Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)
Стоя на засыпанной сугробами тропе, Андрей видел, как вдруг вспыхнули отсветами еще невидимого солнца высочайшие вершины Главного хребта, как незаметно сникли, в ущельях лиловые тени умиравшей ночи, уступая место блистательной игре света, и навстречу медлительным теням из глубоких пропастей поднялись серо-голубые трепетные туманы, растекаясь по уступам скал. А наверху, там, где уже вызолоченные солнечными лучами вершины слились с розовеющим пространством ясного неба, казалось, возникла сияющая корона некоего горного духа, свободного от страстей, страданий и смерти, ничего не желающего, и он, этот дух, – так подумал Андрей – видит сейчас все, что делается на испепеленной, черной от пожарищ, залитой человеческой кровью земле…
Течение мыслей Андрей прервал грохот минометных залпов, повторенный раскатами в горах. Стреляли наугад, с перелетом. На пологом склоне дальней скалы взметнулись два снежных гейзера.
– Завоеватели! – злобно пробормотал Андрей. – Знак подают: живы, мол, не замерзли…
Он круто повернулся. У входа в пещеру стояла Наташа. Маленькая, неуклюжая в своих ватных штанах и мешковатой куртке, она тревожно смотрела на Андрея. Дни голодания и вся эта пещерная жизнь заметно сказались на ней: бледное лицо Наташи осунулось, на обкусанных губах темнели язвочки, плечи зябко подергивались.
Сердце Андрея сжалось от жалости. Он поправил наползавшую на лоб девушки измятую ушанку, спросил:
– Что ты, Таша?
– Стреляют, – тихо ответила она.
Андрей осторожно обнял ее, повернул лицом к пещере.
– На то война, Ташенька. Иди ложись.
Навстречу ей из пещеры один за другим, зевая и поеживаясь, выходили бойцы.
– Товарищ лейтенант, может, ответить им парой коротких очередишек? – спросил Сергей Синицын. – А то они, чего доброго, подумают, что мы уже дуба дали.
– Не надо, – твердо сказал Андрей. – Будет лучше, если они так подумают. Попробуют сунуться – встретим их как положено…
Среди бойцов отряда незаметным был скромный двадцатилетний паренек из Ставрополья Павлик Цыпленкин. Все его звали Цыпленком. Молчаливый, застенчивый, он послушно выполнял все, что от него требовалось, никогда не жаловался, а если над ним незлобиво посмеивались, он только улыбался. Когда все вернулись в пещеру, сели вокруг примуса и стали пить жидкий чай вприкуску с ломтиком сухаря – скудным утренним пайком, – Павлик задержался на открытой площадке у входа.
– Ты что там прохлаждаешься, Цыпленок? – крикнул ему Егор Иванович.
Из-за брезента послышался негромкий ответ:
– Сейчас я… Чуток подышу свежим воздухом…
И в эту же секунду разорвалась мина. Пробив брезент, горячий осколок ударил в каменный свод пещеры и упал на пол. Кто-то еще раз окликнул Цыпленка. Он не ответил. Бойцы выскочили из пещеры и увидели Павлика лежащим на спине в снежном сугробе. Кровь струйкой бежала из его разорванного горла, и над этой темной струйкой призрачно шевелился исчезающий парок. Вскрикнули разом обе девушки. Впервые в их присутствии прозвучало грубое ругательство. Разъяренный Гурам Кобиашвили схватил ручной пулемет. Андрей загородил ему дорогу:
– Отставить! Пусть думают, сволочи, что тропа свободна…
Над горами светило солнце. Мирно золотились и розовели снега. До боли в глазах сверкали ледники. Мертвого Павлика унесли за уступ скалы, лопатами разбросали сугроб и засыпали холодеющий труп мягким, чистым снегом…
Намеренно не отвечая на выстрелы противника и даже запретив своим бойцам громко разговаривать, Андрей не сомневался, что немцы очень скоро появятся на тропе, пойдут к пещере. Он усилил боевое охранение и сам, надев защитные очки, часами наблюдал за тропой. Дымчатые стекла очков гасили яркие отблески солнца, отраженные снегом, все вокруг приобретало сумеречный вид, но каждый предмет – сугробы, оголенные валуны, острые вершины скал – был хорошо виден. Ухо чутко улавливало голоса немцев.
По сводкам Совинформбюро Андрей знал, на каких огромных пространствах бушует война, но для него она сосредоточилась в те дни на этой едва приметной горной тропе. Он был убежден, что именно здесь малочисленный его отряд решает исход кровопролитной схватки миллионов людей и лично от него, Андрея Ставрова, зависит судьба страны, ее свобода или рабство, победа или смерть…
До изгиба тропы, за которым укрылись немцы, было метров двести. Еще ближе располагалось их боевое охранение. Андрей облюбовал расселину в скале, что виднелась впереди и чуть выше пещеры, откуда тропа просматривалась как на ладони – до самого поворота. В то же время сама расселина, в нижней части засыпанная камнепадом, наверняка оставалась незаметной снизу. Это место было очень удобно для засады, и он стал каждое утро посылать туда Гурама Кобиашвили с кем-нибудь из чередовавшихся напарников и ручным пулеметом. Два бойца размещались в расселине довольно свободно, могли даже лежать рядом.
– Учти, Гурам, – внушал Андрей, – при попытке противника приблизиться к нам ты станешь главным действующим лицом. Сиди в своей засаде, как мертвый.
– Как барс на охоте, – поправил его Кобиашвили.
– Вот именно, как барс, – подтвердил Андрей. – Не горячись. Когда они выйдут на тропу, подпусти их поближе к пещере, за нас не бойся. Мы их встретим огнем в упор, а ты отсеки отход. Я дам сигнал зеленой ракетой. Стреляй только по сигналу, не раньше. И гранат бери с собой побольше. Оттуда, сверху, гранатами можно основательно всыпать немцам. Понял?
– Понял, товарищ лейтенант, – заверил Кобиашвили. – Они у меня запляшут…
Однажды вместе с пылким грузином в расселину отправился Егор Иванович Ежевикин. Заядлый охотник, отличный стрелок, он очень подходил для действий из засады. Прихватив в рюкзак десяток гранат и кинув за плечи карабин, старый казак молодецки подмигнул Гураму:
– Пошли, кацо! Чует моя душа, что сегодня дорогие гости припожалуют в наш духан. Надо их угостить горяченьким…
Чутье не обмануло Ежевикина. Едва зарозовели вершины гор, на тропу вышли два немца. Они постояли, посовещались о чем-то и, осторожно ступая, постукивая альпинистскими молотками, медленно двинулись вперед. «Укрепляют страховочную веревку, – догадался Андрей. – Остальные пойдут за ними».
Сам удивляясь своему спокойствию, Андрей подполз к боевому охранению. Там, за грядой покрытых снегом камней, лежали пятеро бойцов. Командовал ими Сергей Синицын. У самого начала и в конце гряды приникли к ручным пулеметам флегматичный украинец из Закарпатья Василь Олива и импульсивный Сеид Тагиев. Остальные были вооружены автоматами.
– Лежать тихо, – шепотом напомнил Андрей. – Огня не открывать до моего сигнала. Гранаты держите рядом. До зеленой ракеты чтобы не было слышно ни одного звука!
Он вернулся на площадку. Наташу с Ирой отправил в пещеру, вдогонку им сказал вполголоса:
– Собаку возьмите с собой, да смотрите, чтобы она не залаяла.
Могучему Степану Удодову и Адаму Белевичу приказал находиться рядом с ним, у станкового пулемета.
Через минуту Наташа высунулась из-за брезента, спросила робко:
– Может, мне можно остаться с вами?
– Марш в пещеру! – сердито зашипел Андрей.
Все разместились по своим местам, до предела напрягая зрение и слух. В горах стояла тишина. Только клацали два молотка – двое вражеских альпинистов методично вбивали в крутой склон скалы массивные крючья. Следом за ними из-за уступа стала выходить цепочкой группа автоматчиков. Всего десятка полтора. В бинокль Андрей отлично видел их кепи с длинными козырьками, лоснящиеся от мази лица, темные светозащитные очки.
Он вынул из надколенного кармана шаровар ракетницу, положил рядом. Как это уже бывало с ним в боях под Ростовом, почувствовал странную отрешенность от всего, кроме зримых врагов. Ему казалось, что на свете есть только они, эти полтора десятка гитлеровских солдат, и он, который должен во что бы то ни стало остановить их, убить, потому что, если он не убьет их, они обязательно убьют его. Ему представлялось, что они и он намертво связаны крепчайшим стальным тросом, который все укорачивался, и, чтобы уцелеть, надо не пропустить того единственного мига, когда этот проклятый трос должна разорвать смерть – их смерть! А упустишь миг – будешь мертв сам…
Немцы шагали один вслед другому, с интервалом в два-три метра. Каждый держался левой рукой за страховочную веревку, а правой сжимал автомат. Двое передних продолжали стучать молотками.
Андрей отметил про себя, что веревка, которую они натягивали, была яркого оранжевого цвета и резко выделялась на белом снегу. Запасные мотки такой же оранжевой веревки висели на широких поясах «эдельвейсов», рядом с ледорубами. В комплект снаряжения каждого стрелка входил даже термос. «Все предусмотрели, завоеватели», – зло подумал Андрей.
А «эдельвейсы» уже миновали расселину, в которой притаились Кобиашвили и Ежевикин. В напряженной тишине Андрей отчетливо услышал шуршание и поскрипывание ботинок шагавших по тропе солдат. «Еще немного!.. Еще потерпи!.. – удерживал он самого себя, лихорадочно отсчитывая секунды. – Надо досчитать до десяти… раз… два… три… четыре…»
До «эдельвейсов» осталось не больше пятидесяти шагов, когда он поднял ракетницу и, продолжая еще считать, нажал спусковой крючок. Зеленая ракета прочертила небо и, описав дугу, упала за зубчатой вершиной скалы. Немцы остановились, замерли. И в это мгновение, почти одновременно, расстреливая их из четырех пулеметов, начали бой Кобиашвили с Ежевикиным, Василь Олива, Тагиев и Степан Удодов. Длинные очереди пронзали «эдельвейсов» с двух сторон. Они сбились в кучу. Трое, выпустив из рук страховочную веревку, не удержались на скользкой тропе, с диким криком сорвались в пропасть. Остальные кинулись обратно, к спасительному повороту тропы, но пулемет Кобиашвили косил их с близкого расстояния. Из-за поворота, прикрывая отход, захлопали минометы.
В горах перекатами грохотало громоподобное эхо. Со скал срывались сыпучие снежные лавины. А минометная стрельба все усиливалась. Немцы вели теперь прицельный огонь по каменной гряде, за которой располагалось боевое охранение во главе с Сергеем Синицыным. Андрей видел, как ткнулся лицом в снег Сеид Тагиев.
– Гура-ам! Бей по минометчикам! – закричал Андрей. – Слышишь? По минометчикам бей, заткни им глотку!
Кобиашвили услышал его, дал несколько очередей по скальному уступу. Минометы смолкли, но через пять-шесть минут возобновили стрельбу, на этот раз бесприцельную. Мины рвались где-то на дне ущелья. На тропе кричал, барахтаясь в снегу, раненый немец. Бой постепенно утихал.
К Андрею, отдуваясь и тяжело дыша, подполз потный, расхристанный Степан Удодов, проговорил удовлетворенно:
– Дали мы им дрозда, товарищ лейтенант, теперь не скоро полезут…
Синицын и Олива приволокли убитого Тагиева, положили у входа в пещеру.
– Еще есть потери? – скосив глаза на мертвого, спросил Андрей.
– Лешка-радист ранен в левое плечо, а меня в бок черканул осколок, – доложил Василь Олива, слизывая с ладони снег…
Шли часы, уже не было слышно выстрелов, уже давно Синицын с Оливой помогли доползти до пещеры Леше, уже вернулись из расселины невредимыми Гурам Кобиашвили и Егор Иванович Ежевикин, уже рядом со снежной могилой Цыпленка выросла такая же снежная могила Сеида Тагиева, а несчастный немец все кричал на затоптанной, залитой кровью тропе. Его слабеющий крик то переходил в истошный вой, то перемежался жалобным детским плачем, то становился вдруг похожим на последние стоны умирающего.
– Что ж они, черти, не подберут своего раненого? – морщась от собственной и этой, чужой боли, с недоумением спросил Василь Олива.
– Боятся, потому и не подбирают, – отозвался Удодов.
– Тебе, Гурам, надо было добить его, чтоб человек не мучился, – сказал кто-то.
