Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)
Он возвращался из армии – отслужил свой срок, да по пути, как давно уже мечтал, завернул сюда навестить дядю.
Он знал, мать уже уехала домой. Она писала ему, что в деревне ее не застанет, но Родион Петрович ждет его.
Телега помчалась сперва лугом, а потом по дороге.
В избах еще спали. Трава по проулкам лужена изморозью, оставшейся с ночи, кое-где уже обтаяла и искрилась зеленью. Еще не разбуженные запахи дремали, и воздух был наполнен ветреным дыханием облаков, затуманивших все небо, чуть-чуть трогавшихся с востока, где мз прозрачного сита сеяла розовый свет заря. В золоченые и малиновые радуги лесов чисто, с изумрудным блеском врезались полосы озимей.
Сергей привстал в телеге, будто что-то еще увидел в этой раскрывшейся перед ним красе осенней земли.
– Родное передается. Помню – это самое-самое первое: зеленый край берега и в траве синие цветы. Похожи на незабудки. Но незабудки бирюзовые, и я знаю их, а те-синие. Ворох стеблей, и среди них, как разбрызганные,-^ эти цветы. Помню даже запах. Не самых цветов, а этой травы. Пахла она, как пахнет весной влажная земля. Что за цветы, не знаю. Больше не встречал. Или не узнал их: не теми уже глазами глядел? Или во сне они мне приснились? А дядя Родион говорит, это предки меня встречали.
– Незабудка,– сказал Кирьян.– Бывает болотная незабудка, а эта песчаная. Возле рек растет, у ручьев, где сухая песчаная земля. Приезжай к нам весной – найдем эту твою радостную травку. У меня сестренка насчет цветов специалист. Учитель у них был, влюбленный в травы. Соберет учеников – и пошли по лесам, по лугам. Вот Катюша уж точно сказала бы. Уехала.
– Это ее провожали? – спросил Сергей.
– Да. С мужем на границу поехала.
– Прощаться всегда грустно. Я вот прощался с друзья ?-ч! – уезжать не хотелось.
– Ты где служил? – спросил Кнрьян.
– Последние месяцы в Молдавии. В бывшей Бессарабии. Долины зеленые. Виноградники залиты солнцем. Вино молодое. Красивые девушки. Молдавские и цыганские песни под скрипку, под бубен прямо на улице.
А дороже мне... Ты бывал в Москве?
– В детстве как-то. С отцом ездил медом торговать.
На ярмарке торговали, возле Донского монастыря.
– Так я рядом живу! – воскликнул Сергей.– На Калужской. За монастырем Орловая роща, совсем рядом. Чура там протекает – речонка. Я любил туда после школы. Сперва один, а потом... Вот приеду-I! с ней туда, на наш бугор.
Кирьян взглянул вдруг в глаза Сергею.
– Раз уж такое откровение, земляк, и я кое-что скажу. Сейчас там в квартире у вас живет женщина. Феня ее зовут. Так ты... Передай ей. Если она скоро не приедет, я сам приеду.
* * *
Глухарь взмахнул крыльями и вместе с листвой, сорванной выстрелом, упал на землю.
Родион Петрович и Сергей подбежали к нему. Большой, черный, лежал он в распаханном крыльями брусничнике. Клюв с розовой от крови слюной чуть раскрыт, слабо сжимал рябинку.
Дымок вился из дула ружья Родиона Петровича.
– Такой красавец! – проговорил Сергей и пошел прочь.
Родион Петрович положил глухаря в ягдташ, висевший на боку. Нагнал Сергея.
Они выбрались на опушку. На лугу стояла в огороже копна сена, оставленная на зпму. Луг с загустевшей отавои ровно и чисто отливал зеленым простором. Нескошенный репейник на краю пылал в костре своих забагровевших листьев.
Родион Петрович и Сергей сели под копну отдохнуть.
– За что же все-таки отца посадили, дядя Родион?
Ветер шуршал в сене, проскальзывал седыми струями по отаве.
– Когда устанешь, особенно дорог уют, даже такой,– сказал Родион Петрович, притираясь спиной к сену.
– Я хотел поступить в военное училище – мне отказали...
Было сыро и холодно. В затуманенном небе бледнелись кое-где берестяно-голубые проталины.
– Он враг? – раскуривая трубку, Сергей большим пальцем вдавил огонь.
– Когда его увозили, он крикнул твоей матери: "Передай Сергею, я честен!"
Сергей поднял воротник шинели и привалился к копнс, посмотрел на почерневший палец.
– Тогда надо что-то делать – надо спасать отца, дядя Родион.
– А мы не знаем, за что его посадили, Сережа.
Я только чую – собака зарыта где-то здесь... у нас – на Угре. Боюсь ломиться в бурелом, да еще с завязанными глазами: как бы ему хуже не сделать... да и тебе.
Из березняка вылетел с грохотом и свистом глухариный выводок и рухнул на рябину в подлеске. Птицы, сторожко озираясь, лениво склевывали ягоды. Родион Петрович и Сергей смотрели на птиц.
Часть II
ГЛАВА 1
Прощалась осень с деньками бабьего лета, теплыми, в налитой чистым золотом дымке и жгучими, томящими пряно-горьким жарком осушенных трав, да вдруг поникла ненастьем.
Мимо Градских больниц шла девушка в модно сшитом пальто, в платке, что украшал ее и согревал,– дочь известного в Москве адвоката Лия Южинская; спешила па вечеринку в квартиру Сергея Елагина.
Он вернулся домой из армии, да, как оказалось, всегото на неделю.
Квартира в новом доме на Калужской.
Собрались друзья, и разгулялась встреча.
На столе вино в прозрачных и темных бутылках, шампанское с развороченным серебром на горлышке, салаты, рубленая сельдь, икра, шашлыки из ресторана. На блюде нарезанный, с ало-красной росою арбуз.
Играл патефон. Раскрыта дверь на балконе, веяло из черноты прохладой и горькою прелью уже опадавших листьев.
Сергей танцевал с Лией. Незабудкового цвета воротничок ее белого платья раскинут, и похоже-выглянула она из бирюзово-голубых лепестков и рада, черные глаза блестят из-за ресниц. Поднявшись на носки, отчего ноги ее в коралловых туфельках кажутся выше и стройнее, кружится с ним, положив руку на его плечо.
Гимнастерку Сергея перекрещивали коричневые ремни портупеи: отцовскую надел.
Лии нравится, что он одет по-военному: ведь люди могли думать, что он был на войне,– ходил в атаки, мог погибнуть, он даже улыбался с какой-то грустью, будто и на самом деле что-то было с ним.
Все сверкало перед Сергеем, все красиво, весь мир пел и кружился в вальсе, и это от Лии такое чудо – с ним она, трепетная, теплая. Дышал ее красотой, пьянился ее близостью, ее глаза перед ним раскрыты, глядят в самую душу, и где-то шепот тихий: "Люблю... люблю..."
Поднять ее и улететь с ней в ту темноту за балконом, где мерцали звезды,-вершины деревьев казались холмами.
Поддавалась его желанию и слегка откидывала голову с красным бантом, пламеневшим в черном крыле се волос.
Взор его опускался к ней. Сейчас, вот сейчас огнем вспыхнут слова: "Люблю тебя".
Лия выбежала на балкон.
Она одна стояла в надземном просторе. Звуки вальса грустили о чьей-то прошедшей любви, и Лии будто вспоминалось, что она так когда-то любила, давно-давно. Со слезами смотрела на аллею внизу, на опустевшую скамейку.
Сергей выскочил на балкон, пометался на площадке и со словами: "Все совершу для тебя!"-вдруг сел на балконную перегородку, перевалился на ту сторону.
Лия вскрикнула.
Все подбежали к двери.
Сергей, держась одной рукой за верхний прут балконной решетки, другой тянулся за листом липы. Крона ее покачивалась вровень с балконом. Лист не давался:
относило ветром. Наконец сорвал – черенок в зубы, и перелез на площадку.
Полина Петровна подошла посмотреть, что за шум.
Сергей протянул лист Лии.
– Тебе!
Она отвернулась.
Сергей покраснел. Держал в растерянности лист.
Выручила Валя Звонцова, блондинка со вздернутым носиком.
Сережа, ты герои! – провозгласила она и взяла лист.
Лия тотчас хотела уйти: "Как он позволил!"
Полина Петровна все заметила. Остановила Лию в прихожей.
Не сейчас, после я поговорю с ним,– удержа
Из комнаты донесся голос Пармена Лазухнна – друга Сергея;
– Зачем через балкон? Когда можно было по лестпице спуститься вниз и набрать листьев в наволочку
Л пике на подушку.
– В цене пуховые,– изрек кто-то.
Лия подошла к Лазухину и поцеловала его. Все рассмеялись: поняли как шутку.
– Оценили! – воскликнул Лазухин.– Мысль оценили.
Пармен Лазухин-студент, будущий физик.
Сегодня на вечер собрался с особой тщательностью:
нагладил костюм, надел белую рубашку, завязал толстым узлом яркий, клюквенного цвета галстук,
Сидел на диване, слушал Сергея, то и дело вытаскивал из маленького брючного кармана часы с цепочкой, нажимал кнопку, и открывалась крышечка на циферблате. Ждал мгновения, когда в прихожей прозвенит звонок и войдет Феня.
После бегства из деревни она жила у Елагиных. Работала в больнице и вечерами ходила на курсы медсестер.
Сергей, попыхивая трубкой, рассказывал, как побывал у границы, видел румынскую землю – долину и красные черепичные крыши среди виноградников.
– Лишь река разделяла нас. Помню, пошел дождь.
Туча одна, а дождь на два разных мира. Как нас встречали молдаванки! Несли цветы, вино. Дорога была в пятнах от вина.
– Они должны быть красивы,– сказал Лазухин.
– Запомнилась одна, с гвоздикой в зубах.
– Киноафиша!
– Да нет. На Лийку похожа.
– Л за балкон метнулся. Она весь свой пыл на ветер.
Теперь дня три хворать будет.
Лазухин прислушался к стукнувшему на лестнице лифту и вдруг бросился в прихожую – чуть не сбил Полину Петровну,– быстро открыл дверь... Она! Белый платок в брызгах, как жемчугом обсыпан.
– Тут праздничное царство, а ты по улицам. Ведь ходила? Признайся. Не хотела идти,– шепнул Лазухин в ее разрумяненное ветром лицо. Феня стянула платок с солнечно раззолоченных волос.
"Вот роскошь-не налюбоваться!"-схватил платок.
На кухне, где, позванивая ложечками, готовили чашки и блюдца к чаю, Полина Петровна познакомила Феню и Лию.
Черные глаза одной и синие другой встретились, поблестели зрачками и разминулись,
Лия повернулась спиной, стала заваривать чай.
– Озябла?-тронула нахоложенную руку Фени Полина Петровна.
– Столько огней!-ответила Феня, оглядывая Лию.
Она, чуя взгляд, приподнялась на носки коралловых туфелек – хотела что-то достать на полке,– ноги стройно потянулись.
"А вдруг как Киря такую полюбит,– обдало жаром Феню, заполошило несусветное.– Что со мной?" – и улыбнулась, досказала, словно пропела, вволю радуясь, голосом:
– Ой, а на дворе рябинами пахнет!
– Есть, есть на столе рябиновая!-Лазухин подхватил Феню под руку, провел в комнату, к столу. Торопливо налил вина в бокалы.
– Что же мы одни? – сказала она.
– Чудеса не в трамвае творятся,– сказал Лазухин и чокнулся с Феней бокалом прикоснулся к донышку ее бокала, заглядывая ей в глаза с какой-то загадкой.
Феня поставила бокал, прислушиваясь к голосу Сергея.
– Лицом к лицу мы и Германия. Англия лишь отбивается. Бомбардировки, затем мощные воздушные и морские десанты, которые немцы перебросят через Ла-Манш, поставят англичан на колени.
– Немцы могли поставить их на колени еще в Дюнкерке,– сказал Желнов, сосед Сергея по дому, и, сняв очки, нервно протер стекла платком.– Значит, немцы не так сильны, или тут скрыта какая-то тайна? – значительно поставил вопрос и надел очки, сверкнул стеклами.
– Без тайн нет политики,– мельком ответил Сергеи и продолжал: – Вот тогда опасное приблизится к нам.
Я-то готов ко всему. За мной, ребята, вперед, в атаку! – на последнем дыхании выкрикнул Сергей и засмеялся, будто он, уже бывалый солдат, давно привык к этой страшной для других команде.
Лазухин поднялся и почувствовал, как Феня посмотрела на него.
– Надо ставить стражу железную вокруг очагов с такою заразой, как война, пока не вымрет, и сжечь с землею то место,-громко заявил он.-Вот задача и цель человеческая!
"Умник-то какой",– подумала Феня.
Лия тихо расставляла на столе чашки, наблюдала за ней.
"Ой, а на дворе рябинами пахнет",– все чудился ее голос; преображая слова в памятную красу рябин на опушке лесной: на даче видела, за лугом, дождем багряным пылали.
– Я солдат, моя философия проста,– отпарировал Сергей тираду Лазухина,дело мое сражаться за Родину, чтоб нас не свалили и нс затоптали!
Полина Петровна поставила на стол торт. Приготовила его сама, промучилась над ним и, когда увидела его на столе, под огнями, нежно покраснела: так он был хорош в изморозных узорах крема, посыпанный дроблеными орехами, как пласт со снегом, среди которого сказочно цвела отлитая из варенья роза.
– Не Дюнкерк им нужен,-не мог успокоиться Сергей.– Россию жаждут...
Полина Петровна с улыбкой посмотрела на сына:
"Вот неугомонный!"
– Сережа!-остановила его. Держала рюмку. Вино гранатово меркло сквозь грань.– Будьте всегда друзьями. Человек сильнее в дружбе.
Зазвонил телефон.
Сергей прошел в соседнюю комнату и снял трубку.
Звонили из дома Южинских.
Лия увидела, как Сергей, подняв руку, позвал ее.
Стоял под большим оранжевым абажуром, собранный, строгий, ремни отливали на груди.
"Мой. Он мой",– шла и думала она, прямо смотрела на него.
– Страж,– негромко сказал он.
– Не смей,– прошептала она.– Я запрещаю.
Отец Лии, Николай Ильич Южинский, и мать, Ирина Алексеевна, ждали дочь: загулялась – уже вечер, пора бы и домой.
Вот и звонили к Елагиным – сказать дочери, что через час они будут ждать ее на Донской, на углу, у булочной.
– Но почему?-возразила Лия.-Будет поздно, меня проводит Сережа.
– Ровно через час,– сказал Николай Ильич и положил трубку.
Николай Ильич, как и всегда вечером после чая, разогревшись крепкой заваркой и насладившись клубничным вареньем, привычно завалился в кресло в своем кабинете и взял газету.
"Как бы это пресечь?-подумал он: встреча дочери с Сергеем Елагиным тревожила его.-А что тут?"-развернул газету, посмотрел сводку немецкого командования о воздушном налете па Англию.
Война шла на другом краю Европы, пока далеко. Уже и привыкли к тому, что немцы захватывали города,– взяли Варшаву, Париж, Амстердам, бомбилипускали какие-то секретные ракеты на Англию. Владычица морей ждала вторжения на свои острова. Во время налетов гибли люди, и немцы похвалялись этим в сводках-в газетах н по радио, в кино показывали, как рушились дома, как Гитлер из самолета, всртанув головой в шлеме, слозно членистоногое, глядел на залитую огнем Варшаву.
Человечество оказалось не на высоте перед творимым злом... Одни пили пиво в барах, другие в бумажных рубахах шли на казнь, палачи рубили головы на деревянных уступах; кто-то скрывался, а кто-то выслеживал, ловил; джазы и марширующие картины оскопляли цивилизацию, разврат целовался и безумствовал; шли пленники в лагерные поля; бриллианты сверкали в заморских витринах, а идол все бормотал, все кричал с алтаря; с запасных путей трогались эшелоны на восток – к границам, поближе к русским березам, к ивам плакучим.
Николай Ильич отложил газету. Законы знал, историю мировую, Цицерона на память читал и знал, что через убийства, закрывая полотнищами со свастикой кровь и трупы, дорвалась до власти преступная шайка, н знал, что в своих тайнах история мрачна и кровава, что страшно человеку в такой среде. Чем он мог помочь?
Он лишь верил в высшее правосудие, историческое, которое какими-то своими путями и ходами является вдруг.
Николай Ильич погасил свет и сказал:
– Ира, нам пора.
Он надел осенний плащ, шляпу, повязал шею белым пуховым шарфом и взял трость с костяным набалдашником. Опершись на нее, постоял, в раздумьях опустив голову.
"Как бы это пресечь?" – снова подумал он, решив начать с внушения, и чувствовал, что противница его не нз послушных, как всякая любовь глуха к доводам, вспыльчива и безрассудна; благословить же не мог; не представлял, что дочь уйдет в чужой дом или в их дом придет мужчина,– все нарушалось, а главное – не хотел Николай Ильич. С таким трудом копилось и пригонялось одно к одному, как выложенные паркетины в полу, каждая занимала свое место в установленном порядке.
Он посмотрел в раскрытую дверь комнаты дочери.
Там было темно. Неужели уйдет или закроется с этим Сергеем? А утром после постели – к столу?
Николаю Ильичу за пятьдесят, плечист и румян от забот о своем здоровье. Не курил, вино не пил, лишь раз в жизни выпил рюмку водки, давно, в ранней юности, на реке, упал на песок, казалось, помирал в мучениях н, выспавшись, с болью и темнотой в голове ходил потом, и с тех пор поражался, как люди вливают в себя такой яд.
Николай Ильич взглянул па часы с золотым браслетом. Секундная стрелка выскочила из-под часовой, запульсировала по кругу с черными строгими римскими цифрами.
– Ира, осталась одна минута.
"Минутой раньше, минутой позже, не все ли равно, когда летят годы",подумала Ирина Алексеевна, повязывая перед зеркалом багровый платок, местами мглившийся н радужно отливавший от каждого движения – старинный, дорогой платок.
Николай Ильич намиого старше жены. Такая разница создавала иллюзию неисчерпаемой молодости: за ним как бы следовало лето – держалась своя одинаково теплая и солнечная погода, а грозы проходили и утихали.
Ничего не жалел, только бы не омрачалось. Давно купил крестьянскую избу на Пахре, пристроил террасу. Глядели окошки в ландышевые березняки со стонами кукушек, опадала листва, мели вьюги, и снова весна желтела подснежниками, а своя погода не менялась.
Люди – боги своей жизни. Такой силой надо пользоваться разумно и благодарно",– вывел для себя мудрый закон Николаи Ильич и внушал другим.
Теперь "боги своей жизни" нагоняли тучки, портили погоду.
– Ира, твоя минута прошла,– с настойчивостью напомнил Николай Ильич.Ты готова?
Она знала, как он был точен: шутила, рассказывая знакомым, как он однажды чихнул, посмотрел на часы и удивился: "Поразительно! В эту минуту я так же чихнул прошлым летом на даче".
Его точность, как тщательно выверенный механизм, в который включал себя,-перерабатывал груды дел.
О нем знали и выше, и туда, когда требовало дело, его механизм безотказно выдавал результат на исписанных мелким почерком страницах, пронумерованных и прошнурованных, с дополнительными листами справок к особо важным пунктам и параграфам.
Он обождал жену за дверью квартиры. Лампа тускло освещала глухие каменные стены, как будто померкла и остановилась навсегда на мрачном, холодном. Слева, в глубине, под низким сводом заколоченная дверь на соседнюю улицу.
По мостовой проехала повозка, а в двери застучало, будто кто-то рвался с той стороны, бил по дубовым доскам.
Николай Ильич вышел из подъезда. Степенно помахивая тростью, походил у своих окон – кабинета и кухни.
Из комнаты жены, в щель между стеной и занавеской, пробивался свет. Замелькал по корешкам книг на полках и погас.
Ирина Алексеевна вышла с изяществом молодой и хорошо одетой женщины, в багровом платке, повязанном так, что чуть затенялась прелесть ее скул и раскосых глаз.
Николай Ильич взял жену под руку, и они пошли под стук его трости, которой он медленно и ритмично взмахивал.
Они жили неподалеку от Калужской – на Житной улице. Когда-то здесь торговали житом – рожью, овсом, ячменем. Потом встала пожарная каланча, дозорный в медной каске озирал дали с огородами, садами, домиками на затравевших улочках, по которым стремниной новой пробивалась Москва в грядущее – в блеске куполов, в звоне благовестном, в фабричных гудках: уходила – матушка, оставляла престол своей юной дочери в алой косынке.
Они вышли на угол улицы. Виден отсюда Крымский мост в лунах огней. А дальше – метелица заводских зарниц: варилась сталь на серпы и оружие... Вон, с грохотом, с железным визгом, рассыпая из-под гусениц кремнистые искры, через площадь прокатились ребята на танках, скрылись в ночи.
– Дочь наша, кажется, увлечена,– сказал Николай Ильич.– Разговаривает с ним по телефону – глаза горят.
Л как собиралась на эту вечерку: белое платье, бант.
Просто не узнать!
– Повзрослела.
– Не наделала бы глупостей.
– Сколько было мне, когда я пришла к тебе на свидание? – сказала Ирина Алексеевна, и Николай Ильич взглянул на нее, не понимая, чем мог быть полезен такой пример.
– Я мечтал о тебе. Мечтая, видел твой образ. Он возвышал меня. Я жил чувствами. Не хныкал и нс безумствовал, как некоторые и сейчас, когда им вдруг чтото не сразу дают, а благодарил жизнь: она дарила мне нечто божественное, и не мешал творившемуся в душе.
Пусть наша дочь помечтает, сотворится в мечтах, а не на вечеринках, на которых, при своей слабости и нежности, разрушится. Потом будет жалеть и искать невосстановимое.
– Что же делать?-успокаивая себя вздохом, ответила Ирина Алексеевна, поглядывая на витрину галантерейного магазина, где манекенная дама, выставив ручку вперед, показывала на кружева, ленты и коробки с духами у своих ног, казалось, взглядом удивленно проводила пару.-Если любовь, не удержишь. А слова, что слова? Уйдет из дома.
– Куда? На ветер?
– К нему.
– А жить, как жить? Одной любовью не проживешь.
Нужен хотя бы фунт хлеба на день.
– Будет работать. Это сейчас не проблема.
– Вот с этого и начинать. Пусть сперва заработает.
Поедет, допустим, в тайгу с поисковой партией, на прииск, на стройку. Поворочает, закалится, узнает, как достается рублевка. И докажи Отчизне, кто ты! Тогда откроются дороги. А как же, как же! Он избалован. Мать врач, отец – военный. Каникулы – в лагере на всем готовом. Такое безделие, называемое счастливым детством, губит. Государство траткт средства, а вырастают лодыри,– возбуждаясь негодованием, громко произнес Николай Ильич.
– Из ничего делать трагедии.
– Я хочу добра. Надо повременить. В их семью вселилось несчастье. Ты поняла, что я имею в виду.
– Как тебе не стыдно,– сказала Ирина Алексеевна и освободила свою руку от руки мужа.
Николай Ильич взмахнул тростью, но стука не последовало, словно промахнулся.
– Стыдно и печально, что ты меня унижаешь.
– Опять. Я не вынесу,-со страданием в голосе произнесла она.
Николай Ильич крепко подхватил жену под руку, и трость его застучала: "Вот так, вот так..."
– Ты никуда не уйдешь в настоящем от правды.
Дело уголовное, и Дементнй Федорович каким-то образом замешан с подлыми отщепенцами и подонками. Наша дочь лезет в омут очертя голову. Надо остановить. Если она не прекратит связь с ним, я,– Николай Ильич прошел некоторое время молча,– приму решение оставить семью.
– Ради бога, замолчи. Она возненавидит тебя! – почти крикнула Ирина Алексеевна.
– Я поставил тебя в известность. Ты, надеюсь, поняла? – решил он остановиться на принятом к сведению положении.– И что за любовь? Просто попалась.
На углу булочной с пекарней, из вентилятора которой валил пар и по всей площади разносился запах горячего хлеба, в отсветах жаровен мелькнули Сергей, Лазухин и Лия.
Николаи Ильич и Ирина Алексеевна стояли на той стороне мостовой.
– Смотри, в отцовской шинели,-негромко сказал Николай Ильич жене.– Как хочется чем-то казаться, хотя бы в училище куда.
Лия расцеловала мать и отца.
– Сто лет вас не видела.
Подошли Сергеи и Лазухин с буханкой хлеба под мышкой: у пекарей купил. Грел хлеб студента в старом и ветхом пальтишке.
– Не узнали? Сережа,– радостно сообщила родителям Лия.
После приезда Сергея первая встреча.
Сергей в шинели, перетянутой портупеей, браво прищелкнул каблуками сапог, поздоровался.
– Ирина Алексеевна, а вас не узнать, вы стали еще красивее,– сказал Сергей. Она, в дорогом платке, черноглазая, с карминно подкрашенными губами, была ярче дочери зрелостью женщины.– В вас можно влюбиться, честное слово. Так вы красивы. Необыкновенно!
Как он сказал, наивно и искренне, понравилось бы каждой женщине, но она была и удивлена: что с ним?
Николай Ильич чуть даже качнулся, но удержался за свою трость, какое-то мгновение молчал и вдруг подхихикнул:
– Ах ты, петушок!
– Я без шуток,– ответил Сергей.
Николай Ильич подхихикнул сильнее:
– А смешно. Очень смешно.
– Почему же смешно?
– Давно я так не смеялся. Развеселил,– проговорил Николай Ильич.
– Вы не так поняли, -стал объяснять Сергей.– Я не для смеха сказал. Было бы пошло говорить женщине о ее красоте в насмешку. Ирина Алексеевна, я сказал вам чистейшую правду. Да, да, в вас можно влюбиться. А для шуток, Николай Ильич, нашел бы другое. К примеру, вашу третью ногу.
– Третью ногу?
– А вы ее в руке держите.
Николай Ильич глянул на свою трость. Тут все засмеялись.
– Насчет любви смешнее,-снова подхихикнул Николай Ильич.
– Прошу не извращать смысл моих слов! – попросил Сергей.– Иначе потянем жребий.
– Жребий? Какой?
– Кому из нас достанется переломить вашу третью ногу.
– Сережа, перестань! И ты, папа,-Лия встала между ними лицом к Сергею.Зачем ВЬЕ так.
Николай Ильич выглянул из-за спины дочери.
– Хорошо. Но с условием. Палку переломаю об твою голову.
Огни вздрогнули перед Сергеем.
Лазухин удержал его за ремень и повернул.
– Пошли.
Николаи Ильич удалялся. Шел степенно. Голоза его под шляпой, как врытая, посажена низко и тяжело.
"Вот так, вот так",– стучала его трость.
Ирина Алексеевна и Лия шли сзади.
– Мужчину от мальчишки отличает присутствие ума, прежде всего, и сдержанность. Тут же распущенность полнейшая. Честно сказать, я даже" жалел, что из-за отца он должен нести долю несчастья. Наглец! Так сказать замужней женщине, объясняться в любовном в присутствии мужа и дочери. И ничего, как с гуся вода,-говорил Николай Ильич.– Не думал, что он такой.
Ты все опошлил, унизил,– в слезах проговорила Лия.– И рад. Чему ты рад?
Ирина Алексеевна молчала: думала о предшествующем разговоре, который сейчас продолжался в ином повороте.
– ^^т" Р^ что большство показало само себя,– ответил Николай Ильич дочери.– Было бы грустно если бы открылось потом. К тому же он и глуп. Нет хуже несчастья для мужчины, когда он глуп.
– Он не глуп, он влюблен,– сказала Ирина Алексеевна.
Николай Ильич потел быстрее.
"Тяк, тяк -не стучала, а тяпала его трость. Он умерил шаг.– Вот так, вот так",– еще крепче был стук и даже мерцнула искорка из-под металлического наперстника, какая-то странная: не огонь, а холодное подобие
Вроде -бы и не под газом, а такие трели исторгал,-сказал Лазухин Сергею и засмеялся.-Как вдохновила! Я думал, ты с ней заодно и насчет свидания договоришься.
Друзья шли по Калужской в сторону заставы. За оградой белели Градские больницы, кое-где в углубленных сводами окнах желтели огни.
– Как-то получилось. Ведь и не думал. Глупо с моей стороны,– признался Сергей.
– Что ты мне объясняешь. Все понимаю. Ты бы лучше ей "шумел камыш" спел или арию герцога. Репертуар проверенный, и всегда ясно: в чувствах человек. Но еще лучше с такими чувствами проветриться где-нибудь в овраге в Нескучном... Разве Липка не предупреждала тебя?
– О чем? – спросил Сергей.
– Представших после рюмки ее отец вообще не признает. Хоть на колени потом падай, конченное дело. А ей с детства внушил отвращение н страх к любителям заложить за воротник. И говорят, случаи был, момент, когда он внушил. В .магазине на Мытной. Там возле двери какой-то пьяный валялся. Лнйка маленькая была, увидела, что человек не на пуховой перине спит, испугалась и заплакала. Николай Ильич взял ее за руку, подвел и сказал: "Смотри, лучше смотри и запомни..." Рассказывают, – какие-то он слова произнес, что в магазине после минуты молчания в очередях зарыдали. Я только чокаюсь и по орбите – мимо рта – в исходную точку на стол. Боюсь, в дом не пустит. Без поучений останусь. Поучения у него по предметам: "хлеб", "вода", "огонь", "воля". На каждый предмет стенка с книгами. И на потолке особые полки. К услугам винтовая лестница на колесах. Если такие плотины рухнут, на всю улицу землетрясение. Для безопасности – полки па специальных аварийных цепях укреплены. Арсенал... При первой встрече скажу: от тебя квасом пахло.– Лазухин посмотрел, как на той стороне улицы, высоко, под карнизом дома, зажглось окно и тотчас погасло.– А за балкон ангелочком вспорхнул с кваса? Не поверит. Придется выкручиваться: мол,, за какой-то книгой по философии побежал, но в горячке спора дверь перепутал... А вот как вашу дуэль списать?
– Проще пареной репы, Пармен, Лийка в мать, вылитая. Лет через двадцать такая же будет. Вот и скажи ему: в шестидесятый год мимо остановки проскочил, а Николай Ильич навстречу из-под светофора. Просто резко затормозил. Какая дуэль?
Лазухин поправил буханку под мышкой.
– Перед тростью его сам извинись. Трогать нельзя.
С ней он фигура, личность. Ты когда-нибудь посмотри, как он на трамвайной остановке стоит. Всем просто асфальт, а ему пьедестал. Нечто несвержимое, сам закон.
1ы не смейся. Внушает, и еще как. Простои случай тебе расскажу. На даче женщина к нему пришла в слезах Адвокат-все знает. "Родной, милый, помоги, что делать, совсем мужик довел, житья нету". Николай Ильич собрался. В избу пришел. Женщину и детей ее за стол усадил. "Садитесь и ешьте,– сказал он им и на хозяина взглянул.-А тебя, буян, запишу..." Все! И ушел. Так за лесом хозяин его догнал и зарекся: "Больше не буду только не записывай..." Вот войди ты в избу или я, и по."
проьуи так скажи. А он может. Иной будет истинами сыпать, рубаху на груди рвать для веры – слушать не станут, разойдутся. А другой молча погляди/вдаль, и все поглядят. А как работает! Если бы землю копал, была оы гора от земли до небес. Один роту прокормит. Теще своей на памятник, как раб фракийский, раздетый п разутый, глыбу мрамора на горбу снес. Сила!
– И врешь ты, Пармен, а что-то получается.
– Понял, ясно теперь, от кого ты любимую доченьку хочешь отнять?
Сергей подошел к ограде, метались тени деревьев и затихали: останавливалась ночная карусель на засыпанной листвою земле, и снова с нарастающим шумом кружились тени. А дальше, над обрывом, сияла вениом голицынская беседка.
Сергей сжал холодные железины ограды.
– Скажи, любит она меня?
Я же специально пластинку поставил – "Утомленное солнце". После нее сразу расписываться бегут так обвораживает, месяца на два, а то и на четыре бывает.
– Я серьезно с тобой,– с обидой сказал Сергей.
Лазухин поднял воротник пальто.
– Любит.
Сергей почувствовал, как сердце его слегка остановилось – продлило миг счастья.
– Почему ты решил? Ты что-то заметил? Что, Пармен? Только без своих фантазий!
Хорошо. Произведем эксперимент. Вот я гляжу твои глаза.-Лазухин нарочито пристально посмотрел в глаза Сергея, спросил: -Ты что-нибудь почувствовал?
– Да так, ничего особенного.
– А когда она глядит, ты чувствуешь жар, волнение, приступы восторга. Не так ли? Так вот, из ее глаз исходят лучи, слегка розовые и пламенные, поднимающие температуру твоего тела. Эта горячка и есть любовь.
– А хочу я уйти с ней, без единого гроша, куда-нибудь далеко-далеко в поля и леса родные. Ты скоро увидишь наши силуэты вдали. Прощай и здравствуй, новое, чудесное!
– Тогда будь готов!
С надеждой, верою веселой
Иди Е[а все, не унывай;
Вперед! Мечом и грудью смелой
Свои путь на полночь пробивай.
Так, Сергеи. Тебе сам Пушкин прислал несколько слов дорогих. Без ангельства, как видишь. Люблю его!
Пой, ямщик! Я молча, жадно
Буду слушать голос твой.
Месяц ясный светит хладно,
Грустен ветра дальний вой.
Пой; "Лучинушка, лучина,
Что же не светло горишь?"
– Что же не светло горишь,– повторил Лазухин.– Дороже всех огней для меня эта лучинушка наша. Вот г расскажу сейчас про одну лучинушку, про любовь, Любовь особая. Алмазами вкраплена в породе человеческой.
