Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)
Обеденный стол, за которым хозяйничала Ева Браун, был великолепен. Вначале шел обычный, ни к чему не обязывающий разговор. Гитлеру подавались вегетарианские блюда. Алкогольных напитков фюрер не пил. Зато Геринг усердно смаковал вино, щеки его порозовели. Когда лакей принес кофе и, повинуясь взгляду Евы Браун, тотчас же удалился, Гитлер сказал доктору Курбаху:
– Я очень рад видеть вас, доктор. Мне хотелось посоветоваться с вами прежде, чем будет созвано совещание деловых людей в Берлине. Национал-социалистской партии нужна ваша помощь, и потому вы должны знать ближайшие цели и планы партии…
Он стал говорить о том, что от него уже слышали не раз: о перенаселенности Германии, о том, что история обидела немцев, обделив их жизненным пространством, и что овладеть необходимыми немецкому народу землями можно только силой.
– Иного выхода у нас нет, – сказал Гитлер. – Если мы не завоюем обеспечивающее наше будущее жизненное пространство, Германия как государство обречена на гибель. Мы сейчас решаем самую важную, самую сложную и трудную задачу: в какую сторону направить вначале, – он подчеркнул это слово, – наши военные устремления – на Восток или на Запад. Руководству партии хорошо известно, какие тесные узы связывают деловых людей Германии с Западом. Казалось бы, учитывая это, мы должны уже сейчас готовиться к походу в большевистскую Россию, ведь именно там находятся обширнейшие, не освоенные русскими варварами земли. Однако это не так просто. Для этого требуется прежде всего стереть с географической карты такие искусственные порождения версальских палачей Германии, как Австрия, Чехословакия, Польша, и открыть себе дорогу в Россию.
– Англия и Франция не потерпят уничтожения наших соседей, – сказал Геринг, – они ненавидят русских коммунистов, но боятся усиления Германии. Англо-французские плутократы науськивают нас на Россию, чтобы потом поставить обессиленных войной немцев на колени.
Лицо Гитлера потемнело от гнева.
– Мне на них наплевать, слышите, Геринг? – закричал он. – Я разгромлю эту колониалистскую шайку разъевшихся ублюдков. Я буду их бить по одному. Никакие блоки и военные союзы им не помогут. Пять лет мы вооружали нашу армию самым мощным оружием не для того, чтобы мои генералы, офицеры и солдаты бездельничали. Я отберу у кровопийц-плутократов все их колонии. Пришла пора ликвидировать одряхлевшие государства англосаксов и впавших в маразм французов. Надо открыть все рынки мира деловым людям великой Германии, развязать им руки…
Заметив, как внимательно слушает Гитлера доктор Курбах, Юрген понял, что гневные тирады фюрера произносятся для него, владельца несметных богатств, известного едва ли не во всех странах миллионера Зигурда фон Курбаха, холодного, умного, расчетливого дельца, чья поддержка очень нужна национал-социалистам.
За огромным окном темнели повитые голубоватым туманом ущелья, под весенним солнцем сияли вершины гор, на их склонах угадывались крыши далеких деревень. Глядя в окно, Гитлер говорил о будущем Германии так, словно там, за островерхими скалами, за редкими белоснежными облаками, видел то, что недоступно взору простых смертных. Он говорил о великом предназначении немцев, о Германии, которая неизбежно станет властителем мира, о покоренных народах земного шара, которые будут служить нордической расе. Голос фюрера звучал напряженно, казалось, он вещал невидимым миллионам людей о том, какая жизнь их ждет в совсем уже близком будущем.
Доктор Курбах знал, что Гитлер не терпит табачного дыма, однако закурил, даже не спросив разрешения. Геринг, поигрывая салфеткой, посмотрел на него, но не произнес ни слова. Юрген и Ингеборг глаз не спускали с Гитлера.
– Для победы нужно железное единство всей нации, – отдышавшись, сказал Гитлер. – Нельзя требовать жертв только от тех, кто находится на нижней ступени социальной лестницы. Для того чтобы начисто уничтожить разжигаемую коммунистами классовую борьбу, надо, чтобы люди, именуемые капиталистами, во имя будущего не жалели денег.
