Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"

Автор книги: Виталий Закруткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

– Силой же ее не потянешь, – хмуро сказал Андрей. – Потом, это тоже надо понять, есть люди, которые не могут жить в деревне. Не потому, что они плохие или неприспособленные, а потому, что город для них родная стихия, там они чувствуют себя как рыба в воде. Такая и Еля. Она побыла у меня тут несколько дней, так на нее жалко было смотреть, ходила как неприкаянная.

Роман с сожалением посмотрел на брата, невесело усмехнулся:

– Интересная история. Значит, любовь, как говорится, на расстоянии? Ну да мое дело маленькое. Люди вы взрослые, разберетесь сами. Скажу только, что нашим старикам не по душе твоя жизнь. Мать плачет, говорит, что добром это не кончится.

– Ты успел побывать в Огнищанке? – спросил Андрей.

– Конечно, – сказал Роман. – Из Москвы мы с Лесей сразу поехали туда, побыли там четыре дня.

– Как отец?

– Ему немного лучше, стал ходить с палкой. – Роман помолчал, повернулся к Андрею: – У них в Огнищанке есть одна новость.

– Какая новость? – спросил Андрей.

– Дня за три до моего приезда они получили письмо от Таи.

– Ну и что?

– Тая пишет, что ее неожиданно вызвали в НКВД и долго расспрашивали о дяде Максиме, потом попросили, чтобы она показала все письма, полученные от него из Франции и из Испании, причем предупредили, чтобы письма были с конвертами. Видимо, хотят по почтовым печатям установить, из каких городов дядя Максим писал Тае.

Чувство тревоги охватило Андрея. Постукивая пальцами по колену, он тихо сказал:

– Странно… Чего это они вздумали интересоваться дядей?

– Больше того, – сказал Роман, – следователь, который вызывал Таю, осторожно намекнул: если вы, дескать, будете с нами откровенны, то мы дадим вам возможность повидаться с вашим отцом. Понял?

– Здорово! – опешил Андрей. – Так что ж, выходит, дядя Максим в Советском Союзе?

– Если верить тому другу, который вызывал Таю, то, значит, Максим Мартынович не только в Советском Союзе, но и посажен за решетку, – сказал Роман. – Иначе бы он обязательно приехал к Тае. Чего ж ему скрываться от родной дочки?

– Да, ты прав, – согласился Андрей. – Во всяком случае я не могу поверить, что он появился здесь как враг. По-моему, дядя Максим, насколько я его помню, на какую-то подпольную вражескую возню, на пакости исподтишка не способен. Это не в его характере.

– Поживем – увидим, – неопределенно сказал Роман. – Может, в НКВД узнали, что Тая получала заграничные письма, отвечала на них и решили на всякий случай поинтересоваться ею.

Андрей поднялся.

– Хочешь, пойдем посмотрим наш совхозный сад, я уже не был там два дня… Надо наведаться.

– Давай, давай, глянем на твое детище, – сказал Роман, – надо же мне узнать, к чему ты тут привязан.

Вечерело. Солнце еще не зашло. Огненным полукругом оно опускалось за горизонт. Высокие скирды соломы на займище отбрасывали длинные тени. На ближних озерах крякали утки. По проселку, подгоняемое всадником, брело стадо коров. Со всех сторон тянуло вечерней свежестью. Братья шли рядом по скошенному, уже зеленеющему отавой лугу.

– Хорошо у вас, тихо, – сказал Роман. – А я за последний год отвык от тишины. У нас там день и ночь гремело. Но человек ко всему привыкает. Привык и я…

Перешли поросший терновником овражек. Из-под густого куста сухой полыни выскочил испуганный зайчонок и без оглядки понесся, огибая покатый курган.

– Вот наш сад, – сказал Андрей.

Ровные ряды подвязанных к кольям деревцев уходили вдаль, и конца их не было видно. Крона каждого деревца, бережно и аккуратно подрезанная, была покрыта сочными молодыми листочками, которые еще не тронула осенняя желтизна, и они, освещенные косыми лучами заходящего солнца, нежно зеленели; стройные стволики были побелены, они розово светились. На чисто прополотой черной пахоте междурядьев стояли окрашенные в разные цвета ульи, на их летки беззвучно опускались запоздалые пчелы. В ровной борозде, отделяющей сад от луга, на металлических прутьях высились белые жестяные таблички, на которых темнели четкие надписи: «Ренет Симиренко», «Кальвиль снежный», «Пармен зимний золотой», «Бойкен», «Пепин лондонский», «Розмарин».

– Эта клетка засажена поздними сортами яблок, – сказал, любуясь садом, Андрей. – Мы построим для них большое хранилище и будем снабжать плодами город и станицу зимой. А там дальше посажены осенние и летние сорта. Еще дальше – груши, сливы, черешни, вишни. Есть у нас и ягодники.

– Молодцы! – Роман не удержался, обнял Андрея. – Молодцы! Будет не сад, а чудо! Саженцы подобраны деревце к деревцу, и чистота кругом такая, что диву даешься.

– Ты знаешь, – взволнованно сказал Андрей, – в наших местах совсем нет поздних груш, одни летние сорта, да и тех кот наплакал. Все донские города вынуждены покупать груши, привезенные с Кавказа. Вот я и решил попробовать, посадил «деканку зимнюю», «жозефину», «кюре». Надо мной и сейчас смеются, а областное начальство стращает всякими карами: дескать, на Дону все эти сорта померзнут, вы глупостями занимаетесь, выбрасываете государственные деньги собаке под хвост.

– Ну а как ты? – спросил Роман.

– Волков бояться – в лес не ходить, – сказал Андрей. – Я, дорогой мой, буду гнуть свою линию. Пусть даже часть саженцев померзнет, не беда, самые крепкие останутся. Надо тебе признаться, что я не только груши, но и персики высажу. Только сажать буду не деревцами, а косточками. Осенью воткну косточки в горшочки, зимой подержу в подвале, а весной все всходы рассажу по местам, в лунки.

Андрей долго водил брата по междурядьям молодого сада, подолгу стоял возле набирающих силу деревьев, с увлечением объясняя, кто, в какой стране и когда вывел тот или иной сорт яблони, груши или сливы.

– Ты знаешь, – рассказывал Андрей, – в истории каждого посаженного нами дерева много интересного. Вот смотрим мы с тобой на все эти деревца и думаем: все они одинаковые. Нет, братец мой, за каждым из них горы человеческого труда, сомнений, радости. Жили когда-то люди – садоводы, земледельцы, ученые, они годами, десятилетиями трудились над созданием нового сорта, венчали одно дерево с другим, много лет дожидались их потомства, потом придумывали им названия. Одни присваивали яблокам, грушам, сливам – это было давно – имена императоров, королей, принцев, герцогов, президентов. Другие прославляли любимых женщин.

Он остановил брата возле невысокой сливы.

– Вот смотри, этот сорт называется «Анна Шпет». Лет шестьдесят назад ее вывел немец Шпет и в честь своей жены назвал Анной. Сажал я сливу и думал: а какая она была, эта прославленная любящим мужем Анна? Наверное, красивая… Наверное, белокурая… ласковая и нежная. А мало ли среди наших деревьев женских имен! Есть малютка Эмма, есть Сюзанна Фиссер, Элиза Ратке, Ева, Нина, есть мадам Галопен и мадам Неметц, есть леди Геннекер и красавица Шене. Понимаешь? Десятки имен. А ведь все эти Сюзанны и Евы когда-то жили, пели песни, целовались. Всех этих женщин давно уже нет на свете, а имена их живут, потому что они любили по-настоящему и были любимыми. Вот поднимутся деревца, зацветут, как невесты, и мы будем называть их Анной и Евой, Элизой и Ниной, так же как называли тех, в чью честь они созданы.

Роман засмеялся:

– Ну и фантазер ты, как я посмотрю.

– Почему фантазер? – серьезно сказал Андрей. – В любом деле надо докапываться до самых глубин. Прежде чем добыть саженцы для нашего сада, я две зимы сидел над книгами, ночи недосыпал, и сейчас – можешь, Рома, не сомневаться – мне известно каждое дерево, я знаю их имена, биографии, характеры. Да, да, и характеры. Ты не удивляйся, ведь деревья как люди.

Скрывая восхищение старшим братом, Роман следил за тем, с какой осторожностью, как бережно и любовно прикасался Андрей к каждому дереву, снимал, расправляя веточки, тонкую паутину между ними, пристально высматривал из-под зеленых листьев, не притаилась ли где-нибудь прожорливая гусеница. По движению жестких, загорелых рук брата, по сиянию его голубых глаз Роман понял, что Андрей одержим своим садом, что он не замечает ничего вокруг, кроме этих малых, беззащитных деревцев.

– Теперь мне все ясно, – задумчиво сказал Роман. – Тебя действительно ничем отсюда не вытащишь. Видно, прикипел ты к этому саду.

Андрей улыбнулся, спросил:

– А как ты? Куда вы с Лесей думаете подаваться?

– Я еще и сам не знаю, – сказал Роман. – После всех наших мытарств Лесе надо отдохнуть и подлечиться. Сердце у нее пошаливает. Когда она узнала о смерти родителей, у нее был очень тяжелый приступ. Так что придется нам с ней съездить на месяц в санаторий. А там посмотрим.

– Хорошая у тебя жена, – сказал Андрей. – Она мне сразу понравилась: скромная, спокойная, красивая дивчина, и славный ее характер по глазам виден. Ясные, чистые у нее глаза. – С лица Андрея все не сходила теплая, добрая улыбка. – А чем она будет заниматься? Ведь быть любящей женой недостаточно.

– В Испанию Леся попала с первого курса медицинского колледжа – училась она в Мексике. Ну а здесь будет продолжать учиться, врачи сейчас нужны везде…

Домой братья Ставровы вернулись поздно. Пока добирались до станицы, совсем стемнело, в домах засветились лампы. Над займищем опустилась тихая, безветренная ночь.

Леся встретила мужа радостной улыбкой, укоризненно взлохматила его непокорный чуб, сказала с мягким упреком:

– Долго вы гуляли, я уже стала беспокоиться.

После ужина, дожидаясь, пока женщины помоют посуду, Андрей и Роман посидели на крыльце, покурили. На землю пала роса, потянуло запахом влажной соломы, увядающих трав. В темном небе мерцали звезды, они казались живыми, то ярко светились, то как будто уплывали куда-то в бесконечные глубины, исчезая в недоступном пространстве.

Чувствуя локтем теплоту сидевшего рядом брата, Андрей вспоминал трудное, голодное детство, страшное время, когда приходилось уходить в лес с солдатским котелком и питаться грачиными яйцами. Он вспомнил мальчишеские драки, работу в поле, веселую бесшабашность Романа, который озорством и отчаянными выходками неисправимого задиры прикрывал, тая от сверстников, свою нежность и доброту. Вот он сидит совсем близко, родной брат, неизменный товарищ детских лет, неугомонный Роман, сидит повзрослевший, молчаливый; тусклый огонек папиросы на мгновение выхватывает из темноты его лицо, щеточку усов, нос, глаза. За дверью слышны легкие шаги Леси, его жены. Сколько же лет прошло? Когда успел стать взрослым, побывать на войне и жениться Роман? И как, должно быть, он счастлив со своей Лесей!

– Не кажется ли вам, братья, что пора идти спать, уже двенадцатый час? – прозвучал сзади голос Леси.

Она подошла, постояла немного, потом села рядом с мужем.

– Ты знаешь, Андрей, о чем я сейчас подумал? – с улыбкой сказал Роман.

– О чем? – спросил Андрей.

– О том, что паши с тобой жены оказались с одним именем – Елена, – сказал Роман. – Только и всего, что называем мы их по-разному: одну Еля, а другую Леся. Смотри, братец, чтоб нам с тобой не перепутать их, в жизни всякое бывает!

Леся засмеялась, тихонько шлепнула Романа по губам:

– Болтун!

– Перепутать их трудно, – из темноты отозвался Андрей, – в них нет никакого сходства, уж очень они разные…

Над лесным островом взошла луна. За калиткой в тихой воде ерика протянулось ее отражение – отливающая золотом дорожка. Не стесняясь Андрея, Роман поцеловал жену, прошептал:

– Умница ты моя…

– Послушайте, Леся, – сказал Андрей, – если бы Роману вдруг довелось уехать куда-нибудь очень далеко, куда-нибудь к черту на кулички и даже дальше, вы бы поехали с ним?

– Я знаю, почему ты спросил об этом, – сказал Роман.

Андрей сжал локоть брата:

– Подожди, не мешай. Я спрашиваю у Леси: если бы тебя послали на Таймыр, на Камчатку, на Северный полюс и тебе пришлось бы жить там годами, очень долго, поехала бы она с тобой?

– Роман сам знает об этом, – спокойно сказала Леся. – Конечно, поехала бы, потому что не представляю жизни без него.

Из дома вышла Наташа в накинутом на плечи платке.

– Куда, Наташа, так поздно? – спросил Андрей.

– Отнесу подруге книжку и сейчас вернусь, – сказала Наташа. – Мама всем постелила, так что можете ложиться спать, а мы с Ирой… с подружкой… сбегаем к Дону искупаемся. Мы всегда купаемся перед сном.

– Славные у вас, Андрей, хозяева, – сказала Леся, – очень славные. Федосья Филипповна такая добрая женщина, очень любит людей. А Наташа души в вас не чает. Она показала мне все ваши фотографии, книги, даже ружьем похвасталась. Когда начинает говорить о вас, у нее глазенки блестят, а сама краснеет.

– Наташа неплохая девушка, – согласился Андрей. – Я иногда помогаю ей разобраться в биологии и в ботанике. Она спит и видит себя врачом.

Прикрыв рот ладонью, Роман зевнул.

– Пошли, Андрей, спать, может, я хоть во сне увижу себя генералом…

А станица давно уже спала. Под луной голубели стены домов.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В ночь под первое сентября 1939 года польскую землю окутал туман. Он пал свинцово-белой пеленой на прибалтийские портовые города и селения рыбаков, на долины Вислы и Варты, на болота и озера севера, на города и разбросанные по полям и лесам хутора. Туман поднимался все выше, густел, будто тайные силы земли хотели укрыть деревья и нивы, реки и дома, людей и животных от неминуемой смерти, которая уже простерла над ними свои крылья…

Два крыла немецких войск: группа армий «Юг» под командованием генерала Рундштедта и группа армий «Север» генерала Бока – свыше шестидесяти до зубов вооруженных дивизий с тысячами пушек, танков и самолетов – в эту ночь стояли у границ Польши и ждали условленного предрассветного часа, чтобы разом обрушить на обреченную страну страшный удар.

Гитлер несколько раз откладывал день нападения на Польшу, боясь, что Англия и Франция, связанные с Польшей договором, вступят в войну и Германии придется воевать на два фронта, от чего генералы всячески предостерегали своего фюрера. Однако правители Англии и Франции давно готовы были предать польский народ, лишь бы немецкие войска вплотную подошли к границам Советского Союза и устремились на землю ненавистной им революции. Гитлер это понял. «Если Чемберлен и Даладье даже объявят нам войну, они все равно воевать не будут, – утверждал он в разговорах со своими осторожными генералами, – потому что эти хитроумные политиканы хотят открыть мне ворота в Россию, а на Польшу им наплевать…»

Казалось бы, те, кто в эту пору правил Польшей, зная о намерениях Гитлера, должны были внять голосу рассудка и тотчас же принять великодушные предложения о помощи, которые не раз исходили от Советского Союза. Однако выкормыши Пилсудского – маршал Рыдз-Смиглы, Юзеф Бек и их подручные – отклонили эти предложения. Военные представители Англии и Франции на переговорах в Москве также уклонились от подписания документов, направленных против хищнических намерений нацистской Германии. Так люди, которые по своему высокому положению должны были прежде всего беречь и охранять интересы Польши, ослепленные ненавистью к Советскому Союзу, предали свою землю, свой народ и отдали страну на растерзание гитлеровским полчищам…

В ночь под первое сентября поступил приказ Гитлера: начать вторжение в Польшу в 4 часа 45 минут. Выполняя приказ фюрера, линкор «Шлезвиг-Гольштейн», раньше назначенного времени появившийся в бухте Гданьска, с точностью до секунды начал орудийный обстрел пригорода Вестерплатте, которому историей суждено было стать местом блистательной доблести и героизма польских солдат и моряков. Залпы немецкого линкора возвестили начало кровавой, невиданно жестокой мировой войны.

С такой же точностью ринулись через границу две лавины армий «Юг» и «Север». Первые эскадрильи их бомбардировщиков, взлетев над белесой пеленой тумана, разбросали бомбы куда попало, по приблизительным ориентирам подожгли ангары на польских аэродромах, а когда взошло солнце и туман стал рассеиваться, в воздух поднялись сопровождаемые истребителями тяжелые бомбардировщики 1-го и 4-го воздушных флотов Германии.

Несмотря на безудержную отвагу, плохо руководимые польские войска не могли сдержать натиск вражеских танков и авиации.

Храбрые солдаты и офицеры Польши, не имея связи со своим растерявшимся высшим командованием, отчаянно сопротивлялись бешеному напору танковых и моторизованных дивизий Гитлера. Уланский полк с пиками и обнаженными саблями бросился на вражеские танки и бронемашины в конном строю. Весь полк во главе со своим командиром пал в бою. Так же смело встречали противника кавалеристы Волынской бригады, пехотинцы и артиллеристы армии «Поморже». Скошенные губительным огнем вражеских танков и пушек, поляки умирали тысячами, но не сдавались.

А в это время высшие штабы Польши охватила паника. Главнокомандующий маршал Рыдз-Смиглы не знал, что ему предпринять, не мог связаться с подчиненными ему армиями. Командармы и командиры дивизий тщетно ждали указаний сверху, метались в поисках рассеченных противником полков, а некоторые из них с поспешностью трусов бежали с поля боя или сразу же оказывались в немецком плену.

Польские дипломаты обивали пороги властей в Париже и Лондоне, лихорадочно умоляя поспешить с помощью, срочно послать обещанные танки и пушки, однако вынуждены были выслушивать в ответ лишь уклончивые заверения в союзнических симпатиях. Чемберлен и Даладье все еще лелеяли мысль о том, что устремления Гитлера можно направить на Восток, против СССР. Вместе с тем они боялись и чрезмерного усиления Германии и гнева своих народов, которые были возмущены тем, что разбойничьи действия немецких войск остаются безнаказанными.

Престарелый английский премьер Невилл Чемберлен, защищая себя от обвинений в потворстве агрессору, после бурного заседания кабинета вынужден был первого сентября послать гитлеровскому правительству «ноту предостережения», в которой писал:

«По многим сведениям, немецкое наступление в Польше развивается. Этим германское правительство создало положение, когда Англия и Франция должны выполнить свой обязательства, данные Польше… Я сообщаю, что правительство его величества выполнит их без колебаний, если германское правительство не готово приостановить наступление против Польши и не готово немедленно вернуть свои войска с польской территории».

Такая же нота была послана в Берлин из Парижа.

На протяжении двух с половиной суток в Лондоне, Париже, Риме, Берлине днем и ночью раздавались звонки телефонов в министерских кабинетах. Возбужденными, нервными голосами разговаривали премьеры, министры, послы, военные атташе, советники, шпионы. Сто с лишним часов европейские политики чувствовали себя как на вулкане, строя различные хитроумные комбинации.

Третьего сентября, в девять часов утра, английский посол в Германии Гендерсон появился в кабинете гитлеровского министра иностранных дел Иохима Риббентропа. Посол вошел в кабинет, поднял голову, молча остановился у дверей. На него выжидательно смотрели сидевшие за столом Гитлер и Геринг. У окна стояли Риббентроп и переводчик Шмидт.

– Что угодно господину послу? – настороженно спросил Риббентроп.

– Мне поручено передать вашему превосходительству следующее, – растягивая слова, сказал Гендерсон. – Если сегодня до одиннадцати часов утра от немецкого правительства не будет получен удовлетворительный ответ на ноту правительства его величества от первого сентября и если этот ответ не будет доставлен правительству его величества в Лондон, то между обеими странами с указанного часа будет существовать состояние войны…

Переводчик Шмидт, глядя на Гитлера, медленно переводил слова Гендерсона.

Посол вручил Риббентропу папку с текстом ультиматума, учтиво поклонился и вышел. В кабинете воцарилась тишина.

– Что теперь? – сумрачно спросил Гитлер, посмотрев на Риббентропа.

Побледневший Риббентроп тихо ответил:

– Я полагаю, что с минуты на минуту французы передадут нам аналогичный ультиматум.

Он не ошибся. Через два часа в его кабинет вошел посол Франции Кулондр. От имени французского правительства он также потребовал ответа на ноту от первого сентября и закончил коротко:

– В случае отказа Франция вынуждена будет с семнадцати часов сегодняшнего дня выполнять свои, известные германскому правительству обязательства в отношении Польши.

Выслушав Кулондра, Риббентроп шагнул к нему, по-актерски развел руки.

– Рейх может только сожалеть, – с елейной вежливостью сказал он, – если Франция считает себя вынужденной вмешаться в конфликт. Что касается нас, то мы будем сражаться только в том случае, если Франция нападет на нас.

Кулондр не без удивления спросил:

– Означает ли это, господин министр, что ваши слова являются ответом на нашу ноту, причем ответом отрицательным?

– Да, господин посол, – сказал Риббентроп, – вы поняли меня правильно. Однако я повторяю, что немецкие войска будут действовать только в случае нападения на нас, а Франция при таком положении окажется агрессором.

Кулондр уловил в словах Риббентропа достаточно ясный намек на то, что немцы не намерены начинать войну на Западе и что Франция может не беспокоиться. Тем не менее перед уходом французский посол счел нужным сказать:

– Я вынужден повторить, что с семнадцати часов сегодняшнего дня Франция будет находиться в состоянии войны против Германии…

Этот день стал началом тех удививших весь мир отношений между двумя противостоящими армиями – одной немецкой и другой англо-французской, – которые после объявления войны должны были по всем привычным для людей законам сражаться, а они – малочисленная немецкая армия и значительно превосходившая ее армия англо-французская, – вместо того чтобы воевать, спокойно отсиживались в окопах, играли в карты и в футбол. На так называемой передовой линии не слышно было ни выстрелов, ни гула атак, ни скрежета танков. В полях и перелесках перекликались непуганые птицы. Солдаты в положенный час завтракали, обедали, ужинали, в свободное время – а его было более чем достаточно – занимались спортом, писали домой пространные письма, балагурили.

Не лишенные юмора остряки назвали эту непонятную войну «странной», «чудной», «сидячей» войной. Шли дни, недели… Гитлера нисколько не тревожил западный «фронт», и он безнаказанно разделывался с Польшей. Что касается польских генералов, то они еще до вторжения немцев сделали все для молниеносного разгрома своей страны: за несколько месяцев до нападения Германии наотрез отказались от помощи Советского Союза и слепо верили в то, что правители Англии и Франции поддержат их оружием и военными действиями. Объятые паникой, они теперь потеряли управление своими войсками, и едва ли не первым среди генералов дрогнул и стал метаться в тщетных поисках военных решений бездарный главнокомандующий, именуемый «генерал-инспектором», фактический глава государства маршал Рыдз-Смиглы.

Трагедия Польши приближалась к концу. Еще беззаветно сражались на отдельных участках оторванные от соседей полки и батальоны. Еще на реках Варте и Видавке сдерживала немцев армия «Лодзь», но уже час за часом рушился весь польский южный фронт, уже дезертировали, бросив на произвол судьбы свои войска, генералы Андерс, Дем-Бернацкий, Скворчинский; еще беспощадно громили гитлеровцев храбрые войска под командованием генерала Тадеуша Кутшебы, а из Варшавы уже без оглядки бежали к румынской границе офицеры генерального штаба и чиновники, уже вывозились золото и ценные бумаги, жглись архивы, эвакуировались семьи власть имущих. Под ударами гитлеровской моторизованной армады польское государство, доведенное фашиствующими пилсудчиками до полного краха, распадалось, как карточный домик.

Последним актом трагедии Польши стала героическая оборона Варшавы. Несмотря на подавляющее превосходство немецких войск, охваченная дымом и пламенем польская столица держалась двадцать суток. Двадцать восьмого сентября Варшава пала. Потянулись долгие годы массовых арестов, казней, годы бесправия и страдания.

Кавалерийский полк, в котором служил политрук эскадрона Федор Ставров, стоял этим летом в лагерях на берегу реки Птич, неподалеку от польской границы. Просторные палатки были размещены на опушке леса, дорожки между палатками расчищены, посыпаны чистым речным песком. Коновязи солдаты соорудили на широкой поляне, коней кормили обильно, ежедневно подкашивали им свежую траву, давали овес, купали. Кавалеристы любовались конями, командир полка был доволен. Все было бы хорошо, но и людей и лошадей донимали комары, они тучами клубились на заболоченных лесных озерах, приходилось часто, особенно вечерами, жечь костры, разгонять комаров дымом.

Вокруг костров собирались солдаты, и в такие вечера Федор любил посидеть с ними, поговорить обо всем, что их тревожило и волновало. Все они знали о том, что делается в Польше, совсем рядом, чувствовали, что назревают какие-то важные события. Как-то в один из таких темных, безветренных вечеров старшина Иван Семибратченко, веселый, острый на язык украинец с вислыми смоляными усами и хитрым прищуром глаз, сказал, посмеиваясь:

– Этот австрияк Гитлер хотя и младше меня по званию, а польским маршалам да генералам дает прикурить так, что они не знают, куда им бежать. А я вот сижу и думаю: что получится, если немцы дошагают до нашей границы? Чи не схочет Гитлер нашу силу попробовать?

– Вы же знаете, Семибратченко, что на днях мы подписали с Германией договор о ненападении, – сказал Федор.

– Так-то оно так, – уклончиво протянул старшина, – а только, товарищ политрук, Гитлер, как мне думается, действует на манер этого кровососа комара, который, к слову сказать, у вас на щеке сидит. Спробуйте подпишите с таким сволочным комаром договор. Будет он его сполнять?

Солдаты засмеялись. Молоденький, первого года службы писарь – ленинградец Володя Шуваев повернулся к Федору, спросил:

– Можно, товарищ политрук, задать вам один вопрос? Все мы знаем, что в Германии захватили власть фашисты и что они хотят заграбастать весь мир. Ведь Гитлер прямо заявил, что жизненное пространство для немцев он обеспечит в России. Почему ж мы так и не смогли договориться с Англией и Францией, а подписали договор с Гитлером? Правильно ли это?

– Да, Шуваев, правильно, – сказал Федор, – другого выхода у нас не было. Английские и французские представители во время переговоров хитрили с нами. А сами только о том и думали, как бы столкнуть нас с немцами. Так что, когда Германия предложила нам подписать договор о ненападении, почему, собственно, мы должны были отказываться? Не играть же на руку английским и французским правительствам, которые отказывались совместно выступить против Гитлера.

В этот вечер Федор Ставров долго сидел с солдатами у костра, рассказывал им о политике Советского правительства, слушал их скупые рассказы о домашних делах. Утром он узнал, что весь корпус снимается с места, должен немедленно двигаться на запад и сосредоточиться на линии местечко Узда, станция Негорелое. Когда были свернуты палатки, а все полковое имущество погружено на автомашины и телеги, в полку состоялся короткий митинг. Приехавший из штаба армии незнакомый Федору бригадный комиссар обратился к притихшим эскадронам. Его протяжный, торжественный голос далеко разносило лесное эхо.

– Товарищи конники! – сказал бригадный комиссар. – Нашим войскам выпала высокая честь выполнить великую, историческую миссию. Сегодня по приказу Советского правительства мы начинаем поход, чтобы освободить сотни тысяч наших единокровных братьев украинцев и белорусов, долгое время страдавших под игом польских панов, фабрикантов и генералов, которые беспощадно эксплуатировали трудящихся Западной Украины и Западной Белоруссии, а сейчас, не выдержав ударов немецкой армии, предали польский народ, бежали в Румынию, покинув страну на произвол судьбы. Каждый из нас, советских бойцов, должен твердо знать: мы переходим прежде несправедливо навязанную нам границу не как враги польского народа, не как завоеватели, а как освободители. Этим и только этим должно определяться и наше отношение к населению, будь то поляки, украинцы или белорусы…

Казачий кавалерийский корпус, куда входил полк, должен был перейти границу семнадцатого сентября, в пять часов утра, и двигаться в направлении Столбцы, Новогрудок, Волковыск, Гродно, Августов, Сувалки.

Вместе с командиром эскадрона, своим другом Измайловым, политрук Федор Ставров ехал впереди растянувшихся по дороге всадников. Солнце еще не взошло. За их спинами неярко алела утренняя заря. Молодая рыжая кобылица Ставрова горячилась, от ее шеи привычно пахло потом, позвякивали стремена. На невысоком холме возле полосатого пограничного столба с Государственным гербом СССР Федор увидел группу командиров с расшитыми позументом рукавами. Он узнал командира корпуса. Двое спешившихся кавалеристов, ловко орудуя саперными лопатами, выкапывали столб.

– Этот пограничный знак, – громко и весело сказал командир корпуса, – мы возьмем с собой на новую границу и установим там, где кончается украинская и белорусская земля, там, где прикажет наше правительство.

Один за другим проходили эскадроны. Люди при виде начальства подтягивались, косили глаза в ту сторону, где стоял высокий, плечистый комкор.

С этого сентябрьского утра для Федора и его товарищей по эскадрону потянулись дни и ночи, похожие на сказку. Полк форсировал Неман и Шару, Зельвянку и Котру, пробирался через леса, болота и озера, и везде, где проходили советские кавалеристы, – в городах и местечках, деревнях и малых хуторах – жители встречали их цветами, приветственными криками, радостными улыбками. Обнищавшие крестьяне, главным образом украинцы и белорусы, а также польские крестьяне, которых помещики обирали не меньше, не могли не радоваться освобождению. Рабочие заводов сами ловили и обезоруживали ненавистных жандармов. От советских войск бежали без оглядки только те, кто уж очень насолил народу и потому боялся наказания и расправы.

Были, однако, и случаи нападения различных банд. Кое-где пытались сопротивляться группы разбитых немцами польских полков, которые в слепом отчаянии не знали уже, что им делать и с кем сражаться. Сопротивление это быстро подавлялось. Перед нашими воинами была поставлена цель: освободить западные области Украины и Белоруссии.

В Белостоке командир кавалерийского корпуса встретился с немецким генералом. Надменный немец, выполняя приказ Гитлера, отвел свои войска из Белостока. Корпусу было приказано занять линию Пружаны, Белосток, Ломжа, Августов, Сувалки. На всей повой границе друг против друга теперь стояли армии СССР и Германии. По просьбе миллионов жителей освобожденной территории их земля воссоединилась с Советской Украиной и Советской Белоруссией. Люди обрели подлинную свою родину и свободу.

2

Как только пароход приплыл из Испании в Советский Союз, Селищева и Бармина направили в госпиталь, стали лечить. Оба радовались, как дети. Максим сразу же написал короткое письмо Тае, просил дочь приехать, чтобы им поскорее обнять друг друга и теперь уж никогда не расставаться.