Кобиашвили вспыхнул:
– Как это добить? Ты что, с ума сошел? Или ты не советский человек? Советские люди не добивают раненых.
Степан Удодов сложил ладони рупором и, обернувшись к позициям противника, заорал, напрягая свои богатырские легкие:
– Э-ээй! Подберите своего солдата! Чуете?.. Тащите своего Ганса назад… цурюк! Не бойтесь, мы стрелять не будем… Никс файер! Чуете?
В ответ на его призыв хлопнул одиночный минометный выстрел.
Мина разорвалась неподалеку от пещеры, никого, к счастью, не задев.
– Вот тебе, Степан, никс файер, – сплюнув, сказал Егор Иванович. – Они, брат ты мой, отпетые, с ними по-людски не погутаришь… А как насчет завтрака? – обратился Ежевикин к девушкам, управившимся с перевязкой раненых.
– Кулеш готов, – доложила Ира. – Только жидковат, – добавила она, смущаясь.
– Что ж теперь делать… Вытряс я вчерась из всех мешков последние остатки крупы, – признался Егор Иванович.
Все уселись вокруг большой кастрюли, угрюмо принялись хлебать едва замутившуюся горячую воду. Сухарей больше не было. Над поредевшим, заброшенным высоко в горы отрядом занесла свою косу голодная смерть.
Оглядев угрюмые лица бойцов, Андрей сказал обнадеживающе:
– На падайте духом, хлопцы, майор Бердзенишвили не бросит нас на произвол судьбы. Какие бы снега ни преграждали путь к нам, он что-нибудь придумает…
К ночи снова усилился мороз. Над горами мерцали большие, яркие звезды. Адам Белевич, сменивший в боевом охранении Сурена Акопова, залюбовался ими, когда заскрипел снег под чьими-то шагами. Тревожно оглянувшись, он увидел Степана Удодова. Тот шел к нему в белом маскировочном комбинезоне с автоматом в руках.
– Куда тебя несет? – удивленно спросил Белевич.
Широкоплечий силач Удодов приложил палец к губам:
– Тсс! Не шебурши… Попробую проверить ранцы у покойных «эдельвейсов», царство им небесное. Не может того быть, чтобы там харча не оказалось. А ты, Адам, в случае чего огоньком меня прикрой.
Он беззвучно перебрался через гряду камней и исчез в темноте. На тропе не было заметно никаких признаков жизни. Раненый перестал кричать – то ли умер, то ли свалился в пропасть.
Прошел почти час томительного ожидания. Белевичу он показался бесконечно долгим. Только перед сменой с поста, в самую полночь, ему показалось, что по тропе кто-то ползет. Он вскинул автомат и тут же услышал приглушенный голос Удодова:
– Это я, Адам. Помоги-ка мне перекинуть через бруствер этого обмороженного дурня.
– Какого дурня? – шепотом спросил Белевич.
– Да фрица, – с досадой ответил Удодов. – Того самого, который верещал на тропе. Он живой еще, только обморозился.
Они вдвоем перетащили немца через камни. Потом Удодов бросил на заснеженную площадку несколько немецких ранцев, сказав при этом, будто извиняясь:
– Чего в них есть, не знаю. Не было времени смотреть…
Из пещеры вышел Андрей, спросил не без тревоги:
– Что тут происходит?
– Да вот Степан «языка» приволок и, наверное, кое-что из харчишек, – доложил Белевич.
Немца занесли в пещеру. Ежевикин засветил фонарь. Все увидели уже немолодого, сухощавого, спортивного телосложения мужчину с энергичным лицом и аккуратно подбритыми седеющими висками. Он лежал на полу пещеры, с затаенным страхом разглядывая окружавших его людей.
– По правде говоря, жалко мне его стало, – как бы винясь в содеянном, докладывал командиру отряда Степан Удодов. – Дополз я до него в темноте, слышу, стонет. Полумертвец, а за веревку страховочную ухватился так, что даже при моей силенке еле-еле удалось разжать ему руки…
Пока Ира с Наташей растирали безмолвного немца спиртом и поили его горячим чаем, деловитый Егор Иванович с помощью Синицына разобрал содержимое принесенных Удодовым ранцев и вслух подводил итог:
– Шоколада, значит, девятнадцать плиток. Сухих галет двадцать две. Каких-то консервов пять банок. Одеколона чи духов три пузырька. Бритвы-самобрейки четыре штуки. Носков шерстяных десять пар. Кальсон и сорочек теплых столько же. Книжечек записных две, в них чего-то понаписано, а чего, сам черт не разберет.
