Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц)
– А я не верю. По душе Федора Григорьевича не верю. Даже подозревать его в этом нельзя,-сказал Родион Петрович.-Душа его – свидетель. Не он!
– Как это вам поверить? Вам в это и поверить нельзя,– сказал Никита.
– Это почему же?
– Не на праздниках об этом говорить.
– Говорите. Что есть. Прошу.
– Да я и не вспомнил бы. Но вы тут про своего племянника заговорили сынка уважаемой вашей сестрицы и Дементия Федоровича. Как он, Демснтий-то Федорович, с Жигаревьш рыбку ловил, когда гостить приезжал.
– У них старая дружба была,– сказал Родион Петрович.
– Да какая! Бывало, Дементий-то Федорович от своей военной обмундировки и сапожки ему пришлет, хромовые, на лосиной подкладке. Носи да форси. Три пары лежало. Зато и встречал он его, как брата родного. На бережку усядутся с мадерцей. А вокруг мадерцы чего только нет! Колбаска всякая, икра. И вы, и вы, Родион Петрович, рядышком. Вот и поверить вам нельзя, что Федор-то Григорьевич убийца, дружок зятька вашего. Не видать чего-то его третье лето? Слышал, будто ГПУ забрало?
– Это вам, как вижу, очень хотелось сказать! – проговорил Родион Петрович.-Сожалею, что не могу вам ответить.
– Простите, не придумал, а что есть говорю. Вы правду-то с законами и сами любите. Глухарика какогонибудь в лесу уж не тронь. Он для вас дороже человека.
Глухарик улетел, а с людьми жить надо.
Новосельцев встал.
– Никита Васильевич, а не просвежиться ли тебе в Угре? Разреши, поможем тебе всей компанией. Это нам труда не составит разок-другой окунуть тебя.
Никанор сразу поднялся, учуяв, что ссора угрожает празднику.
– А вино-то, гости дорогие, скучает. Выпьем-ка за наш лес, чтоб век стоял соснячками да березничками и чтоб всякая малая птаха в нем и тихая былинка радовалась.
Никите стакана не хватило, этого как-то никто не заметил, и, постояв мгновенье в одиночестве, когда все чокались, он сказал:
– Никанор Матвеевич, Гордеевна, прошу вас с детьми и всех за моим застольем посидеть.
Хотел ж было идти он.
– Спасибо,– сказала ему Гордеевна. Глянула – все чокаются, а Никита так стоит. Как же это она так проморгала?.. И с поклоном, будто ничего и не случилось, поднесла свой стакан Никите,-Не обижайте уж нас, выпейте с нами, Никита Васильевич.
– Век вашу заботу не забуду,– сказал он так, что и понять было невозможно: благодарил или грозил, что у чужого застолья словно выпросил этот стакан.
* * *
Не успел уйти Никита, как у стола появилась Анфиса и с улыбкой, певучим голосом поздравила всех, пожелала всем счастья, и ей были рады, и сразу нашлось ей приятное место рядом с Новосельцевым.
– А как загорюсь я от него, молодого, одинокого? – улыбаясь с некоторым даже смущением, сказала она и, отмахнув сзаду юбку,– нс помялась бы – села.
– Колодезь рядом. Сгореть не дадим,– заверил Анфису Порфирий Игнатьевич, приглядываясь к ней, и за этот свой взгляд, слишком задержавшийся, получил довольно-таки сильное предупреждение под столом от коленки жены.
– На мой огонь, Порфиша, и река причсрпается,– ответила Анфиса, поправляя волосы, из-под которых поблескивали в мочках ушей маленькие золотые сережки.
– Что ж ты Феню нс позвала?– посожалела Гордеевна.
– Загулялась там с соседями.
– Катюша, ты сходила бы,– попросила Гордеевна Катю.
Вот пришла с Катей и Феня, скромно, почти буднично одетая, но в этой скромности ярче казалась красота ее лица, чуть бледного от скрываемых тревог, и эта бледность лишь усиливала яркость губ ее.
Так и сама природа, в пример нам и для подражания, показывает в любом цветке, как контрастно ярок цветок в скромной зелени своих листьев.
Казалось, для праздника только и нс хватало за столом этих двух женщин – Анфисы и Фенн.
Женская красота!.. Какой мужчина нс улыбнется ей, не загорится в речах, соперничая со всеми перед красотой, пьянящей, как пьянит отдаленный запах черемухи памятью о прошедших веснах и ожиданием нового, которое воскресает в пас с зеленым воскресением земли!
Много придумали люди для своего веселья и пополнили свои радости искусством, но без женской живой красоты уныл удел наш, и лишь блеснет ее огонек в улыбке, в глазах, в лукавом слове, как вспыхнет, засмеется мудрое и грешное наше сердце.
Феня села рядом с Юлией и Никанором, напротив Кирьяна.
Вот так бы всегда в их семье и сидеть ей. Так ведь просто! Любят друг друга, и жизни им нет друг без друга, и нужна лишь малая печать в сельсовете, что синим кружком венчает нынче и с той же руки подтверждает смерть.
Так просто и невозможно, пока еще не прошли через какое-то смутное, ненастно ждущее их поле.
Эх, засветала, засветала...
Высоким, легким и сильным голосом запела Анфиса, и тотчас другие женщины, а потом и мужчины подхватили:
Эх, засветала, засветала..-
Снова запевает Анфиса:
Эх, да молода горювала,
Подплелись женщины в лад разными голосами, из разности которых и вкладывалось соцветие песни:
Эх, да пошел, пошел он...
А тут и мужчины басами и напряженным тенорком Пикансра подгрянули:
За другой по лесочку.
Замолкли все на миг, и песня еще отдается в лесу, будто там такой же праздник, п повторяют там песню застолья такие же голоса, что каждый узнавал свои, удивительно ясно отзывавшийся издали голос:
А мне куда, куда идти?
Эх, да идти некуда.
Не пели лишь Феня и Кирькн: глядели друг на друга в колдовстве любви своей, и этой песни, и счастья, что рядом они и с людьми они в этом празднике.
Анфиса учуяла, что где-то за столом молчат. Поглядела на Феню и на Кирьяна, и то, до чего чуть-чуть не дозналась тогда в избе, когда Феня собралась к Мите ехать, открылось теперь.
"Вот и прочь, Митя! Покричишь, побесишься, да и сползешь, как змей с косы",– подумала Анфиса, и голос се выше и сильнее прежнего весь уже отдался последним словам песни.
Эх, да пойду я, пойду,
К темпу омуту.
Да какое же это колдовство – русская песня, когда сойдутся вот так голоса, словно гением настроенные, чтоб так петь, чтоб в песне так чутко было сердце к голосу печали, что сразу и повелела отойти веселью своим напоминанием о смятеньях гордой и несмиренной любви человеческой.
Пели и на другом конце хутора, и где-то за площадью пели за каждым столом свое, а издали, если прислушаться, сливалось все в одно, как разные травы сливаются в луг, как разные судьбы сливаются в одну судьоу народную, в которой этот праздник был и неведомым прощанием с друзьями, с последним летом родной земли перед тяжким крестом ее.
Проводили эту песню и встретили новую за полными стаканами.
Заметил Никанор, что одна четверть уже иссякла.
– Киря, сходил бы ты в наш арсенал.
Кирьян взял пустую четверть, положил ее па плечо и пошел в избу для наполнения посуды из резервных кувшинов.
– Для кого это вы своего Кнрю так бережете? – сказала Анфиса Никанору и Гордеевне.– Не пророс бы, милый, как несжатый колосок на жниве. Или жниц нету?
– Есть, да серпы их его не берут,– ответила Гордеевна.
– Что же это за серпы, раз нс берут?
– Может, и взял какой, да родителям теперь не докладывают.
– Все ученые теперь,– вступил в разговор Порфирий Игнатьевич и снова получил предупреждение от коленки жены: тебя, мол, не спрашивают.– Они теперь и жены такие пошли: слова нс скажи, нс больно-то охота под их серп голову вешать. Вот примерно моя,– сказал Порфирий Игнатьевич и подальше убрал от жены свою коленку.– Выпить чуть захотел – она коленкой тебя жмет под столом. Слово сказал – опять ее коленка, как местная власть, указует тебе. Иной раз с праздника придешь, так неделю хромаешь, так она тебя своей коленкой натрет.
За столом смех над немудреной этой шуткой.
– Годков уж целый мешок, вот и хромаешь под таким грузом,-был ответ жены.-А коленка у меня, как пух!
– Вот про это и хочу сказать. Не спешить надо себя под серп обрекать, а походить лет так до полета. И взять уж молодую, со свежими силами, как моя: сорок уже ей, а она на работу впереди девчат бегает. Пока я дойду, она уж все дела сделает. Сяду, покурю, да и назад. Пока приду, и дома все готово. Опять сел, покурил.
– А если она с такой прытью да к молодому? Пока ты по своей раскорячке дойдешь, она и с молодым намилуется и дома наспится до твоего обратного хода на последних силенках,– весело, громко говорит Анфиса.– Вот и успей за ней на работу, когда у тебя со вчерашнего похода еще ноги подкашиваются... Одно и остается:
сел, покурил... Брать надо старше себя. Ты па работу бегом. А она потихоньку, пока соберется, ты уж назад с работы. Ты в постель, а она к тебе со свежими силами.
Ты глаза закрыл, а она опять будит тебя – обниматься:
не ей, а тебе завтра на работу бежать. Вот жизнь!
– Бабе жизнь, а мужу тут какая радость? – сказал Порфирий Игнатьевич из любопытства, что ответит Анфиса.
– Какая тебе еще радость нужна? На работу ты бегаешь-силы есть, слава богу, и на жену хватает. А то какая жизнь с молодой? И на работу не бегал, т-олько отставал по всем нормам. А тут ты, как знатный человек, по всем нормам впереди. За это и орден можешь получить. Куда и повыше двинут, с орденом-то. А там уж не бегают, а сидят в креслах, а все вокруг тебя бегают.
– Вот сагитировала меня Анфиса – на старой женюсь, а ты, Марья, развод давай!
– Развод тебе дам, а самогону уж нет,– сказала и убрала от мужа стакан. Поставила ему свою рюмочку – А то как перепьешь, непременно с тобою какая-нибудь история случится... Как со львом.
– Да неужели правда? – спросила Юлия.
– Что было, то было, хоть и приврали. Умеют это мужики.
Кирьян поставил на стол полную четверть.
– А на площади что творится. Танцы – дым столоом.
– Пошли, Киря,– позвала Катя.
– Анфиса Ивановна, племянницу вашу разрешите пригласить? – попросил Анфису Кирьян.
– А кто меня пригласит – не молодую, не старую, а самую середочку?
– Разреши,– предстал Новосельцев.
– Так бы кто в жизнь меня пригласил, а то только по праздникам.
Поднялась. Новосельцев сразу под руку ее взял, и, когда шли, нарочно покачивалась Анфиса, он крепче держал ее.
А на площади пять гармонистов уже играли. Кружились пары и па солнечной стороне и под тенью леса, где стоит малиновой запрудой нваи-чай.
Кирьян с Феней втянулись в этот круг под шепоток женщин, которые сразу что-то приметили. Что особенного? Танцуют и мужья с чужими женами, и жены с чужими мужьями и ребятами – всех смешал праздник. Но, может быть, Феня слишком привычно пошла с Кирьяном?
Это-то женщины и подметили со своей падкой до таких историй чуткостью и даже прозорливостью. Все бывает, но тут что-то и виновное было и стыдное.
Взгляды их и шепоток уловила Анфиса:
"Что, сороки? Или мешает вам? Заело!"-и когда Кирьян с Феией пролетели мимо Анфисы и Новосельцева, крикнула она с вызовом мести и радости:
– Как сокол с соколицей!.. Как сокол с соколицей!
Вдруг сразу все схлынули с круга от этого повторенного крика.
Кирьян с Феней неслись по опустевшему кругу, и уйти бы, да играли гармони.
А Анфиса вертела косынкой над головой.
– Как сокол с соколицей!
Феня не выдержала и хотела вырваться от Кирья;:г1, но он как сковал ее своими руками, и она поняла, что надо не бежать, а смеяться.
– Как сокол с соколицей! – бледная в своем какомто исступлении, кричала перед толпой Анфиса.
Новосельцев потихоньку отвел ее.
– Походим чуть, Анфиса Ивановна.
Чуть только и отошли, лишь скрылись за куста гл и, как сразу и повалилась Анфиса в траву, запричитала по Фене:
– Погубленная ты... Детка ты моя... Прогулял тебя душегуб... Надсмейся теперь над ним. Надсмейся!
Новосельцев взял у Анфисы косынку, вытер слезы ее.
– Как маленькая. Носик твой вытер, а теперь глазки,– и осторожно провел косынкой под мокрыми ресницами.– Глаза-то у тебя какие синие.
Она глядела на него: впервые с такой лаской, нежностью обошлись с ней.
– Не хочется и возвращаться,– поднявшись с травы, сказала Анфиса.
Повела их тропка от хутора все дальше и дальше.
– Не годы бы мои-полюбила бы я тебя, Ваня,-и серьезно и с лукавым смешком сказала Анфиса.
– При чем тут годы?
– Или так полюбить можно?
– Бывает...
– Все бывает, а у меня .ничего не бывает. Все мы, Польщиковы, погубленные. И Фекя погубленная,
– У нее все вперед!!.
– Впереди хорошо, когда хорошо и позади. А то как лошадка к телеге привязанная. А телега-то с злодеями в прорве. Вот и тяни ее. Или нс жалко, как бьется? Она мне что дитя родное. Мать-то с отцом и не видела, сиротинкой осталась. Сильный у нас разлив был, когда родилась. Под избы вода подходила. Вот ночью человек с того бока на лодке перебрался к Павлу Максимовичу – отцу Феии – и передал ему:
"Жена твоя, Лидочка, умирает".
В больнице она была, в Архангельском. Там и родила Феню-то.
Кинулся Павел Максимович к лодке. А иочь – тьма кромешная. Не дождалась его Лидочка, так и умерла...
Льдиной ли его ледку сбило или закрутило где – неизвестно. Пропал на реке.
В одну ночь ни отца, ни матери – сестрицы моей.
Меня тут не было. В Москве, в нянях была.
Прилетела мне телеграмма.
Я и приехала. Взяла Фсню в одеяльце, в материнский полушубок, завернула и принесла. Дышу над ней, как над птахой малой. Спит и спит, словно и глаза-то ей раскрывать не хочется на белый свет без отца, без матери.
Выходила, вырастила се с капельки. А как шестнадцать ей завязалось ровно, избу заколотили – ив Москву. Она – в няни, а я – в работницы к старым своим хозяевам.
Пришла она как-то ко мне со своим узелком.
"Я, говорит, тетя, жить тут не буду".
"Где же ты, говорю, лучше место найдешь?"
Сам знаешь, как в деревне было в ту пору, Люд голодный из сел в города бежал, за кусок хлеба – хоть в края лютые.
Жалею, что не удержала ее тогда.
Уехала. А дело-то в том: хозяйка ее, барыня темная, разорвало бы ее с жиру, к мужу своему Феню приревновала, будто он с ней в кино ходил.
Стала она жить в деревне. А тут этот лиходей, Митька, завертел. Одна жила. Ни хозяйства, ничего нет. Вот и сбил ее в свой двор.
Пока я неслась сюда, отговорить ее, она уж жена его.
"Люблю Митю!" – да и все тут.
"Что ты про любовь-то понимаешь, глупая?"
"Тетя, не касайся моей жнзки".
Досталось ей. От такой жизни только бежать бы куда глаза глядят.
Одна из тропок вывела Анфису н Новоссльцева к кладям. Тут постояли, опершись на перекладину. Внизу между скрещенных стояков завихривалась со звоном вода. А дальше по реке, где в безмолвии вознесся лес, горело окошко зари.
– На окошко похоже,– подметил Новосельцев.
Анфиса распрямилась, как-то вроде бы потягпваясь.
– Похоже.
– И ты в этом окошке. Кого-то ждешь.
Она засмеялась над его загадкой.
– Лучше не из зари, а из своего, близкого скобка поманю, вон там, за лесом,-и поманила с завораживающей дурманинкой синих, сш,е молодых и веселых глаз.
* * *
На второй день праздников, к вечеру, гости с прощальными объятиями и поцелуями под хмельную слезу стали расходиться и разъезжаться по своим дорогам.
Долго еще слышались песни, и брань хозяек на подвыпивших мужей, и смех, и вскрикп гармошек-отзвуки ушедшего уже праздника.
Попритих и опустел хутор. Раньше обычного погасли огни. Сон неспокойный, тяжелый, как с угара, с бредовым бормотаньем и миражами снящейся радости.
А утром расплачивались за праздничное веселье болью в голове, тоской. Вместо самогона пили теперь настой брусничный, квас, а больше воду за колодезный холодок ее, остужавший всякие горения нутра.
Утром у Никанора встреча со Стройковым.
Никанор побрился. Бритва австрийская, с германского фронта привез. Берег ее, нежил на ремне звонкую остринку поблескивающей стали.
Вымылся у родника над Угрой, от которого и отпил с жадностью, и окунул лицо в наполненную водой прорубь сруба. Благодать-то какая: и напоил родник, и освежил, и смыл притаенным дыханием холодка хмельную одурь.
Сегодня у Никанора много работы и по лесу: надо было расчистить старую гарь под осенние посадки.
Никанор положил в кожаную сумку на боку хлеба, тройку огурцов и сала: на весь день отправлялся. Повесил топор в топорню – кольцо сзади на ремне, в которое пропускается топорище,– и взял лопату.
– Домой когда ждать? – спросила его на крыльце Гордеевна. Она собиралась топить печь и щипала косарпком лучнцу от сухого березового полена.
– К вечеру возвернусь. В Киреевом лесу буду,– назвал он то место, где должен сегодня работать.
Из леса, с полян тянуло грибной сыростью и шелестом осин с красно затлевшими кое-где листьями: уже разжигала своп холодные костры осень.
В сумрачной синеве – хвоя с зацепившимися сепинкамп над дорогой. Дорога выбирала места посветлее, уходила от Угры с теснившими ее зарослями ольхи.
Туда сворачивала другая, сенокосная дорога с ровными следами колес в траве. За ольхами-луга, и в самом углу их – дальняя пуня чернеет над береговой кручей.
На эту дорогу Никанор и свернул. Он пришел раньше Стройкова. Сел неподалеку от пуни на впревшую в землю березу, скрытую грядой вереска с кистями лиловых и розовых цветов. Пчелы, прилетевшие с хуторских ульев, уже вились тут.
"Приедет зря",– подумал Никанор о Стройкове. не жалея, что нечего ему сказать. Кто знает что про Желавина? А кто знает, тот не скажет.
Трудно было поверить, что Федор Григорьевич убил.
А если и Митю подозревают, то эта тень ближе к нему, чем к отцу. Это главное Никанор уловил в разговорах.
Но об этом он не хотел говорить Стройкову, потому что и Митю не мог представить убийцей.
Покуривал и думал так Никанор. Поглядывал и на пуню: что-то тянуло к пей взор. И вдруг заметил, что в траве к пуне протоптан след и лозовые прутья над воротами, где проем для воздуха, расплетены с края, видно, кто-то ходил сюда. Кому бы это ходить тут?
Никапор подошел ближе. У бревенчатых ворот с засовом земля со следом. Поднявшись, Никанор встал на засов и заглянул через проем в пуню. Прямо напротив в сене разрыта яма. Что-то краснеется с края... Косынка!
Очень зчакомая. Одна такая рябиновая косынка на хуторе.
"Вот она, Фенька, где логово себе устроила",– подумал Никанор. И не так было важно, с кем устроила, а что она еще вчера сидела за нх столом так тихо, и уважительна была со всеми, и вот, оказывается, какой стыд тут творила.
Все и жизни бывает, и люди творят этот стыд, срываясь в измену, но как-то идет это стороной, когда и ждать от человека нечего. А в ней было н красивое, и гордое, и честное. Вера, что она такая, оказалась обманом, который нс возмущал, а угнетал потерей. Не найдешь теперь в встречном ее поклоне, с улыбкой той веры.
Покажется и улыбка опасной, особенно когда сын в доме. И его, чего доброго, заведет в свою яму, где и Федор Григорьевич мертвяком лежит, и Митя с тюремной судьбою, и сама Фсня с ними в этой яме, и Желавин...
Желавин там.
Так все представилось вдруг Никаиору в тревоге за сына и за свой дом. И эта тревога усилилась сейчас вспомнившимся криком Анфисы на гульбище:
"Как сокол с соколицей... Как сокол с соколицей"!
И только теперь Никанор подумал:
"С кем?.. Только бы нс Кирька".
Из-за кустов со стороны берега верхом показался Стройков.
Поставил коня в тень пуни. Поздоровался с Никанором.
– Голова с праздников не болит? – весело спросил Стройков.
– Уж и забыл про эти праздники.
– Что так?
– А чего без дела про них вспоминать?
– Тоже верно. Ждать нх хорошо.
– А вам по праздникам самая работа...
– У вас тихо всегда. Правда, сейчас громко... Какие новости, Никанор Матвеевич? – спросил Стройков. Угостил Никанора папироской и себе достал из помявшейся красно-желтой пачки. Папиросы дорогие, с золотыми буквами на мундштуке.
– "Пушки",– прочитал Никанор и, заложив папироску за ухо, достал кисет с махоркой.– Ваши, Алексей Иванович, "Пушки", а у меня – вырки глаз,засмеялся Никанор.-Чего люди не придумают!.. А новостей особенно никаких.
– Про не особенные скажи.
– Как сказать? Кто что знает? А кто знает, тот не скажет.
– Кто же помалкивает?
– Так ведь это каждого не просортируешь... Да говорят, Митя сам признался, что Федор Григорьевич убил.
– А что по этому поводу народ говорит? Это очень важно. Какое-нибудь одно словцо, бывает, одно словцо, а чашу-то весом и склонит окончательно.
– Есть такие, что просто вовсе не верят, что Федор Григорьевич убил.
– Кто же это? Мне важно – кто. Что за человек?
– Только вы уж не путайте его, Алексей Иванович.
– Как боимся за правду покой потерять. А ведь правда. Зовем ее, когда себе нужно. А это и не мне нужно, а всем вывести убийцу. Так кто же не верит, что Федор Григорьевич убил?
– Себряков Родион Петрович. Очень горячо возражал.
– Кому?
– Никите Мазлюгину.
– А что Мазлюгин говорил?
– Сказал, что сын родной, Митя, признался: отец, мол, убил. А Родион Петрович сказал, что красота души Федора Григорьевича свидетельница его, что он не убивал.
– Так и сказал?
– Да.
– Интересно. Да красоту-то не вызовешь. И от умиления это все. Человек уважаемый, безусловно, Родион Петрович. Но как бы тебе сказать? Он жизнь с уютного бочка видит, А она вон какая, и с убийствами бывает.
Череп трупа, а из черепа мох пророс. Тут не до умиления.
– Добр Родион Петрович и образован...– Хотел еще сказать Никанор, что доброта ближе к человеку, а значит, и видит лучше человека-то, но Стройков перебил его:
– А что ты, Никанор Матвеевич, думаешь?
– Коли вы сами не уверены, так и бросьте все это.
– Убийцу оставить?
– А если вы пз-за этого убийцы невинного погубите и сами, как убийца, станете?
– Я не тороплюсь. Только пока собираю. Чую, чтото должно быть, и рядом где-то. Глядит на меня, а не вижу.
– Вот, вот,– подхватил Никанор.– Может, кто другой глядит. Он-то видит вас, а вы нет. А приблизишься – он из тени и выйдет, как к Желавину вышел.
Стройков постучал по кобуре.
– И встряхнуться не успеет.
– А как вы не успеете?
Но Стройков уже не слушал его.
"А приблизишься – он из тени и выйдет, как к Желавину вышел",повторились ему вдруг слова Никанора. "Вот как выманить можно,– сразу сообразил Стройков и задумался.– Федор Григорьевич не выйдет уже.
А Митя? Митя закрыт. Или кто еще?"
Стройков поднялся, и в этот момент показалось ему, как за кустом мелькнуло что-то белое.
– Идет кто-то,– сказал Стройков и живо махнул на другую сторону от березы, залег за грядой вереска. Лег рядом и Никанор.
Конь похрупывал траву по ту сторону пупи, в росистой тени, которая обдавала прохладой уже согретый солнцем вереск с дурманно-терпким и лиловым дымком цветов.
Показалась Феня.
Конечно, как и догадался Никанор, за своей потерей пришла.
Феня быстро забралась в пуню и вскоре вылезла оттуда с косынкой, которой не спеша повязала голову и пошла в сторону хутора лугом.
– С кем это она тут ошибку жизни исправляет? – поинтересовался Стройков.
– Не знаю. Хуже ошибка бы не вышла.
– Хуже не будет. Ученая теперь. Вот жена твоему Кирьке... А что? Мигом сосватаю и в крестные пойду.
– У нее муж есть.
– Какой это, к черту, муж!
Примолкли Никанор и Стройков, заглядевшись в сторону Фени.
Она шла через луг. В скошенном просторе его цвела одиноким цветком ее косынка.
В этот день Кирьян был в лесничестве. Перед вечером возвращался на хутор и на повороте к мосту встретил Анфису.
– Здравствуй, Кирюша. Давно не виделись-то как!
– С самих праздников, день тому назад.
– Прости. Забылась, забылась. Знать, время мое шибко идет. У кого стрелочка на одном часе стоит, а моя крутит.
Кирьян слез с велосипеда, который недавно купил у начальника почты. Денег, правда, только половину отдал, а на остальные расписку оставил с обещанием погасить долгов два месяца из своих получек.
– Садись, прокачу,– сказал Кирьян Анфисе.
– Меня пока свои ноги катают,– сказала она и крепко переступила ногами.-И ждать не устают. Час уж стою. Видела, как ты с Родионом Петровичем остановился. А мне очень тебя видеть надо.
Она поманила его в сторону от дороги. Тут справа и слева по рву сплелись лозинники, уже уставшие за лето от зноя и от бремени плетучих вьюнков, взворошпиались под ветром серой изнанкой.
– Ты сядь, сядь, милый, посиди. Людей обгоняем, а жизнь нет.
Кирьян сел на край рва. Анфиса – напротив, лицом к займищу, над простором которого проплывали в свою даль белые дымы облаков.
– Спросить я хочу, Киря. Слух идет. Любовь, говорят, у вас с Феней, такая любовь, что и косой не порвать. Правда или нет?
– Насчет косы не знаю, нс пробовал, а придумывать не хочу.
– Как есть, ты скажи, признайся.
– А зачем это? – насторожила Кирьяна настойчивость Анфисы.
– Так как же? Кто у нее? Одна я. Беспокоюсь. Да и чужому-то не сказала бы, что знаю.
– Веришь, что не чужой?
– Верю, что не обманешь.
– Так говори, не бойся.
– Правда, значит?.. Сокол ты ясный,– с растроганностью сказала Анфиса.Все я тебе сейчас скажу.
Только сядь ты на мое место, а я на твое. Глядеть я в эту даль не могу.
Они пересели. Теперь перед Кирьяиом простор займища в зеленой отаве с хрустальным, как на грани, отливом вдали.
– Как гляну я в эту даль, так и чудится – Феня там,– заговорила Анфиса.– Идет куда-то она, не оглянется: с обидами на все или задумалась, что и забыла оглянуться, проститься да сказать: "Тетя, милая, спасибо тебе. Выходила ты меня, вынянчила",
"Не надо мне твоего спасибо. Будь ты счастлива".
А не оглянулась, заспешила. Туча с неба нашла и грозою сверкнула.
"Стой! Спрячься!"
А спрятаться и некуда; поле вокруг чистое.
"Не эта гроза страшна мне, тетя".
"А какая гроза еще есть?"
"Митькина..."
"Так иадсмейся над ним... Надсмеися! Знаешь ведь про него что-то. Сама говорила, что знаешь что-то про него".
Кирьян перебил ее.
– Что знает?
– Если любит, скажет тебе...
Кирьян не дослушал Анфису: и так вес понял. Прорвался с велосипедом через кусты.
Анфиса видела, как ветки, рассыпая листву, сомкнулись за ним.
Она рукой закрыла глаза, как бы опомнившись. Что будет теперь? Поднялась и медленно пошла по краю луга к селу, все больше задумываясь, что она наморочила, и вдруг, остановилась.
"Что я наделала!"-с испугом спохватилась Анфиса, когда подумала, что Феня, может, потому и молчала, боялась путать еще чью-то совесть, сама молчанием отводила от себя судьбу Митину, что так и надо было ей молчать.
Анфиса побежала по дороге: хотела остановить Кирьяпа... Поздно, не остановишь уже... Но вот глаза ее с дурманипкой улыбнулись.
Она поглядела в далекую сторону, где за проволокой ждал свою свободу Митя.
"Запутаю я тебя не такой проволочкой, погоди".
* * *
Кирьян поставил велосипед за своей пуней и сразу заспешил к Фене.
Подошел к ней не с улицы, где гомонил народ, а со двора – в калитку.
Двор в сухой, черной, занавоженной земле, с проросшей крапивой и малиной у дощатой огорожи, как и все хуторские дворы, похож на сторожевую крепость, и даже бойницы есть – окошки в стенах хлевов.
Феня доила корову под навесом. Сидела на скамеечке, согнувшись перед крутым животом коровы.
– Что ты?-завидев Кирьяна, удивилась и обрадовалась Феня, когда он подошел к ней и сел на старую колоду у стены.
– Додаивай. Потом скажу.
Руки Фени, открытые до локтей, легко и плавно скользили по соскам, которые она слегка тянула, сжимая их, и казалось, из кулаков ее вырывались упругие струи, шипевшие и взбурлявшне пену в ведре с молоком.
– Часа не дождался?-поглядывая на Кирьяна, с улыбкой укорила она его.
Он никогда не видел, как она доит. Это тяжелая работа – отдоить корову: ломит в спине, устают пальцы. И не всегда спокойна корова, особенно когда саднит мошка.
Может ударить ногой и по ведру с молоком, и в лицо хозяйке, которая вся там, у сосков, гнется. И нельзя спешить, злиться: животное за свое дневное трудное хождение па пастбище ждет ласку. Только за ласку отдает все, наполняя ведро и облегчаясь от своей ноши, и спокойно уходит в прохладный сумрак хлева к сену.
Хозяйка, которая зла и криклива в семье, перед коровой уважительно стихает. Иначе наплачешься потом: корова не даст всего молока, будет дика и недоверчива, даже злобна за боль и обиды. Про такую корову говорят:
сдурслая. Такой ее делают сами люди, забывая, что корова труженица, кормит и поит людей, наполняя кувшины и чаши их молоком.
Корова пила воду из корыта, сыто и довольно посапывая, прислушивалась к голосу хозяйки. И чувствовала ласку рук, отпускавших соски так вовремя, что молоко свободно и обильно струилось, с нежным щекотанием избавляя вымя от ноющей тяжести.
Отдоив корову, Феня побаловала ее: дала ей кусок хлеба с солью, который она взяла влажными губами из рук хозяйки, обдав ее теплом дыхания с запахом парного молока и свежего сока травы.
Феня проводила корову в хлев и, вернувшись к ведру с молоком,спросила Кирьяна:
– Ты что-то хотел сказать?
Кирьян очнулся, как от наваждения, которое нашло на пего, и от тишины двора, и от ровно прерывающегося шипенья молока, и от хозяйки, руки которой будто что-то перебирали неторопливо, а плечи и все тело плывуче покачивалось, неподвижны были лишь бедра в литой посадке.
– Делай свое дело,– сказал Кирьян: не хотелось прерывать это для обоих счастливое чувство. Так бы и могло быть, если бы они жили вместе в своем дворе со звоном вечерних забот и были бы, как сейчас, одни.
В сенях Феня стала процеживать молоко: лила его из подойника через ситечко над ведром, и от льющегося молока по лицу снегово волнился свет.
Кирьян подошел и обнял ее, поправил косынку и вдруг зарылся под нее губами в жниво волос.
– Что ты хотел сказать? – спросила она в эту минуту: тяготило ее недосказанное. Хотела скорее, хоть раз дома, окунуться в вечерок счастья, которое постерегут до зари крепко закрытые ворота и двери.
– Честное слово, не хочу и говорить про это. Тетку твою встретил. Вот уж фантазерка! Всякой чертовщины наговорила. И между прочим понял я, будто ты что-то про Митю знаешь.– И Кирьян добавил хмуровато:– Очень такое для него неприятное.
– Наоборот. Для меня неприятное может быть. А для него это уже и не надо. Вроде бы отошло от него... И не хочу говорить. Не хочу!– вдруг загорячилась Феня.– Хоть вечерок покоя. Покоя, чуть покоя, Киря. Я начинаю понимать, что такое счастье: это покой вокруг души. Печь сберегает огонь. А покой – жар души и свет, ее солнце, без него жизнь – кострище остывшее, ненастье. У нас нег покоя. Мы тратим свое солнце, потому что боимся людей. Разметем его страхом, солнце-то наше в душе неприкрытое.
Кирьян схватил ее за руки.
– Так выйдем сейчас вместе. Пошли!.. Пошли!
– Не горячись. Обожди. Эю пока лучше: не беда ведь.
– И не будет беды!
– Так слушан, что я знаю про Мчтю.^. Молчала, потому что не хотела мутить тебя всей этой грязью. Да и не решила. Сама хотела решить... Когда уходил Федор Григорьевич в тот последний свой день, зпмой, сказал он мне: "Как /Келавина убитым найдут, спасение Мнти под березой смотри..." Испугалась я. Спрашиваю его: "Что говорите вы, Федор Григорьевич? Какая береза?"– "Узнаешь скоро".
И ушел. Не знала я, что больше не придет он, замерзнет.
Зима была. А весной я пошла поглядеть к этой березе.
Трава уже зазеленелась. А в одном месте земля голая, в шаге от ствола проваленная, как что схороненное там...
