Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 45 страниц)
– Хорошо, Еля. Я постараюсь содрать с себя эту деревенскую, как ты говоришь, шкуру, постараюсь стать другим, потому что я жить не могу без тебя…
Проходили дни, недели, месяцы, и теперь, обдумывая требование Ели покинуть Дальний Восток, Андрей понял, что он ничего не сможет сделать и что им придется уезжать. Он и сам не знал, куда ехать и где устраиваться на работу. Доказывая Еле, что при его специальности агронома-садовода город ему ничего не даст, он подумал было о возвращении в Огнищанку, написал письмо в Пустопольский район, но оттуда ответили, что в огнищанском колхозе место агронома занято. Андрей вынужден был написать заявление в Народный комиссариат земледелия. Краснея от стыда, он приложил к заявлению справку, выданную знакомым врачом, о том, что его жене противопоказан климат Дальнего Востока.
Ответа пришлось ждать долго. Наконец он получил бумагу из Москвы, в которой было написано:
«В соответствии с вашим заявлением вы назначаетесь агрономом-садоводом Дятловского плодоовощного совхоза Азово-Черноморского края. Решение об организации этого совхоза принято 1 июня сего года. Земли совхоза – шесть тысяч гектаров – расположены близ станицы Дятловской, на правом берегу реки Дон. К месту службы вам необходимо выехать немедленно».
В конце августа Андрей с женой и сыном съездили в Кедрово, чтобы проститься со всеми Ставровыми. Там еще никто не знал, куда исчез Роман. Была только получена открытка от одного из его друзей, в которой неизвестный Ставровым человек писал, что Роман жив и здоров, что о своем местопребывании он позже сообщит сам, но что писать ему пока нельзя, так как письма до него не дойдут.
Отца и мать Андрей застал грустными и растерянными.
Они были очень обеспокоены судьбой Романа и огорчены предстоящим отъездом Андрея. Настасья Мартыновна часто плакала, хотя и старалась скрыть от детей свои слезы. Каля тоже ходила как в воду опущенная и начала уговаривать Гошу ехать вслед за Андреем. Гоша рассказал об этом Дмитрию Даниловичу, а тот, сидя за прощальным обедом, долго думал, по своей давней привычке постукивал пальцами по столу, потом проговорил, ни к кому не обращаясь:
– Ну что ж… Ничего не поделаешь… Видно, таков закон жизни. Разлетается наше гнездо… Теперь у каждого своя дорога…
Настасья Мартыновна всхлипнула, вытерла кончиком фартука слезы.
Дмитрий Данилович искоса глянул на нее, сказал угрюмо:
– Не хнычь. Лучше начинай помаленьку собираться. Нам одним тут нечего делать. Найдем и мы себе место поближе к детям. Пришла пора, когда не мы ими командуем, а они нами…
5
Замысел Максима Селищева и Петра Бармина – перейти франко-испанскую границу, чтобы сражаться на стороне республики против контрреволюционных войск мятежников, – неожиданно претерпел коренные изменения. За неделю до того, как они собирались отправиться в Испанию, Альбер Дельвилль, муж Кати, которого Бармин посвятил в свои планы, появился на вилле «Ирен» и сказал, отозвав в сторону Бармина:
– Знаешь, Пьер, один мой знакомый очень просил, чтобы ты и Макс перед вашим отъездом в Испанию обязательно побывали у него в Париже.
Бармин насторожился:
– Какой знакомый? Ты что, с ума сошел? Кто тебя просил болтать?
– Ради бога, не волнуйся, Пьер. Это богатый болгарский коммерсант, представитель влиятельной фирмы, вполне порядочный человек, которому можно верить. Я познакомился с ним в доме генерала ле Фюра. Когда я рассказал ему о том, что ты и Макс собираетесь в Испанию, чтобы помочь республиканцам, он сразу заинтересовался, горячо одобрил ваше намерение, стал подробно о вас расспрашивать, а потом попросил, чтобы вы с ним встретились.
– Как ты подвел нас, Альбер! – взволнованно сказал Бармин. – Мы с Максимом доверили тебе самые сокровенные паши мысли, а ты все выболтал первому встречному. Знаешь ли ты, к чему может привести твоя идиотская болтовня?
Дельвилль умоляюще поднял руки:
– Подожди, милый Пьер, не ругай меня, пожалуйста. Я повторяю, что мсье Цолов очень славный, симпатичный человек. Он, конечно, разделяет убеждения красных, это видно по всему. И потом, мсье Цолов прямо сказал: «Передайте Пьеру и Максу, что встреча со мной в их интересах, что я помогу им наилучшим образом выполнить в Испании то, что они задумали».
– Хорошо, – сказал Бармин, – я посоветуюсь с Максимом. Завтра мы дадим ответ.
Через два дня они вместе с Альбером Дельвиллем выехали в Париж. Неизвестный Цолов оставил Дельвиллю адрес квартиры в одном из фешенебельных кварталов Парижа. Однако особняк, в котором жил Цолов, как в этом сразу убедились Бармин и Селищев, принадлежал не ему, а какому-то доктору, судя по фамилии, тоже болгарину. Самого доктора дома не оказалось, а Цолов принял их сразу. Высокий, плечистый, с коротко остриженной головой и живыми серыми глазами, он сразу расположил к себе и Максима и Петра, заговорив с ними на чистейшем русском языке.
– Я очень рад вашему приезду, дорогие друзья, – сказал Цолов. – Поверьте, мне действительно крайне важно было встретиться с вами.
Видно было, с Дельвиллем Цолов знаком хорошо, потому что после первых приветствий он обнял его и сказал бесцеремонно:
– Спасибо вам, что сумели уговорить князя и мсье Селищева. А теперь, если это не нарушит ваших планов, я попрошу оставить нас одних…
Французским языком Цолов владел почти так же хорошо, как русским, говорил непринужденно. Улыбался… Обижаться на этого веселого, жизнерадостного человека было невозможно. В ответ на его слова Дельвилль засмеялся, хлопнул Цолова по плечу и сказал, раскланиваясь:
– Это не совсем гостеприимно с вашей стороны, Цолов, но я с удовольствием покину вас, потому что меня ждут важные дела.
Как только Дельвилль ушел, Цолов повел гостей в столовую, поставил на стол коньяк, сыр, вазу с грушами, пригласил сесть.
– Ваш родственник, князь, довольно подробно сообщил мне о том, что влечет вас в Испанию, – сказал он, не отводя цепкого, пытливого взгляда. – Насколько я понял, вы оба, сражаясь в войсках Испанской республики, хотите, как говорится, очистить душу перед Советской Россией. Да, мне известна степень вашей вины, Селищев, я узнавал о вас, а что касается князя, то сам его возраст исключает какую бы то ни было вину перед Родиной. – Он повертел в руках рюмку с коньяком. – Мы видим друг друга впервые, и потому, вы это прекрасно понимаете, мне трудно ждать от вас полной откровенности. Тем не менее очень хотелось бы услышать, особенно от вас, Максим Мартынович, какими соображениями вы руководствуетесь, направляясь в республиканские войска Испании? – Пристально посмотрев на Максима, Цолов добавил: – Конечно, я вряд ли имею право на полную вашу искренность и откровенность, но, со своей стороны, даю вам честное слово, что не премину ответить такой же откровенностью и тотчас же расскажу о себе все.
– Мне, собственно, нечего вас опасаться, – медленно и глухо проговорил Максим. – Вся моя жизнь подвела меня к тому решению, которое я принял и которое разделил мой молодой друг Петр Бармин. Вы, Цолов – простите, я не убежден, что это настоящая ваша фамилия, – хотели услышать о пройденном мною пути. Что ж, слушайте. Я не вижу смысла что-либо скрывать.
Он выпил коньяк, закурил сигарету, несколько секунд посидел с закрытыми глазами.
– Путаной была моя дорога, – заговорил наконец он. – Кривляла она, и шел я по ней, как слепой. Войну отвоевал в казачьем полку, дослужился до хорунжего. Когда началась гражданская, кинули меня ветры к белым, так же как многих казаков. Не распознал я тогда, за какими флагами правда кроется… А вышло так, что летом семнадцатого года вернулся я с германского фронта в родную станицу, мечтал отдохнуть от окопов, от крови и вшей, с семьей пожить. По приказу атамана Каледина донские казачьи полки должны были в то лето двигаться на Петроград, чтобы помочь генералу Корнилову взять власть, но почти никто из нас не пошел…
Цолов внимательно слушал Максима.
– Ну а дальше что было? – спросил он.
– Дальше офицеры атамана Краснова, который формировал Донскую белоказачью армию, приволокли меня и троих моих одностаничников в Новочеркасск, и оказался я у белых, – сказал Максим. – В июне девятнадцатого года был тяжело ранен пулей в грудь, долго, больше года, лежал в госпитале. При наступлении красных госпиталь эвакуировали в Севастополь, а потом в Турцию.
Пока Максим говорил, Бармин с нескрываемым сочувствием наблюдал за ним. Густая седина в волосах Максима, худые, обтянутые смуглой кожей скулы, лихорадочный блеск карих глаз, хрипловатый голос, дрожь рук, особенно заметная, когда Максим подносил к пересохшим губам рюмку, – все выдавало крайнее его волнение.
С не меньшим вниманием следил за Максимом и тот, кто назвал себя Цоловым. Он то придвигал поближе к Максиму сигареты и зажигалку, то осторожно, понемногу, подливал в его рюмку коньяк.
– Вот и получилось так, что уже шестнадцатый год я не вижу родную землю, единственную дочку, – после долгого молчания сказал Максим. – Жена умерла там, в России, от чахотки, дочку призрели и воспитали родичи… А что за эти шестнадцать лет довелось мне испытать тут, на чужбине, не приведи господи видеть никому. И голодал я, и батраком был, лесорубом. И к расстрелу меня приговаривали мои же однополчане, белые офицеры.
– За что же? – спросил Цолов.
– Можно сказать, ни за что. За то, что в книжке своей записной – была у меня такая книжечка, вроде дневника, – я написал, что завидую, мол, тем, кто там, на Родине, строит новый мир, и жалею, что не доведется мне с ними строить… Долго просидел я в темном погребе, дожидаясь смерти, да, видно, на роду мне не была написана такая смерть. Болгарские коммунисты узнали, что в Тырново подручные генерала Кутепова приговаривают к смерти людей, и сделали запрос правительству: почему, дескать, это безобразие происходит на болгарской земле. Ну, после этого запроса вывели меня из подвала и отпустили на все четыре стороны…
Максим поднялся, замолчал. Молчали и те, кто его слушал. Он походил по просторной столовой, затянулся крепкой сигаретой, сел снова.
– Где только я не был за эти годы! Побывал на Аляске и даже в американской тюрьме. Из Польши, если бы не убили там в это время советского посла Войкова, мне, может, посчастливилось бы вернуться в Россию, ведь я уже ходил в советское посольство, заполнил все нужные бумаги. Теперь я хочу одного: кровью своей искупить вину перед Советской властью. А если доведется остаться в живых – обнять дочку на родной земле.
Охватив руками колено, Максим замолчал.
– Все, что рассказал сейчас Максим Мартынович Селищев, мне давно известно, и я сочувствую ему, – поглядывая на старшего своего товарища, сказал Петр Бармин. – Те же мысли и те же стремления одолевают и меня. Правда, в отличие от моего старшего друга в годы гражданской войны в России я был мальчишкой, ни в каких армиях не служил и никакой личной вины за собой не чувствую. Но меня давит вина всех князей Барминых, вина моего отца – белогвардейского генерала. Вот поэтому я и хочу разделить судьбу Селищева в Испании.
Цолов молча разжег серебряную спиртовку, сварил кофе, разлил его по чашкам, присел к столу.
– Я благодарю вас за откровенность, – сказал он, – и не могу не ответить вам, дорогие друзья, такой же откровенностью. – Тщательно подбирая слова, понизив голос, он заговорил медленно и жестко: – Никакой я не Цолов. Не удивляйтесь. То, что я болгарин, – это правда. Но фамилия у меня другая. Не удивляйтесь, если скажу вам, что и коммерция и представительство здесь, во Франции, от известной болгарской фирмы – далеко не основное и не единственное мое занятие. Поверьте, у меня есть цели поважнее, чем рекламирование розового масла и оформление сделок с французскими коммерсантами…
Бармин и Селищев смотрели на него, что называется, во все глаза, а он продолжал спокойно:
– Мне доверено представлять здесь, разумеется представлять неофициально, ту самую землю, то государство, куда вы, товарищи, хотите вернуться. Не скрою, что мое доверие к вам не случайно: вся ваша жизнь была мне известна до встречи с вами, известна из очень точных источников. Именно поэтому я и попросил мсье Дельвилля устроить эту встречу…
Человек, назвавший себя Цоловым, помолчал. Слушая его, Максим волновался. «Неужели все это правда? – думал он. – Неужели приближается день, когда я навсегда оставлю ненавистную чужбину и вернусь домой? Но кто он, этот странный болгарин? Кто ему рассказал о нас? Зачем ему понадобилась встреча с нами?»
Словно отвечая на недоуменные вопросы Максима, болгарин заговорил так же медленно и твердо:
– Теперь, дорогие товарищи, если позволите, я перейду к главному. Прошу только не удивляться тому, что вы сейчас услышите. Да, да, сначала выслушайте. Понимаете, я всем сердцем разделяю ваше желание сражаться в рядах республиканцев, но вы гораздо большую пользу им принесете, если отправитесь в войска генерала Франко.
Селищев, а следом за ним Бармин негодующе вскочили. Болгарин кивнул им:
– Садитесь, пожалуйста. Вы оба, очевидно, забыли мою просьбу не удивляться. Впрочем, я был убежден, что с вашей стороны последует именно такая реакция… Но прошу дослушать меня до конца, а потом спокойно все взвесить. Понимаете, нам нужно, чтобы такие люди, как вы, находились в войсках противника. Ваши биографии и ваши документы ни у кого из франкистов не вызовут подозрения: один – бывший белогвардеец-казак, второй – отпрыск русской княжеской фамилии, куда уж лучше! А в задачу вашу будет входить одно: чтобы наши военные советники в республиканских войсках имели исчерпывающие сведения о противнике… Что вы на это скажете?
– А кто поручится, что в Советском Союзе будут знать об истинном характере нашей работы? – спросил Бармин.
– Прежде всего я уже сейчас сообщу о вас куда следует, – сказал болгарин.
– Куда именно?
– В Москву, – сказал болгарин. – Там будут знать о вас, можете в этом не сомневаться. О ходе вашей работы мне будут сообщать все время, а я в свою очередь буду докладывать в Москву.
Заметив, что гости его растеряны, он поднялся, проговорил дружески:
– С ответом вы, товарищи, можете не торопиться. Подумайте, посоветуйтесь. Время у вас есть. Не скрою, что при выполнении наших заданий в войсках Франко вас ждет гораздо более серьезная опасность, чем можно предположить. Надо и это учесть. Гитлеровские офицеры организовали у франкистов контрразведку достаточно хорошо. Но и у нас там есть свои люди. Кстати, они из немцев. Если вы согласитесь выполнять то, о чем я вас прошу, вам станут известны имена тех, с кем вы будете связаны.
После довольно длительного молчания, переглянувшись с Барминым, Максим сказал:
– Хорошо, мы посоветуемся, а завтра поставим вас в известность о своем решении. Есть, однако, одно обстоятельство, которое может осложнить наше решение.
– Какое? – спросил болгарин.
– Дело в том, что один из моих однополчан по белой армии, есаул Гурий Крайнов, в настоящее время находится в Испании, в войсках генерала Франко.
– Ну и что же?
– Видите ли, – сказал Максим, – совсем недавно он меня звал туда же, к франкистам. Я не только отказался, не только поспорил с ним, но и дал ему понять, что собираюсь перейти границу и воевать на стороне республиканцев. Если после нашей с ним ссоры он увидит меня рядом с собой, что он может подумать? Как я объясню ему свое появление в армии Франко?
Болгарин помолчал, потом тряхнул черными, с легкой проседью волосами.
– Ничего страшного, вы сошлитесь на князя, – сказал он, положив руку на плечо Бармина. – Князь, дескать, меня переубедил, и я понял грубую свою ошибку, очень рад встрече с тобой и тому подобное. Больше того: вам надо самому искать возможность встретиться с есаулом, тогда объяснение ваше будет выглядеть гораздо правдоподобнее. Словом, есаул вам не помеха, Максим Мартынович.
Максим с Барминым попрощались, дав слово, что на следующий день скажут о своем решении.
Вечером, на квартире у Дельвилля, они после ужина уединились в отведенной им комнате и проговорили почти до рассвета…
Утром, как было условлено, они пришли к Цолову и сообщили ему о том, что готовы выполнить ту задачу, которая перед ними поставлена.
– Хорошо, – сказал болгарин. – Я был уверен, что вы согласитесь. А теперь прошу присесть к столу и внимательно выслушать все, что я вам скажу. Это надо хорошо запомнить.
Он усадил гостей, разлил кофе.
– Для вас, товарищи, я останусь Тодором Цоловым, коммерсантом из Варны. Так значится в моем паспорте. Настоящую мою фамилию вы узнаете в Москве, – сказал он. И счел нужным добавить: – Если, конечно, мы не сложим свои головы. Прямых связей со мной у вас не будет, и, наверное, увидимся мы не скоро. Вашим начальником в Испании – не удивляйтесь этому – будет полковник Вальтер фон Хольтцендорф, офицер абвера, немецкой контрразведки. Этому человеку вы можете доверять вполне. О вашем появлении он будет предупрежден. Он расскажет обо всем, что вам предстоит выполнить.
Цолов подробно разъяснил обстоятельства их работы в Испании, велел запомнить несколько адресов в городах, которые были заняты франкистами с самого начала мятежа и стали их тылом.
– Мне хотелось посоветовать вам отказаться от поезда, – сказал он. – Это для того, чтобы миновать территорию, занятую республиканцами, и не вызвать у франкистов излишних подозрений. Лучше поехать в Байонну, а оттуда пробираться через горы пешком. Человек, которого вы найдете по известному вам адресу в Памплоне, сопроводит вас до Саламанки и познакомит с полковником Хольтцендорфом. А тот направит вас туда, где вам легче всего будет выполнять полученные задания.
Перед уходом Петр Бармин, который на протяжении всего разговора глаз не сводил с Тодора Цолова, положил руку на его плечо и тихо спросил:
– Скажите, товарищ Цолов, что может служить гарантией того, что мы не являемся объектом провокации? Не обижайтесь, пожалуйста, но, не зная вас, видя вас всего два раза, мы можем всякое подумать. Можем, например, подумать о том, что, зная наше настроение, вы – попробуем на секунду это допустить, – будучи агентом генерала Франко, хотите направить нас прямо в руки палачей. – Бармин повернулся к своему другу: – Не так ли, Максим Мартынович? Можем мы подумать такое?
На лице Цолова не дрогнул ни один мускул.
– Я ждал этого вопроса, – спокойно сказал он. – Ждал даже при первой нашей встрече. И конечно, никаких подтвержденных документами гарантий я бы не смог вам дать. Не могу этого сделать и сейчас. Вы сами понимаете, что люди моей профессии имеют при себе только фальшивые документы. Не зная вас и предложив вам то, что вы услышали, я рисковал отнюдь не меньше, чем сейчас рискуете вы. Почему я обратился именно к вам? Что меня привлекло к особам хорунжего Максима Селищева и князя Петра Бармина? Прежде всего то, что рассказал мне о вас Альбер Дельвилль. Кроме того, я постарался исподволь расспросить о вас генерала ле Фюра, человека умного, наблюдательного, понимающего, к каким зловещим последствиям привела бы победа Франко над республиканцами. Генерал ле Фюр знает вас обоих и считает честными, ищущими правды людьми. Вот я и подумал о том, что вы оба, стремящиеся к правде, считающие, что вам надо искупить свою вину перед родиной – хотя вашей, Бармин, вины я не вижу, – можете принести нашему делу большую пользу, если окажетесь не у республиканцев, а в войсках Франко, потому что надо нам иметь в этих войсках свои глаза и уши. А биографии у обоих как нельзя лучше подходят для опасной и очень для нас важной работы. Что же касается гарантий, о которых вы, Бармин, говорите, то гарантией может служить только наша с вами честь и взаимное доверие. О том, что я вам доверяю, хотя по известным причинам не могу, не имею права открыться до конца, свидетельствует то, что мною не названа настоящая моя фамилия. Ведь я мог и не говорить, что Цолов – мой псевдоним. Я был с вами откровенен. Разумеется, откровенен в той мере, какая разрешена мне моим начальником, известным в Москве коммунистом… – Он помолчал и добавил, серьезно глядя на собеседников: – Это все, что я могу вам сказать.
Селищев и Бармин поднялись.
– Хорошо, товарищ Цолов, – сказал Максим. – Мы вам верим и просим вас верить нам.
– Мы понимаем, насколько серьезно и сложно то, что нам предстоит, но мы постараемся выполнить нашу задачу, – сказал Бармин.
Взволнованный Цолов обнял их обоих.
– Прощайте, друзья, – сказал он, – будем надеяться, что когда-нибудь судьба сведет нас всех в Москве.
6
После таинственного отъезда Романа и отъезда Андрея на Дон был призван в армию самый младший из братьев Ставровых – Федор. Его отправили служить на Украину, в кавалерийскую дивизию, которая стояла вблизи польской границы. Муж Кали, Гоша Махонин, успел к этому времени заочно окончить ветеринарный институт. Поскольку стипендии Гоша не получал, он был вправе сам выбрать место будущей работы.
Как-то вечером Дмитрий Данилович, сидя за ужином, сказал:
– Видно, пора нам всем распрощаться с тайгой. Парни наши разлетелись кто куда, не сегодня завтра и Калерия с Гошей покинут нас, в Кедрове им нечего делать.
– Что ж ты хочешь? – спросила Настасья Мартыновна.
Дмитрий Данилович привычным движением разгладил седые усы.
– Если уж уезжать отсюда, так лучше всего вернуться в знакомые, обжитые места. Напишу-ка я письмо в Огнищанку, Илье Длугачу. Может, после шестилетней почти разлуки огнищане примут нас, блудных детей. – Он моргнул Гоше: – Ну а как ты, новоиспеченный коровий лекарь? Не испугал бы тебя огнищанский колхоз? Или вы с Калей думаете в город подаваться и городских кошечек да собачек лечить?
– Почему, Дмитрий Данилович, вы о нас так думаете? – обиделся Гоша. – В городе я никогда не жил и жить не собираюсь. А уж если вы думаете покинуть Дальний Восток, то нам лучше всего устроиться поближе к вам. Вы же знаете, что вырос я в детском доме, никого тут у меня нет и мне все равно, где работать, а Каля без вас будет скучать и лить слезы в три ручья. Да и привычнее для нас всех жить в деревне.
– Что же, тогда так и решим, – сказал Дмитрий Данилович.
Не откладывая дела в долгий ящик, он написал письмо председателю Огнищанского сельсовета Илье Длугачу с просьбой, если это окажется возможным, вернуть его, «известного огнищанам фельдшера Ставрова, на прежнее место» и устроить где-нибудь неподалеку «зятя-ветеринара Георгия Махонина, молодого человека, получившего высшее образование». Письмо получилось большое, обстоятельное, со многими обращенными к Длугачу вопросами.
В конце письма Дмитрий Данилович написал:
«Очень прошу вас, уважаемый Илья Михайлович, сообщите мне, кто из наших огнищан жив, кто помер, как идут дела, а самое главное, как работает колхоз, кто им руководит. Мы скучаем по Огнищанке и хотим вернуться в деревню, которая давно уже стала для нас всех родной. Жду вашего ответа. С уважением. Д. Ставров».
Проходили дни, недели, но Длугач почему-то не отвечал. Настасья Мартыновна была рада этому, потому что судьба Романа не давала ей покоя.
У него, Дмитрия Даниловича, тоже кошки на сердце скребли, когда он думал о Романе, но он старался не подавать виду, чтобы еще больше не расстроить Настасью Мартыновну, горевал молча, часами отсиживался в амбулатории, не показываясь на глаза жене. А та, побаиваясь хмурого, острого на язык Дмитрия Даниловича, отводила душу с дочерью. После окончания рабфака Каля побывала в Хабаровске на краткосрочных педагогических курсах и теперь работала воспитательницей в детском саду. Ее тоже волновало внезапное исчезновение брата, а еще долгое молчание двоюродной сестры Таи, которая, как было известно Ставровым, успела окончить медицинский институт, но куда ее назначили, не написала.
Успокоило всех письмо Александра Даниловича из Парижа. Он писал, чтобы о Романе не беспокоились, что он виделся с ним, что у Романа все в порядке и что поступил он правильно, как должен был поступить честный человек. И больше того, Александр Данилович настойчиво советовал старшему своему брату поменьше говорить о Романе, особенно с незнакомыми людьми, и уверял, что Роман сам вскоре сможет сообщить о себе. Ставровы долго гадали о том, что могло случиться с Романом. Настасья Мартыновна, зная горячий нрав сына, предположила даже, что он за какие-нибудь выходки угодил в тюрьму.
– Рома такой бешеный, такой сумасброд, от него можно всего ожидать, – слезливо говорила она, – вы же знаете, что он не терпит неправды и, чуть что, сразу с кулаками лезет.
– Перестань молоть чепуху, – злился Дмитрий Данилович. – Для того чтобы набить морду какому-нибудь ослу, не обязательно ехать в Париж.
Все недоумения рассеял Гоша. После работы он каждый вечер заходил в районную библиотеку, читал газеты, вечерами любил поговорить о политике, знал, что делается в мире, и однажды твердо сказал Ставровым:
– Вы напрасно спорите. Давайте будем рассуждать логично. Сейчас весь мир глядит на Испанию. Туда потянулись тысячи добровольцев, чтобы помочь республиканской армии. От нас тоже уехало немало людей, особенно военных. Вы знаете, что Ромке взбрело в голову поступить в военное училище. Александр Данилович уже больше года живет в Париже, он мог видеть Ромку только там. Почему? Очень просто: потому что Ромка пробирался в Испанию.
Подумав, Дмитрий Данилович согласился с Гошей, и они вместе убедили Настасью Мартыновну и Калю, что только так и могло быть.
– А что Роман не пишет, это тоже понятно, – сказал Гоша. – Наши стараются не очень афишировать количество советских добровольцев, которые отправились в Испанию, только поэтому Роман молчит…
В середине сентября пришел наконец ответ от Ильи Длугача. В пространном своем письме, написанном на листах, вырванных из школьной тетради, огнищанский председатель сельсовета писал:
«Письмо пущено 29 августа 1936 года. Здравствуйте, товарищ Ставров Дмитрий Данилович! С приветом к вам Длугач Илья Михайлович. А еще передают поклон Комлев Николай с женою, и Демид Плахотин с женою Ганей, и дядя Лубяной Кондратий, и Евтихий Шабров с сынами Петром и Антоном и с дочками Лизаветой и Василисой, и Петро Кущин с женою Мотей, и его братовья Игнат и Демид, и Тютин Капитон с женою Антониной, и вдова Лукерья, и дед Лука с сыном Ларионом, и Турчак Аким с сынами, и дед Исай Сусаков с бабкой Олькой, и Фотий Букреев, а также и все другие наши огнищане. В настоящее время мы все трудимся в колхозе, но колхоз работает ни шатко ни валко. Мало у нас еще машин. Организовался колхоз в тысяча девятьсот тридцатом году, название ему дали „Заря коммунизма“, а вошли в него не только Огнищанка, но и Костин Кут, и Калинкино, и еще три хутора. Председателем колхозники пожелали выбрать известного вам бывшего красноармейца Демида Ивановича Плахотина, который в том же году вступил в славную нашу партию. Пахотной земли у нас без малого шесть тысяч гектаров да неудобной гектаров четыреста.
Насчет вашей работы могу сообщить, что место у нас есть и фершал нам куда как требуется, потому что молодая фершалка, которая после вас работала, недавно вышла замуж за инженера и уехала с ним на Тамбовщину. Так что приезжайте и живите в той же хате, где жили. Насчет зятя вашего, товарища Махонина, также могу сообщить, что я совсем недавно ездил в Пустополье и председатель райисполкома пообещал предоставить ему место районного ветеринара, им такой человек требуется.
Конечно, дело было бы лучше, чтобы вы прибыли в Огнищанку до зимних холодов, надо ведь дров заготовить и угля и корма для скотины, ежели пожелаете корову купить или же телочку. Огнищане будут все рады. А Терпужный Антон и Шелюгин Тимофей до сего времени в дальней ссылке находятся как бывшие кулаки. Антон писал своим родичам, что их всех расконвоировали и они живут на воле, только уезжать им из тех краев никому не позволяют, а трудиться на земле и хозяйством заниматься позволяют, так что они сыты и одеты. Из огнищан за эти годы умерли дед Колосков Силыч, две старые старухи от старости, а одно дите от воспаления легких по причине дурости матери. Такие наши новости, про которые вы сами узнаете в подробности, когда приедете. К сему: с комприветом Длугач Илья Михайлович».
Письмо огнищанского председателя обрадовало Ставровых: уж раз подошло такое время, что надо было переезжать поближе к своим, то лучше было ехать в обжитое, издавна знакомое место, где каждый холм, каждый овражек и перелесок были исхожены вдоль и поперек и все люди давно знали друг друга.
– Поедем в Огнищанку, – решил Дмитрий Данилович, – оттуда и к Андрею на Дон не так далеко будет, да и служивый наш Федор не дальше Андрея.
– Хоть бы от Таечки письмо пришло, – посетовала Настасья Мартыновна. – А то мы уедем из Кедрова, и бедная девочка не будет даже знать, куда мы делись, где нас искать.
– Если напишут Тая или Роман в Кедрово, им честь по чести ответят, куда мы уехали, – сказал Дмитрий Данилович.
Каля посмотрела на мать, улыбнулась:
– Мне кажется, Тая стесняется писать потому, что вышла замуж…
– А чего ж тут стесняться? Все мы в девках одним кончаем – замужеством.
И правда… Недели через две Ставровы получили от Таи телеграмму о том, что она выходит замуж. И тотчас ответили срочной телеграммой, в которой поздравляли Таю и сообщали ей о своем переезде в Огнищанку.
Предотъездные сборы продолжались несколько дней. И вот уже потянулась бесконечная дорога, замелькали малые и большие железнодорожные станции, полустанки, разъезды… В конце сентября Ставровы приехали в Огнищанку. За шесть лет многое в ней изменилось: появились десятки новых изб, на склонах ближних холмов зазеленели посаженные колхозом молодые виноградники.
Первый огнищанский день прошел в разговорах с соседями, в объятиях, слезах, причитаниях, как это обычно бывает после долгой разлуки, когда близко знавшие друг друга люди вдруг нежданно-негаданно встретятся, и хочется им наговориться всласть, и каждая мелочь им кажется важной, и говорят они, перебивая один другого, и никак не могут наговориться.
По давнему обычаю, да к тому же выпал как раз воскресный день, огнищане принесли с собой кто вино, кто хлеб, кто сало. В пустых, неубранных комнатах смахнули пыль с казенных столов, застелили их старыми газетами, выпили – и пошли расспросы и рассказы о том, кто умер, у кого за шесть лет сколько детей родилось, кто женился или разошелся с женой, кто болен…
Почти все – и мужчины и женщины – говорили Дмитрию Даниловичу хорошие, взволнованные слова, благодарили за все, что он сделал для них, поругивали уехавшую девушку-фельдшера, жаловались, что она «не кумекала в болячках», из лекарств знала «только йод да касторку», стеснялась раздеть и по-настоящему выслушать «хворого мужика», думала больше о гулянках да о танцульках.