– Разберем, – отозвался Кобиашвили. – Я немецкий язык учил на «отлично».
Раскладывая извлеченные из ранцев предметы, Егор Иванович продолжал:
– Писем разных пять связок. Варенья чи повидла одна банка. Карандашей восемь штук. Флейта одна… Загнулся, значит, флейтист, – добавил он с сожалением, – а играл ведь здорово, красиво играл. Я, хлопцы, тоже маленько играю, потому оставлю флейту себе.
– Оставляй, Ежевикин, нам этот трофей ни к чему, – ответил за всех Синицын.
Обмороженный немец, над которым все еще хлопотали девушки, морщился от боли, тихо стонал, но внимательно следил за Егором Ивановичем. И когда тот развернул увесистый альбом, из которого выпали фотографии, весь напрягся, потянулся к нему, взволнованно залопотал что-то.
– Чего он там бормочет? – спросил Удодов.
– Говорит, что это фотографии его жены и дочери, – объяснил Кобиашвили, – просит не уничтожать, а отдать ему. Притом заверяет, что в нацистской партии он не состоял, по профессии архитектор, в дивизию «Эдельвейс» попал только потому, что увлекался горнолыжным спортом.
– Отдайте ему фотографии, – приказал Андрей, – а о дивизии «Эдельвейс» мы поговорим с ним утром, когда он придет в себя…
– Утром отдохнувший немец, сидя на кошме и положив на колени забинтованные руки, охотно рассказывал:
– Зовут маня Маттиас Хаак. Родился я в Трауштайне, на границе с Австрией, и сам наполовину австриец. Так же как почти все австрийцы, я не хотел войны. Хотел строить, а не разрушать. Но меня мобилизовали и отправили на фронт. Поверьте, господин офицер, я никого не убивал. У меня хорошая семья, и я всегда понимал, что значит потерять близких. Сейчас я понял это еще лучше.
– О вашей семье, Хаак, вы успеете рассказать, для этого у вас времени хватит, – перебил его Андрей. – А сейчас расскажите мне о своем отряде, ничего не скрывая. Откровенность пойдет вам на пользу.
Немец кивнул с готовностью:
– Яволь! Все расскажу. В нашем отряде тридцать пять солдат, один унтер-офицер и один фельдфебель. Командует отрядом обер-лейтенант Гертнер. Вооружение: три миномета, четыре ручных пулемета, у каждого солдата автомат. Отряду было приказано выйти на южные склоны Главного хребта, спуститься к морю в направлении города Зугдиди, юго-восточнее Клухорского перевала, соединиться там с отрядом гауптмана Тиле и следовать под его командой дальше.
– Очевидно, вчера или даже несколько раньше вы подумали, что тропа свободна, и решили, что пришла пора выполнять приказ? – спросил Андрей.
– Совершенно верно, – подтвердил Хаак, – вчера обер-лейтенант Гертнер сказал, что впереди никого нет. Мы выступили под командой фельдфебеля Утца. Нас было шестнадцать человек. Остальных должен был повести сам обер-лейтенант…
Так же охотно Хаак сообщил все, что знал о горнострелковом корпусе генерала Конрада. Сказал, что именем Рудольфа Конрада немцы уже успели назвать один из занятых ими перевалов в Приэльбрусье. Говорил о тактике альпийских стрелков, выучке, об их настроении, обо всем, что, по его мнению, могло заинтересовать сидевшего перед ним советского офицера с мрачным, усталым лицом.
Мрачным же Андрей был потому, что его беспокоила судьба своего отряда. Скудных продуктов, добытых в ранцах немецких солдат, при самом строгом распределении хватит всего на четыре дня. А что делать дальше? Бойцы уже и теперь ослаблены недоеданием: стараются подольше лежать без движения, в боевое охранение выходят пошатываясь, на посту стоят, опираясь плечом о скалу.
Стал сдавать даже крепыш Удодов. Зорко следя за тем, как Егор Иванович, по-снайперски прищурив глаз, резал давеча финским ножом очередную шоколадную плитку и располовинивал черствые галеты, он откровенно сглатывал слюну. Но при этом все же потребовал:
– Ты, Ежевикин, моего крестника-немца не обделяй, пущай получает свой пай по справедливости, наравне с нами…
Иногда над горами слышалось шмелиное жужжание самолета, оно то приближалось, воскрешая надежды на спасение от голода, то удалялось, замирало где-то в западных отрогах, и снова наступала мертвящая, пугающая тишина. Дни, как на грех, стояли переменчивые: ненадолго встававшее по утрам солнце вдруг застилали тучи; густые, рыжие с фиолетовым подбоем, они тянулись непрерывной чередой к невидимому осеннему морю, окутывали непроницаемой завесой острые пики Главного хребта. И тогда поднятые с разных аэродромов самолеты – одни с красными звездами, другие с черными крестами на крыльях – поспешно отворачивали от спрятанных за тучами опасных горных вершин…
Дни сменялись ночами, ночи – днями. В пещере было уже съедено все до последней крошки. Бойцы не стали ходить в боевое охранение, потому что никто из них даже ползком не мог преодолеть расстояние в пятьдесят метров. Да и не было в этом смысла: альпийский отряд обер-лейтенанта Гертнера оказался в таком же положении.
Однажды ночью незаметно, тихо умерла Ира. Тоненькая некрасивая девушка с большими натруженными руками, она никогда не жаловалась, не плакала, молча исполняла все, что от нее требовалось, скрывая от бойцов свою и Наташину тайну: обе они незаметно делились скудным своим пайком с околевающим Пусиком.
Бойцы вынесли тело умершей из пещеры и засыпали снегом там же, за уступом, под нависшей над тропинкой скалой, где уже лежали в своих снежных могилах Павлик Цыпленкин и Сеид Тагиев. В пещере, уткнув лицо в угол, рыдала Наташа.
Андрей поцеловал ее, посидел молча рядом, предложил:
– Давай, Таша, попробуем выйти на воздух. Держись за мой пояс. Вот так. Только не плачь и будь умницей. Пошли потихоньку…
Он бросил на снег пустой вещевой мешок, опустил на него Наташу, присел сам.
Солнце только что взошло, но уже закрывалось клубящимся валом по-зимнему темных туч. Пробиваясь сквозь их толщу, длинные, в половину небосклона солнечные лучи веероподобным золотым нимбом сияли над снежными вершинами, и это ослепительное сияние, медленное движение гигантских свинцового оттенка туч и нагромождения таких же гигантских, таких же угрюмых скал своим величием словно подчеркивали слабость человека, обидную краткость его жизни, незащищенность перед бесконечным временем.
Андрея клонило в сон. С трудом подавляя тошнотворную слабость, он не почувствовал, как, потеряв сознание, Наташа тихо сползла к его коленям. Поборов голодное бессилие, Андрей увидел ее бледное, с нездоровой желтизной лицо, искусанные губы, прядку русых волос, выбивающуюся из-под смятой шапки, и всем существом своим ощутил, что она-то и есть то самое дорогое, что еще осталось у него. Единственное и последнее!
Маленькая, исхудалая рука Наташи, бессильно откинутая на снег, приковала его напряженный взгляд: желтые от йода тонкие пальцы, коротко остриженные ногти, едва приметные заусенцы – след непрерывной работы… И он ужаснулся тому, что сейчас среди этих сияющих под лучами солнца снегов Наташа может умереть, что она уже умирает от голода так же тихо и безропотно, как минувшей ночью умерла Ира.
Охваченный ужасом, Андрей вскочил, чтобы отнести Наташу в пещеру, поднял ее и тотчас же упал на колени, негодуя и удивляясь тому, что ноги не держат его. Полежав немного и лизнув обжигающий холодом снег, встал снова и, держа на руках Наташу, неуверенно побрел к пещере, зашептал с горячечной укоризной:
– Дурочка ты моя! Зачем тебе нужна эта любовь?.. И мне она зачем?.. И сюда зачем ты шла? Росла бы там в саду, яблонька ты моя, и не знала бы горя…
У него хватило сил сделать лишь несколько неверных шагов. Уже не вникая в смысл своих слов, Андрей повалился на снег и, впав в черное забытье, не увидел того, что влажные от слез глаза Наташи давно открыты, не почувствовал, что руки ее обвили его шею, не услышал мерного рокота невидимого в клубившихся тучах самолета. А тихоходный самолет с красными звездами на крыльях то на минуту показывался в голубых просветах и кружил над горами, будто искал кого-то, то снова нырял в туманный мрак густых туч.
Когда самолет в третий раз показался над тропой, Наташа, задыхаясь от слабости, поднялась, сорвала с себя шапку и стала отчаянно махать ею, чтобы привлечь внимание летчика. Закричала, наивно надеясь, что летчик услышит ее:
– Мы зде-есь! Мы умира-а-ем от голода! Слышишь! Мы зде-е-сь!
Летчик заметил наконец темные фигуры людей на снегу, увидел призывные сигналы Наташи и стал снижаться, но в это время со стороны немецких блиндажей раздались длинные пулеметные очереди. Самолет взмыл кверху, укрылся в тучах и одну за другой сбросил две бомбы на позиции немцев. Вражеский пулемет замолчал.
При первых звуках выстрелов Андрей пришел в себя и тоже попытался подняться. Из пещеры один за другим стали выползать Степан Удодов, Кобиашвили, Леша-радист, Белевич. Худые, бледные, они замерли у входа, в руках – гранаты и карабины.
Самолет вновь появился, сделал над ними несколько кругов и, сбавив обороты мотора, опустился так низко, что все они разглядели молодое улыбающееся лицо летчика, наполовину закрытое круглыми защитными очками, и еще одного авиатора – во второй кабине. Этот, второй, приветливо помахал им рукой и стал сбрасывать на тропу туго завязанные брезентовые мешки. Первые два мешка, вздымая снег, полетели в пропасть, зато остальные три упали на площадке прямо перед пещерой. Изголодавшиеся, уже не чаявшие остаться в живых бойцы радостно махали шапками, выкрикивали слова благодарности:
– Спасибо, брат!
– Выручил нас!
– Спасибо-о-о!
Летчик еще раз взмахнул рукой, и самолет исчез в туманной мгле.
Егор Иванович Ежевикин стал вскрывать мешки. Все сгрудились вокруг него, даже обессилевший щенок, виляя хвостом, выбрался из пещеры. В первых двух мешках оказались продукты: жестяные банки мясных консервов, сухари, галеты, вяленая баранина, замороженное сливочное масло, сгущенное молоко и кофе. Будто завороженные, смотрели бойцы на эти яства, свалившиеся с неба. Пленный немец тоже не сводил с них глаз, облизывая сухие, воспаленные губы.
– Ты, Степан, и теперь станешь отдавать положенный тебе паек этому нахлебнику? – беззлобно спросил Сергей Синицын.
Удодова опередил с ответом командир отряда.
– Продукты будут делиться поровну всем, включая и пленного, – сказал он. – Сейчас вы получите самую малость, иначе – быть беде. Завтра норму увеличим…
Третий мешок был набит патронами, которые, однако, не понадобились. Через неделю после появления самолета находившиеся в боевом охранении Белевич и Удодов услышали какие-то странные выкрики на немецких позициях, потом захлопали одиночные выстрелы, и все смолкло. Отряд Андрея Ставрова был поднят по тревоге. Предполагалась вражеская атака, но вместо того на тропе показались двое немцев с привязанным к альпенштоку застиранным полотенцем. Они брели, еле передвигая ноги. Один из них закричал еще издали:
– Ру-у-с! Дай хлеб!
Отряд молчал. Бойцы стояли, сжимая в руках оружие, и напряженно ждали, что будет дальше.
– Они, видать, околевают с голода, – осторожно высказал общую догадку Удодов.
Из-за спины Удодова высунулся Маттиас Хаак, призывно помахивая своим товарищам вязаным шерстяным подшлемником: идите, мол, ближе, не бойтесь.
Тот, который держал альпеншток с развевающимся на ветру полотенцем, худой юноша с ярким нездоровым румянцем на щеках, первым подошел к гряде камней, ощетинившейся карабинами, угрожавшей пулеметным огнем, остановился против массивной фигуры Удодова, очевидно приняв его за командира отряда, и что-то жалобно залопотал. Говорил он долго, сбивчиво, с волнением и неприкрытым страхом оглядывая всех. Маттиас Хаак сочувственно покачивал головой, короткими репликами подбадривал изможденного юношу.
Гурам Кобиашвили стал переводить то, что успел понять:
– Немец говорит, что они сидели впроголодь больше месяца, потому что снег засыпал все вокруг и они потеряли связь со своим тылом. После стычки с нами у них осталось семнадцать человек, из которых пятеро были ранены. Двое вскоре умерли. Обер-лейтенант Гертнер ежедневно выслушивал по радио строгие нотации командира полка с неизменным требованием атаковать русских и сбросить их в пропасть. Однако измученные голодом солдаты отказывались идти на верную смерть. Четыре дня назад были съедены последние запасы. Минувшей ночью умерли еще трое солдат. Сегодня утром обер-лейтенант Гертнер, угрожая пистолетом, снова приказал атаковать русских, но они не могли подняться – так обессилели. Тогда обер-лейтенант открыл стрельбу по своим и убил четырех солдат…
Внезапно переводчика перебил второй парламентер, обросший рыжей щетиной коренастый человек в темных очках, тот, что издали кричал по-русски: «Дай хлеб!» На этот раз он зло выкрикнул какое-то короткое немецкое слово.
– Что он сказал? – спросил Андрей.
Кобиашвили оглянулся на стоящую рядом Наташу и, помедлив, ответил:
– Это трудно перевести. А понимать надо как возмущение поступком Гертнера: обложил своего обер-лейтенанта самым непотребным словом.
Тут опять заговорил солдат с полотенцем на альпенштоке.
– Он сказал, – переводил Кобиашвили, – что вот этот, рыжий, вырвав у обер-лейтенанта Гертнера пистолет, обхватил его сзади, выволок из блиндажа и столкнул в глубокую расселину ледника… Еще он сказал, что там, в их блиндаже, остались двое раненых и что они умрут без помощи.
– Хорошо, – сказал Андрей, – за ранеными ты, Гурам, пойдешь сейчас с тремя бойцами. Но этим вот скажи: если они врут, я их немедленно расстреляю. Так прямо и переведи: в случае провокации – немедленная казнь.
Вслушиваясь в то, что Кобиашвили втолковывал двум безоружным немцам, Маттиас Хаак кинулся к Андрею и горячо заговорил, перемежая немецкие слова русскими: мол, они не лгут, они не могут лгать; ефрейтор Иоганн Фиркорн – коммунист, в концлагере сидел, а этот – молодой Курт Маур – сын пастора и сам готовился стать пастором. Разве могут быть провокаторами коммунист и пастор?
Андрей усмехнулся:
– Ладно, разберемся. Иди, Гурам, тащи раненых…
Так, волей военной судьбы, поздней осенью 1942 года на отрезанной от всего мира высокогорной тропе закончились боевые действия, и под низкими сводами темной и тесной пещеры укрылись от свирепых метелей победители и побежденные.
Наташа усердно ухаживала за ранеными, Егор Иванович, никого не выделяя, распределял продукты питания, только в силу необходимости с каждым днем всем уменьшал норму. Гурам Кобиашвили учил немцев русскому языку, а несостоявшийся пастор Курт Маур, напрягая остаток своих катастрофически убывающих сил, помогал советским бойцам освоить немецкий.
Пушечными выстрелами хлопал натянутый у входа в пещеру обледенелый брезент. Изнутри дыхание людей оседало на нем белым пушистым инеем, а снаружи наваливались тяжелые сугробы. В горах ревели, грохотали, выли свирепые вьюги. Сперва ноябрьские, потом декабрьские. И вот январь пришел. Блокированная горстка людей вроде бы выключилась временно из кровавой войны. Но смерть не отступает от них ни на шаг, выхватывает одного за другим. Несмотря на все старания Наташи, умерли от гангрены двое раненых немцев. На ее же руках «отдал богу» свою «бессмертную душу» Курт Маур. Исчез Василь Олива… Утром, сквозь дрему, Сергей Синицын видел, как Василь подполз к брезенту, долго возился с ним, чтобы выбраться из пещеры. Выбрался и не возвратился – очевидно, сорвался в пропасть…
