Текст книги "Сотворение мира.Книга третья"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц)
Перед пахотой по приказу Младенова на очищенной от леса земле разбрасывали навоз и золу сгоревших деревьев и только потом пускали тяжелые плантажные плуги.
– После такого удобрения яблоки тут будут по килограмму каждое, – посмеиваясь, утверждали дятловцы, – абы только вода не затопила наш сад…
С каждым днем Андрей узнавал все больше людей в станице и все больше привязывался к ним. Он уже знал о нелегких судьбах многих дятловцев, чью жизнь надвое рассекла гражданская война и раскидала в разные стороны: одна половина дятловских казаков, тех, кто был победнее, стала под знамена Первой Конной армии красных, а другая оказалась у белых, воевала против своих земляков в полках Каледина, Краснова, Корнилова, Деникина, Врангеля. Десятка полтора дятловских белогвардейцев побывали в бегах за границей, хлебнули эмигрантской жизни и вернулись из Болгарии в 1924 году. Эти беглецы были обычно хмурыми, молчаливыми, ходили по станице, опустив голову, так, словно тяжкий груз прошлого постоянно давил их, мешал распрямить плечи.
Когда Андрей пытался расспрашивать бывших эмигрантов об их жизни там, за рубежом, они или отмалчивались, безнадежно махнув рукой, или тоскливо отводили глаза и роняли скупо:
– Чего там говорить? Как были мы темными дуроломами, такими и там остались… Жили навроде нищих, без хлеба и без прав. Ежели какие генералы и жрали в три горла, то наша серая скотинка батраковала за жалкие копейки. Не дай бог никому покинуть свою землю!..
Из бывших белогвардейцев не унывал только один Егор Иванович, родственник Татариновых. Правда, в эмиграции он не был, от белых переметнулся к махновцам, от махновцев – к Буденному и там, в бригаде лихого калмыка Оки Городовикова, сражался до конца гражданской войны.
Андрей все больше привязывался к Егору Ивановичу. Его острый, насмешливый ум, хитринка и лукавство, доброе отношение к людям привлекали Андрея. В эту зиму на раскорчевке леса Егор Иванович был заводилой, работал охотно, бесконечными своими шутками и ядреными анекдотами подбадривал уставших. А иногда, видя, что многие люди совсем обессилели, доставал из-за кустов аккуратно завернутую в одеяло скрипку и кричал на весь лес:
– Переку-ур! Объявляется танец барыня!
Люди смеялись, вытирая рукавами пот, сходились на чуть присыпанной мокрым снежком поляне и с удовольствием слушали, какие рулады выводит на скрипке носатый весельчак Егор. Проходили минуты, и уже не выдерживали дятловские каза´чки, пускались в пляс, за ними в круг врывались мужчины, парни, и начиналась такая карусель, что старые казаки только качали головами и притопывали, вспоминая былые гулянки.
Подходил час обеда, но никто из рабочих в станицу не шел, никому не хотелось шагать три километра туда да три обратно. Все усаживались в затишке, расстилали попоны, мешки, газеты, доставали из корзинок и ведер кто что принес и приступали к обеду. К этому времени в лес всегда прибегала Наташа. После школы, торопясь и понукая Федосью Филипповну, она укладывала в ведерко укутанную теплым платком кастрюльку с борщом или супом, кусок сала или несколько сваренных вкрутую яиц и торопливо набрасывала на себя пальтишко.
– Ты бы сама хоть трошки поела, непоседа! – увещевала дочку Федосья Филипповна.
– Не, мама, я там, в лесу, – отмахивалась Наташа. – Там интереснее, людей много.
В лес она бежала сломя голову, но перед поляной, где сидели обедающие дятловцы, останавливалась за кустами, чтобы отдышаться и подойти к людям степенной походкой взрослой девушки. Понимая, что Андрею неловко есть одному, Наташа все чаще брала с собой вторую ложку и с застенчивой улыбкой на румяном, круглом лице обедала вместе с ним.
Обеденный перерыв был коротким. Люди не засиживались. Пока женщины укладывали по корзинам посуду, мужчины успевали покурить и снова принимались обкапывать и выкорчевывать огромные пни.
