Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)
о а ней Германия. Как далеко ушли они от родины, уйдут еще дальше...
Навстречу проносились грузовики, бронетранспортеры, санитарные фургоны. Прогрохотал легкий танк с буквой "и", что значило Гудериан. Вот он и сам. В окне вездехода мелькнуло загорелое маленькое сморщенное личико генерала.
Он спешил к одному из своих танковых корпусов путь которому на рассвете должна пробить пехота Внхерта.
Спешил и Вихерт. Через пятнадцать минут совещание в штабе дивизии. Он не должен опоздать. Точность и аккуратность.
"Без этого время подобно воде, утекающей в песок" – подумал Вихерт.
Совещание в штабе дивизии было кратким. На большой оперативной карте, развернутой на отдельном столе оыли уточнены ранее поставленные задачи перед каждым полком с общей задачей – в течение первых часов подавить сопротивление противника, сломить его упорство любой ценой.
В заключение Вихерт сказал стоявшим перед ним командирам:
Я вновь хочу предостеречь тех, кто недооценивает противника. Русские искусны, храбры и стойки в бою ооины с ними были всегда кровопролитны и остались примером исключительной ожесточенности. Уничтожать не жалея огня. Беспечность, а также самоуверенность могут свести на нет достигнутое. Я буду строг с теми командирами, которые допустят подобное легкомыслие.
Нас здесь много, мы сильны, как никогда, но путь наш далек.
После совещания Вихерт пригласил всех поужинать в доме бывшего польского пана, в небольшом зале с высокими дубовыми дверями, на которых остались следы от врезанных когда-то в дерево бронзовых мечей. Они уже на вилле Внхерта в Германии, ждут, когда у хозяина будет время распаковать и другие ящики с картинами, хрусталем, с кубками, на которых в серебре и рубинах тускнело средневековье.
Раскрыты окна в потемки задичавшего сада.
Посреди зала – стол, накрытый тяжелой багровой скатертью. Сверкали бокалы рядом с темными толстыми бутылками из французских, итальянских и румынских подвалов, где в замшелых нишах выстаивался, крепчал игристый огонь этих вин. Высилась ваза с яблоками и апельсинами. Лежали тут и ломтики хлеба из польской ржи и пшеницы.
Вихерт встал и поднял высоко бокал с зеленым рейнвейном.
– Я хочу пожелать всем успеха в предстоящих сражениях. Когда над Германией была ночь, другим светило солнце, голос фюрера звал нас выйти из тьмы на тот путь, по которому шли рыцари ордена, чтоб германским мечом завоевать германскому плугу землю, а нашей нации _ хлеб насущный. Через несколько часов исторический сигнал возвестит о начале похода. За нашу победу! За великую Германию, за нашего фюрера, господа!
По залу прошелестело, черный блеск крестов дрогнул на мундирах, и в едином порыве руки взметнулись.
– Хайль!
Это сборище знало, как воевать; прошло через высшие классы военной выучки, где горький опыт прошлой войны не учил добру, а освещал дотошной памятью ошибки, чтоб не повторять их в будущем кровопролитии.
Были подняты бокалы за Вихерта с возгласами о егй доблести. Это приятно ему, но излишние похвалы возбуждают в других ревнивые чувства, а зависть чревата коварством.
Он сказал в ответ:
– Господа! Я уверен в каждом из вас. И в том случае, когда ваше будущее в какой-то степени будет зависеть от моего внимания к вашим заслугам, я буду справедлив,– сказал он так, чтоб вселить особое уважение к себе. Если даже такого уважения нет, то заботы каждого о своем будущем заставят ценить его, полковника Вихерта...
Со двора разъезжались машины и мотоциклы. Слышалея треск моторов и смех.
– Это был музей, где нам, как за стеклом, показали, что такое ужин.
– Не болтай! Я успел проглотить кусочек сыра.
– Но мы выпили. А это намек: закусывай завтра в России.
– Говорят, девочки там... Француженки – сухой паек по сравнению с ними.
– У тебя, Мюллер, опыт по этой части.
– Я предпочитаю эту часть всем частям света.
Вихерт перед сном прошелся по саду. Завтра тяжелый день, и надо хорошо выспаться – быть бодрым и свежим.
Звонко пролился звук губной гармошки. Где-то раздался выстрел. Потом песня с выкриками. Все доносилось издали.
А тут тишина. Пьянило жасмином, сиренью и скошенной травой.
С треском пронесся мотоцикл по дороге.
"Неужели решено?"– подумал Вихерт, вдруг не поверив, что это последняя ночь, за которой в глубине континента, в хлебных и золотых землях откроются поля сражений – русские поля, и там, как мираж, далекая Москва с чудом кремлевских соборов.
Вихерт остановился возле фонтана с высохшим и заросшим травою бассейном. В темноте рядом зашуршало, и из кустов вышел садовник. Он прижимал к сердцу букет роз.
– Господин полковник! Смею ли сказать, изгнанный и отверженный. Но бог увидел и сжалился. На дороге России кланяюсь вам низко и желаю победы,– и, крестясь, протянул цветы.– Пусть первопрестольная такими же розами встретит вас.
– О, я слышу отличную речь! Вы русский?– взяв букет, удивился Вихерт.
Старик закрыл лицо руками и не то засмеялся, не то заплакал, плечи его дрожали.
А за рекой в этот вечер вроде бы тихо. Завтра воскресенье.
В высоте пурпурово окрашены закатом кучевые облака – к ясной погоде, по приметам.
После службы расходились командиры по своим домам.
На самой окраине городка, под кронами сосен, барак.
Первые два окошка от угла – Невидовых, комната и кухонька.
Федор давно дома. Укладывал под стеной дрова в поленницу. Только что наколол, и пахло от березовой коры талым сиегом.
В комнате раскрыто окно в полисадник. Зазеленели гряды укропа, и лук пустил сочное перо. У огорожи белые зонтики купырей; отступивший лес оставил их здесь рядом с дубком. Кто-то порубил его, и теперь будто в гневе вздымал он корявые, в бородавчатых наростях сучья. Федор еще прошлой осенью засмолил его раны и перевязал старыми бинтами. Бинты кое-где порыжели от сока, но листва прорвалась из почек, крепла зеленью.
Катя укладывала сына. Спит малыш. Она посмотрела на мужа, когда он тихо вошел, и улыбнулась.
После родов Катя, казалось, зацвела, как это бывает с каждой женщиной, когда неизбежное минет, и на душе легко, свободно, и еще ярче улыбка.
Катя в сиреневой кофте, свиты в косу ячменные волосы, а глаза ясны, блестят в них росинки.
Все это увидел вдруг Федор, когда жена, чуть повернувшись, остановилась перед окном, за которым розово сиял вечереющий воздух, и березы с черным хворостом грачиных гнезд будто уплывали куда-то...
По дороге провели под конвоем мужчину в распахнутом жилете. Шел он быстро, опустив голову. За спиной скручены руки веревкой.
Катя знала его. Здешний лесник. Вчера дрова привозил. Помнила, как поднесла ему стакан за труды. Он выпил и засмеялся:
– Так, говоришь, с Угры, лесникова дочка,– и показалось, что-то злое скрыл за смехом.
– Лазутчиков прятал,– сказал Федор.– С динамитом пришли, с отравой для колодцев. Один, сволочь, бежал. Так что в лес без меня пока не ходи.
Федор убрал под подушку пистолет и скрипевший ремень.
Уже темнело. Но свет никто не зажигает. Крадутся по городку слухи: вот-вот война, здешние людишки оружие достают, грозят расправой.
Катя хотела закрыть окно. Но Федор остановил.
– Пусть они боятся, нам это не к лицу. Я, между прочим, имею приз по стрельбе из пистолета. Так что мимо окна пулю не пошлю. А на сон я чуткий.
Где-то в полях звали с отрешенной грустью перепела;
"подь-полоть, подь-полоть".
Млечный Путь мерцает над лесом туманной пучиной.
вот всполох мигнул, и будто кто-то седой упал на колени перед окном, замахал руками.
"Уходи... уходи..."
Катя с ужасом пригляделась. Блестит в росе молодой дубок. И вот снова взмахнул ветками.
– Феденька, милый.
Катя прижалась лицом к груди мужа: вот так бы укрыться от тревог, которые всполохами бродили по горизонту, заглядывая сюда, в комнату, и сумрачно, быстро озирали кроватку, где спал малыш, и все падала и полошилась тень дуба за окном.
Ночь словно озарена светящимся изнутри изумрудом и замшелых кустах свистели, чокали и раскатисто щелкали соловьи, и звуки были прозрачны, сверкали
Федор не спал. Прохладой с запахом цветущего таоака тянет в комнату, и видно, как в проеме окна матово моросит сырость: тянет от леса туманами в городок.
Катя рядом, слабо вздрагивает ее рука на груди мужа. Веет белым покоем от лица: спит. Что-то зашептала и улыбнулась. А потом всхлипнула. Раскрыла глаза и вздохнув, порывисто обняла Федора.
– Утро снилась, Феденька, будто птицей прилетела я на наш двор. Тихо так, темно. А у двери коса стоит. Думаю, кто ж ее так поставил? Хотела в окошко заглянуть.
А крылья враз отнялись и падаю, дух замирает. Тут и проснулась.
– А ты вот с Ваняткой-да наяву к своему окошку.
А я потом, в отпуск. На станции меня встретишь. Чуть свет поезд приходит. В полях гречихой пахнет. Хорошо!
Поезжай.
– Без тебя нет. Загорюю там. Хоть на край света, а с тобой.
– Да ведь и так на краю света нашего. А любовь, как дозорный, какую-то тревогу подает...
Из ночной глуши, как зеркалом, прорезала зарница.
Лицо Кати загорелось в туманно-розовом сумраке и сразу прокосило тьмой.
Кто-то застучал в дверь.
Федор сунул под подушку руку, сжал пистолет.
Снова стук.
– Невидов, ты дома?
Голос соседа, лейтенанта Баташова.
– Папироску, что ль? Опять курить бросил,– сказал Федор и поднялся.
– Немедленно! На площадь через десять минут,– услышал он.
Когда вышел в коридор, Баташова уже не было.
Раскрыта дверь на улицу. Печальное, похожее на стон гудение тяжко проныло в воздухе.
Федор бросился в комнату. Катя подала ему чистую, выглаженную гимнастерку, а старую повесила на спинку стула.
– Постираю потом,– сказала с грустью.
Федор одевался, и все казалось ему: что-то забыл, потерял. Быстро защелкнул ремень с пистолетом в кобуре.
Вот и готов. Взял пилотку, пальцем потер на ней звездочку.
В кроватке, раскинув ручонки, спал Ванятка. И когда Федор пригнулся поцеловать его, малыш будто бы улыбнулся ему в своих снах.
Катя, как можно тише, чтоб не слышал муж, с болью в горле проглотила слезы.
– Я провожу.
Она почти бежала за ним, так он торопился. Иногда останавливались проститься. Федор крепко брал ее за плечи, и она вздрагивала.
– Еще вон до того кустика.
А у кустика отдаляла прощание до ракитки, от ракиткн до столбов. На свой лад погуживали они у дороги тревожными в эту ночь вестями.
– Катя, гляди, Ванятка один не забушевал бы.
Катя улыбнулась и опустила голову. Мимо прошел Ьаташов. Молодец и красавец с тонкими смоляными усами. Черные глаза жгучи и дерзки.
– Знобит, Невидов?..
Катя глядела на дорогу. Отбелен туманом ее луговой плес. А дальше темнел притихший под звездами лес. Туда и ушла машина, увезла Федора.
"Что будет?– подумала Катя: и это все жизнь, от которой никуда не скроешься.– Что будет?" – не гадала она, а смирялась с этим прощаньем.
Катя вошла в комнату и с испугом остановилась.
В углу, возле окна, стоял мужчина в военном.
– Кажется, хозяйка?– сказал он.
– Да... Что вам?
– Почему дверь открыта? Не для вас сказано: закрывать! Лазутчик скрывается, а у вас все нараспашку. Я из контрразведки,– и он полез в карман, настороженно поглядывал на Катю,– Вот документы!
Показал какую-то книжечку. Стоял почти невидимый в тени, долго к чему-то прислушивался. С площади доносился шум идущей к границе пехоты и скрежет тормо-.
зивших машин.
– Подождем. Может, сюда и заскочит. Место подходящее... Да закройте дверь.
Катя закрыла дверь.
– Да кто?
– Леснику-то этому говорила, что с Угры. Вот и зацепочкэ.
– Какая еще зацепочка!
Что-то темнеет на полу.
– Лазутчик-то – землячок ваш. Ловягин.
Катя подняла темное с пола. Гимнастерка.
– Какой Ловягин? Викентий? Да, говорят, будто сдох,– и глянула в руки: гимнастерка грязная, рваная А где же Федина? На спинке стула висела... И поняла почувствовала хмурый взгляд из темноты.
– Осторожнее!– и тут со стоном выхватил из-за голенища нож и показал на младенца.-Если крикнешь...
Он сжал кофту на ее груди, потянул.
На войну твою сволочь вызвали. Уходи. Успеешь.
А нет – просись к садовнику за рекой. Отец мой – Ловягин. И постираешь...
Он не договорил. Два отдаленных взрыва донеслись, и сразу над городком, в стороне взмелось зарево.
– Завертелось... А гимнастерку верну... Встретимся еще, Катерина Невидова.
Он прыгнул в окно и скрылся.
Катя, держась за спинку кровати, хотела встать, но ноги ослабли и подломились.
– Феденька...
Вихерт проснулся с чувством озноба и тоски, будто ждало его что-то зловещее.
Еще темно.
На востоке чуть-чуть рябило, и было похоже, там кропил дождь.
Ровно в два часа в комнату к Вихерту вошел начальник разведки штаба дивизии майор Дитц, как всегда быстрый, оживленный. На моложавом холеном лице холодноваты глаза и жестоки морщины.
Когда-то этот шпион в числе иностранных специалистов почти три года прожил в Москве, был знаком с былыми богатыми семейками, в комнатки и квартиры которых, в тайную темнинку, тянул на золото матерый его нюх.
Дитц доложил о последних донесениях разведки, которые уже не могли ничего изменить.
– Русских тут мало,– добавил он, когда служебный разговор был закончен.– Если бы мы заманили поближе к границе главные их силы, тогда наша хватка была бы страшной, с хрустом хребта.
– Хребет в Смоленске.
– Наполеон, преследуя русских, смертельно устал, и, когда наконец обнял Москву, красотка, уже раздетая, отпихнула его.
– У нас руки покрепче. И все уже решено. Ты сомневаешься?
– Я не сомневаюсь только перед мертвыми.
– Не ворчи, Дитц.
Они вышли на крыльцо.
Борозда рассвета с сизыми и зябкими отвалами тянулась по горизонту.
Прибыл автомобиль с рацией и следом-два посыльных мотоциклиста.
Адъютант Вихерта положил в машину упакованную палатку и бутылку вина, укрыл в специальный ящик термос с чаем и термос с горячим завтраком. Фотоаппарат в кожаном футляре Вихерт повесил на спинку сиденья рядом с каской.
Машина в сопровождении мотоциклистов, с черно отливавшими автоматами и касками на ремнях, тронулась на Ш1 одного из полков, где предстояла первая встреча с этой войной.
Вихерт оглянулся. У калитки стоял садовник под высокой березой ровесницей его изгнания.
– Сын старика – наш разведчик?
– Да. Сейчас за рекой,– ответил Дитц.
За поворотом дороги мелькнули госпитальные палатки, а дальше, на опушке, перед налитым росой лугом,– могильная траншея. Прислонены к деревьям белые кресты: скоро привезут убитых.
Машина быстро приближалась к бледневшей впереди полосе, которая вдруг отдалилась от кустов,– открылась пустота, обрыв, а за ним далекий теперь туман серебристо светающего неба.
По краю обрыва, в зарослях орешника, просторный окоп, накрытый маскировочной сетью с ветками и пучками травы.
Выставлены из-за бруствера рога стереотрубы.
Это наблюдательный пункт.
Из окопа в блиндаж ход. Там, в мрачном убежище с перекрытием из толстых неструганых бревен, кричала по телефонам немецкая пунктуальность и вымуштрованная жестокость, и, повинуясь ей, что-то там, где это было надо, передвигалось, останавливалось и готовилось, чтоб как можно хитрее поразить противника.
Офицеры уже ждали Вихерта, готовые к выполнению его распоряжении, и когда он спустился в окоп, все дрогнуло, приветствуя его.
Он подошел к брустверу и, чуя лицом дуновение холодного прелого воздуха из низины, оглядел пространство перед собой.
Вот там, правее, за чащинкамн зарослей, подтопленных росистым лугом, бугор. Туда устремится решающий удар, когда ходом боя силы русских будут скованы в центре, он, Вихерт, сокрушит на этом бугре все живое – откроет дорогу танкам.