Курбах зажег потухшую сигару, сказал спокойно:
– Мой фюрер, насколько мне известно, у нас никто не жалеет средств для достижения поставленных вами целей. Эти цели полностью выражают то, к чему мы стремимся.
Гитлер остановил на Курбахе тяжелый взгляд.
– Мне надоело слушать декларации, доктор Курбах, – сказал он жестко. – Мне нужны железная руда, сталь, никель, марганец, нефть. Мне нужны самолеты, пушки, танки. Мне нужны деньги. Только они откроют перед нами дорогу на всех континентах и возвеличат Германию.
– К сожалению, у нас есть немало людей, которые думают только о себе, – лениво сказал Геринг. – Они не хотят поступиться даже частью своих баснословных прибылей.
– Они сделают все, что нужно, господин рейхсмаршал, – отпивая коньяк, уверенно сказал Курбах. – Надо только, чтобы политические и военные планы национал-социалистской партии целиком совпадали с нашими планами и не отрывались от реальной почвы.
– Я лучше других знаю, что нужно этим людям, – закричал Гитлер, – и я обеспечу им все необходимое: жизненное пространство, огромные запасы ископаемых на русской земле, миллионы покорных рабочих! Но для этого надо завоевать Россию. Россия – враг номер один, и я не буду церемониться с русскими. Моя армия оставит там только тех, кто послушен, кто будет на нас работать. Остальных уничтожит. Всех!
Он скрестил на груди руки и продолжал говорить так, будто обращался не к гостям, сидевшим за столом, а к многочисленному съезду национал-социалистов:
– Разгромив Францию и Англию, мы обеспечим себе тыл для наступления на Россию. Там, на заселенной славянами русской равнине, я установлю свой порядок. Если на Западе среди многих тысяч людей, уважающих священное право собственности, у национал-социалистской партии есть тысячи сторонников, которые из страха перед коммунизмом помогут Германии, то в большевистской России на это надеяться нельзя. Виселицы, расстрелы, уничтожение сел и городов – я все это применю против русских!..
Странные чувства одолевали Юргена Рауха. В России, той самой стране, о которой с такой ненавистью говорил сейчас Гитлер, он, подполковник вермахта Юрген Раух, родился. Там, в неприметной деревушке Огнищанке, он рос, вместе с огнищанскими мальчишками воровал яблоки в собственном саду, наслаждался утренними зорями и перекличкой горлиц. Там вместе с отцовскими работниками водил в ночное коней; под рождество ходил с ребятами христославить, и впереди ребят плыла под темным небом сделанная их руками звезда с озаренной восковой свечой пещерой-вертепом, с деревянными ясельками и куколкой младенца Христа, и так хорошо поскрипывал тогда под ногами снег и торжественно звучали мальчишеские голоса. И на душе у всех было светло и радостно…
Там, в деревне Огнищанке, Юрген Раух знал всех жителей от мала до велика. Ему казалось тогда, что он на всю жизнь привязался к этим простым людям-труженикам, русским земледельцам, которые уважали его отца, небогатого помещика Франца Рауха, почтительно называли его Францем Ивановичем. Поступив в Московский университет и готовясь стать археологом, Юрген скучал по Огнищанке, а больше всего по Гане, белокурой, голубоглазой дочери всегда хмурого мужика Кондрата Лубяного. Какими чистыми были Ганины глаза, как душевно пела она протяжные русские песни на деревенских посиделках и как завидовали ей огнищанские девчата, когда узнали, что «ухажером» ее стал сам «паныч» Юрка Раух!
И вдруг революция! Всколыхнулась, забурлила вся Россия. Виселицы, расстрелы, сыпной тиф, чуть ли не еженедельная смена властей и флагов. Пулеметные тачанки, всадники на взмыленных конях, жаркие бои, грозная песня о разрушении мира насилия, о псах и палачах, которых надо смести с лица земли…
До сознания Юргена Рауха обрывками сейчас доходили слова Гитлера о необходимости увеличить производство синтетического бензина, каких-то смол, отравляющих веществ. Он слышал короткие фразы тестя о кредитах, о нехватке рабочих рук, и чувство тревоги одолевало его. Он словно наяву увидел огнищанского большевика Илью Длугача, который восемнадцать лет тому назад появился в доме Раухов с толпой разъяренных мужиков и спокойно сказал побледневшему хозяину:
– Господство ваше кончилось, гражданин Раух. Собирайте домашнее барахло, уезжайте в свою Германию. А земля ваша, и волы, и кони, и дом, и все службы, и все машины стали нашими, крестьянскими. Так что прощевайте!
В голосе большевика Длугача, в напряженно спокойном выражении его лица было столько неприкрытой ненависти, что Юрген сжался тогда от страха и от сознания своего бессилия. Больше всего напугало его то, что такое же выражение ненависти и презрения он увидел на лицах всех огнища неких мужиков, которые еще совсем недавно называли старого Рауха Францем Ивановичем и кланялись при встрече с ним, а теперь стояли в доме Раухов безжалостные и откровенно враждебные…
Вспомнил Юрген и унизительный день отъезда из Огнищанки, и провонявшие карболкой вокзалы, и мрачное молчание отца, всю дорогу прижимавшего к животу коробку от леденцов с надписью «Жорж Борман», в которой наспех было уложено все, что осталось у Раухов, – десяток ценных колец, перстней и браслетов, золотые крышки от старых часов…
Сейчас, слушая Гитлера, Юрген Раух как бы наяву увидел грядущий день своего возвращения в Огнищанку. Нет, он, конечно, не унизит себя гнусной, варварской местью. Он не станет карать ни коммуниста Илью Длугача, ни его подпевал. Это ниже его достоинства. Он приедет в родную деревню с Ингеборг, покажет ей разоренное большевиками гнездо его предков, постоит у могилы деда…
А эти люди – Илья Длугач, Николай Комлев, Демид Плахотин – те самые, которые выдворили из огнищанского поместья старого доброго Франца Рауха, – разве у Юргена поднимется на них рука? Нет, нет! Ему будет достаточно того, что с приходом немецкой армии в Россию жизнь огнищан будет в его руках и он, Юрген Раух, вправе будет казнить их или миловать. Но он не станет казнить людей, каждого из которых с первых дней детства называл «дедом» или «дядей» или по имени-отчеству, вежливо здоровался с ними при встрече, играл и по-мальчишески дрался с их детьми, своими сверстниками. Нет, он, вернувшийся в Огнищанку Юрген Раух, не прикажет солдатам вздернуть своих земляков на виселицы или расстрелять у опушки леса. Он только заставит огнищан денно и нощно работать, чтобы поместье Раухов было полностью восстановлено, чтобы было посажено каждое дерево вместо истребленных в парке, чтобы вновь ржали лошади в обширных конюшнях, а в воловнях призывно мычали выхоленные, откормленные волы…
Туда, в далекую Огнищанку, Юрген будет приезжать с любимой женой, чтобы вместе с Ингеборг отдохнуть в стране его детства. После победы они летом будут жить в Богемии, там, где когда-то великий старец Гёте пропел свою лебединую песню любви, или в Ницце, на берегу лазурного моря, ведь перед ними откроются все самые лучшие курорты мира. Ну а зимой Юрген будет увозить Ингеборг в Огнищанку, чтобы слушать тишину и наслаждаться уединением и покоем.
Он взглянул на жену и вдруг ужаснулся, увидев выражение лица Ингеборг. В ее странно посветлевших, устремленных на Гитлера глазах застыла холодная жестокость. Тонкие, тронутые помадой губы искривились в хищном оскале, обнажив ровный ряд сверкающих золотыми коронками зубов. Слушая Гитлера, подавшись к нему всем телом, она словно хотела соскочить с низкого, мягкого кресла и мгновенно лететь туда, куда прикажет этот одержимый навязчивой идеей человек, чтобы карать всех, кто помешает ему, безжалостно пытать их, расстреливать, устранять врагов фюрера всеми способами. Руки Ингеборг с острыми, покрытыми нежно-розовым лаком ногтями дрожали, побледневшие щеки дергались в нервном тике, и вся она стала до безобразия некрасивой, вызывающей страх и отвращение.