Так в тяжелой работе проходили у дятловцев зимние дни.
Иногда вечерами Андрей находил дома письма от жены и родных. Еля писала редко, сообщала, что она и сын здоровы, и коротко спрашивала, как идут дела в совхозе. Брат Федор отделывался совсем куцыми строками: у меня, дескать, все нормально, служу в знаменитой кавалерийской дивизии, чем очень доволен. Дмитрий Данилович перечислял все огнищанские новости и поругивал сына за долгое молчание.
Не было писем только от Романа. Печалило Андрея и то, что отец ничего не писал о Тае. Только Каля, которая вместе с Гошей работала в Пустополье, скупо написала о том, что Тая вышла замуж, но за кого, где она живет, здорова ли, Андрей из писем родных так и не узнал.
Видно, чем больше взрослеют люди, тем больше появляется у них своих забот и тем дальше уходят они от друзей детства и юности, тем реже вспоминают минувшее, и приходит пора, когда все пережитое начинает казаться им неповторимым сном.
3
Совершенно неожиданно Александр Ставров был вызван из Парижа в Москву, причем ему посоветовали ехать в Советский Союз вместе с женой и взять с собой все вещи. Как он понял, это означало перевод в другую страну или – еще хуже – увольнение. На протяжении немногих дней, пока шли поспешные сборы и пока Александр с Галиной добирались до Москвы, их не покидало чувство тревоги.
Все разъяснилось в Наркомате иностранных дел. Заместитель наркома сообщил Александру, что он назначается советником посольства в Германии.
– Вы, товарищ Ставров, до отъезда в Берлин можете использовать часть вашего отпуска по своему усмотрению, – сказал заместитель наркома и счел нужным добавить: – Небольшую часть, примерно неделю. Задерживаться нельзя. В Берлине сложилось трудное положение, ваш предшественник серьезно заболел и вряд ли вернется. Между тем работа в Германии из-за все более враждебного отношения гитлеровской клики усложняется с каждым днем. Сегодня же зайдите к товарищу Синицкому, он проинформирует вас обо всем, что там происходит.
Информация Синицкого не обрадовала Александра.
– По сути дела, советское посольство в Германии поставлено в положение почти полной изоляции, – рассказывал Синицкий. – Не только немцы, вымуштрованные Риббентропом и Нейратом, стараются как бы не замечать наших сотрудников, но и дипломаты других стран, аккредитованные в Берлине, если возникает необходимость неофициально встретиться с нашим послом, делают это тайком, скрывая от немцев, чтобы не навлечь на себя немилость Гитлера или Геббельса. Доходит до того, что советники посольств и даже послы великих держав вынуждены оставлять свои автомобили за несколько кварталов от советского посольства и добираются туда пешком, чтобы утаить свое посещение от всевидящего ока гитлеровских соглядатаев.
– Веселая у меня перспектива, – сказал Александр.
– Да, перспектива не из самых радужных, – подтвердил Синицкий, – однако изменить уже ничего нельзя. Ваше назначение утверждено.
Он разговаривал с Александром долго, больше трех часов, а в заключение посоветовал познакомиться с последними материалами, присланными в Наркомат иностранных дел советским посольством в Германии. Несколько дней Александр читал эти полные озабоченности и тревоги бумаги, и его все больше охватывало чувство беспокойства. О своем беспокойстве он жене ничего не сказал.
Всего два дня провели они с Галиной в Огнищанке. Только оставаясь наедине с Дмитрием Даниловичем, младший Ставров ничего не скрывал от брата, делился с ним своими опасениями.
– Еду я в Берлин, будто к черту в зубы, – сказал Александр, – и до сих пор не пойму, почему выбор пал на меня. Лучше б уж загнали куда-нибудь в джунгли.
– Начальству виднее, – резонно заметил Дмитрий Данилович, – оно знает, кого куда посылать…
Он все же не без сожаления оглядел худощавую, сохранившую почти мальчишескую стройность фигуру брата, его круглое, с едва заметными веснушками лицо, тонкие, давно не знавшие физической работы руки. Александр был на одиннадцать лет моложе Дмитрия Даниловича, когда-то в семье Данилы Ставрова его называли Сашкой-последышем, и в представлении Дмитрия Даниловича он до сих пор оставался таким же Сашкой, требующим внимания и помощи. И вот этот Сашка вырос, побывал в чужих странах, женился, выполняет какую-то очень важную работу, сейчас ему надо ехать куда-то, как он говорит, к черту в зубы, где его на каждом шагу будет подстерегать опасность, и может статься, что Сашка-последыш никогда не вернется из проклятого гнездовья фашистов, а он, Дмитрий Данилович, давний Сашкин нянька и наставник, который утирал Сашке нос, таскал на руках и возил на себе, ничего не может сделать, ничем не может помочь и даже горячую, к самому сердцу подступившую жалость к брату не должен обнаруживать, потому что это не к лицу им, взрослым людям, которые многое испытали и пережили…
Галина с Настасьей Мартыновной вели между тем свои женские разговоры, вспоминая разлетевшихся в разные стороны молодых Ставровых.
– Трудно мне без детей, – жаловалась Настасья Мартыновна. – Пока они были маленькими, душа моя была на месте, а повыросли, разъехались – и разве узнаешь, как у них жизнь сложится? Вот старший, Андрей, женился на хорошей вроде бы девушке: и красивая, и умная, и чистюля такая, что можно позавидовать, а чего-то не лежит у меня к ней сердце, чует, что нет у нее настоящей любви к Андрею. Ребенка она не хотела, родила против своего желания, на всех нас, Ставровых, свысока смотрит.
– Придет время – и у них наладится, – утешала Галина, – молодо, говорят, зелено. Авось образумятся.
– А Романа разве не жалко? Бросила его судьба в Испанию, в самое пекло, может, и голову он там сложит. Меньший, Федя, где-то на самой границе служит, ну а, не дай бог, война? Хорошо еще что Каля с Гошей совсем близко живут, в Пустополье.
Сочувствуя Настасье Мартыновне, Галина подробно рассказывала ей о встрече с Романом в Париже, уверяла, что у Романа было отличное настроение, что с ним в Испании опытные товарищи.
В разговорах, в вечерних прогулках по лесу пролетели три коротких дня. На четвертый день, выпросив в колхозе лошадей и тачанку, Дмитрий Данилович проводил Александра с Галиной до станции, обнял их, прощаясь, и пожелал им счастливого пути. Через неделю Александр с женой выехали из Москвы в Берлин.
После таможенной проверки на станции Негорелое они пересели в вагон польского поезда. За окном замелькали унылые, исполосованные межами поля, кривые проселочные дороги, исхлестанные дождями деревянные мадонны на перекрестках, бедные деревни с убогими кладбищами.
– Сплошное нищенство, – сквозь зубы сказал Александр, – а пан Пилсудский и его подручные петушатся, чуть не лопаются от гордости и не перестают бряцать оружием.
– Жалко людей, – с грустью сказала Галина, – не тех, конечно, которые петушатся, а тех, кто живет в этих кособоких хатенках, в непролазной грязи…
– Да, жалко, – отозвался Александр.
В Берлине на вокзале Александерплац их встретили два сотрудника советского посольства. Великолепное здание посольства располагалось на одной из самых красивых и просторных берлинских улиц – Унтер-ден-Линден, усаженной высокими, аккуратно подстриженными липами. В этот же день посол рассказал Александру о положении в стране и предупредил о необходимости быть сдержанным и осторожным в разговорах как с немецкими дипломатами, так и с представителями других стран, среди которых есть немало явных и тайных сторонников Гитлера.
– Тут все построено на доносах, на постоянном подслушивании телефонных разговоров, на провокациях и шантаже, – сказал посол. – Кроме того, многие представители западных стран упорно ставят своей целью одно: обязательно столкнуть Германию с Советским Союзом. Вообще же, товарищ Ставров, я советую вам неделю-другую походить по Берлину, понаблюдать, чтобы иметь собственное представление о том, как под пятой нацистов живут немцы и что составляет сущность их устремлений…
Так началась жизнь Александра и Галины Ставровых в Германии Гитлера – жизнь, наполненная тревогой, напряженностью, ежедневным ощущением подстерегающей со всех сторон опасности. Многое довелось им повидать, и не раз удивлялись они тому, как обещанием сладкой жизни, ядовитой проповедью «избранности» немцев, антисемитизмом, воплями о «жизненном пространстве», якобы не соответствующем тому, что требовалось немецкому населению, угрозами и страхом, тюрьмами и пытками опутали нацисты миллионы людей…
Уже на второй день после приезда в Берлин, стоя у окна, Галина подозвала мужа:
– Посмотри, Саша, на это шествие.
По Унтер-ден-Линден под резкие звуки барабанов и вой дудок четким военным строем шли мальчики и девочки десяти – двенадцати лет. На боку у мальчиков сверкали ножи на ремнях. Несмотря на холодный ветер с дождем и снегом, коленки у всех детей были голыми, и, хотя лица их посинели, все они безукоризненно выдерживали линию колонны и шли, как заправские солдаты.
– Это детская организация нацистов, – объяснила Ставровым сидевшая в комнате девушка-переводчица Оля, – для мальчиков – Дейче Юнгфольк, для девочек – Юнгмедель. А те, чуть повзрослее, которые маршируют во второй колонне, – это гитлерюгенд, молодежная организация. Они вооружены кинжалами, которыми можно проткнуть человека насквозь… На кинжалах выгравирован лозунг «Кровь и честь»…
Оля стала сопровождать Галину на прогулки и в магазины, а по возвращении Галина делилась с мужем своими впечатлениями.
– Понимаешь, Саша, за продуктами везде очереди, но люди стоят молча, будто боятся слово вымолвить, – рассказывала она. – Возле очередей вертятся верзилы в штатском, явные шпики. Магазины, в которых еще остались хозяева-евреи, бойкотируются, там даже таблички висят: «Не покупайте у врагов-евреев». Кофе, сахар, крупу, разные специи – все выдают по карточкам, а промтовары – по ордерам, они называются «бецугшайн». Люди напуганы, не разговаривают друг с другом. Трудно нам будет привыкать к этой обстановке.
Александр угрюмо слушал жену. Он давно не был в Германии и совершенно не узнавал страну, которую когда-то видел иной. Ему и до приезда было известно все, что сделали Гитлер и его подручные за минувшие три года: провокационный поджог рейхстага, суд над Георгием Димитровым – театрализованный фарс, в котором на весь мир оскандалился Герман Геринг; запрещение всех партий, кроме нацистской; массовые аресты коммунистов и социал-демократов; разгон профсоюзов и организация фашистского «Единого трудового фронта»; публичное сожжение книг всех неугодных Геббельсу авторов; демонстративный выход Германии из Лиги Наций; кровавая расправа со своими же сподвижниками – Ремом и сотнями других в «ночь длинных ножей»; мерзкий подлог с так называемым «завещанием» умершего президента Гинденбурга и полный захват власти «фюрером и рейхсканцлером» Адольфом Гитлером; гнусное убийство французского министра иностранных дел Луи Барту и югославского короля Александра, учиненное в Марселе по указке гитлеровцев; комедия плебисцита и «присоединение» к Германии Саарской области; тайный «закон об обороне империи», ставший основой безудержного вооружения; неожиданное вступление немецких войск в демилитаризованную Рейнскую область; введение всеобщей воинской повинности – все это готовило Германию к запланированной нацистами войне…
Однажды на одном из официальных приемов к Александру подошел сотрудник американского посольства Джордж Хейвуд, сын известного в штате Айдахо лесопромышленника, высокий белокурый парень, сразу располагающий к себе открытой, добродушной улыбкой и мягкостью манер. За несколько дней до этого Александр познакомился с Хейвудом на очередном выступлении Геббельса в министерстве пропаганды, и веселый американец сразу стал держать себя так, словно знал Александра много лет.
– Не думаю, дорогой Ставров, что вам может нравиться обстановка в Берлине, – сказал он, пододвигая Александру бокал рейнвейна. – Что касается меня, то я готов бежать отсюда куда угодно.
– Я вас понимаю, – понизив голос, сказал Александр, – меня тоже не радует то, что делает Гитлер, но и политика вашей страны вызывает недоумение.
– Почему? – спросил Хейвуд.
– Потому что вы, американцы, или не представляете всей опасности, которая нависает над миром, или – а это еще хуже – исподволь ориентируете экспансионистские устремления Гитлера на Восток…
За длинным столом звенели рюмки, звучали нетрезвые голоса людей. На двух собеседников никто, казалось, не обращал внимания, но Хейвуд счел нужным сказать:
– Тут слишком много ушей. Давайте отойдем к той пальме, я угощу вас отличной гаванской сигарой.
Они покинули стол, уселись в кресла в дальнем углу, закурили.
– Вы, дорогой Ставров, правы только отчасти. – Джордж Хейвуд смотрел в потолок и пускал замысловатые клубы дыма. – Конечно, у нас в Америке есть люди, давно связанные с Германией крупным бизнесом. Они патологически ненавидят коммунизм и предвкушают удовольствие незамедлительно вцепиться вам в глотку. Такой бешеный волк, как Гитлер, для них сущая находка, и они не прочь спустить его с цепи.
– Я об этом и говорю, – сказал Александр, – с их помощью Гитлер строит подводные лодки, танки, самолеты, финансирует военные заводы, сооружает аэродромы. Не так ли?
– Да, так, – согласился Хейвуд, – но, как известно, Америка состоит не только из этих зубров. Уже одно то, что президент Рузвельт счел необходимым признать вашу коммунистическую страну, говорит о многом. Поверьте, Ставров, с нацизмом нам не по пути.
– Однако вы не только смотрите сквозь пальцы на то, как Гитлер и Муссолини помогают Франко удушить Испанскую республику, но и способствуете политике невмешательства, провозглашенной Англией и Францией…
Хейвуд заразительно засмеялся.
– Насколько я знаю, дорогой мой друг, советский посол Иван Майский заседает в лондонском Комитете по невмешательству и является его полноправным членом.
– Советское правительство верило и все еще продолжает верить в то, что запрещение вмешиваться в гражданскую войну в Испании относится ко всем – понимаете, Хейвуд? – буквально ко всем странам. – Александр явно начинал злиться. – А что происходит на деле? Уважаемый председатель Комитета по невмешательству лорд Плимут и его французский коллега господин Шарль Корбен очень зорко следят за тем, чтобы ни один советский пароход, даже загруженный медикаментами и перевязочными средствами, не дошел до берегов Испании, но при этом стараются не замечать и не подсчитывать количество танков, пушек, пулеметов, снарядов и патронов, которые Гитлер и Муссолини направляют генералу Франко через Португалию. Какое же это невмешательство?
Их разговор прекратился при появлении двух чиновников из ведомства Геббельса, которые давно обратили внимание на уединившихся дипломатов и решили подойти поближе. Хейвуд, подмигнув Александру, дружески распрощался с ним и пошел к столу…
Позже Александр много раз встречался с Хейвудом и успел убедиться в том, что молодой американский дипломат очень порядочный человек, с прогрессивными взглядами и что он искренне ненавидит нацистов. Он, например, дважды информировал Александра о новом «наборе добровольцев» для армии Франко в нескольких военных округах Германии.
Советское посольство сообщало в Москву и о выступлениях Гитлера, Геринга, Геббельса. Все речи нацистских главарей содержали воинственные призывы и были полны угроз по адресу предателей-демократов и «трусливых пацифистов», мешающих немецкому народу «установить в мире новый порядок».
Перед вечером, когда в посольстве заканчивалась работа, Александр и Галина выходили на прогулку. Медленно бродили они по улицам, заходили в кинематограф, но больше всего любили Тиргартен – прекрасный парк в центре Берлина. Даже в холодные осенние дни он не терял своего очарования. Обронившие листву дубы и голые ивы на берегу прудов с темной, свинцовой водой, невнятный шум высоких кедров, светлые беседки на пересечении аллей, по которым молчаливые женщины и мужчины степенно катили нарядные детские коляски… Здесь можно было хоть на час-другой отвлечься от тревожных мыслей, не видеть марширующих солдат и черных отрядов эсэсовцев, не слышать трескучих звуков барабанов и лающих командных окриков.
– Тяжело мне, Саша, – жаловалась Галина, – я и во Франции тосковала, скучала по дому. Но там, в Париже, все было по-другому, а тут ужасно. Ходишь и непрерывно оглядываешься, и тебе постоянно кажется, что вот-вот тебя кто-то оскорбит, ударит, арестует, начнет пытать, загонять иголки под ногти.
Александр с жалостью смотрел на жену. За три недели пребывания в Берлине Галина похудела, осунулась, в ее голосе появилась странная робость, а в глазах никогда не исчезало выражение пугливой настороженности.
– Может быть, Галя, тебе лучше вернуться в Москву? – осторожно спросил он и ласково погладил холодную руку жены. – Ты стала на себя непохожа, нельзя же так. Езжай, милая, поживи дома.
Галина заплакала, прижалась щекой к его плечу.
– Никуда я не поеду.
– Почему? – спросил Александр.
– Я не хочу оставлять тебя одного в этом аду, – всхлипывая, прошептала Галина. – Дома мне станет еще хуже, будут мерещиться всякие страхи…
В этот вечер они гуляли до темноты, поужинали без всякого аппетита и рано легли спать. Утром Галина достала из почтового ящика кипу газет, прочитала нацистский официоз «Фёлькишер беобахтер» и, тихонько вскрикнув, побежала в комнату Александра:
– Вот, Саша, читай!
На первой странице газеты жирным шрифтом было напечатано заявление главы испанских мятежников генерала Франсиско Франко о том, что через три дня руководимые им войска будут в Мадриде.
4
Генерал Франко объявил своим подчиненным и многочисленным корреспондентам, что в ближайшие дни республиканцы будут разгромлены и что он, генерал, назначил парад своим войскам в Мадриде на 7 ноября 1936 года. Южная колонна войск Франко, тесня республиканцев, уже находилась в пятнадцати километрах от Мадрида, и уверенный в победе генерал приказал разработать подробную программу своего торжественного вступления в истерзанную столицу залитой кровью Испании. Одиннадцать оркестров должны были возвестить о въезде победителя-каудильо в покоренный город. Уже до блеска начищали своих коней марокканцы – личный конвой мятежного генерала, а в конюшие Алькоркона, вблизи Мадрида, нетерпеливо бил покрытыми лаком копытами белоснежный арабский скакун, предназначенный самому Франко.
В эти же самые дни решил дать интервью и генерал Эмилио Мола, один из самых жестоких руководителей мятежников, которого хитрый, изворотливый Франко незаметно отодвигал на второй план. Отвечая на вопросы дотошных корреспондентов, угрюмый, неразговорчивый Мола отрубил с солдатской прямолинейностью:
– Четыре колонны наших войск заняли исходные позиции для победоносного наступления на красный Мадрид. Однако штурм республиканского центра в столице начнет и завершит наша тайная пятая колонна, которую никто но видит, никто не знает, но которая уже находится внутри Мадрида. Выступление пятой колонны – дело ближайших дней. По нашему сигналу она мгновенно свернет голову красным смутьянам…
Откровенные заявления генералов не могли не насторожить республиканцев. В Мадриде начались аресты офицеров старой, королевской армии, притаившихся помещиков, всех, кто не вызывал доверия и мог оказаться тайным лазутчиком мятежников. Были пойманы с поличным и казнены агенты Франко, которые, притаившись на крышах домов, подавали условные сигналы вражеским бомбардировщикам или обстреливали из окон и с чердаков мужчин и женщин, строивших баррикады.
Город приготовился к самым жестоким боям. Его окраины опоясали окопы и проволочные заграждения, пулеметные гнезда, скрытые позиции минометов и пушек. И все защитники Мадрида повторяли как боевую клятву слова:
– Они не пройдут!
На участке батальона, с которым находился советский инструктор лейтенант Роман Ставров, бой начался рано утром. Едва только забрезжил хмурый осенний рассвет, как призрачную муть неба прорезали две зеленые ракеты, и сразу же на позиции республиканцев обрушилась вражеская артиллерия. Однако огневой налет не причинил притихшему в окопах батальону никакого вреда. Снаряды рвались далеко позади.
Молоденький адъютант капитана Гуттиереса дернул Романа за рукав.
Стоявшая у дверей блиндажа Леся, стараясь перекричать частые разрывы, быстро перевела вопрос испанца:
– Камарадо Росос! Что они, стрелять не умеют или, может, отсекают нам путь отхода?
– Вернее второе! – закричал Роман. – Но отхода не будет! Уйди в блиндаж, Леся, и прикрой дверь!
Снаряды один за другим полосовали светлеющее небо. Вначале слышался их низкий басовый гул, потом гул повышался, переходил в пронзительный свист, и наконец раздавались утробные, рвущие воздух разрывы. Хотя мятежники вели огонь вдоль всей линии батальона, Роман по обстрелу понял, что основную атаку они начнут правее, в направлении университетского городка, то есть будут наступать левым крылом, которое пока прикрывалось деревьями парка. На этом участке держали оборону другие части, и Роман встревожился, выдержат ли они натиск.
По совету полковника Ермакова капитан Гуттиерес почти все пулеметы расположил на флангах батальона. Там, на правом фланге, лежали со своим «максимом» и любимцы Романа – валенсийский слесарь Анхел Ортис и озорной Филипе, пастух из предгорьев Кордильер. На них Роман надеялся и был твердо уверен: Анхел Ортис и Филипе умрут, но не отступят. «Все же мне самому надо пройти туда к ним, – подумал Роман. – Мало ли что может случиться? Я должен быть рядом с ними. Но что делать с Лесей? Как она будет без меня?»
Орудийный огонь мятежников усиливался, и уже сквозь уханье разрывов стало слышно захлебывающееся лопотанье пулеметов. По надречным камням, рикошетя, защелкали пули. Роман оглянулся. Леся стояла в дверях блиндажа. Черные ее волосы рассыпались из-под берета. Она пристально смотрела на Романа и улыбалась, но улыбка ее была вымученной, жалкой. Он хотел было крикнуть ей, чтобы она спряталась в блиндаже и закрыла дверь, но вдруг почувствовал на своем плече чью-то чужую руку.
Перед ним стояли одетые в защитные комбинезоны полковник Ермаков, командир батальона капитан Гуттиерес и незнакомый высокий человек в роговых очках. Он был в черной кожаной куртке, поверх которой наброшен грубошерстный крестьянский плащ.
– Товарищ Висенте Рохо, начальник штаба обороны Мадрида, – представил незнакомца Ермаков и, повернувшись к Рохо, добавил: – Товарищ Романо Росос, инструктор пулеметной команды.
Откинув плащ, Висенте Рохо поднял к глазам бинокль, медленно осмотрел белеющую вдоль окопов дорогу, высокие деревья парка, несколько краснокрыших домиков вдали. Почти совсем рассвело. Опустив бинокль, Рохо повернулся, увидел Лесю.
– А сеньорита зачем здесь? – спросил он.
– Это переводчик Мадалена Аяла, – сказал Ермаков.
– Участок вашего батальона у меня не вызывает сомнений, – сказал Висенте Рохо, – гораздо опаснее северо-западный сектор. По данным разведки, именно там сосредоточены ударные силы противника. На вашем левом фланге, – Рохо сквозь очки пристально взглянул на капитана Гуттиереса, – надежные войска. Там Двенадцатая интернациональная бригада генерала Лукача и первая бригада Энрике Листера. Прошу особенно зорко следить за правыми соседями, среди них на днях займет позиции трехтысячный отряд анархистов, которым командует Буэнавентура Доррути. Сам он человек отважный и честный, но его отряд – разнузданная вольница…
Роман подошел к Ермакову и сказал, понизив голос:
– Яков Степанович, я пойду туда.
– Куда? – спросил Ермаков.
– На правый фланг батальона, – твердо сказал Роман, – мне кажется, что инструктор пулеметной команды должен быть там, где проходят боевое испытание его ученики. Они ведь первый раз в жизни будут стрелять не по мишеням, а по людям.
Ермаков нахмурился:
– По врагам, ты хочешь сказать?
– Да, по врагам.
– Хорошо, иди, – сказал Ермаков. – Я сам об этом думал. Ты славный парень, камарадо Росос. Настоящий парень!
Он обнял Романа и ушел вслед за Висенте Рохо и капитаном Гуттиересом.
Леся стояла у дверей блиндажа. Она слышала короткий разговор Романа с Ермаковым и не промолвила ни слова, только побледнело ее смуглое лицо.
Орудийный и пулеметный обстрел усилился. Теперь казалось, что гудящая земля и потревоженное небо превратились в какой-то дикий хаос. Откуда-то из-за реки раздались залпы республиканских батарей, расположенных на западной окраине города. В парке Каса дель Кампо, где, по всем данным, затаился невидимый пока противник, взлетели вырванные с корнем деревья и метнулись клубы дыма.
Роман взглянул на сидевших в окопе солдат, резко повернулся к Лесе, не стесняясь людей, приник к ней и громко сказал:
– Я пошел, Лесенька… Мне надо идти…
Маленький солдат с карабином и с гранатой в руках что-то гортанно закричал: иди, дескать! Потом кивнул в сторону Леси: ничего, мол, не беспокойся, мы твою сеньориту будем оберегать!
Придерживая болтающийся на груди бинокль, Роман побежал вдоль окопа. Бежал пригнувшись, спотыкаясь и падая, будто слепой. На какую-то долю мгновения он замечал лица солдат, блеск патронов в земляных нишах, мешки с хлебом под ногами. На повороте окопа увидел первого раненого. Раненый, пожилой рабочий с землистым лицом, лежал на спине, из его обнаженной шеи хлестала кровь. Над ним, сидя на корточках, хлопотала старуха с окровавленными руками. Космы седых волос мешали ей, она откидывала их судорожным движением головы.
Роман на секунду задержался, посмотрел на неживые, остекленевшие глаза раненого, подумал о том, что старуха напрасно старается чем-то помочь ему, и побежал дальше. Сквозь грохот разрывов и тонкий посвист пуль он вдруг услышал ровное, с подвыванием гудение. Оно неслось сверху, оттуда, где медлительно плыли розовеющие под лучами солнца, ко всему равнодушные облака. Пугающее своей тяжкой монотонностью, надрывное гудение это приближалось, усиливалось и наконец превратилось в грозный рев. Романа обожгла мысль: «Самолеты-бомбардировщики… а у нас на участке ни одной зенитной пушки…»
Он успел пробежать еще метров тридцать, успел заметить, как отшатнулись от бруствера, попадали на дно окопа солдаты, и тут над его головой с металлическим лязгом распалось небо. С оглушительным грохотом взметнулась навстречу небу земля. Взрывная волна отбросила Романа к задней стенке окопа. Теряя сознание, он упал навзничь.
Сколько времени длилось забытье, Роман не знал. Очнулся он от удушающего комка земли во рту и оттого, что почувствовал на лице и на шее теплую влагу. Мелькнула мысль: «Кровь… значит, ранен в голову…» Он с трудом открыл глаза и вздрогнул: над ним склонилась Леся. Роман долго всматривался в ее измученное лицо, совсем близка увидел искривленный рыданием рот, едва заметный пушок над верхней губой, две темные родинки на мокрой от слез правой щеке. Все еще не понимая, что с ним произошло, он поднял руку, провел ладонью по шее, посмотрел – крови не было, но ладонь была влажная. «Это ее слезы, – подумал Роман, – она плачет… Но как она тут оказалась? Почему покинула блиндаж?» Он коснулся пальцами волос Леси, выплюнул землю и спросил:
