Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)
К весне 1939 года при тайной и явной поддержке правителей Англии и Франции, при попустительстве Америки Гитлер захватил Судетскую область Чехословакии и Австрию, превратив последнюю в «Остмарк» – восточную провинцию нацистской Германии. Разбойничий захват совершился даже без войны, потому что премьер-министр Англии Невилл Чемберлен, премьер-министр Франции Даладье и глава фашистской Италии дуче Бенито Муссолини, явившись на поклон к Гитлеру в Мюнхен, поставили свои подписи под предательским соглашением об «узаконенном» разбое нацистов. С каждым месяцем границы Германии приближались к Советскому Союзу. А на восточных границах СССР готовились к нападению японские самураи, которые жгли города и селения Китая и лелеяли планы захвата Сибири.
Вооружение немецкого вермахта росло как на дрожжах. Быстроходные бомбардировщики и истребители, пушки и танки, мощные линкоры, легкие крейсеры, миноносцы, подводные лодки с каждым месяцем делали армию Германии все сильнее и сильнее. На военных парадах обыватели восторженно замирали, видя железную поступь марширующих батальонов, пламя пылающих факелов, рычащие колонны танков, развевающиеся знамена с орлами и свастикой.
В стране бесконтрольно бесчинствовали гестапо и всесильная СД, которая держала под неослабным надзором не только народ, но и партийных функционеров-нацистов и даже тайную полицию. Всем людям приказано было следить друг за другом, все было построено на доносах, подслушивании, слежке, вмешательстве соглядатаев в самые интимные стороны человеческой жизни. Никто не был застрахован от неожиданного вызова в гестапо, от ареста, мучительных пыток, заключения в концлагерь или смертной казни.
Доктор Зигурд фон Курбах воздерживался от официального вступления в национал-социалистскую партию, но благодаря своим несметным капиталам знал лучше многих других людей, куда устремлены ближайшие цели Гитлера, и потому решил, что судьбу Юргена Рауха следует, пока не поздно, повернуть на менее опасную дорогу. «Зачем ему терять голову в бою? – думал фон Курбах. – Хорошую карьеру можно сделать и в штабе».
Он исподволь стал уговаривать дочь и зятя переехать из Мюнхена в Берлин.
– Несмотря на свою историю, Мюнхен все же как был провинцией, так и остался, – говорил он Юргену. – Пора вам с Ингеборг перебираться в столицу, там и тебе и ей открыты все пути, а здесь вы сами скоро превратитесь в провинциалов. Надо думать о завтрашнем дне…
Так с помощью влиятельного тестя подполковник вермахта Юрген Раух оказался с женой в Берлине, получив назначение в оперативный отдел генерального штаба сухопутных войск. По совету отца Ингеборг занялась приведением в порядок новой берлинской квартиры.
– Работу я тебе найду сам, – сказал доктор Курбах. – Твоя служба в СС мне не нравится, это не женское дело.
Комфортабельная квартира была найдена неподалеку от Александерплац, в тихом аристократическом районе. Ингеборг недели три посещала магазины, по своему вкусу выбирая шторы, ковры, накупила множество изящных безделушек. Однако, слушая уговоры отца оставить службу в СС и заняться каким-нибудь «женским делом», как он говорил, Ингеборг только посмеивалась.
Юргену она сказала:
– Каждый человек должен заниматься тем, что ему нравится. Мне, дорогой Юрген, нравится моя служба в СС. Не думай, конечно, что я хлещу плетью арестованных, заливаю им в рот и в нос касторку или подвешиваю их на крюк вниз головой, как это не без удовольствия делал твой кузен Конрад. Такая грязная работа не по мне. Я люблю устрашать обывателей, чувствовать себя властительницей. Понимаешь? Кроме того, мне приятно сознавать, что я нахожусь в самой гуще борьбы и вместе с моими товарищами уничтожаю дрянь…
Вслушиваясь в слова жены, Юрген, к своему удивлению, словно впервые заметил, как за последние годы изменилась Ингеборг. Ее стройная фигура отяжелела, на шее некрасиво выдавались складки жира, подкрашенный рот с тонкими, втянутыми губами стал напоминать прямую рану, нанесенную ножом. Ела Ингеборг много, жадно.
На вежливые просьбы мужа последить за собой и соблюдать форму отвечала насмешливо:
– У каждого свой вкус. Я не хочу голодать и быть похожей на тощую француженку. А ты, видимо, любишь женщин, у которых ни спереди, ни сзади нет ничего. Вот и подыщи себе такую любовницу. Я разрешаю…
Вскоре Ингеборг была зачислена в так называемую группу «Д», в дивизию СС «Мертвая голова», подчиненную правлению концлагерей, но работала пока в самом управлении, никуда не выезжая. Настроение у нее всегда было ровное, ничто, казалось, не могло вывести ее из равновесия. Особенно обрадовалась Ингеборг, когда из Испании вернулся Конрад Риге. Он был легко ранен в плечо, с гордостью носил черную перевязь, выставлял напоказ орден, полученный из рук генерала Франсиско Франко. И вовсю хвалил многотысячный немецкий легион «Кондор», отправленный Гитлером в Испанию.
– Я убедился, что противника, равного нам по силе, нет нигде, – с апломбом говорил он. – В назначенный фюрером час мир дрогнет от ударов немецких армий. Мы сметем с лица земли всех наших врагов…
Юрген Раух не без тревоги слушал разглагольствования своего ретивого кузена. Работая в генеральном штабе, он уже знал, что близится выполнение тщательно подготовленного плана, по которому должна быть разгромлена Польша. В том, что руководимые бездарным командованием польские войска не устоят перед отлично вооруженными армиями немцев, Раух не сомневался так же, как не сомневались в этом его начальники в генеральном штабе, но так же, как они, он боялся, что Англия и Франция не допустят разгрома Польши и объявят Германии войну.
– Ты, Юрген, не учитываешь значения нашего союза с Муссолини и антикоминтерновский пакт считаешь ни к чему не обязывающей бумагой, – лениво говорил ему Конрад. – Между тем за этой бумагой стоит прекрасно вооруженная, готовая на все армия императорской Японии, за пактом стоят войска Италии, наш вермахт. Это не шутки. Да и не станут поперек нашей дороги и английское и французское правительства, если дорога эта на Восток. Они и Польшей пожертвуют, лишь бы дальше, на Советскую Россию, двинулись наши войска. А близ восточных границ России опять японцы зашевелились: думаешь они простят русским свое поражение на озере Хасан? Нет, Юрген, ты не говори, надвигаются великие события.
Чаще всего Ингеборг ловко прекращала подобные разговоры, не желая, чтобы они перешли в спор.
По воскресеньям супруги Раух и Конрад Риге выезжали куда-нибудь за город. Конрад часами рассказывал им об Испании, хвастался своими победами над прекрасными испанками, угощал Раухов замысловатыми обедами. Ингеборг нравились его неиссякаемые анекдоты, умение постоянно быть в центре внимания, нравился даже откровенный цинизм Конрада, и она не раз ставила его в пример мужу.
Юрген заметил, что близость жены с Конрадом с каждым днем приобретает все более странный характер, это было видно по многозначительным взглядам, которыми они обменивались, по тому, как Ингеборг и Конрад внезапно умолкали, когда он, Юрген, появлялся в комнате. «Что это она? – думал Юрген. – Уж не спуталась ли непорочная моя супруга с милым кузеном?» Однако эта мысль нисколько не тронула его, он вдруг понял, что ему безразличны их отношения, что он стал равнодушен к жене, превратился в совершенно чужого для нее человека.
Почти каждый день Юргену надо было уезжать в Цоссен, небольшой городок близ Берлина. Там, в сосновом бору, строители из организации инженера Тодта по приказу фюрера построили для генерального штаба сухопутных войск большой подземный центр с отлично оборудованными бункерами, узлом связи, радиостанцией, водопроводом. Густые вечнозеленые сосны могли надежно укрыть штаб от налетов вражеской авиации и артиллерии, давали возможность бесперебойно руководить войсками на случай войны.
Весной 1939 года Гитлер приказал, чтобы необходимая начальнику штаба группа офицеров перебралась из Берлина в Цоссен. Это насторожило Юргена. «Значит, близится нападение на Польшу», – решил он.
В те самые дни, когда штабные офицеры, с неохотой покидавшие Берлин, собирали свои чемоданы, по радио было передано важное сообщение.
«11 мая японские войска перешли государственную границу Монголии и продвинулись до реки Халхин-Гол, – вещал знакомый берлинцам голос диктора. – Монгольские пограничники вступили в бой, но были быстро рассеяны японской авиацией. На помощь монголам спешат советские полки».
Конрад Риге (после Испании он все еще числился в отпуске) влетел к Раухам с торжествующим криком:
– Ну что, философ и скептик? Хоть сейчас ты понял, какие события назревают? Эти события у порога! Земной шар задрожит! В ближайшие дни японские войска поставят на колени Монголию, ринутся на Россию и захватят Сибирь!
– Подожди, Конрад. – Юрген Раух с трудом освободился от железных объятий кузена. – В сообщении говорится, что на помощь монголам спешат советские полки. Или ты не слышал этого? Уже имея опыт Хасана, русские сумеют справиться с японцами.
– Над тобой, Юрген, до сих пор довлеет твоя захолустная русская деревня! – с возмущением сказала Ингеборг. – Ты сознательно закрываешь глаза на то, что пакт, заключенный нами с Италией и Японией, уже поставил Россию на край гибели.
Между тем Юрген, пользуясь более точными, чем публичные сообщения, сводками генерального штаба, почти каждый вечер привозил весьма неутешительные сведения.
– Советую тебе умерить свой оптимизм, – как-то сказал он Конраду. – Вчера, например, советско-монгольские войска после ожесточенного боя отбросили японцев к границе.
В эти дни внимание не только немцев, связанных с Японией пактом, но и внимание всего мира было приковано к событиям в Монголии. На протяжении нескольких недель там отмечалось затишье, а в ночь на 3 июля японцы, подтянув большие силы, начали новое наступление. За ночь они переправились через реку Халхин-Гол, заняли господствующую высоту Баин-Цаган и устремились к югу, создавая угрозу окружения советско-монгольских войск. Однако советское командование разгадало замысел японских генералов, разгромив их войска на горе Баин-Цаган. При поспешном отступлении через реку японцы в панике взорвали наведенный ими же понтонный мост, и потому сотни их солдат утонули.
Время от времени в военных действиях возникали так называемые оперативные паузы, используя которые японское командование подтягивало к Халхин-Голу свежие дивизии, авиацию, танки, артиллерию. В августе на границе с Монголией уже изготовилась к новому, решающему наступлению 6-я японская армия во главе с генералом Огису Риппу.
Конрад Риге непрерывно следил за сообщениями из Монголии, часто разговаривал с друзьями-эсэсовцами, набросал на карте расположение японских и советско-монгольских войск, подолгу сидел у Раухов, всматриваясь в карту, испещренную синими и красными флажками. Теперь уже и его начали одолевать сомнения.
– Черт их подери, этих наших союзников, – в раздражении сказал он Юргену, – уткнулись носом в проклятую речушку и хотят победить русских малыми силами!
– Какие же малые силы? – возразил Юрген. – У генерала Огису Риппу на Халхин-Голе целая армия, и собрана она в такой кулак, что участок ее фронта не превышает семидесяти километров.
– Значит, надо вводить в операцию еще одну армию.
– Но это означало бы вступление Японии в большую войну, – сказал Юрген. – Русские ведь тоже могут выставить, как ты выразился, еще одну армию. Пока же японцы заняты прощупыванием советских сил.
– Идиоты, – с презрением сказал Конрад, – это прощупывание может дорого им обойтись…
Он не ошибся. В двадцатых числах августа советско-монгольские войска окружили группу генерала Риппу, молниеносными ударами танков и авиации раздробили ее на части, а к концу месяца полностью уничтожили. Согласно советской сводке, японцы за время летних боев потеряли свыше пятидесяти тысяч солдат и офицеров. У них были захвачены 17 орудий, 340 пулеметов, 12 тысяч винтовок, снаряды, патроны. Япония лишилась шестисот шестидесяти самолетов, сбитых советскими летчиками и зенитным огнем.