Пойма внизу в сухих кочках, в осоке. Белел из травы водомерный столб, а чуть ниже по течению – выступ луга с ивой на мыске, от которого в сиреневой зыби круто заворачивала река. Там, у переправы, и вон в тех лозах затаилась пехота – слилась с травой, с кустами возле плотов и штурмовых лодок с пулеметами на бортах.
Прошелестел ветерок, и сразу с кустов посыпались, задробили капли. По склону заворошились лопушистые листья мать-и-мачехи и сникли в дреме.
Где-то в высоте вдруг зазвенело ясно и нежно: это жаворонок. Было видно, как он падал золотым веретеном.
Вон уже зажглась в сумрачном зевле лимонно-желтая полоска.
Трепетали в алмазной росе последние мгновения тишины и мира.
Еще две минуты.
"Подь-полоть, подь-полоть",– быстро позвал в полях перепел.
Еще минута.
Лица у людей неподвижны и напряженны.
На той стороне тишина.
В лощинах медленной поземкой вился пар над ворохами кустов и берез, поникших в задумчивости. А дальше лиловая полоса темнела непроницаемо: там затаились позиции русских, и не то человек стоял в просторе, не то деревце одинокое.
Еще полминуты.
На песчаную косу у самой воды сели грачи.
Все это: и далекий дым над лесом, и с шумом взлетевшие грачи мелькнуло мгновенным кадром в бескрайней панораме белесого рассвета.
– Господа, великий час наступает!– сдерживая волнение, негромко, жестковатым голосом сказал Вихерт.
Он смотрел на часы. Как точны они с теми часами, по которым Гитлер в своей ставке даст решающую команду истории?
Еще несколько бпений секундной стрелки.
Вот, вот – сейчас.
И то, что тревожило и страшило, казалось невозмож"
ньш по своей чудовищности, началось.
Около пяти миллионов немецких солдат и офицеров одетых, обутых, откормленных и вымытых перед походом в банях, пять миллионов, вооруженных автоматами и винтовками, ножами и пистолетами, пятьдесят тысяч орудий и минометов, отлитых в смраде Рура, около пяти тысяч самолетов, способных затопить огнем и смертью целые города, три тысячи бронированных чудищ все это, готовое убивать, давить, жечь, тронулось на всем протяжении границы.
Угрюмый, нарастающий гул поднявшихся в воздух самолетов возвестил война началась.
Самолеты уходили на восток – к Минску и Орше, там раскроются бомбовые люки.
Вот они, уже далеко, над первыми холмами России, над стогами в ранних лугах, над тихими избами в покое сладкого сна.
И едва лишь самолеты завалились за горизонт, как в лесном сумраке па немецкой стороне заметались зарницы и раздался грохот – содрогнулась земля в разъяренно ревущем пламени.
В ушах Вихерта зазвенело, а потом в наступившей вдруг тишине, перед глазами в какой-то желтой мгле высоко заскользили огненные полосы, а под ними поднимались и медленно падали в безмолвии зеленые нити.
И снова, после мгновенной глухоты, ударило грохотом. Стволы орудий тягуче стонали.
"Хау-хау",– где-то рядом ревело самоходное орудие.
"Го-го-го",– вздымался все выше и выше трубный прерывистый глас еще одного крупповского чудища.
"А-а-ха-ха-ха",– разносились от опушки плотные раскаты залпов.
За рекой, разгораясь, поднимались три зарева: одно чисто золотилось над краем неба – было вечным восходом, два других – пожарами горевших застав.
Вот над лесом взметнулось с клубами дыма еще одно зарево – вестник беды, которая вошла в городок.
Катя выбежала на улицу. На руках завернутый в байковое одеяло сынок.
В воздухе раскатывался громовой гул. Сдвигались раскаленные пожарами облака, и озеро под ними казалось горящей бездной, над которой метались тени бежавших куда-то людей.
"Уходи.. уходи",-голос наваждения вдруг ужасом погнал Катю, и она побежала в тот самый миг, когда Над дорогой метнулась тень. Через минуту на том самом месте, где только что стояла она, поднялся^столб пламейи, и все вокруг потонуло во мраке поднятой земли.
Никогда не слышала Катя, чтоб так неистово кричали люди, с таким леденящим стоном, и среди этих криков особенно были слышны слабые, тонкие голоса:
– Мама... мамочка!
Гул нарастал.
А с ним нарастал и восторг Вихерта.
"Вот зрелище",– и он подумал, что ради этого неистового восторга стоило создавать оружие, чтоб человек хоть раз в жизни испытал бездны своего страха, ярости и безумия.
Внизу под красным низвергающимся скрежещущим небом, на красной реке, словно мираж, показались лодки и плоты, и темными потоками пошла бродом пехота.
А дальше, за лугом, над позициями русских перекатывался шквал, в котором, как в ночи, вспыхивали багровые отсветы.
Артиллерийские зарницы на той стороне поредели, и гул стал постепенно утихать.
Над далекими позициями за рекой поднимались в небо черные столбы дыма и медленно сворачивались в гряз"
ную тучу.
А еще час назад сладили здесь желтые вороха сурепок.
Плелись по склонам розовые и белые мережи вьюнков, колосились в сиреневой пыльце овсюги и вейники.
– Перекурим, политрук,– сказал Баташов. Распечатал голубую с черным всадником в бурке пачку папирос: последнюю вчера в ларьке взял.– Успеем по одной.
Житья не дадут.
– И это житье, пока цел.
Они сидели в командном окопе у вершины холма. Здесь самый край в обороне полка-левый фланг. Правый – хуторок, уже сгоревший. Лишь стояли обугленные и разбитые ветлы, да дышали под ветром груды жара на пепелищах.
– А-а-а,– отдаленным обвалом донесся оттуда тяжелый протяжный стон атаки: уже вторая.
Идет бои за хутор.
Между холмом и хутором – поле, все изрытое окопами, ходами и землянками. С холма видно, как перебегают солдаты к переднему краю – новые готовятся к атаке.
А убитые засыпаны землей в обвалившихся и разрушенных окопах. Мелькают с красными крестами санитарные сумки. Весь луг в бору выстлан ранеными лежат в бинтах, как под снегом.
Над лесом, где городок, распаханное дымом небо. Висело солнце, как окровавленное рядно.
"Подальше в лесок, Катя, пока мы тут разберемся",– из-под каски глядели тревожные глаза Невидова.
Далеко, по всей черте поля, но с другого его края, где стволы разбитых деревьев были похожи на черные кресты, и здесь, напротив холма, погромыхивая, двигалась со стороны границы темная полоса, как это бывает, когда поднимается из-за горизонта грозовой сумрак.
Невидову показалось, что в поле появились вдруг избы – целая деревня. Мелькнула за бугорком и исчезла.
– Глянь!– Баташов подал бинокль Невидову.
В больших чистых и прозрачных кругах шевелилось и двигалось что-то серое, как в кошмаре, ползли гигантские пауки... Танки!
Они приближались с глухим урчанием. Шли косяком.
острие которого было нацелено на дорогу. В середине косяка, как за валом, двигалась пехота.
Невидов сжал руку Баташова и поднялся;
– Беда идет, товарищи! Бандит и насильник рвется в наш дом, чтоб нас убить, а жен распять в грязи. Здесь порог. А там,– и он показал в сторону леса,– дом нашземля родная. Так убей врага на пороге! И ни шагу назад.
Баташов напряженным сильным голосом подал команду к бою.
– Спокойно! Они– за броней, мы – за землей. А раз так, то и бояться нечего. Бей с толком. Смотровые щели свинцом ослепляй. Пехоту не прозевай, от "самоваров"
отсекай.
Но черед танков еще не пришел.
Из-за леса, который начинался у холма редкими сосенками, с раздирающим ревом и воем сирен выскочила на бреющем тройка немецких самолетов. Короткие, согласно скорости, быстрые удары бомб метнулись следом.
Взрывы встряхнули холм, всплеснули в окопах соседнего взвода и вдоль дороги.
Самолеты повторили круг: развернулись на своей стороне, блеснув, как спицы, скрылись за лесом. Сейчас вырвутся вновь.
Невидов быстро поставил в расщеп разбитой березы ручной пулемет, повел стволом вверх. Прижался плечом к прикладу. Дрожит в белесой мути черное жало мушки.
Из-за леса понесло темнотой с быстро бьющимися, сверкающими стрелами.
– Уходи! Подавит! – крикнул Баташов.
Невидов дал очередь и вдруг увидел, как от самолета отделилось веретено-бомба. Он упал в угол окопа.
Мигнул кварцево-лиловый нестерпимый свет на песке.
Бомба взорвалась на склоне. Несколько мгновений пылала там яма, вокруг которой варом взбухала и проваливалась земля.
И еще раз самолеты повторили свой круг.
Холм напоминал теперь гудящую, охваченную пожаром избу.
* * *
Танки пошли быстрее, и напряженно нараставший гул усилился.
Земля дрожит, как в ознобе.
Они пронеслись возле холма и под красным блеском ракеты повернули от дороги к центру, где наши схватились с прорвавшимися автоматчиками.
И вдруг головной танк покрылся багрово-желтым огнем и завалился в воронку. Гусеница со скрежетом слетела и развернулась на траве грязным полотнищем.
Это ударила наша артиллерия. Терпеливо ждала, таилась в овраге под сетью ветвей ольховых – теперь в решающую минуту встала на прямую наводку за придорожным рвом. Выстреливали из стволов молнии.
Два танка сразу же повернули к орудиям. Из жерл мигал пламень.
Над орудиями заклубился дым, будто кто-то быстро и круто провернул красно мелькнувшей лопастью, из-под которой пластами поднималась земля.
Один из танков, почуяв смертельную опасность, рванулся на орудие. Столкнулся с ним в момент выстрела и вздыбился. Из брюшины с воем вырвался огонь. Чудовище содрогнулось.
Уцелевшие танки повернули вспять от центра, где ходнла коловерть рукопашной с криками, со звоном и лязгом штыков и лопаток. В этой теснине добивали прорвавшихся автоматчиков. И коловерть то с глухим стоном смыкалась, то быстро раскручивалась, редела, и были видны поднятые приклады, лопатки, ножи, и снова угрюмо и душно сжималась, потаптываясь, давила...
Немцы отхлынули и от холма – побежали за своими танками. Скатывались в лощины. По этому скопищу ударила артиллерия.
* * *
Вихерт припал к стереотрубе. Видел, как из лощин взметывались бешено кипящие потоки дыма. Солдаты бежали, бросали каски, автоматы.
Вихерт поднял батальон автоматчиков. Холм должен быть взят. Этого требовал командующий.
"Нам легче досталась Франция... Жестокий край",– подумал Вихерт вот об этих горящих чадными кострами полях, будто только здесь и могла быть такой война.
Солнце, видимое, как сквозь закопченное стекло, вливало свое тепло, растопляя горькие запахи сгоревших трав, развороченной земли с обугленными деревьями па этом гигантском кострище... Там развеян еще один батальон Вихерта.
"Мы очень спешим. Потери ради скорости. Не слишком ли? Не вспомнить бы потом, как мы были щедры в самом начале",– подумал Вихерт, решив оставить атаки перед холмом и усилить давление на левом фланге.
оихерта вызвал к телефону командующий.
Он спустился в мрачный и прохладный блиндаж, где на походном столике нетронуто стоял накрытый белой салфеткой завтрак и термос с кофе.
Вихерт готов был спуститься в самое пекло боя, но только не сюда, к этому телефону.
Там, на другом конце провода, его ждал командующий.
иихерт представил его аскетическое лицо с запавшими, пронзительными глазами и подумал, что разговор сейчас может повлиять на доверие и карьеру. Так подумал бы на его месте каждый, когда безуспешные действия уже замечены.
– Вы еще не разделались с ними?– спросил командующий скрипучим голосом.
– Противник в агонии,– ответил Впхерт.
– Простите, кто со мной разговаривает, фронтовой командир или лекарь?..
Вихерт приказал сломить русских любой ценой.
– Вы откроете дорогу,– резким и сильным голосом сказал он подчиненным ему командирам.– Или пойдете первыми. Я посмотрю, как вы начнете свой путь!
В это время адъютант Внхерта, ждавший у телефона вестей с переднего края, доложил, что на левом фланге русские отступают.
"Теперь я возьму холм в петлю и задушу",– подумал Вихерт.
* * *
На холме все разбито. Обвалились окопы, торчали бревна укрытий. Дернина была сорвана на склонах, как кора с деревьев, и выжжена.
Люди не узнавали друг друга. Лица черны и страшны.
Гасли глаза от усталости,
Невидов, упершись головой в стенку окопа, вставил новую обойму в пистолет.
"Вода, братцы!"-услышал он и, поднявшись в какой-то дреме, побрел на голос.
По ту сторону холма из-под расщепленной старой березы, откуда-то из-под корней клокотала вода.
Невидов припал к источнику. Захлебываясь, пил он воду и горстями заливал за гимнастерку.
Подбежал Баташов. Наполнил фляжку водой.
– Невидов, отходим!
– Куда? Зачем?
– Приказ!..
Солдаты бежали по полю и скрывались в лесу. Струпстая зелень берез текла перед Невидовым. Он оглянулся на холм.
Казалось, там стояла ночь.
* * *
Катя была далеко от городка. Ехала в машине.
Скоро станция – большая дорога. Как-нибудь выберутся с Ваняткой... А сердце жалит тоска: что с Федей?
Навстречу идут и едут солдаты. Жара. Пыль. Хочется пить. А в колодцах возле дорог лишь жидкая грязь: все вычерпали.
"Потерпи, сынок. Приедем домой и уж вволю напьемся". И виделся ей родник за двором возле Угры. В смородиновом полумраке замшелый сруб. Там холодок веет пресной свежестью.
Самолеты встретили их в открытом поле.
Пошли низко. Стегнули пулями.
Все бросились из машины. Побежали к лесу за полем.
Только бы успеть. Крики, и плач, и мольбы замолкали на оконченных следах в траве.
Метнулась тень, и по земле, как кнутом, хлестнуло.
Совсем близко, накрениваясь, с тяжелым ревом прошел самолет. Она даже видела летчика. В шлеме он был похож на гиганского муравья, который взглянул на нее, и она вдруг остановилась, почуяв, что она – жертва его.
– Мама... Мамочка!-закричала Катя, как кричат дети, взывая к самому доброму в минуту опасности.
В воздухе пророкотало.
Она не успела упасть-закрыть собой Ванятку. Он встрепенулся в ее руках.
Катя опустилась в траву... Что это?.. Кровь на одеяльце.
– Сынок!
Он с печалью, ясно-ясно поглядел на нее, будто прощался, и головка его в белом платочке сникла.
– Сынок!.. Сынок!
Повалилась рядом.
"Да очнись ты, дочка. Что с тобой!"
Голос матери. Вот чудо!
"Где я?"
Дома. А это был сон, все сон. Она дома проснулась.
Вон над застрехами мжит синева. Утро.
Но все не верится.
"Я дома, мама?"
"Дома. Все никак не проснешься. Пора, вставай".
"А Ваня где? Где Ваня?"
"Он тоже спит".
Мать сидит на постели у ее ног, и совсем не видно ее в сумраке.
"А война, мама?"
"Да очнись ты. Какая тебе война".
Катя раскрыла глаза.
Лежит Ванятка в траве.
Мир для нее был тих и скорбен. Он обдавал ее не палящим зноем, а холодным мраком, среди которого виделось светлое личико сына.
– Открой глазки свои ясные. Что ж закрыл их? Ванюша, ну открой, улыбнись, радостный мой...– молила она и целовала его.
Катя шла куда-то, какие-то люди встречались и чтото говорили ей.
Зачем идет она? Не лучше ли повалиться во тьму и уснуть – не просыпаться... Зачем жить, господи!
Она остановилась возле березы в лесу. Кто-то забыл здесь котелок. Висел он на ветке.
Сняла его. Стала рыть яму.
И когда вырыла, упала рядом, не в силах проститься.
ГЛАВА V
Это были часы последней надежды на мир – на чудо, которому не суждено было случиться. Мчались утренние поезда с дачниками, и веяло по вагонам сквознячком с запахом земляничного мыла. Сидели рыбаки у своих удочек – на любимых местах где-нибудь под ольхой или ветелкой. В Москве пробрызгал дождик, и еще сильнее затеплило сладящим запахом цветов на газонах. Любители пива и морса стояли у палаток. Воскресный полдень. Последние минуты неведения. И вот этот голос:
– Говорят все радиостанции Советского Союза...
Все остановилось.
Война!.. Началась война!
* * *
Возле сельсовета толпился народ. На окне стоял радиоприемник. Эхо разносило гигантски суровый голос встающего гнева.