Доктор Курбах не обращал на дочь никакого внимания. Он молча курил сигару, пуская замысловатые кольца дыма. Геринг задумчиво вертел в толстых, унизанных перстнями пальцах наполненную коньяком хрустальную рюмку. А Гитлер хриплым голосом продолжал свою речь, которая, как казалось Юргену, никогда не кончится.
До слуха Юргена как будто издалека доносились слова о «великой миссии немецкого народа», об «избранности и величии германской расы», о необходимости завоевать для Германии «жизненное пространство», слышались проклятия в адрес большевистской России. Юрген понимал, что все это говорится для его тестя доктора Курбаха, но сам он почти не слушал Гитлера, его сжимало чувство страха, которое он тщетно пытался подавить в себе.
Впервые за многие годы в душе Юргена Рауха шевельнулось сомнение. Он подумал о том, что Гитлер готовится объявить войну всему миру, сотням миллионов людей, большинство которых, если до конца понять устремленную в будущее мысль фюрера, подлежало физическому уничтожению, принудительной стерилизации, пожизненному заключению в тюрьмах и концентрационных лагерях, было обречено на рабский труд и массовое переселение в самые бесплодные места земного шара, чтобы освободить земли для немецких повелителей-колонистов. «Но разве люди смирятся с этим? – в страхе подумал Юрген. – Разве не поднимутся они все, чтобы раздавить, испепелить Германию?» Думая об этом, он еще гордился своей причастностью к великому делу национал-социализма, еще восторгался планами фюрера, но червь сомнения уже грыз его, и он тотчас же устыдился и подавил в себе невольный страх…
Гитлер отпустил своих гостей перед вечером.
Доктор Курбах, поглядывая в зеркало на дочь и зятя, молчал. Был он задумчив, автомобиль вел медленно. Молчал и Юрген. Только Ингеборг говорила возбужденно:
– Конечно, фюрер примитивный фанатик, я не отрекаюсь от своего мнения. Но какая в нем сила, какая убежденность! Он заражает своей волей, гипнотизирует, и я готова идти за ним куда угодно. Это потрясающе. Перед такими людьми надо преклоняться. Подумать только: кажется, еще совсем недавно он звал за собой жалкую кучку случайных слушателей в какой-нибудь захудалой пивной, а сейчас ведет в будущее всю страну. И в какое будущее! Весь мир дрогнет, когда узнает о наших планах…
Восторженные слова жены доносились до Юргена словно откуда-то издалека, он не вникал в их смысл, но тоже думал о Гитлере, о том, что Германия в ближайшее время начнет большую войну, в которой он, изгнанный из России, разоренный большевиками помещик, подполковник вермахта Юрген Раух, должен будет занять свое место и, несмотря на сомнения, страхи, несмотря на непонятную, необъяснимую в его положении жалость к русским, главным образом к его землякам-огнищанам, должен будет беспрекословно выполнять все приказы командования: карать, казнить, убивать, отбирать у людей имущество, тысячами заключать их в концлагеря, то есть делать все то, к чему призывает одержимый «великой идеей» Адольф Гитлер.
2
В Испании Гитлер добился своей цели: с каждым месяцем положение республиканской армии ухудшалось, отлично вооруженные войска мятежников теснили ее с трех сторон. Несмотря на героические сражения и победы республиканцев на отдельных фронтах – разгром итальянского экспедиционного корпуса под Гвадалахарой, освобождение занятого фашистами города Теруэля, железную стойкость мадридцев, – развязка трагедии испанского народа неумолимо приближалась.
Потворствуя правителям Англии и Франции, Лига Наций, призванная оберегать мир на земле, рассмотрела вопрос о «событиях в Испании» и рекомендовала возможно строже проводить «политику невмешательства», то есть, по сути дела, позволила мятежнику Франко и его немецко-итальянским покровителям удушить Испанскую республику.
Уже летчики Германа Геринга дотла уничтожили беззащитный город Гернику, а германские военные моряки, откровенно и нагло наплевав на «политику невмешательства», обстреляли Альмерию. В Каталонии организовали контрреволюционный путч троцкисты. На севере Испании республиканцы вынуждены были оставить промышленную Астурию. Весной 1938 года фашисты Франко прорвались к побережью Средиземного моря и рассекли надвое территорию, подвластную республиканцам.
Обороняя республику, беззаветно сражались в интернациональных бригадах волонтеры свободы, честные люди из разных стран: русские, немцы, американцы, болгары, французы, поляки; героические подвиги совершали испанские коммунисты, среди которых бессмертную славу стяжали батальоны Энрико Листера.
Как никто другой, коммунисты понимали, какую страшную опасность принесет людям в недалеком будущем победа фашистов. Они, коммунисты, вели за собой самых смелых, самых отважных людей труда: каменщиков, металлистов, плотников, рыбаков, виноградарей, пастухов, матросов. Не дрогнув, они устремлялись на врагов и в неравных боях умирали первыми.
В тяжелые январские дни 1939 года в судьбе Максима Селищева и Петра Бармина наступил резкий перелом. По заданию Вальтера Хольтцендорфа они собирались, как это не раз бывало, перейти линию фронта, чтобы доложить русскому советнику Ермакову о предстоящем широком наступлении франкистов. Перед прощанием Хольтцендорф сказал им:
– Судя по всему, республику уже ничто не спасет. К сожалению, наша с вами миссия заканчивается. Можете сказать полковнику Ермакову, что свою задачу вы выполнили и просите отправить вас в Советский Союз. Надеюсь, эта просьба полностью совпадает с вашим сокровенным желанием? Не так ли?
– Да, так, – взволнованно ответил Максим и, взглянув на спокойного, подтянутого, как всегда, Хольтцендорфа, спросил: – А как же вы с женой?
Хольтцендорф задумчиво опустил голову, побарабанил пальцами по столу.
– Что ж мы? У нас дорога одна: отправимся с Лони в Германию, где я буду продолжать службу в абвере и где мне предстоит продолжать нашу нелегкую борьбу.
С грустью смотрел Бармин на человека, которого они с Максимом полюбили за сдержанность, смелость, за доброе, участливое отношение к ним.
– Кто знает, когда нам доведется увидеться, – сказал Бармин, – мне хочется пожелать вам, господин Хольтцендорф, всего самого доброго…
Прощаясь, они обнялись. Вечером Селищев и Бармин на попутном автомобиле отправились к линии фронта. Однако уже с самого начала все стало складываться не так, как они планировали вместе с Хольтцендорфом. Там, где двух русских по приказу из штаба должны были перебросить на позиции республиканцев, оказалась незнакомая им часть марокканских стрелков, а полк, с командиром которого разговаривал Хольтцендорф, был переброшен на другой участок фронта.
Деревня, где остановились путники, примыкала к неглубокому оврагу. Прямо за оврагом темнел густой лес на холмах. Вечерело. С холмов дул холодный ветер. Мела снежная поземка. Неподалеку, правее деревни, стреляли пушки.
– Что будем делать, Максим Мартынович? – прислушиваясь к стрельбе, спросил Бармин.
– Утро вечера мудренее, – сказал Максим. – Надо осмотреться. Будем искать ночлег, куда ж денешься.
Приютил их старый крестьянин-вдовец. Его убогий, сложенный из камней домик стоял на отшибе, у самой кромки оврага. К домику примыкал такой же каменный сарай. Молчаливый старик, не без подозрения посматривая на нежданных гостей, принес кусок пересоленного овечьего сыра, пучок лука, поставил на стол кувшин с вином, зажег лампу.
После ужина хозяин надел шапку и, тяжело волоча ноги, шаркая веревочными сандалиями, вышел во двор.
– Не нравится он мне, – сказал Бармин, глядя вслед старику.
Максим закурил, расстегнул куртку, сказал, понизив голос:
– Мне тоже не нравится. Бумаги, которые с нами, надо сжечь. Нам ведь известно, что в них написано. Доложим Ермакову устно, а то еще вляпаемся с этими бумагами.
Бармин кивнул:
– Да, так будет лучше.
Поглядывая на дверь, Максим подпорол ножом подкладку куртки, достал сложенный вчетверо лист бумаги, которую Хольтцендорф велел передать Ермакову, еще раз внимательно перечитал ее, поднес к лампе, сжег, а пепел бросил в холодную, нетопленую печь.
– Вот и все, – тихо сказал он.
Ни Максим, ни Бармин не заметили, что в щель, проделанную в каменной стене, из темного сарая, откуда слышалось сонное блеяние овцы, за ними внимательно следят чьи-то глаза. Через несколько минут дверь распахнулась. В комнату вошел хозяин в сопровождении высокого красивого парня. На боку парня болтался маузер в деревянной кобуре, на поясе висели три гранаты. Он вошел, отряхнулся от снега, коротко бросил:
– Буэно! [3]3
Здравствуйте! (исп.)
[Закрыть]
Максим с Барминым поднялись, поздоровались.
Мешая испанские слова с французскими, парень сказал:
– Меня зовут Алонсо Карнеро. Мой отчим, – он повел плечом в сторону старого хозяина, – рассказал мне о вас. Отчим не мог только сказать, кто вы, откуда и куда идете, а мне надо это знать.
– Мы русские коммерсанты, – сказал Бармин, – а живем во Франции. У нас давно закуплена здесь большая партия козьей шерсти, ее надо было отправить в Лион. Но разве испанцам теперь до коммерсантов?
– Нам бы как-нибудь домой добраться, – добавил Максим, – но мы не знаем, как это сделать, потому что французская граница закрыта, да и через линию фронта разве переберешься?
Парень усмехнулся, обнажив ослепительные зубы.
– У коммерсантов должны быть деньги, – весело сказал он, – если вы мне хорошо заплатите, я провожу вас до границы. Мне известны такие тропы в лесу, которых никто не знает, так что вы, уважаемые сеньоры, будете в полной безопасности.
Бармин с Максимом незаметно переглянулись.
– Скажите, Алонсо, вы солдат? – спросил Бармин. – Я вижу у вас пистолет. Он, кажется, немецкого происхождения?
– Да, это отличная машина, – сказал Алонсо, – безотказная штука. Но я не солдат, я пастух. Мое стадо овец еще там, в горах. Завтра я пойду к своим овечкам, чтобы спустить их пониже, в долину. А пистолет у меня для самозащиты. Сейчас везде шляются разбойники. Вот и приходится таскать с собой пистолет. Так, на всякий случай. – Алонсо смерил гостей долгим, нащупывающим взглядом. – А у вас, сеньоры коммерсанты, оружие есть? – тихо спросил он. – Или вы не боитесь бандитов и путешествуете с голыми руками?
Какие-то странные нотки в голосе вооруженного испанца заставили русских насторожиться.
– Разве по вашей стране можно сейчас путешествовать без оружия? – с кажущимся спокойствием сказал Максим. – Нам еще дороги наши головы.
Он демонстративно вынул из кармана новехонький немецкий парабеллум. При тусклом свете лампы пистолет сверкнул синеватым воронением.
– Как видите, дорогой Алонсо, это тоже неплохая игрушка, – сказал Максим. – Точно такая же и у моего друга.
– Отлично, – деланно усмехнулся Алонсо – Тогда, если сеньоры не возражают, мы на рассвете тронемся в путь, потому что мне надо спешить к моему стаду. А сейчас мы со стариком соберем кое-чего в дорогу, ведь на лесных тропах никто нас кормить не будет…
Повинуясь взгляду Алонсо, старик поднялся со скамьи, накинул плащ. Оба они вышли. Бармин посмотрел им вслед, негромко сказал Максиму:
– Как бы с ним не влопались, тип он довольно подозрительный.
– Да, – сказал Максим, – но что делать? Уходить? Он все равно поднимет шум, взбудоражит всю деревню. Придется подчиниться ему, иного выхода в нашем положении нет.
Между тем Алонсо, отведя старика к стогу сена за сараем и отворачиваясь от холодного ветра, зло говорил:
– Мне все ясно, дядя Хуан. Это фашистская сволочь, и, видно по всему, не пешки какие-нибудь. Я бы мог ухлопать их здесь же, в овраге, но они нам пригодятся, если развяжут языки. Лучше я отведу их в наш партизанский отряд, там Себастьян разберется с ними.
– Ты прав, Алонсо, – сказал старик. – Они явные шпионы Франко. Не зря же этот, который постарше, выпорол из куртки какие-то бумаги и сжег их. Разве честные коммерсанты будут этим заниматься?
– Так я и сделаю: отведу их в отряд, – сказал Алонсо. – Готовь, дядя Хуан, сыр и лепешки. Мешок, как всегда, за бочкой. Не забудь положить вяленого мяса, соли и кофе. Парни наши изголодались… Иди скажи своим гостям: пусть готовятся к дороге.
Вышли они перед рассветом. Сильный ветер со снегом валил путников с ног. Алонсо Карнеро шел впереди, тащил тяжелый мешок. Его расплывчатая фигура еле различалась в кромешной тьме. Овраг перешли с трудом, падая и цепляясь за колючие ветки невысоких кустов. В лесу было теплее. Густые деревья защищали от ветра, по на редких полянах лежали высокие сугробы снега. Идти стало тяжелее. Когда сквозь кроны деревьев забрезжил робкий, хмурый рассвет, Алонсо остановился, опустил мешок на снег, рукавом вытер пот.
– Придется, сеньоры, помочь мне, – сказал он, отдуваясь, – часа через два мы подойдем к подножию перевала, там меня ждет дружок, у него есть мул…
Отдохнув, они пошли дальше, углубляясь в лес. Мешок взвалил на себя Бармин. Максим шел сзади. Его не покидало чувство тревоги, и он все время следил за Алонсо. Тот шагал уверенно, и, хотя на выпавшем за ночь снегу не было видно никаких следов и на деревьях не было заметно ни зарубок, ни каких-либо иных примет, испанец ни разу не остановился. На одной из небольших полян он протяжно свистнул. В ответ раздался такой же свист.
– Все в порядке, сеньоры, – весело сказал Алонсо, – это мой друг Мануэль. Сейчас он подойдет, мы хорошо отдохнем и позавтракаем. Подъем предстоит нелегкий.
Минут через десять из-за деревьев вышел плечистый, увешанный гранатами парень. В правой руке он держал карабин, в левой – ременный повод шагавшего за ним гнедого мула.
Бармин с Максимом молча переглянулись. Ни веселый Алонсо, ни его друг Мануэль нисколько не были похожи на пастухов.
– Ты что, Алонсо, нашел попутчиков? – спросил Мануэль.
Алонсо усмехнулся, подмигнул товарищу:
– Заработать решил. Надо вот довести сеньоров коммерсантов до границы. Понял? Денежки, дорогой Мануэль, никому не помешают, а мне тем более…
Он посерьезнел, спросил отрывисто:
– Как тут? Тихо?
– Не очень, – сказал Мануэль.
– А что?
– На перевале шляется какая-то банда, человек пятьдесят. Три дня тому назад они обстреляли наших людей. Судя по стрельбе, у них не меньше четырех пулеметов.
– Н-да, – озабоченно протянул Алонсо. – Придется нам переждать здесь, а перевал переходить ночью…
Банда, о которой говорил Мануэль, была одним из диверсионных отрядов франкистов, действовавших на западных склонах Пиренеев. Эти отряды нападали на беженцев, выслеживали партизан, грабили и сжигали небольшие горные деревни, а жителей их расстреливали, не щадя женщин и детей.
Этого не знали Бармин с Максимом. Поведение добровольных проводников, с которыми их неожиданно свела судьба, вызывало у них все большие подозрения. Людей, которых Мануэль назвал бандой, они могли считать партизанами-республиканцами, а двух парней, сидящих рядом с ними в лесу, соглядатаями-франкистами.
Пользуясь тем, что Алонсо и Мануэль были заняты костром, они коротко разговаривали по-русски.
– Может, нам дождаться ночи и бежать от них? – сказал Бармин. – В темноте это сделать легко.
– Ты не видишь, что они с нас глаз не спускают? – раскуривая сигарету, сказал Максим. – Я уверен, что ночью они замкнут нас в кольцо или пустят вперед и при первой попытке к бегству ухлопают как миленьких.
– Что же делать?
– Ничего, – решительно сказал Максим, – на лбу у нас не написано, кто мы такие. Будем действовать в зависимости от обстоятельств и пойдем с ними до конца. Самое главное – добраться до Ермакова и выполнить то, что нам поручено…
Между тем, сидя в некотором отдалении, Алонсо говорил Мануэлю:
– Нам надо доставить их целехонькими. Оба они шпионы. Смотри только не подавай виду, что мы их в чем-то подозреваем. За таких акул, как эти коммерсанты, Себастьян нам спасибо скажет…
Весь день четверо путников провели на лесной поляне. Своих взаимных подозрений никто из них не обнаруживал. Все мирно сидели у костра, ели сыр, вяленую баранину, пили кисловатое вино и горячий кофе. Расседланный мул ходил поблизости, разгребая снег и лениво пощипывая ломкую рыжую траву.
Когда свечерело, Алонсо сказал тоном командира:
– Пора, сеньоры. Темнота – наш союзник.
Снег пошел гуще. Начался крутой подъем. Впереди шел Алонсо, за ним Максим с Барминым, сзади, на небольшом расстоянии, Мануэль с карабином в руках. В поводу он вел за собой мула с мешком на спине. Идти было трудно. Ноги то и дело скользили, ветви деревьев больно били по лицу. Мул непрерывно спотыкался, надрывно фыркал.
Четверо затерянных в горах путников еле брели, теряя силы. Вдруг Алонсо остановился, еле успев крикнуть:
– Засада!
В темноте защелкали выстрелы. Стреляли справа. Максим упал на снег, спрятав голову за толстый ствол дерева. Рядом свалился Бармин. Он подполз ближе к Максиму, проговорил тихо:
– Я, кажется, ранен в плечо…
Алонсо с Мануэлем яростно отстреливались. Мануэль лежал, укрывшись за убитым мулом, стрелял по голосам, доносившимся из лесной чащи. Сквозь беснующуюся снежную круговерть Максим совсем близко заметил в темноте три фигуры и тотчас почувствовал сильный удар по правой ноге. Понял, что ранен. У самого его уха дробно защелкал маузер Алонсо. Звонко заржала чужая лошадь, и вскоре все стихло.
– Ушли! – коротко бросил Алонсо.
Он, оказывается, тоже был ранен в руку. Пуля раздробила ему локоть. Невредимым в неожиданной ночной стычке остался один Мануэль. Разорвав полотенце, он перевязал раненых, снял с мертвого мула привязанный к седлу мешок, взвалил себе на плечи.
– Пошли, – сказал Мануэль, – а то эта сволочь может вернуться, мешкать нам нельзя.
Они свернули влево, долго шли поперек склона горы, потом, когда Мануэль нашел затерянную в лесной чаще вторую тропу, стали подниматься. Максиму было очень тяжело идти. Он с трудом волочил раненую ногу, часто останавливался, вытирая пот и скрипя зубами от боли. Бармин поддерживал его под руку, а на первой же остановке Мануэль вырезал палку, протянул Максиму.
– Возьми, Максим Мартынович, с палкой будет легче, – сказал Бармин.
– Крепитесь, сеньоры, тут уже недалеко, – сказал Алонсо.
До вершины перевала добрались утром. Еще издали Максим с Барминым почувствовали запах дыма. На узкой тропе показались четверо вооруженных парней. Узнав Алонсо и Мануэля, они поздоровались и пошли впереди. У подножия высокой, нависающей над поляной скалы горели костры. Вокруг них сидели и лежали люди в домотканой крестьянской одежде. Среди них Максим заметил нескольких женщин и двух немолодых священников. Один из них, стоя у костра, что-то говорил разношерстной толпе. При появлении путников все умолкли.
Кто-то крикнул:
– Себастьян! Наши вернулись!
Из расселины скалы вышел могучий, широкоплечий человек с темным, суровым лицом. Нахмурив густые черные брови, он остановил взгляд на Бармине и Максиме.
– Что за люди? – спросил он. Голос у него был хриплый.
– Кто их знает, – сказал Алонсо, – выдают себя за коммерсантов, попросили провести их до границы. Ночевали они у дяди Хуана. Когда мы вышли, эти коммерсанты жгли какие-то бумаги. Похоже, Себастьян, что эти молодчики – самые настоящие фалангисты Франко, да к тому же шпионы.
