Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)
«Вот она, моя мечта, – с горделивой радостью подумал Андрей. – А ведь тоже осуществилась не вдруг, и не все верили, что мы вырастим здесь сад. Были и нытики, и лодыри были. Всяко бывало… Сколько трудов вложено в это дикое, гиблое место, сколько здесь трухлявых пней выкорчевано, сколько старья сожжено! И как мы горевали, когда порой увядали, сохли еще не окрепшие саженцы или внезапно чернели, побитые морозом. А все-таки мечта сбылась: выжил посаженный нами сад…»
А в саду носились хлопотливые синицы, перекликались иволги, дробно постукивали по яблоневым стволам черно-белые с красным подхвостьем дятлы – неутомимые работяги, от которых не могли укрыться ни древоточцы, ни личинки въедливой древесницы, ни проникающие глубоко под кору морщинистые жуки-заболонники. Дятлов здесь было множество: и пестрых и серо-зеленых. От них пошло, наверное, название станицы – Дятловская.
Любуясь садом, Андрей услышал легкий шум за спиной и стрекот сороки. Чуткая птица, порхая среди тополей и вязов примыкавшего к саду леса, предупреждала о появлении здесь еще кого-то. Андрей оглянулся и увидел Наташу. В белой кофточке и высоко подоткнутой черной юбке, босиком, неся в одной руке чугунок в обрывке рыбацкой сетки, а в другой легкие тапочки, она торопливо шла по высокой росной траве. Не замечая стоявшего за деревом Андрея, остановилась в трех шагах от него. Андрей улыбаясь смотрел на нее, совсем близко видел румяное ее лицо, русые волосы с выгоревшими на солнце отдельными прядями, мокрые травинки на голых коленях. Хотел выскочить из-за дерева, обнять Наташу, но мысль о том, что она может испугаться, остановила его.
– Я здесь, – негромко сказал Андрей.
Уронив тапочки, Наташа быстрым движением руки оправила захлюстанную росой юбку, поставила на землю чугунок.
– Мама завтрак вам сготовила, а он захолонул, – жалобно, будто оправдываясь, заговорила она. – Я так бежала, хотелось донести чугунок теплым, а теперь что получилось?.. Зашла в сторожку, там никого нет, пришлось чуть не весь сад кругом обойти, а вы вон где хоронитесь…
Губы Наташи дрожали от обиды.
Андрей засмеялся, ласково коснулся локтя девушки.
– Чего ты огорчаешься? Сейчас мы разожжем костер и разогреем твой чугунок.
Пока Андрей возился с костром возле деревянной сторожки, Наташа спустилась к реке, помыла миску, вилки, чистым полотенцем застелила вкопанный в землю деревянный стол под вербой. Через несколько минут на столе появились окутанная паром картошка с поджаренным луком, аккуратно нарезанный хлеб, пара соленых огурцов.
– Дядя Егор заходил вечером и сказал, что вы будете ночевать в саду, – рассказывала за завтраком Наташа. – Мама разбудила меня пораньше, неси, говорит, снеданок побыстрее, чтобы не захолонул, ну и пришлось бежать…
Андрей с аппетитом ел картошку, посмеивался:
– Ничего, девонька, это тебе на пользу, здоровее будешь. Садоводы должны быть крепкими людьми, не так ли? Или ты уже раздумала учиться на садовода? Ведь у вас, девчат, семь пятниц на неделе: сегодня одно, завтра другое.
– Что вы! – вспыхнула Наташа. – Я вот, обходя сейчас наш сад, чуть ли не каждым деревом любовалась. Стоят они одно другого краше. И мне было так хорошо, так приятно, что я вместе с людьми, вместе с вами, Андрей Дмитриевич, сажала их. Помните, какие они были махонькие, беззащитные, прямо-таки тростиночки? А сейчас!.. Нет, я все-таки буду садоводом, это твердо, честное слово…
Наташа разволновалась, смотрела на Андрея напряженно, пристально. Казалось, вот-вот у нее вырвется наконец глубоко спрятанное признание, что она очень любит не только этот высаженный ими сад у реки, не только ослепительно золотую реку, на которой играли, переливались лучи солнца, но что больше всего на свете ею нежно и преданно любим Андрей. Самый лучший, самый для нее желанный человек и, к сожалению, недоступный.
Андрей угадал ее состояние и с горечью подумал о том, что он сам так же вот безответно и преданно много лет любит женщину, которая давно стала его женой, матерью его сына и все же осталась странно равнодушной к нему, холодной и чужой. Ему вдруг захотелось рассказать об этом милой, беззащитной, как яблоневый саженец, девушке, у которой вся жизнь впереди и которая должна знать, что не все в жизни складывается так, как мы хотим. Но вместо этого он, хмурясь, поднялся из-за стола и сказал глухо:
– Молодец, Наташа. Ты обязательно станешь садоводом и насадишь много садов, которые, конечно, будут лучше, чем этот наш сад… А теперь сходи, пожалуйста, на девятую клетку, посмотри, не появилась ли опять на сливах проклятая серая тля.
– Хорошо, Андрей Дмитриевич, – отворачиваясь, сказала Наташа, – я схожу посмотрю.
Андрей смягчился, добавил с виноватой улыбкой:
– Я бы и сам пошел с тобой, но уж очень мне спать хочется. Понимаешь, всю ночь не спал…
Он долго смотрел вслед Наташе, потом вынес из сторожки старую Егорову стеганку, кинул ее под вербу, снял сорочку, ботинки, лег и, не докурив папиросы, уснул.
Вернувшись, Наташа убрала со стола посуду, спустилась к реке, помыла чугунок, миску, уложила все в просмоленную сетку. Пугливо оглядываясь, разделась, вошла в воду, долго плавала, лежа на спине и щурясь от ослепительного сияния чистого июньского неба. Потом отжала мокрые волосы, надела нагретые солнцем кофту и юбку и пошла к сторожке.
Андрей все еще спал. Наташа присела рядом, обняв колени.
В густой кроне вербы деловито жужжали пчелы. Где-то далеко в саду призывно ворковала горлица. Маленький лопоухий зайчонок – таких в станице называли марчуками – бесшумно проскакал совсем близко от сторожки и исчез в кустах. Над рекой почти неподвижно висели две светлокрылые скопы. Одна из них, сложив крылья, молниеносно ринулась вниз, острыми когтями выхватила из воды блеснувшую серебром крупную рыбу и полетела к левобережному лесу, другая, сделав круг, устремилась за ней.
Наташа ничего не видела и не слышала. Она не отрывала взгляда от спящего Андрея, будто навсегда хотела запечатлеть в памяти его лицо: загорелые щеки, едва заметный шрам на подбородке, крепкие губы, в которых подрагивал прилипший окурок. Слабый ветерок чуть-чуть шевелил волосы Андрея, и Наташа, подчиняясь чему-то неодолимому, непонятному, стала осторожно, чтобы не разбудить Андрея, целовать его откинутую, пахнущую травой и табаком руку…
Из охватившего ее забытья вывели тяжелый галоп лошади и треск ломаемых сучьев. Отпрянув от Андрея, замирая от ужаса, она прямо перед собой увидела мокрого, в хлопьях пены жеребца, а на нем бледного, встревоженного всадника, в котором едва узнала секретаря парткома Володю Фетисова.
– Вставай, агроном! – хрипло закричал Фетисов. – Война! Сволочь Гитлер напал на Советский Союз!
4
Кавалерийский полк, в котором служил политрук эскадрона Федор Ставров, располагался в лесу, километрах в тридцати от границы, северо-восточнее Равы-Русской, там, где пограничная река Западный Буг мелеет и разливается тремя рукавами. В этом густом лесу, с поросшими буйной травой полянами, с тихими озерцами и кочковатыми болотцами по низинам, командир полка выбрал место для летних лагерей в конце мая. Здесь и коням было раздолье и людям удобно: в жаркие дни холодка вокруг сколько угодно, конские водопои совсем рядом, там же можно купаться, загорать – чего лучше? Правда, донимали по вечерам назойливые комары, их приходилось отгонять кострами. В костры бросали сырые гнилушки, дым от них расползался по лесу, комары сердито зудели, поднимаясь вверх и не осмеливаясь нападать на людей.
На одном из рукавов Буга разместилась погранзастава – огороженный колючей проволокой чистый, посыпанный речным песком двор с добротным кирпичным домом, конюшней и сараями. Начальником этой заставы был друг детства молодых Ставровых лейтенант Николай Турчак, сын огнищанского колхозника, недавно переведенный на западную границу из Забайкалья. Он не раз приглашал Федора на заставу, познакомил со своей женой Ириной. Та была на сносях, однако осталась веселой хохотуньей-вертушкой и напропалую кокетничала с черноусым подтянутым земляком мужа. А вот сам Николай веселостью тогда не отличался.
– Понимаешь, Федя, – говорил он, непроизвольно понижая голос, – мы здесь, на границе, ясно чувствуем, что фашисты затевают что-то серьезное. Своими глазами видим – войск у немцев становится больше. По ночам слышим их танки. Я уж уговаривал Ирку уехать отсюда в Огнищанку, мало ли что может случиться, а она ни в какую: не хочу, говорит, оставлять тебя…
В субботний вечер лейтенант Турчак приехал на тачанке вместе с женой к Федору, вызвал его из палатки и сказал:
– Давай, Федя, попрощаемся на всякий пожарный. Немцы уже сняли против нашей заставы свои проволочные заграждения, значит, проходы для своих солдат готовят. Я вот жинку с собой взял, чтобы дорогу в ваш лагерь запомнила. Ты уж, в случае чего, не оставь ее, Федя, отправь с кем-нибудь в тыл…
Они по-братски обнялись. Глядя на них, Ирина заплакала.
Эта встреча с Турчаком не на шутку встревожила Федора. Так же, как и все его однополчане, он знал, что немцы сосредоточивают на нашей границе крупные силы, видел чуть ли не ежедневные полеты немецких самолетов-разведчиков над советской территорией, удивлялся, почему их не сбивают, и, так же как все в полку, испытывал чувство томительного ожидания неизбежной войны. Оно, это ожидание, в последние недели становилось почти привычным, но вместе с тем теплилась еще надежда, что, может быть, все обойдется. Сегодня же, узнав, что немцы сняли проволочные заграждения, Федор понял окончательно и бесповоротно: это война.
Хотелось немедленно поделиться своими соображениями с командиром эскадрона, стреляным парнем Терентием Твердохлебовым, но того после полудня вызвали в штаб полка, и он до сих пор не возвратился.
Федор медленно обошел весь лагерь, проверил коновязи, удостоверился, что часовые на месте и пока все спокойно. Присел на скамью, вкопанную в землю возле командирской палатки. В наступившей ночи догорали костры. Федор насчитал их с десяток. Горько пахло дымом. «А ведь эти огни демаскируют нас», – подумал он и негромко окликнул проходившего мимо бойца:
– Сычугов! Ты?
– Так точно, товарищ политрук, – отозвался тот.
– Почему не спишь?
Боец подошел ближе, остановился.
– Не спится, товарищ политрук. Чего-то кошки на душе скребут. Мать вспомнил, сестренку. Срок моей службы кончается, а, похоже, не миновать нам войны.
– Да, Сычугов, похоже, – сказал Федор и добавил тихо: – Возьми-ка ведро и залей все костры.
Про себя же подумал о том, что темнота все равно не спасет. Расположение полка давно у немцев на прицеле.
Костры погасли. Темнота еще гуще окутала лес. Неподалеку, у коновязей, лошади хрустко жевали накошенную перед вечером траву. Время от времени оттуда слышалось пронзительное, злое взвизгивание передравшихся жеребцов, и сразу же до Федора доносился сонный голос дежурного бойца: «Стоять, ты, волчья морда!»
Охваченный полудремой, Федор вспоминал далекую Огнищанку, отца с матерью, полученное на прошлой неделе письмо от брата Романа. Брат писал, что назначен в Ленинградский военный округ и уехал туда вместе с женой Лесей…
Стало рассветать. Туго натянутые полотнища лагерных палаток слегка провисли, потемнели от росы. На опушке леса проворковала и умолкла горлица.
Стараясь стряхнуть сонливость, Федор закурил. Из соседней палатки вышел высокий, тонкий юноша Женя Найденов, только что прибывший в полк с курсов младших лейтенантов.
– С добрым утром, товарищ политрук, – приветствовал он Федора. – Вы ничего не слышите?
– С добрым утром, – улыбнулся ему Федор. – Вы о чем? Я ничего не слышу.
Найденов склонил голову набок.
– Вроде бы много самолетов летит.
– Да, – всполошился Федор. – Теперь и я слышу…
Ровный, мощный гул приближался. Через две-три минуты они оба увидели немецкие самолеты. Их было больше сотни, и шли они совсем невысоко, так что можно было различить черные кресты.
– Почему молчат наши зенитки? – спросил Найденов.
Федор не знал, что ответить ему. Поправил пояс, потуже затянул на подбородке ремешок фуражки и сказал жестко:
– Поднимай эскадрон… Оружие к бою!
А из палаток уже выскакивали бойцы, на бегу натягивая гимнастерки.
Последующие минуты казались потом Федору одним страшным мгновением. Он увидел слева от себя бешено мчавшихся лошадей и громыхающую тачанку. В тачанке с пистолетом в руке стоял старший лейтенант Твердохлебов. В ту же секунду раздался оглушительный грохот, засверкали разрывы снарядов. Четверка лошадей на всем скаку рухнула. Под опрокинутой тачанкой что-то закричал Твердохлебов. Когда Федор подбежал к нему, окровавленный командир эскадрона выронил пистолет. Он был мертв. Лес вокруг горел. Пламя бежало по траве. От коновязи доносилось дикое ржание.
Протирая запорошенные пылью глаза, Федор хрипло заорал, не узнавая собственного голоса:
– Слушай меня! Пулеметчики, по местам! Остальные – ко мне! Будем выходить из зоны обстрела! Взять оружие! Седлать коней! Раненых собрать!
Пока бойцы выполняли его команду, Федор бросился в горящую палатку, чтобы связаться по телефону со штабом полка. Навстречу выскочил Найденов, предупредил:
– Товарищ политрук, связи с полком нет.
– Телефонный аппарат возьмите с собой, – распорядился Федор. – И ступайте к коновязям. Раненых коней надо пристрелить. Понятно?
– Так точно, – пробормотал скороговоркой Найденов…
Артиллерийский налет прекратился так же внезапно, как и начался. Тем временем совсем рассвело. На северо-западе, в стороне Равы-Русской и в том месте, где была пограничная застава Николая Турчака, к небу поднимались черные облака дыма. Там же слышались частые залпы из винтовок и глухие взрывы гранат.
Бледный, испачканный копотью Найденов доложил:
– Тридцать лошадей пришлось застрелить. Остальные оседланы, десять запряжены в повозки. Из личного состава убито шесть человек. Ранены девять, двое тяжело.
– Убитых сейчас же похоронить, – приказал Федор. – В повозки постелить травы и уложить раненых. В свободные от раненых – поставить пулеметы, ящики с патронами и собрать все, что есть, лопаты. Выполняйте!..
Будто во сне он видел, как бойцы принесли на попоне мертвого Твердохлебова, как тащили к повозкам пулеметы, как быстро сняли и унесли туда же единственную уцелевшую палатку.
Федор подошел к вырытой могиле. Все мертвые были уже уложены в яму и накрыты попоной. Он скользнул взглядом по угрюмым лицам кавалеристов и заговорил тихо, будто отсекая каждое слово:
– Товарищи! Мы хороним своих боевых друзей. Их первых сразил подлый враг. Нам многое еще предстоит испытать. Война будет трудной и, наверное, долгой… Но мы отомстим фашистской сволочи за все… Мы останемся верными защитниками родной земли и никогда не нарушим присягу…
По рыжей, пропахшей конским потом попоне глухо зашуршали комья земли. Позванивали лопаты. У изголовья братской могилы Женя Найденов воткнул разбитую винтовку и повесил на нее каску…
Поредевший эскадрон готов был покинуть изуродованный немецкой артиллерией лагерь, но в эту минуту все увидели приближающуюся двуколку. Тащившая ее лошадь прихрамывала, путалась в упавших вожжах. Следом за двуколкой бежали три собаки-овчарки. В двуколке, откинувшись назад, лежала мертвая, заплывшая кровью молодая женщина. Рука ее билась о спицы высокого колеса. Федор с трудом узнал в покойнице жену Николая Турчака Ирину. Из застывшей ее руки бойцы с трудом вынули сложенный вчетверо окровавленный листок. На листке было написано:
«Дорогой друг Федор! Фашисты напали на нашу заставу в 3 часа 55 минут. Обстреляли нас из автоматов и пулеметов, стали форсировать реку на плотах и резиновых лодках. Мы их много положили на берегу и дали клятву стоять до конца. После того как они орудийным огнем разрушили стены казармы, мы перешли в подвал. Ирину я отправляю к тебе и прошу помочь ей. Прощай, Федя, больше мы не увидимся, потому что фашистские шакалы перешагнут дальше только через наши трупы. Когда будете добивать их, вспомните про нас, а мы свой долг перед Родиной выполним».
Дочитав письмо, Федор сошел с коня и сам отнес тело Ирины туда, где темнел свежий могильный холм. Ее торопливо зарыли рядом с погибшими бойцами.
Выделив боковые дозоры и выслав вперед трех разведчиков с Найденовым во главе, политрук Ставров повел эскадрон лесом в сторону штаба полка. За спиной всадников не утихала стрельба, над их головами гудели вражеские самолеты, а лес все еще жил своей жизнью: в нем пели птицы, по овражкам журчали ручьи, мирно жужжали дикие лесные пчелы.
Эскадрон не отклонялся от протянутого по деревьям телефонного провода. У одинокой воронки то ли от тяжелого снаряда, то ли от небольшой авиабомбы обнаружили обрыв. Федор приказал подсоединить к оборванному проводу телефонный аппарат и попытался связаться со штабом полка. Попытка оказалась напрасной: никто ему не ответил.
Вернулся младший лейтенант Найденов. Осадив взмыленного коня, доложил, волнуясь:
– Товарищ политрук! Немцы перерезали шоссейную дорогу на Великие Мосты. По ней сейчас идут их танки. Большая колонна!
Федор понял, что эскадрон их отрезан не только от штаба полка, но и от других подразделений. Он сошел с коня, развернул карту, подумал: «Если повернуть на Родехов, придется форсировать главное русло Буга. Но туда ли ушел полк?»
Стрельба бушевала теперь слева и справа. К Федору подошел пожилой старшина Иван Кривомаз, крепкий рыжеусый мужик-первоконник, которому довелось воевать в этих местах в 1920 году. За тот памятный поход Иван Иванович Кривомаз был награжден боевым орденом Красного Знамени. Потеряв еще в гражданскую войну казненную белогвардейцами жену, он навсегда остался в любимой им кавалерии.
– Чего будем делать, товарищ политрук? – спросил Кривомаз.
Федор оторвался от карты!
– А вы как думаете, Иван Иванович?
Он остановил взгляд на старшине. Тот стоял, невысокий, широкоплечий, и казалось, ничто не оторвет от земли кривых его ног в сверкающих хромовых сапогах. Спокойной, уверенной силой веяло от этого человека.
– Я думаю, товарищ политрук, – сказал Кривомаз, – что вести эскадрон вслепую нельзя, так мы погубим людей ни за понюшку табаку. Надо углубиться пока в самую что ни на есть лесную гущину, найти получше родник и стать на дневку. Раненые наши хотя и перевязаны, но перевязки сделаны абы как. У нас есть и марля, и бинты, и йод. Надо обработать раны. И накормить всех надо – и людей и коней.
– Что ж получается, по-вашему: хорониться мы должны, уходить от фронта? – возмутился Федор. – Нам никто не простит этого.
– Зачем же хорониться? – с достоинством сказал Кривомаз. – Я толкую о другом: не следует биться головой об стенку, да еще с завязанными глазами… Вам, товарищ политрук, уходить от людей не положено, вы теперь командуете эскадроном. Верно? Значит, пока вы будете тут командовать, наводить порядок, я возьму десяток бойцов, которые возрастом постарше, и поеду в разведку, чтоб мы знали, куда нам после дневки идти. Наверняка знали, а не тыкались туда-сюда, как слепые кутята. Видать по всему, товарищ политрук, что враг-то у нас сурьезный.
– Хорошо, старшина, – согласился Федор, подумав. – Пожалуй, вы правы…
Взяв направление на восток, эскадрон стал углубляться в лес.
Всадники один за другим ехали по неширокому ложу высохшего ручья. На галечных его осыпях, пронзая листву деревьев, мерцали, тихо шевелились золотые солнечные пятна. По-мирному куковала кукушка, предвещая кому-то долгие годы жизни. А совсем недалеко, впереди и сзади, слева и справа, ухали частые разрывы снарядов, глухо гудела земля, скрежетали танки. Огненный прибой войны смертным валом накатывался с запада.
5
Ранним июльским утром вся Огнищанка провожала мобилизованных. Возле сельсовета, над которым поник влажный от росы красный флаг, лениво жевали брошенную наземь траву запряженные в телеги разнузданные лошади. У забора, пряча тревогу, докуривая до жжения в пальцах махорочные скрутки, сидели мобилизованные: Иван и Ларион Горюновы, Николай Комлев, братья Демид, Игнат и Петр Кущины, Кондрат Лубяной, Кузьма Полещук, Капитон Тютин, Фотий Букреев, – полтора десятка женатых мужиков, уже прошагавших по дорогам двух войн – первой мировой и гражданской, да полсотни молодых парней из Огнищанки, Калинкина и хутора Костин Кут. Возле мужиков постарше толпились их плачущие жены. Парни молчаливой стайкой сгрудились в стороне, хмуро поглядывая на причитающих матерей.
Опираясь на палку, пришел к сельсовету и фельдшер Дмитрий Данилович Ставров. После болезни он был слаб, похудел, потемнел лицом, а вислые его усы стали совсем седыми.
– Поедем, товарищ фершал, с нами, – забормотал подвыпивший Капитон Тютин. – Пустят нам немцы кровь, все же знакомый дохтур будет.
– Я свое отслужил, – печально сказал Дмитрий Данилович. – У меня теперь один путь – на кладбище.
На сельсоветское крыльцо вместе с немолодым капитаном из военкомата вышли Илья Длугач и Демид Плахотин. Они тоже уходили в армию. Увидев их, бабы завыли в голос.
– Прошу вас, товарищи женщины, помолчать, – тихо заговорил Длугач. – Чего это вы вздумали оплакивать нас раньше времени? Не мы одни, весь наш народ воюет с захватчиками. Разве ж гоже нам в такую пору отсиживаться по хатам?
– Ты лучше скажи, по какой причине аж до Минска захватчиков допустили? – закричала какая-то из женщин.
– Сколько лет хвалились: любого, мол, разобьем, кто полезет в наш огород, а теперь чего получилось? – подхватила другая.
Сейчас, в минуту расставания с мужьями и сыновьями, женщины были злы. Понимали, что многие из тех, кого вот-вот увезут на станцию, не вернутся с войны никогда. Во всех бедах они готовы были обвинить Илью Длугача, первого огнищанского коммуниста, который столько лет руководил ими, уверял их, что Красная Армия всех сильней, даже песню об этом учил петь деревенских парней и девчат. А теперь вот не только сам уходит в отступающую под натиском врага Красную Армию, но и увозит с собой на смерть почти всех мужиков.
Дмитрию Даниловичу стало жаль Длугача, он никогда не видел его таким беспомощным.
Капитан из военкомата подтолкнул Длугача локтем, сказал, вытирая сложенным вчетверо платком потный лоб:
– Давайте-ка, председатель, не мешкать с отправкой, поезд не будет нас дожидаться.
Но Длугач не обратил на это внимания. Шагнул вперед, снял фуражку и стал говорить, с трудом подбирая слова:
– Я понимаю, дорогие огнищанские граждане, какое горе у вас на душе. Да чего ж делать?.. Почему отступает наша армия, я не могу вам сказать. Не знаю… Знаю только, что партия наша никогда не обманывала народ и, конечно, в скором времени объяснит вам все, скажет всю правду, даже самую горькую. И зараз всех нас на верную дорогу направит, приведет к победе… в этом вы не сумлевайтесь… А теперь прощевайте. Заместо товарища Плахотина, который уходит на фронт, колхозом будет временно руководить Лука Иванович Горюнов, а председателем сельсовета заместо меня останется – тоже временно – наш фершал Ставров Дмитрий Данилович.
Длугач посмотрел на опешившего Ставрова.
– Извиняй, Данилыч. Это указание райисполкома. Соберешь депутатов и оформишь все по закону…
Демид Плахотин тоже попрощался со всеми, первым сошел с крыльца.
– В добрый час! – крикнул он. – Не поминайте нас лихом и ждите с победой. Мы не поддадимся фашистскому падлу!
Громче заголосили, кинулись к телегам женщины. В последний раз припали они каждая к своему кровному. Казалось, никакая сила не оттащит их прочь. Но рванули с места кони, зазвенели тележные колеса, поднялась на сухой огнищанской улице легкая пыль, и обоз скрылся в лесу…
Дмитрий Данилович вернулся домой, бесцельно побродил по двору, посидел, опустив голову, в амбулатории. Не случалось ему еще чувствовать себя таким осиротевшим и одиноким. После того как поженились и разъехались все молодые Ставровы, скука тоже одолевала порой, но тогда он знал, что никому из его детей не угрожает опасность, что летом они опять съедутся в Огнищанку. Скрашивали тогдашнее одиночество и ежедневные встречи с Ильей Длугачом, с Демидом Плахотиным. А теперь и этих не стало. В сердце Дмитрия Даниловича будто оборвалось все, что связывало его с жизнью.
И Настасья Мартыновна сдала совсем. Ее всецело поглотили тревоги за судьбы сыновей и зятя Гоши, которые уже воюют, в которых где-то там стреляют и каждую секунду, могут убить, а она не в силах защитить их, закрыть собой, умереть, чтобы не видеть их смерти. Целыми днями Настасья Мартыновна плакала, лицо ее опухло от слез, руки дрожали. Вся она начала сохнуть, даже как будто меньше ростом стала, и, пряча свое неутешное горе от мужа, отсиживалась в кухне, бесцельно глядя в окно…
В сумерки к Ставровым зашел новый председатель колхоза Лука Иванович Горюнов. Он долго жил в Сибири. В Огнищанке поселился только после гражданской войны. Был Горюнов молчалив, угрюмоват, но деятелен, никогда не сидел без работы. Однако сегодня, проводив на войну двух сыновей, маялся так же, как Дмитрий Данилович, места себе не находил, всякое дело из рук валилось.
Вдвоем они долго сидели на скамье у дома, где жили Ставровы. Отсюда, с холма, видна была вся Огнищанка: двадцать две избы под темными от времени, тронутыми прозеленью камышовыми и соломенными крышами, единственная улочка, колодец с высоким скрипучим журавлем, водопойное корыто, врытый в землю столб с похожим на колокол громкоговорителем, а дальше склон второго холма и опушки Казенного леса.
Тяжкая дума одолевала стариков. Крепко они вросли в здешнюю землю. Сделали все, что могли, чтобы чистыми были колхозные поля и отборное зерно ссыпалось в единый закром. Чтобы много молока давали коровы, чтобы богато плодоносили по осени безмежные сады. И уже давно, по-крестьянски гордясь этой общей, всем принадлежащей землей, отвыкли повзрослевшие их сыновья от разделяющего людей слова «мое», заменили его словом «наше».
Бывало, по субботам приезжал в Огнищанку пустопольский киномеханик Гришка, натягивал на стене избы-читальни белую простыню и показывал старым и малым кино. Сорокой стрекотал за стеной движок, а на освещенном полотне, ладно отбивая шаг, маршировали по главной московской площади красноармейцы в шлемах, все один к одному; из высоких ворот под круглыми часами выезжал на статном жеребце первый маршал Клим Ворошилов; на другом жеребце, салютуя сверкающей шашкой, встречал его Семен Буденный. А когда появлялось строгое, будто из камня вырубленное, лицо, с темными усами над жестким ртом, – лицо товарища Сталина, – все огнищане восторженно приветствовали его, не жалея огрубелых в работе ладоней…
Все это казалось незыблемым, неодолимым, а теперь что получилось? Как же они, прославленные маршалы, допустили, что их бьют немецкие генералы? Иль постарели? Иль не понимают, какой перед ними враг? Почему дают в трату молодых своих солдат, надежду и гордость нашей земли? Почему не могут разбить врага?..
Первым заговорил неразговорчивый Горюнов:
– Вот стали мы с тобой, Данилыч, председателями, а чего тут напредседательствуешь, ежели в деревне одни бабы с ребятишками да немощные деды остались? Подходит жатва, а тракторов нема – на фронт мобилизованы. Коней тоже полторы калеки. Сами, что ли, в косилки станем запрягаться?
– Ничего не поделаешь, Лука Иванович, – помедлив, откликнулся фельдшер, – такое время настало. Поднимем всех, ночами будем работать, не пропадать же хлебу.
Горюнов тяжело вздохнул:
– Огнищане наши попривыкали за коммунистами следом идти. А мы с тобой куда годимся? Кто ж нас, беспартийных, станет слухать?
Дмитрий Данилович остро глянул на соседа.
– Получается так, Лука Иванович, что теперь все коммунистами стали. Разница в небольшом: одних в партию по уставу принимали и партбилеты каждому честь по чести выдали, а у других, вроде нас с тобой, партбилетов нет. Но разве это меняет дело? Разве ж мы иначе мыслим, чем, скажем, Илья Длугач с Демидом Плахотиным или же наши сыны-коммунисты?
– Я не про то, – сказал Горюнов. – Честный советский народ мыслит одинаково. Я про другое.
– Про что?
– Про то, что коммунисты на партейные собрания ходили, про любое дело совет держали, читали Ленина и потому с народом разговор вести умели. А мы с тобой чего можем? Какой, к примеру, из меня оратор? Какой председатель колхоза? Все года я справно выполнял то, что плановали люди, которые поумнее меня. А ныне?
– Нынче плановать должны мы, – сказал Дмитрий Данилович. – Утром соберем всех огнищан, посоветуемся и – за дело!..
Утром люди собрались у колодца. Послушали, как это повелось в последние полторы недели, сводку о положении на фронтах. После того можно бы было приступить к обсуждению колхозных дел. Но диктор вдруг объявил, что скоро будет передано важное сообщение. Все сгрудились поближе к громкоговорителю. Женщины зашикали на ребят. Кто-то отогнал подальше гогочущих гусей. Из дворов, шаркая непослушными ногами, заковыляли торопливо сгорбленные деды, – кто-то из мальчишек успел пробежать из конца в конец единственную огнищанскую улицу, ткнуться с новостью в каждую хату. У колодца наступила такая тишина, что жужжание пчел у водопойного корыта казалось громким.
И тут все услышали голос Сталина:
– Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!
Все переглянулись. Непривычные в устах Сталина слова «братья», «сестры», «друзья мои» встревожили огнищан.
– Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое двадцать второго июня, продолжается, – сказал Сталин. – Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла серьезная опасность…
Мысленно представив географическое положение перечисленных Сталиным городов, Дмитрий Данилович понял, на каком огромном фронте идет немецкое наступление.
А Сталин тем временем задал – не только всем слушающим его, но как будто и самому себе – самый главный вопрос:
– Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками?..
И сам ответил:
– Конечно, нет…
Не проронив ни слова, слушало Сталина поредевшее после вчерашней мобилизации население неприметной, затерявшейся в лесной глухомани деревни Огнищанки. Стояли с опущенными головами старики. Зажав рты слинявшими на июльском солнце платками, беззвучно плакали женщины. Испуганно смотрели на взрослых присмиревшие дети. А из раструба громкоговорителя продолжал звучать ровный, медлительный голос:
