Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)
– Мне понятно, господин рейхсфюрер. – Риге по-солдатски щелкнул каблуками. – Я приложу все силы, чтобы выполнить ваши указания как можно лучше.
Протянув руку штурмбаннфюреру, Гиммлер сказал:
– До свидания, Риге. Желаю вам удачи и успехов во славу фюрера и великой Германии. Сейчас зайдите к обергруппенфюреру Гейдриху. Вы получите от него самые подробные инструкции. Связь будете держать с ним…
Начальник имперского управления безопасности обергруппенфюрер Рейнгард Гейдрих, худощавый, с тонким длинным носом, похожим на клюв коршуна, надолго задержал Риге. Ему, Гейдриху, этот человек с неправдоподобно светлыми глазами и темными дурными зубами, одетый в черную форму штурмбаннфюрера СС, был малознаком, и он, удивляясь, что для выполнения такой сложной, ответственной задачи выбор Гиммлера пал на Конрада Риге, суховато изложил суть дела, напомнил, что кроме него, Риге, в Испанию отправляется агент абвера, [2]2
Абвер – военная разведка и контрразведка вермахта, возглавляемая адмиралом Канарисом.
[Закрыть]что с ним надо быть осторожным и не открывать ему все карты.
Гейдрих неторопливо открыл тяжелый стальной сейф, вынул тонкую папку и положил на стол, поставленный отдельно, у окна.
– Садитесь сюда, Риге, – сказал он. – В этой папке список нашей резидентуры и секретных агентов имперского управления безопасности, которые действуют в Испании, Португалии и Марокко. Внимательно всмотритесь в список и запомните все имена. Переписывать ничего нельзя. Все должно остаться в памяти. В распоряжении у вас тридцать минут. После этого я проверю вашу память.
Наступило молчание. Конрад Риге склонился над списком. В нем были перечислены фамилии генералов старой испанской армии, адвокатов, чиновников, монахов, журналистов, торговцев, некоторых довольно известных функционеров ПОУМ и анархистской партии, офицеров республиканской армии. «Это неплохо, – с удовлетворением подумал Риге, – там можно поработать по-настоящему».
Ровно через тридцать минут он положил папку на стол Гейдриха и без запинки перечислил все фамилии резидентов и секретных агентов, их должности и даже домашние адреса.
– Хорошо, – сказал Гейдрих. – Пароход «Фридрих Великий» отправится из Ростока к берегам Испании через десять дней. Это время в вашем распоряжении, Риге. Вашу должность займет гауптштурмфюрер Виддман. Временно, конечно. Сейчас зайдите в комнату номер девятнадцать, получите документы и деньги. Как вам уже сказал рейхсфюрер Гиммлер, связь будете держать со мной. Желаю успеха. Хайль!
Конрад Риге четко вскинул руку, поклонился Гейдриху и вышел из кабинета. Предстоящей поездкой в Испанию и той сложной, опасной работой, которую ему предстояло там выполнить, он был доволен. Конрад Риге ничем не был связан. Его отец, довольно состоятельный мюнхенский коммерсант, поставлявший медикаменты в страны Ближнего Востока, умер два года тому назад. Давно умершей матери Конрад почти не помнил. Вопреки завещанию отца, фирму по фармацевтике он продал без сожаления, а деньги прокутил с приятелями-эсэсовцами. С национал-социалистами Риге был связан с 1920 года, участвовал в мюнхенском путче, уже в первый день их основания вступил в отряды СС. Гитлер, Геринг, Гесс, Розенберг знали Конрада Риге еще со времен Мюнхена, но почему-то придерживали его и хода не давали. Вначале это обижало Риге. Он считал себя фанатическим приверженцем Гитлера. Несмотря на свои тридцать шесть лет, не обзаводился семьей, полагая, что семья обременит его и будет мешать служению великой идее фюрера и Германии.
По натуре Конрад Риге был человеком безжалостным, твердым, а служба в гестапо – допросы арестованных, истошные их крики и стоны, пытки и кровь – еще больше ожесточила Риге. С нескрываемым цинизмом он стал относиться к человеческой жизни, в том числе и к своей. «Жизнь – дерьмо, – с нехорошей усмешкой говорил он друзьям, – она ничего не стоит. Назначение людей одно: удобрять собою почву для таких же, как они, дураков…»
Вызов к Гиммлеру и его приказ ехать в Испанию обрадовали Конрада Риге. Он понял это как должную оценку его возможностей, заслуг.
Оформив все, что было нужно, в имперском управлении безопасности, быстро купив дорогой штатский костюм, несколько сорочек, плащ и кепи, Конрад Риге вернулся в свою холостяцкую квартиру на Кёпеникерштрассе, поужинал и долго сидел в глубокой задумчивости. «А что будет, если меня в этой самой Испании пристукнут? – мелькнула у него неожиданная мысль. – Ведь там идет война. Конечно, мне не обязательно лезть под пули и глупо рисковать. Но на войне как на войне. Задание у меня секретное, а если я отправлюсь к праотцам, то, выходит, об этой невозместимой для человечества потере никто не узнает».
Так, иронизируя над собой, он все же пришел к выводу, что в течение отпущенного ему времени до отплытия парохода он должен съездить в Мюнхен и хоть немного побыть с единственным оставшимся в живых родственником, двоюродным братом Юргеном Раухом. Вместе с престарелым отцом и глухонемой сестрой Христиной Юрген Раух в 1920 году уехал из России, где у них было небольшое имение. Раухи поселились в Мюнхене, там Юрген женился на Ингеборг фон Курбах, окончил военное училище и по службе, благодаря протекции влиятельного тестя, подвигался довольно быстро: в минувшем 1935 году получил звание подполковника, командовал разведывательным батальоном горнострелковой дивизии.
С первых дней приезда семьи Рауха в Германию Конрад стал помогать медлительному, застенчивому «русскому кузену», как он, посмеиваясь, называл Юргена. Он уговорил двоюродного брата вступить в национал-социалистскую партию, с готовностью уступил ему на время свою любовницу, познакомил и почти насильно женил на Ингеборг фон Курбах.
«Кто-кто, а Юрген должен знать о моей поездке в Испанию, – подумал Конрад, – ему можно довериться вполне, он умеет держать язык за зубами. Да и мне будет скучновато без этого меланхоличного увальня».
Ночным поездом Конрад Риге выехал из Берлина в Мюнхен.
Супруги Раух встретили его радушно. После обильного завтрака Конрад с недоумением спросил:
– А почему отсутствует моя драгоценная кузина? Уж не вышла ли она замуж?
Юрген смущенно посмотрел на жену.
– Видишь ли, в последние месяцы Христина чувствовала себя все хуже и хуже. Мы с Ингеборг вынуждены были обратиться к известным врачам, а те поместили ее в психиатрическую больницу.
– В общем, сплавили мою ненаглядную кузину, – усмехнулся Конрад. – Ну что ж. У каждого своя судьба.
– Пусть судьба Христины тебя не волнует, – сказала Ингеборг. – Как только ей станет лучше, мы возьмем ее к себе. Она нам не мешает. А сейчас я предлагаю побродить по старому городу, ведь ты давно не был в Мюнхене…
Они вышли втроем, погуляли по парку, осмотрели старинную Петерскирхе, часа полтора посидели в баре, наслаждаясь прохладным пивом. Пенистое пиво подавалось в огромных кружках из толстого стекла. Кружки были испещрены изречениями, восхваляющими пьяниц и чревоугодников.
– Мюнхенское пиво – это, пожалуй, единственное, с чем мне жаль расставаться, – сказал Конрад и тотчас же поправился: – Разумеется, по вас, дорогие друзья, я буду скучать больше, чем по пиву.
– Что это ты заговорил о расставании? – удивился Юрген. – Уезжать собираешься?
– Да. И очень далеко. – Конрад нахмурился, повертел в руках тяжелую кружку. – Но об этом не здесь. Давайте возвращаться домой.
Дома он рассказал о вызове к Гиммлеру и о необходимости ехать в Испанию.
– Судя по всему, там сейчас развертываются сражения не только между испанцами, – говорил Конрад. – В Испанию направляются наши самолеты, танки, пушки, самые опытные офицеры. Кроме того, под командованием поднявших мятеж испанских генералов сражаются отборные войска, в том числе свирепые, как звери, марокканские солдаты. Они готовы кинуться за генералом Франко в огонь и воду. А что у республики? Всякая голытьба – каменщики, шахтеры, студенты. По своим политическим взглядам они тянут в разные стороны. Оружия у них очень мало, а генералов почти нет…
– Однако рядом с республиканцами в Испании будут большевики, русские коммунисты. Они их не оставят безоружными, – сказал Юрген.
Конрад вскочил, резко ударил рукой по столу:
– Чепуха! Оружие в Испанию русские смогут доставлять только пароходами. Наши подводные лодки будут торпедировать их транспорты, все до одного.
– А что при этом станут делать Англия и Франция? – язвительно сказал Юрген. – Неужели вы думаете, что им нужна сильная Германия?
– Леон Блюм и Чемберлен спят и видят разгром и уничтожение советского строя в России, – сказал Конрад. – Они считают это главной своей задачей. Но разгромить Советскую Россию, и это они понимают, можно, лишь столкнув ее с Германией, очень сильной Германией.
У Раухов Конрад Риге прожил почти неделю. Днем, пока супруги были на службе, он бродил по городу, часами сидел в пивных барах, наслаждаясь бездельем. Две ночи решил провести у своей бывшей любовницы Герты, которую в свое время любезно предоставил Юргену Рауху. Конрад знал, что из всех кратковременных поклонников Герта всегда предпочитала его, Конрада Риге, крепкого, неунывающего парня. Однако уже на вторую ночь, как это всегда бывало, Герта надоела ему. В ней все было давно знакомо и давно перестало волновать Конрада. Он простился с Гертой, с Раухами, несколько суток пьянствовал в Ростоке со своими новыми друзьями, а в указанный срок сел на пароход и на три года покинул Германию.
3
В это же время неожиданное для своих родных решение принял Роман Ставров… Окончив рабфак на Дальнем Востоке, он уехал в Ленинград, поступил в политехнический институт, но потом вдруг сменил его на военное училище, о чем не сообщил никому. И вот теперь, опять-таки не написав родным ни строчки, решил вместе с начальником училища отправиться в Испанию. Начальник училища Ермаков, один из заслуженных командиров Красной Армии, не сразу согласился взять его с собой. Однако Роман Ставров нравился ему веселым своим характером, правдивостью, и он упросил кого следует, заявив, что курсант Ставров будет его адъютантом.
Так повернулась судьба Романа. Так же как все другие добровольцы-коммунисты, он перед отъездом в Испанию сдал в училище свой партийный билет, документы, все, что связывало его с родной землей. Ему было досрочно присвоено звание лейтенанта. Там, на родной земле, он так же, как все, оставил даже свое имя, и теперь товарищи называли его Романо Гарсиа Росос, что, впрочем, никого не могло обмануть, так как по-испански он знал не более сотни слов, которым его срочно обучили в поезде две женщины-переводчицы. Яков Степанович Ермаков именовался теперь Жаком Жерну, хотя французский язык он знал нисколько не лучше, чем его адъютант – испанский.
– Дорогой мой комарадо Росос, ты со своим обличьем можешь сойти за испанца, – ухмыляясь говорил новоиспеченный Жак Жерну, – нос у тебя ястребиный, кожа смуглая, усишки черные, весь ты худущий, будто под испанским солнцем от рождения жарился, а вот я, братец мой, никак не похож на француза. Лучше бы уж голландцем прикинулся или немцем.
– У французов тоже есть рыжие и толстоносые, – отшучивался Роман, – так что вы, Яков Степанович, можете появиться в Мадриде как незаконный внук Александра Дюма.
В вагоне кроме них было еще немало таких же «испанцев», «французов», «немцев», «итальянцев». Их можно было отличить по новехоньким темным костюмам, сидящим не очень ладно, по одинаковым галстукам, полученным, видимо, на одном и том же складе, а самое главное – по наигранному оживлению, за которым наметанный глаз сразу бы разглядел тщательно скрываемую настороженность.
Поезд, в котором ехали советские добровольцы, уже миновал польские земли и остановился на границе Германии.
– Ну, милый мой дон Романо Гарсиа Росос, тут надо держать ухо востро, – мрачно сказал Ермаков. – Гитлер не очень жаждет нашего появления в Испании. Это не в его интересах. Так что, когда пограничники станут проверять документы, нам лучше держать язык за зубами, не то они сразу разберутся, какие мы испанцы и французы.
Однако вопреки предположениям Ермакова немецкие пограничники – хмурые, немногословные парни – довольно быстро прошли по вагонам, так же быстро просмотрели паспорта и удалились. Поезд пошел дальше, к границам Франции.
Пассажиры вагона постепенно перезнакомились друг с другом, и Роман убедился в том, что все они военные, командиры Красной Армии, чего не могли скрыть их гражданские костюмы и до смешного благозвучные иностранные имена. Все они были добровольцы. Оставили на Родине семьи, все, что было им дорого, и теперь ехали туда, в Испанию, чтобы с оружием в руках отстаивать там республику.
Роман часами стоял у окна, всматривался в незнакомые города и селения, думал о том, что предстоит ему увидеть и испытать на испанской земле. Он не раскаивался в своем решении, но именно здесь, за границей, понял, что такое тоска по Родине и близким.
На Северном вокзале Парижа советских добровольцев встретил сотрудник посольства СССР, проводил их в гостиницу, а на следующий день, когда этот же сотрудник появился в гостинице в сопровождении худощавого человека в светло-сером костюме и в шляпе, Роман остолбенел, от испуга и смущения готов был провалиться сквозь землю. Перед ним, удивленно подняв брови, стоял его родной дядя Александр Данилович Ставров.
– Ты как здесь оказался? – спросил он у Романа.
– Так же, как все, – осмелев, сказал Роман. – Я считал, что это мой долг коммуниста.
Полтора десятка добровольцев смотрели на дядю с племянником…
– Хорошо, мы потом поговорим, – сказал Александр Данилович. – А сейчас, товарищи, мне хотелось бы ввести вас, как говорится, в курс дела, рассказать о том, что происходит в Испании, каково там соотношение сил и какую позицию занимают при этом европейские страны…
Он стал говорить о республиканцах, о мятежных генералах, которые поставили своей целью уничтожить республику и установить диктаторскую власть, о той стремительно возрастающей помощи, которую оказывают Франко его покровители Гитлер и Муссолини, посылающие мятежникам самолеты, танки, пушки, сотни советников и целые воинские соединения.
– Положение в Испании тяжелое, – помедлив, сказал Александр Данилович. – И казалось бы, правительство такого, именующего себя «демократическим», государства, как Франция, обязано поддержать Испанскую республику, наконец, понять, что, захватив Пиренеи, фашисты заходят в тыл самой Франции. Между тем правительства Англии и Франции предложили создать так называемый комитет по невмешательству. Теперь мы начинаем понимать, что комитет этот, по сути дела, призван преградить путь в Испанию потоку таких вот, как вы, добровольцев-антифашистов, лишить законное правительство Испанской республики возможности покупать оружие в других странах. Советский Союз дал согласие участвовать в комитете по невмешательству в надежде на то, что границы Испании будут закрыты действительно для всех, кто хотел бы помочь той или другой стороне. В таком случае испанский народ, безусловно, подавил бы контрреволюционный мятеж. Однако если англо-французские правители зорко следят за тем, чтобы в республиканскую армию не были доставлены со стороны ни один самолет или танк, то на помощь, оказываемую фашисту Франко Италией и Германией, они смотрят сквозь пальцы…
Александр Данилович помолчал, обвел взглядом внимательных своих слушателей и, хотя ему очень хотелось соблюсти выдержку и спокойствие внешне невозмутимого дипломата, сказал взволнованно:
– Тем не менее, дорогие товарищи, вы не будете в Испании одинокими. Знайте: чуть ли не из всех стран мира легально и нелегально вливаются в республиканскую армию тысячи честных людей – французов, англичан, американцев, поляков, чехов, болгар, немцев, итальянцев, всех, кому ненавистен фашизм. Они едут в Испанию пароходами, поездами, летят на самолетах, пробираются горными тропами, а там, в Испании, создают интернациональные бригады, батальоны и сражаются не щадя себя…
Он хотел добавить, что, если бы не его дипломатическая служба, не та трудная и сложная работа, которую он, коммунист, выполняет здесь, за рубежом, вдали от родной земли, он сам, ни секунды не задумываясь, пошел бы с ними туда, навстречу смертельной опасности, но лишь вздохнул и проговорил устало:
– В республиканской армии бок о бок с вами будут сражаться анархисты. Их там немало. Но они, надо сказать об этом прямо, и помогают и мешают республике. Помогают потому, что среди них есть много честных, отважных и смелых людей, ненавидящих фашизм, и есть и такие, которым на все наплевать, начиная с республики, за которую они воюют, и кончая дисциплиной. Они делают все, что хотят, а в бой идут, когда им захочется. Они могут бесстрашно врезаться в боевые порядки противника, разбить его вдребезги, а через несколько часов отойти на отдых, никому не подчиняясь. Вам с ними будет нелегко. Очень нелегко. Но относиться к ним надо осторожно, тактично, серьезно, памятуя, что перед вами союзник – какой бы он ни был, – а не враг…
После окончания разговора Александр Данилович увез Романа к себе. Жил он с женой неподалеку от посольства в довольно скромной квартире. За ужином стал расспрашивать племянника обо всех Ставровых. Роман рассказал о том, что отец с матерью по-прежнему живут на Дальнем Востоке, что брат Андрей, подчиняясь желанию затосковавшей Ели, видимо, уедет поближе к ее родным местам.
– Андрей любит Елю, души в ней не чает, а она, как мне кажется, только принимает его любовь, считает, что ее все должны любить, что она рождена для всеобщего преклонения перед ней, – задумчиво сказал Роман.
– Уж не ранила ли она и твое сердце? – усмехаясь, спросил Александр Данилович.
Роман смутился, отвел глаза.
– С чего это ты взял, дядя Саша?
– Как с чего? – вмешалась Галина, жена Александра Даниловича. – Помнится, вы все, три брата, были отчаянно влюблены в прекрасную Елену. Не так ли? Ну что покраснел? Не пойман ли с поличным?
Она засмеялась, потрепала его густые темные волосы.
– Пощади парня, – сказал Александр Данилович. – Пора ему собираться. Товарищи ждут. – Подвинув стул к Роману, он неожиданно спросил: – Отец с матерью знают, куда ты отправился?
– Никто не знает, – потупив голову, сказал Роман. – Я не написал даже Андрею.
– Почему?
– Потому что они стали бы меня отговаривать, а мне не хотелось вступать с ними в спор.
Александр Данилович постучал пальцами по столу.
– Так. Ну что ж… Ладно. Если будет возможность, я сообщу им о тебе. А теперь, дорогой мой, прощайся с Галиной, я тебя провожу.
Он вызвал автомобиль, довез Романа до гостиницы, обнял его, поцеловал и проговорил негромко:
– Счастливо! Я горжусь тобой.
Утром с группой добровольцев Роман Ставров, он же Романо Гарсиа Росос, сел в поезд и уехал в Испанию.
4
Андрею Ставрову очень не хотелось покидать Дальний Восток. Он успел привязаться к огромному краю с его неоглядной тайгой, могучими реками, суровой красотой сопок и падей, с его коренными жителями – молчаливыми дружелюбными охотниками, рыболовами, дровосеками, земледельцами, мужественными шахтерами-рудокопами, неустанными тружениками, которым надлежало преобразить этот все еще дикий, богатый край.
В Кедровском районе, где жили Ставровы, было девять колхозов и одна коммуна. До переезда в Благовещенск Андрею часто приходилось бывать в этих хозяйствах, и он не раз дивился тому, с каким упорством, с верой в завтрашний день работали люди, которым нелегко было переходить от охоты или рыболовства к земле. Но и после переезда Андрей мало бывал в городе, старался получше узнать Приамурье, осмотрел десятки фруктовых садов, наметил места, где можно было разместить новые посадки зимостойких сортов яблонь, груш, вишен. Он с головой ушел в работу, и у него никогда не появлялось желания покинуть полюбившийся ему край.
Однако на этом все чаще стала настаивать Еля. Казалось бы, после рождения сына и переезда в город ее тоска по родным местам должна была утихнуть. На это надеялся Андрей. Он уговаривал Елю, просил посчитаться с его любимой работой, но Еля стояла на своем.
– Ты думаешь только о себе, – раздраженно говорила она Андрею. – Здоровье ребенка и мое состояние тебя мало трогают. Что это за город, в котором за одно яблоко надо платить бешеные деньги и днем с огнем его искать? Ребенку нужны витамины, свежие фруктовые соки. Ты думаешь об этом? Нам надо отсюда уехать.
– Подожди, Елка, – урезонивал жену Андрей, – пройдет несколько лет, и все здесь станет по-другому.
На красивом лице Ели появилось пугающее Андрея страдальческое выражение.
– В эти твои «несколько лет» сын станет рахитиком. А разве ты не видишь, как плохо здесь чувствую себя я, как мне не подходит этот климат, как я чахну в этой глуши? В конце концов, я не могу и не хочу здесь оставаться. Понимаешь? Не могу и не хочу.
Она отворачивалась, смотрела в окно и говорила жестко:
– Впрочем, как хочешь. Но знай одно: если ты не уедешь отсюда, я уеду одна. Возьму сына и уеду.
Андрей очень любил Елю. Он уже не мог представить своей жизни без нее. В его памяти проходили отроческие и юношеские годы, та пора, когда он долго и безнадежно добивался ее любви, и разве мог он допустить теперь, когда она стала наконец его женой и вот совсем рядом, неуклюже переваливаясь, шагает по комнате и весело лопочет что-то их трехлетний сын, их Димка, – чтобы она, любимая жена, уехала куда-то, покинув его навсегда?
Печалило Андрея и то, что после четырех-то лет их семейной жизни Еля все больше стала охладевать к его родным и особенно невзлюбила Настасью Мартыновну, которая, как это часто бывает в отношениях между свекровью и невесткой, пыталась по всяким мелочам навязывать Еле свою волю: как и что варить, куда поставить кровать, стул или стол, и, хотя все это советовала мягко, неназойливо, самолюбие Ели, ее гордость все больше вели к явному разрыву. Даже и после переезда с Андреем в Благовещенск полоса отчуждения, которая пролегла между Елей и всеми Ставровыми, не только не исчезла, но стала все больше углубляться. А после рождения ребенка, когда занятый на работе Андрей написал матери, чтобы она приехала помочь Еле, появление Настасьи Мартыновны только подлило масла в огонь. Еля стала относиться к свекрови еще хуже, чем относилась там, в Кедрове, и Андрей понял, чем объяснялась эта подчеркнутая непримиримость: здесь, в городе, живя в квартире, где она, Елена Ставрова, была полной хозяйкой и делала все, что ей вздумается, приезд Настасьи Мартыновны как бы нарушал привычное для Ели единовластие. К тому же непоседливая Настасья Мартыновна пыталась, как всегда, во всех житейских делах использовать лишь свой опыт…
Теперь часто, возвращаясь с работы, Андрей заставал жену и мать молчаливыми, обозленными. Ему приходилось выслушивать жалобы, сетования, упреки одной и другой, причем они старались делать это втайне друг от друга, не думая о том, какую боль причиняют усталому, хмурому Андрею.
– Вы, Ставровы, все одинаковые, – сказала однажды Еля.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Андрей.
– Заполошные вы какие-то.
– То есть?..
– Маменька хочет всех подмять под себя – криво усмехаясь, сказала Еля. – Братец твой Роман сбежал неизвестно куда… Сестрица на голову мужа садится, Гоша не раз говорил мне о ней…
Обычно при таких разговорах красивое лицо Ели дурнело, светлые глаза темнели, взгляд становился напряженным. Андрей с неприязнью смотрел на жену, а однажды не вытерпел, подвел ее к зеркалу и сказал:
– Погляди на себя, на кого ты похожа. Ты рискуешь, дорогая моя. Если так пойдет дальше, весь хвост твоих поклонников разбежится.
Еля усмехнулась:
– Напрасно это тебя волнует. Авось кто-нибудь и останется. Не все же такие, как ты…
О «хвосте поклонников» Андрей упомянул не случайно. То, что Еля нравится многим, он знал давно, еще с ученических лет. Известно ему было и ее кокетство, пусть невинное, но постоянное, свойственное Елиной натуре, похожее на веселый, захватывающий спорт, кокетство, которое преображало ее, делало живее, разговорчивее. Это всегда злило Андрея, выводило его из себя, и, хотя прошли годы, он не мог вытравить из памяти ее одинокие прогулки с Костей Рясным еще там, в Пустополье, в школьные годы, ее почти серьезный роман с инженером Юрием Шавыриным, который сделал Еле предложение и которого озлобленный Андрей называл когда-то «розовощеким боровом в небесном плаще». Помнил он и сцену в вагоне-ресторане дальневосточного экспресса. Тогда они с Елей только поженились. К ней в ресторане начал приставать актер Вейганд-Разумовский, а она, вместо того чтобы оборвать полупьяного пошляка, расцвела, оживилась, а в часы вынужденной стоянки поезда пригласила актера собирать цветы. Может, ей тогда захотелось, чтобы он, Андрей, остался в вагоне?
Вот и совсем недавно, в Кедрове, куда они с Елей приехали проведать родных, произошел случай, который Андрей вспоминал с отвратительным чувством брезгливости и злости. В то тихое осеннее утро он с двумя приятелями, кедровскими учителями, решил поохотиться на фазанов. Вышли они на рассвете, каждый, не полагаясь на другого, прихватил с собой бутылку водки и закуску. Идти было не очень далеко, километров шесть, а когда добрались до нужного распадка, солнце уже взошло, березы, успевшие обронить листья, серебрились, опушенные чистым инеем, и все вокруг светилось, пахло свежестью, и на душе у Андрея было так хорошо, что ему хотелось петь, обнимать своих товарищей.
Вначале охота не ладилась. Тронутая заморозком трава потрескивала, звонко шуршала под ногами охотников, фазаны взлетали далеко, уходили от выстрелов. Потом, когда солнце поднялось выше, все пошло удачнее: Андрей одного за другим взял трех радужно расцвеченных петухов, по нескольку штук добыли и его спутники.
В полдень решили перекусить. Уселись под копной сена, сняли патронташи, выпили. Один из учителей, Алексей Сухих, молчаливый человек с темным, тронутым оспой лицом, выпил больше других. Он нравился Андрею своей скромностью, застенчивостью, благожелательным отношением к людям. Было ему под сорок, женат он был на женщине старше себя, хмурой, сварливой бабе, но старался ни в чем ей не перечить, в ответ на ее ругань отделывался ухмылкой и старался уйти из дому, подальше от греха.
Сейчас, выпив водки, Алексей Сухих будто преобразился… Глаза его помутнели, речь стала несвязной. Второй учитель, Иван Карпов, цыгановатый красавец, презрительно пожав плечами, сказал:
– Тебе, Алексей Тихонович, хватит. Слышишь? А то твоя Федотовна…
Сухих хмыкнул, засмеялся искрение:
– Моя Федотовна, говоришь? Я на нее, на эту Федотовну… тьфу! Разве это жена? Холера, а не жена… Только и того, что троих нарожала… Понятно? Ведьма она и зануда. Не нужна она мне… – Он вдруг перевел взгляд на Андрея и заговорил быстро и горячо: – Вот у него, у Андрюшки Ставрова, жена! Кор-ролева! Царица! И я ее люблю! П-понятно? Тенью готов за ней ходить, в ножки ей кланяться… Кр-расавица женщина! Ангел! За всю мою жизнь я не видал таких… Глаза у нее как небо! Один раз она так глянула на меня, что я понял: эт-то женщина! И я ее полюбил. Слышишь, Ставров? П-полюбил на всю жизнь, и я… и я отобью ее у тебя…
Он подвинулся к Андрею, обнял его и зашептал, захлебываясь от слез:
– Слышишь, Андрей? Отдай мне свою Елечку. Она будет согласна уйти со мной. Я знаю. Я по глазам ее вижу, что она согласна… Может, я другим человеком с ней стану. Работать буду день и ночь, чтоб только ей хорошо было…
Наливаясь тяжелой злобой, Андрей молча слушал Алексея Сухих. А тот растер слезы по лицу, вдруг повеселев, ткнул Андрея кулаком в грудь, сказал почти трезво:
– Чего молчишь, агроном? Разве ты не видишь, что Еля не любит тебя? П-понимаешь? Никак не любит, ни на вот столько… Ты ей до лампочки! П-понятно? Все кедровцы про это говорят…
Андрей оттолкнул от себя Сухих, бросил отрывисто:
– Замолчи, скотина!
Быстро надев патронташ, подхватив ружье и сумку и не попрощавшись, он зашагал к поселку. Фазаны взлетали из-под его ног, совсем близко, на копне, сидели тетерева-косачи, но он ни на что не обращал внимания, ничего не видел. Хмель все больше дурманил его голову…
– Н-ну, погоди! – с угрозой пробормотал он. – Сейчас мы поговорим…
Домой он добрался перед вечером. Всех застал во дворе. Дмитрий Данилович окапывал недавно посаженную яблоню. Настасья Мартыновна развешивала мокрое, густо подсиненное белье. На сложенных в глубине двора бревнах сидели Федор с книгой и Еля с вышивкой на коленях.
Андрей остановился у калитки. Он совсем опьянел. Раскачиваясь, долго стоял, не сводил взгляда с Ели. Потом скверно усмехнулся и сказал негромко:
– Н-ну, шлюха! Ты и тут, в Кедрове, не оставляешь свои привычки?
Все повернулись к нему. Комкая вышивку, Еля побледнела, вскрикнула:
– Боже! Посмотрите, на кого он похож!
Не замечая, что к нему медленно подходят отец с Федором, Андрей бросил на землю мешок, стал снимать ружье.
– Я вот тебе покажу, на кого я похож, – задыхаясь от боли и злости, прошептал он. – На этом твои шутки закончатся…
Ремень ружья цеплялся за пуговицы его охотничьей куртки, он тщетно пытался порвать этот проклятый ремень; и еще успел заметить, как Еля в страхе закрыла лицо голубой своей вышивкой, как уронила таз с бельем мать… Но уже не почувствовал того, что Дмитрий Данилович выхватил у него ружье, а семнадцатилетний Федор охватил его сзади крепким объятием и, сердито сопя, потащил куда-то…
После он долго бился в мучительном ознобе, скрежетал зубами, впадал в беспамятство и наконец, окруженный испуганными родными, забылся в глухом сне…
В тот же злополучный вечер, то беспорядочно бросая платья в чемодан, то со слезами обнимая ребенка, Еля кричала, что не останется в этом сумасшедшем доме и не будет жить с пьяницей и бандитом, что она тотчас же уедет и никогда не вернется. Все Ставровы успокаивали ее, Настасья Мартыновна и Каля плакали вместе с ней.
Андрей проснулся после полуночи и с ужасом вспомнил все… Кинулся к жене просить прощения, рассказал о пьяной болтовне Алексея Сухих – и стал еще больше себе противен… Поклялся, что такие выходки, какие он вдруг позволил себе, никогда не повторятся.
Несколько дней Еля не разговаривала с ним, подолгу сидела у окна, обидчиво поджав губы, или, взяв сына, уходила далеко за поселок, всем своим видом давая ему понять, что ее не так легко уговорить и что если она согласится жить с ним, то с одним непременным условием: что он будет во всем слушаться ее, поступать так, как она этого потребует, никогда не произносить грубых, оскорбительных слов.
Она все это и проговорила тихо, не повышая голоса, но в этом ее тихом голосе звучала такая непреклонность, что Андрей, который без памяти любил жену и сына и к тому же чувствовал себя виноватым, долго потом ходил по комнате опустив голову. Наконец глухо сказал:
