчетверо платком вытер потное лицо, сказал Марфе Васильевне:
– Эшелон будет отправляться с товарной станции, а часа отправления никто не знает. Все наши уже собрались в парке возле станции. Давайте выпьем на прощание чайку. Через час за нами подойдет машина…
За чаем никто не проронил ни слова, все сидели с опущенными головами, так, будто только что умер кто-то очень близкий. Даже Димка притих, догадавшись, что сейчас происходит что-то более страшное, чем пугающие взрослых и совсем не пугающие его немецкие бомбы.
После чая все, что было собрано в дорогу, уложили в грузовой автомобиль. Платон Иванович вышел последним. Он постоял на пороге опустевшей квартиры, запер дверь, подбросил на ладони ненужный ключ, положил его в карман и сказал, вздыхая:
– Хоть ключ пусть останется, может, когда-нибудь вернемся…
В большом парке, еще до революции высаженном за городом между металлургическим заводом и товарной станцией, дожидались отправления эшелонов больше тысячи рабочих с семьями. Расположившись на уцелевшей кое-где траве, застелив ее кусками клеенки, полотенцами, чистыми тряпицами, они ели, пили чай, не забывая, однако, поглядывать в сторону станции, у которой скопилось на путях необычно много поездов.
Женщины то и дело поднимали глаза к небу, тревожно роняли:
– Прилетит, проклятый, – накроет нас всех.
– Не дай-то бог!
– О чем только начальство думает? Отвезли бы подальше от города, лучше где-нибудь в степи постоять…
Солодовы с Еленой и Димкой в окружении чемоданов и свертков устроились в тени старого вяза. Димку мучила жажда, и Андрею пришлось дважды ходить в станционный поселок, чтобы набрать в жбанчик воды. Несколько раз он поднимал Елену, они бродили вдвоем по обезображенному парку, грустно смотрели на покореженные недавней бомбежкой деревья, на разбитые или запертые на замок павильоны и киоски, на покрытые пылью гипсовые скульптуры, и каждый размышлял о своем.
– Неправильно мы с тобой жили, Еля, – сказал Андрей после долгого молчания. – Невесело жили.
Склонив, как всегда, голову, Елена глянула на него исподлобья, спросила тихо:
– Почему?
– Не знаю, – признался Андрей. – И ты, наверное, не знаешь, и никто не знает. Просто так получилось. А теперь вот приходится расставаться очень надолго, и самое, пожалуй, страшное состоит в том, что за последние годы моей работы в Дятловской я уже стал отвыкать от тебя, Елка… Так же, как и ты стала отвыкать от меня.
Губы Елены тронула вымученная улыбка.
– Не выдумывай. Ты вечно что-нибудь выдумаешь. Пойдем лучше к нашим, мама, наверное, беспокоится…
Весь в лучах закатного солнца, над парком почти бесшумно проплыл высоко в небе багряно-розовый немецкий самолет-разведчик. Толпа забеспокоилась, ринулась в щели, но бомбежки не последовало.
После полуночи, когда уснули только дети, прильнув к материнским коленям, в настороженной тишине прозвучал чей-то негромкий голос:
– Поднимайтесь! Давайте быстро по эшелонам!
Андрей подхватил два самых тяжелых чемодана, Платон Иванович – еще два, женщины взяли узлы. В кромешной тьме пошли вслед за кем-то невидимым, кто вел людей вдоль железнодорожной насыпи. Через нее перебрались на переезде с поднятым шлагбаумом.
Когда глаза немного освоились с темнотой, Андрей стал различать смутные очертания вагонов-теплушек и открытых платформ, на которые было погружено заводское оборудование.
– Нам сюда, – сказал, останавливаясь, Платон Иванович.
По спущенной лесенке он первым вошел в неосвещенную теплушку. Андрей снизу подал ему чемоданы, поднял сонного Димку, на мгновение прильнув губами к его пропахшему травой чубчику. Тяжело дыша, взобралась наверх Марфа Васильевна.