– Вот и доигрались кичливые самураи, – презрительно процедил раздосадованный Риге. – А ведь постоянно хвалились своей воинственностью. Со-юз-ни-ки! Лучше бы уж не начинали этой дерьмовой операции.
– У русских есть мудрая поговорка, – сказал Юрген, – не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати…
Однако японо-советский конфликт на границах Монголии недолго занимал внимание двоюродных братьев. В последних числах августа рейхсфюрер Гиммлер вызвал к себе Конрада Риге. В кабинете Гиммлера присутствовал начальник имперского управления безопасности Рейнгард Гейдрих.
– Мы пригласили вас, Риге, чтобы вручить пожалованный фюрером орден, – торжественно сказал Гиммлер, – и, кроме того, поздравить вас с присвоением звания оберштурмбаннфюрера.
Он покровительственно коснулся плеча Риге сухой рукой и прикрепил к его парадному мундиру протянутый Гейдрихом орден.
– Но это не все, – сказал Гиммлер. – Послезавтра ночью вы с группой одетых в польскую военную форму уголовных преступников нападете на нашу радиостанцию в Глейвице. Можете при этом застрелить одного-двух служащих радиостанции. Один из преступников должен обязательно выступить по радио с речью против фюрера и Германии. Дайте ему поговорить несколько минут, а потом пристрелите и труп не убирайте. Текст его речи заготовлен.
Конрад Риге молча слушал рейхсфюрера. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он только позволил себе улыбнуться и спросить ровным голосом:
– Мне, господин рейхсфюрер, тоже прикажете быть в польской военной форме?
Гиммлер и Гейдрих засмеялись.
– Конечно, – сказал Гиммлер. – Но вы, Риге, можете не беспокоиться. При нападении на радиостанцию в Глейвице другие офицеры обергруппенфюрера Гейдриха перестреляют всю подчиненную вам банду до последнего человека, а ваша голова уцелеет, она нам еще пригодится.
Гейдрих подошел ближе к Риге, заглянул ему в глаза.
– Вам ясно, для чего нужна акция в Глейвице?
– Так точно, господин обергруппенфюрер, – спокойно ответил Риге. – Я полагаю, что она должна стать поводом…
– Для чего? – перебил Гейдрих.
– Для начала операции против Польши.
– У вас, Риге, отличная интуиция и острый ум, – сказал Гиммлер. – Но то, что вами сейчас произнесено, вы должны забыть навсегда. Надеюсь, вы меня поняли?
– Так точно, господин рейхсфюрер, – твердо сказал Риге и щелкнул каблуками. – Я понял, что акция в Глейвице имеет для нас огромное значение и должна быть сверхсекретной.
Тем не менее Конрад Риге не был твердо убежден в том, что он после явно провокационного нападения на радиостанцию останется жив. Методы избавления от нежелательных свидетелей, применяемые СД и СС, были Риге известны лучше, чем кому бы то ни было. Поэтому он решил на всякий случай рассказать о предстоящей акции Юргену Рауху и его жене.
Супруги выслушали Конрада в полном молчании. Ингеборг нервно раскатывала на крахмальной скатерти хлебный мякиш. Заложив руки за спину, Конрад ходил по комнате.
– Я, конечно, знаю, какая тайна мне доверена, – сказал он, – знаю, что за разглашение этой тайны меня не пощадят. Но я совсем не уверен в том, что меня не ухлопают офицеры Гейдриха, которых вслед за мной расстреляют другие его подручные, даже не зная за что. Обергруппенфюрер Гейдрих делает это чисто.
– Да-а, здорово придумано, – сказал Юрген. – В таком случае, и я не буду молчать. Видимо, вам известно, что по приказу фюрера у нас уже проведена скрытая мобилизация и на польской границе сосредоточены готовые к вторжению войска. Мне приказано сегодня быть в восьмой армии генерала Бласковица для связи с оперативным отделом генерального штаба. Так что твоя акция в Глейвице, дорогой кузен, должна стать сигналом. После этой акции мировая общественность посчитает, что поляки напали на нас первыми, а мы вынуждены защищаться.
– Тебе не страшно, Конрад? – спросила Ингеборг.
– Дело не в эмоциях, – сказал Риге. – Когда-нибудь каждому из нас придется умереть.
– Ты прав. – Ингеборг вздохнула. – Так уж лучше умереть за фюрера и великую Германию. Ты это хотел сказать, Конрад?
Их взгляды встретились. Юрген заметил это, понял их многозначительность, тотчас же равнодушно подумал: «Они меня проводят и сегодня будут спать вместе». Вслух он сказал:
– Мой чемодан готов, Инга?
Ингеборг поднялась с кресла, поправила волосы.
– Да, Юрген. Мы с Конрадом проводим тебя на аэродром.
– Вот и хорошо, – сказал Юрген, – мне пора…
Все произошло так, как он предполагал. Вечером Ингеборг и Конрад вернулись с аэродрома, посидели в полутемной столовой, распили бутылку коньяка. Ингеборг вышла в спальню, сняла платье, чулки, надела халат и села на диване, обнажив круглые, с ямочками колени. Выкурив сигарету, она зевнула, засмеялась.
– Что ты? – спросил Конрад.
– Ничего, так, – сказала Ингеборг, – просто мне спать хочется.
– Мне тоже, – сказал Конрад.
…Утром Конрад Риге плотно позавтракал, нежно простился с новой своей любовницей и, не чувствуя ни малейших угрызений совести, уехал в Глейвиц. Там, в условленном месте, под охраной эсэсовцев, его дожидались переодетые в форму польских солдат уголовники, которым в тюрьме было обещано освобождение, если они выполнят то, что им будет приказано. Днем Риге беспрепятственно разведал все подступы к радиостанции, встретился с двумя офицерами Гейдриха, команда которых должна была перестрелять ничего не подозревавших уголовников.
Ночью все было сделано в соответствии с приказом. Угрюмого рецидивиста, который стал читать перед микрофоном текст направленной против Германии речи, Риге прикончил выстрелом в спину, остальных всех до единого перестреляла команда СД. Их трупы были оставлены вокруг радиостанции.
Теперь «оскорбивших Германию поляков» ожидало «возмездие». По приказу Гитлера сразу две группы армий двинулись к польской границе.
5
Шестнадцатилетняя Наташа Татаринова не задумывалась над тем, что происходит в огромном мире, отделенном от станицы Дятловской реками, озерами на донском займище, надречными лесами, линией уходящих за горизонт телеграфных столбов. Она знала, что за пределами станицы есть много сел и городов, есть чужие, совсем уже далекие страны, в которых живут миллионы людей, но все эти люди, села и города казались ей повитой туманом незнакомой жизнью, какая бывает только во сне.
Весь мир в представлении Наташи волшебно сжался, немыслимо сузился, превратился в одного человека – Андрея Ставрова, прекрасного и недоступного, который нежданно-негаданно появился в их доме, вот уже больше года живет рядом и затмил собою, заслонил от Наташи все, что до его появления составляло ее беззаботную жизнь.
Казалось бы, ничто вокруг не изменилось: так же, как всегда, неумолчно шумела река за двором, зеленела, желтела и опадала листва на вербах и тополях, так же кричали над куполом станичной церкви хлопотливые галки, так же надо было готовить вечером уроки, а по утрам идти на хутор в школу, чтобы в следующем году окончить ее и успешно сдать экзамены в медицинский институт. Да, все было как прежде, и все с появлением Андрея Ставрова стало для Наташи иным.
Когда Андрея не бывало дома, Наташа, таясь от матери, заходила в его комнатушку, подолгу стояла, прижав ладони к пылающим щекам, и осматривалась, как будто его вещи – непромокаемый плащ на вешалке, ружье и патронташ над узкой железной кроватью, стопки книг на столе, на подоконниках и на полу – могли рассказать о нем то, чего не знала Наташа.
Она вдыхала стойкий табачный запах в комнатушке, стыдясь, прижималась щекой к жесткому брезентовому плащу, перелистывала книги. В потертой клеенчатой тетради однажды нашла десяток фотографий. На одной из них был он… Сидел на поваленном дереве, без шапки, одетый в распахнутую меховую куртку и лохматые унты. Перед ним курился костер, а вокруг темнела густая тайга. Андрей Дмитриевич… Нет, просто Андрей… Такой он здесь, на фотографии, молодой… Андрей улыбался, светлые глаза ласково смотрели на Наташу. Она вспомнила, что таким впервые увидела его там, на Дальнем Востоке, в тот день, когда он нашел ее, плачущую девчонку, на кочковатом болоте, вынул из ее ноги занозу, взял на руки и принес к матери, в барак лесорубов. Ей было удобно в его сильных руках. Она обнимала его шею, следила за тем, как на ременных удавках болтаются у ее босых ног радужные фазаны, а сбоку бежит веселая рыжая собака с шелковистой шерстью и длинными ушами. Потом старшие Наташины сестры зажгли лампу, ощипали фазанов и стали их жарить. Больная мать рассказывала Андрею о переселенцах. В бараке было тепло, вкусно пахли шипящие на горячей сковородке фазаны. Андрей переночевал у них на деревянной скамье, а на рассвете ушел со своей собакой…
Как давно это было и какой маленькой и смешной она была, конопатая девятилетняя Наташка! Андрей тогда сказал, что ей, должно быть, семь лет, не больше. Сейчас ей шестнадцать, она заканчивает девятый класс, но сестры и все подружки за низкий рост до сих пор называют ее Кнопкой, а мальчишки-ухажеры Дюймовочкой…
В узком простенке между двумя оконцами, украшенное сухими пучками бессмертника, висело зеркало в старой, почерневшей от времени раме. Андрей каждое утро перед ним брился. Наташа смотрела в зеркало, хмурилась, видя круглое свое лицо с неярким румянцем, припухлыми губами. «Шестнадцать лет, а лицо девчонки, – печально думала она. – Хорошо, что конопушки на носу сошли, их стало совсем немного…» Темно-карие, почти черные глаза, негустые брови, две русые косы. Что в них хорошего? Разве ее, Наташку Татаринову, можно сравнить с красавицей, которая насмешливо смотрит из-под толстого стекла фотографии, стоящей на столе Андрея? У нее, у этой ослепительно красивой женщины, царственное лицо, в распущенных волосах белеет цветок ландыша, а рот победно и презрительно улыбается: куда, мол, Кнопка, тебе до меня?
Наташа знает: на фотографии под стеклом – его, Андрея, жена. Ее зовут Елена, а он называет жену Елей. Наташа видела эту женщину в прошлом году, она приезжала на несколько дней и уехала, надолго оставив в домике Татариновых запах дорогих духов. Каким грустным и молчаливым был Андрей после ее отъезда! Весь вечер он шагал из угла в угол в своей комнатушке, непрерывно курил, сквозь зубы насвистывал что-то…
Что ж, назло гордой красуле Наташа всегда будет любить Андрея! Она будет любить его молча, безответно и никогда не скажет об этом ни матери, ни сестрам, ни самым близким подружкам, ни – упаси бог – ему самому…
Перед вечером, сделав все заданные на дом уроки, Наташа вышла со двора босиком, подоткнув выше коленей полинялое ситцевое платьишко, перешла вброд ерик, полежала на скрытой от глаз лесной поляне. Было тихо. Где-то на стволах высоких тополей монотонно постукивали невидимые работяги дятлы. Печальной горечью пахла высушенная минувшей жарой полынь. В чистой лазури неба одиноко плыло белое облако. Лежа на спине, Наташа следила за легкими краями облаков, как они меняют очертания, и ей представилось, что она, опираясь на руку Андрея, бредет с ним по этой плывущей в беспредельной синеве белоснежной пустыне и вдруг откуда-то из-за ледяной горы выбегают огромные белые медведи, набрасываются, щелкая зубами, на Андрея, а она, Наташа, храбро бросается на зверей, закрывая собой любимого, медведи тяжело ранят ее. И Андрей склоняется над ней, целует, поднимает на руки и песет по снежным сугробам куда-то далеко, далеко…
Побродив по лесу, Наташа сорвала веточку клена. Тронутые ранним августовским увяданием, листья на ней огненно пламенели. Дома, стараясь, чтобы Федосья Филипповна не заметила ее стараний, Наташа налила в чистую бутылку воды, опустила в нее кленовую ветку и поставила на стол в комнате Андрея. Она знала, что к Андрею должны приехать его брат Роман с женой Лесей, и потому протерла оконные стекла, вымыла полы, быстро подбелила печь.
– Чего это ты, доченька, вздумала убирать в будний день? – спросила мать. – Или, может, кто приедет?
– Гости приедут, они в Испании воевали, – сказала Наташа, – брат и невестка Андрея Дмитриевича. Вот и хочется, чтоб чисто было.
Она аккуратно подмела выложенную кирпичом дорожку во дворе, полила высокие георгины под окнами, до прихода Андрея успела нагреть воды, искупалась в летней кухоньке, надела праздничное платье.
Андрей пришел поздно. Федосья Филипповна возилась у печки, передвигая ухватом чугунок и поворачивая его к огню то одним, то другим боком. Наташа, сидя у стола, читала.
– Егор три утки подстрелил, – сказала Федосья Филипповна, – так я их ощипала и готовлю с капустой.
– Спасибо, – сказал Андрей. – А генеральную уборку, наверное, молодая хозяйка устроила? Молодец! За это я тебе, Таша-Наташа, завтра же куплю самых лучших конфет.
Наташа вспыхнула, опустила голову, сказала с обидой:
– Что я, дитё? Не надо мне никаких конфет…
– Ладно, ладно, Таша, – успокоил ее Андрей. – Шучу. Просто я забыл, что ты без пяти минут доктор. А за уборку спасибо. Не придется нам с тобой краснеть перед нашими испанцами…
Роман и Леся приехали утром, и сразу домик Татариновых наполнился шумом. После ранения и контузии под Мадридом у Романа никак не проходила небольшая глухота, говорил он громко, но по-прежнему был подвижным, ни минуты не сидел на месте, влюбленными глазами смотрел на свою милую черноволосую жену и кричал Андрею:
– Ну как, дорогой братец? Отхватил я себе сеньору? А? Не хуже твоей Ели будет! Ангел, а не девка!
Леся и в самом деле сразу всем понравилась. Держала она себя просто, уже скоро после приезда надела фартук и кинулась помогать Федосье Филипповне.
– Женушка у тебя действительно славная, – сказал Андрей, любуясь Лесей. – Характер у нее, видно, и впрямь ангельский.
– Конечно, ангельский, – согласился Роман. – Кто же, кроме Леси, вытерпит такого волкодава, как я?
Наташа с любопытством посматривала на братьев Ставровых. Загорелый худощавый Роман был чуть выше Андрея. «И волосы у него потемнее, – заключила Наташа, – и носы у них разные: у нашего поменьше, а у младшего брата с горбинкой». И Роман и Леся понравились ей. Она перестала дичиться, смеялась, слушая шутки Романа, охотно разговаривала с Лесей.
Андрей, не скрывая восхищения, смотрел и словно не узнавал возмужавшего, по-прежнему взбалмошного брата. На Романе ловко сидела летняя чесучовая гимнастерка, и на ней сверкал новехонький орден. Командирский пояс он снял, ворот рубахи распахнул, надел домашние войлочные туфли и так расхаживал по комнате, шутливо поторапливая хлопотавшую у стола Лесю.
– Шевелись, шевелись! – кричал он. – Ручками работай, ручками!
Леся улыбалась, отмахивалась от Романа, ударяла его влажной тряпкой по рукам, умоляюще смотрела на всех, словно жаловалась на ребячество непоседливого мужа. В ней, этой молодой миловидной женщине, было столько доброты, простодушия, удивительной незащищенности, она так застенчиво поглядывала на окружающих, что Наташа глаз с нее не сводила. И то, что Леся, войдя впервые к ней в дом, уже через несколько минут сняла туфли и стала ходить по комнате босиком, чтобы не испачкать чисто выскобленный и вымытый пол, окончательно покорило Наташу.
– Хорошая она дивчина, – шепнула Наташа матери. – Не ломается, не строит из себя барыню. И он, Роман Дмитриевич, хороший, веселый такой.
А Роман вошел во вкус. Радуясь встрече с Андреем, оп дурачился, стал вдруг говорить с грузинским акцентом, обнимал Федосью Филипповну, тащил ее танцевать.
– Уймись ты наконец, – сказал Андрей, хлопнув брата по спине, – вон люди идут. Что они о тебе подумают?
К завтраку пришли приглашенные Андреем директор совхоза Ермолаев, главный агроном Младенов, молодой секретарь парткома Володя Фетисов. Связку вяленого рыбца приволок Егор Иванович. К небольшому обеденному столу пришлось подставить второй. Как положено в таких случаях, выпили за здоровье гостей, за их благополучное возвращение на Родину. Володя Фетисов, сгорая от нетерпения, первым стал расспрашивать Романа об испанских делах.
– Что я вам могу сказать? – Роман отодвинул налитую стопку, стал серьезным. – Коммунисты сделали все, что могли. Они не щадили себя, и легло их в боях немало. Беда в том, что республиканский лагерь иногда напоминал разорванный веник. Не было в нем железного единства. Социалисты тянули в одну сторону, анархисты в другую, троцкисты гнули свою линию, били республиканцев в спину, как это получилось в Барселоне. Вместо того чтобы вышвырнуть ко всем чертям старых генералов, а самых заядлых врагов перестрелять или хотя бы изолировать, многих из них оставили в армии, и среди этой шайки оказалось порядочно предателей.
Он помолчал, залпом выпил водку.
– Теперь Гитлер распояшется вовсю, – волнуясь, сказал Фетисов.
– Конечно, распояшется, – мрачно согласился Роман. – Вы бы посмотрели, что там вытворяли гитлеровские летчики. Они превратили испанские села и города в полигоны для испытания своих самолетов. На бреющем полете в укор расстреливали стариков, женщин, детей, забрасывали бомбами мирные деревни, разрушали и сжигали все дотла.
– В Испании в интернациональных бригадах были болгары? – спросил Младенов.
– В этих бригадах воевали честные люди чуть ли не из всех стран Европы и Америки, – сказал Роман. – Были, конечно, и болгары. Я знал многих командиров, которые приехали в Испанию помочь республике. Это были болгары-коммунисты, и воевали они отлично, потом, так же как все, оказались в концлагерях. Ведь возвращаться в Болгарию они не могли, там бы с ними быстро расправились…
Завтрак затянулся. Давно не видя Романа, Андрей глаз с него не сводил, заметно гордился братом, радовался тому, что Роман остался жив. Леся, в свою очередь, внимательно всматривалась в старшего брата мужа. Видно было, что Андрей ей понравился.
Первым поднялся из-за стола Ермолаев.
– Пора и честь знать, – сказал он. – Спасибо за угощение, мы пойдем, а братья пусть поговорят после разлуки.
Захмелевший Егор Иванович обнимал Андрея, настойчиво бормотал:
– Давай, Митрич, хоть одну зорьку посидим на озере. Там утвы невпроворот. У меня на Лебяжьем каечка прихоронена с веслами. Бери с собой братеника, ружьишко мы ему добудем.
– Хорошо, Егор Иванович, мы обязательно поохотимся, – заверил Андрей. – Пусть только Роман отдохнет с дороги.
Когда все ушли, Андрей с Романом сели во дворе на завалинке, закурили. Роман помолчал немного, потом тихо спросил:
– Ну а как у тебя с Елей?
Андрей пожал плечами, затоптал недокуренную папиросу.
– Я и сам ничего не могу понять, – сказал он. – Не хочет она переезжать в Дятловскую. Говорит, что сын здесь превратится в деревенского неуча. Сама преподает где-то музыку.
– Что ж, ты так и будешь жить один?
