Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 43 страниц)
"Не чердак в нашем доме, а музей",– сказал он и, разглаживая, положил на стол книгу в просырелых пятнах.
Сергей читал, и поражали его не только события далеких веков, а и ритм, который складывался, как бы отдавался из фраз. Было удивительно: он читал и чувствовал этот ритм, от которого к сказанному прибавлялось величия, как к блеску молнии прибавляют величия ее раскаты.
"А сам он, построив войско в три линии, вплотную подошел к лагерю врагов. Только тогда германцы уже по необходимости вывели из лагеря свои силы и поставили их по племенам на одинаковом расстоянии друг от друга; это были гаруды, маркаманы, трибоки, вангионы, ниметы, идуссии и свебы. Все свое войско они окружили повозками и телегами, чтобы не оставалось никакой надежды на бегство. На них они посадили женщин, которые простирали руки к уходившим в бой и со слезами молили не предавать их в рабство римлянам..."
Гут Сергей остановился и представил себе на повозках этих женщин, в шкурах, полунагих. И представил, что и Лия там и она простирает руки. А он, Сергей, среди воинов с мечами и щитами. Волосы у нее распущены, глаза в слезах. И ее заметил вдруг Цезарь. Он в военном плаще, застегнутом на правом плече блестящей застежкой, и в шлеме с гребнем показывает мечом на нее...
Сергей перевернул страницу. Какой-то листок.
"Капуста – 1 кад.
Миколке адвокату – 1 р.
Дёмке (щи) – 6 тар...."
На другой стороне письмо:
"Благодетель наш Антон Романович!
В тороплениях и заботах, с поклоном к Вам, а также и брату Вашему Викентию Романовичу. Как вы и просили, что-либо о соображениях для пользы выкладывать, выгадывая, как пригоднее что поставить или переставить к толку, что, может, и не так, вам повиднее, но и с вниманием, как оно есть, чтоб не выразилось после, как я не сказал, что и толк пока от одних только щей для фабричных.
Будь не в обиду, что говорят, как же дело заводить а держать в бедности, без лишней копейки, так и извозчиков на чай не награждаем, чтоб зазывали подходящих двать будут и знать будут, а то..."
Письмо бывшего хозяина трактира.
"А это про отца,-долго вглядывался Сергей в коивые буковки.– "Дёмке (щи)-6 тар.". Подходил под.
росток и просил тарелку щей, в долг. Как же вкусны оывали и горячи по бескрайней стуже!
"Руки озябнут, да как бы не пролить", – рассказывал – "Миколке адвокату– 1 р.",-прочитал еще раз Сергеи. Николаю Ильичу, значит, рублевку в долг".
ла дверью на лестнице-шаги и торопливый стук потом звонок.
Полина Петровна проснулась, накинула халатик почнон стук всегда тревожен.
Сергей уже открыл дверь. Лия в слезах стояла на пороге.
– Вечером еще хотела позвонить тебе. А отца взорвало. Его не остановишь. Вот и ушла,-объяснила она свой приход.
Дома стукнула дверью доченька, да так, что Николая Ильича отбросило.
– И не вернусь. Не хочу!-заявила она.
"Надо ждать Николая Ильича. Скандал",-подумала Полина Петровна.
– Мама постелит тебе. Места вон сколько,– сказал Сергей Лии.-Да и права. Он же подавляет.
– Два тома наговорил. Всю валерьянку выпили.
Мама к соседям бегала.
– Надо спокойнее,-дала совет Полина Петровна.
Дверь в прихожей не была закрыта, и как-то неожиданно для всех показалась Ирина Алексеевна, держась за сердце, бледная, стертая какая-то. Такие встряски не для нее. Привыкла к покою. А тут и с мужем поссорилась. Прежний покой в дом не вернешь, но так потрясать и бегать ночами – к чему, можно и потише.
–Отец внизу ждет тебя,-сказала она дочери.– Просил передать: если через пять минут не выйдешь, он уйдет и не вернется в дом.
Ирина Алексеевна посмотрела на Полину Петровну – просила ее участия.
Лия подошла ближе к Сергею.
– Пусть решают сами,-ответила Полина Петровна.
Ирина Алексеевна уловила движение Фени в комнате. Муж презирал ее: он мог бы быть и помягче с дочерью, но эта женщина... Вон она у окна, так и мигала красотой. И никто уже ничего не говорил, лишь взгляды, каждый в своем – сильнее, быстрее и поразительнее.
– Не тревожь людей. Уже ночь. Что ты устроила?– сказала Ирина Алексеевна дочери.
Лия смотрела на Феню. Как угли из-под глухой ночи, о неведомом, о забытом мерцали их взоры.
– Да всюду одно,– сказала Лия и выбежала на лестницу, и будто задыхалась и падала от темных углов в пролетах.
Сергей бросился за ней.
Николай Ильич расхаживал внизу. Он видел, как выбежала дочь и Сергей, нагнав ее, хотел удержать.
– Не надо. Остановись! Я же люблю тебя,– проговорил он.
Лия уперлась в его плечи руками, и вдруг что-то провалилось. Он упал на колени.
– Поверь! Я люблю тебя.
Клятвы лишь распалили ее: "Вот что получается. Да, вот так!"
– Ей поклянись!– крикнула она и отбежала.– Вон она ждет,-показала она на окно.
В стекле образом бледным виднелось лицо Фени.
Сергей поднялся, с гневом глядел в землю и на Лию – двоился взгляд.
– Наглоталась отцовской мерзости!
Николай Ильич оказался перед дочерью, поднял трость.
– Закон,закон. Не смей!
Трость отлетела, застучала по асфальту и камням: "вот так... не так... не так... не так",– и подскочив, ударилась об железную ограду, как по струнам звон.
Вышли из подъезда Ирина Алексеевна и Полина Петровна.
Лия, закрыв лицо руками, прижалась к стене, плакала. Николай Ильич чуть ли не догнал свою трость, схватил ее, крикнул:
– Разбойник!
– Рублевка царская в трактирной бумажке!
Николай Ильич вознес руки, в высоте покачивалась, пошатывалась перстом трость.
– Вон!
Ирина Алексеевна крикнула всем:
– Боже, боже, что творится!
Полина Петровна схватила за руки сына.
– Извинись!
– Никогда!
Показала к ногам Николая Ильича:
– Вон куда!
– Никогда, мама.
Лия совсем опомнилась, прозревал перед ней темный двор, деревья и звезды над ними, отец уходящий, Сергей в ненависти, мать, отступавшая от него.
– Простите меня,-сказала Лия,-простите.
Она бежала по улице, и заносило ее к ограде. Схватилась за железные прутья.
Николай Ильич прошел мимо, опустив голову, не видел ничего.
Ирина Алексеевна подошла к дочери.
– Стерва Выдрать тебя!
Не стронувшись с места, стоял Сергей перед своей матерью.
– Ты не представляешь, что ты сказал. Тебя отец не простил бы за это,повеяло не лаской и теплом в любвм материнской.
Скрылся и Сергей со двора.
Ночь бессонная, слезы, трость пошиблениая и судьба поломанная. Никогда теперь не узнать, что было бы.
Феня все еще стояла у окна.
Вошла Полина Петровна.
– Ну, почему так? Хочешь добра – какое уж счастье, просто добра, и не получается. В чем дело?
Кто мог ответить Полине Петровне.
– Я виновата,-со вздохом сказала про свое Феня.
– Здесь не из-за тебя.
– Так ведь заревновала. Я что, не чувствую? Глазами вот отсюда на меня. Да только дело не в том... Я вам валерьянки накапаю,– заметила Феия, как поникла Полина Петровна.
– Пойдем в комнату.
Феня накапала в рюмку из пузырька. Водицы из крана подлила.
Полина Петровна разделась и легла под одеяло.
– Вот,– поднесла Феня рюмку.
– Я не пью ее.
– Все же. Успокоительное.
– Поставь. И ложись. Ты что-то хотела сказать.
Феня подсела к ней на диван.
– Как увидела я ее тогда на вечерке, интересная такая, у меня с чего-то и мелькнуло: "А вдруг как Киря такую полюбит". Вот поверите! Так глыбью и зашлось на душе. А она не поняла. Решила, что я за Сергея засоперничала. Ну, как понять-то. И глазами-то мы встретились. Я за свое, а она за свое. А только встретились-то на моем чувстве; уж верно, наслушалась про меня, уже и представлялось мне. И сердце у нее не к Сергею. Хочет понять, а не поймет. Сергеи на колени кинулся. А ее не тронуло. Она-то поняла. Когда вот сюда вошла, на меня взглянула. Глаза ее черные так и зажглись. Вы не видели? Один глаз вроде как закосился, не то улыб;(а странная, не то еще что, а лицо будто другое. Что же это так? Она непременно посмотрит, кого я люблю. Случайно или как, но посмотрит. Что и выйдет. Попомните мои слова.
– Может ли такое быть?– не улавливала ничего в ее словах Полина Петровна – все разное.
– Такие моменты. И мать, мать ее, глаза у них одинаковые.
Полина Петровна улыбнулась.
– Да ложись ты.
– Я и не переживаю. Все к лучшему или плохому, а того не обойдешь, как тому быть. Быть так быть. А что вздыхать? Зря воздух переводишь,– вдруг рассмеялась она.
– Кирю ты вспомнила? А Митю? -спросила Полина Петровна.– Хоть что-то.
– Кто ж знает. Может, что и сидит в сердце, да без ветра не ворохнется. Только уж жить-то с ним после всего нельзя.
Она сбросила халатик, улеглась.
– А где же Сергей?– спросила.
– Пусть прогуляется.
– Вы за все не переживайте. А почему с добра добра не получается, так не все же по-добру живут,– вот я ответила на вопрос Феня.
Сергей сидел в каморке друга – бывший трг .{тирный номерок, самый дешевый, с угла, окнами в овражный склон, позаросший вербами. Там же и тропинка к Девятой ямке. Почему так называлась она, никто не знал. Да будто по буграм татар встречали, и было девять ям по Чуре – так ручеек. В песке и поныне, после половодья, вымывались закремневшие наконечники стрел – "чертовы пальцы", их так называли. Место пограничное между окраиной городской и полями, что чуть зайти за пруды, и рожь голубую увидишь, и дальний лес.
В стене каморки кафельная печь. Стол прежний, на бедрастых ножках, два стула, кровать железная. Обои разными цветочками, да больше васильками.
Сергей все рассказал другу.
Пармен подумал, опустив голову. Прошелся по комнате и снова сел на кровать.
– Что сказать? Битва грандиозная, потери колоссальные, и соседи сохранят о ней память в веках. Все полководцы разошлись пораженные. Но один-то заметил, что перелом наметился в его пользу.
Сергей усмехнулся.
– Николай Ильич.
– Он в этом сражении не более как ефрейтор.
И что я тебе про него говорил, это он сам в собственном представлении. Ну, что-то есть. А так усердный человек.
Хорошая память, и благодаря этому много вызубрил. Но ефрейтор стойкий в своем окопе. Его можно уничтожить, но в плен – нет. Отношение к тебе необъяснимо.
– Из-за отца,– сказал Сергей.
– Не главное для него. Скорее всего, главного-то и нет. Просто понял: пустое у вас. Доченьку знает, по глазкам, по глазкам. Да и жизнь прожил. Мужик наблюдательный. А с цитатой из записки – напрасно.
Нельзя!
Пармен снова прошелся по комнате и, остановившись перед Сергеем, сказал:
– Было не время для извинений в тот момент, но ты извинись Полина Петровна правильно показала к ногам его. Откуда он знает, что цитата пришла к тебе в голову из записки? Отец сказал? А отец не говорил. Вон что получается. Он за эту рублевку месяц дрова колол.
Не просто колол, а показывали среди двора.
эту, Серега, рублевочку прилепили к его спине на всю жизнь. Ты и гляди, с кем он и где он? Унижение свое поняв, в душе стал непобедим. Не холуй! Ты его в минувшем сражении атакой в лоб потряс и смял.
Сергей встал, слегка отстранил Лазухина.
– Иди сядь. И за гимнастерку не хватай и пуговицы не верти. Он трость поднял. А если бы ударил? Что же, мне кулаками в ответ? Нет, кулаком бы я его не ударил!
А вот жить бы не стал. Зачем же, испытав унижение, самому унижать!
– Ладно, еще не остыло... В битве участвовала и женушка Николая Ильича, рангами повыше, милая
Иринушка, как он ее зовет. Свернувшись, в покое поживает. Нс любит, когда нарушают. Себя бережет, ленью лоснится. Поднялась бы а куда? Красоты необыкновенной была. И в настоящем, чуть ты ей свиданье не назначил,напомнил Лазухин про недавнюю сценку на площяди.– Ты ее слегка поразил. Все уже залежалось, а ты из-под рухляди что-то задел. Вон как у нее глазок-то пошел – вкось, вкось. А загадка в лице-то! В шестнадцать лет она в барина влюбилась. Викентия Ловягина.
Вот тут через дорогу с матушкой жила. Да так влюбилась, что мать ее к кровати привязывала, чтоб не сбежала, била веником, свертывала ей руки вожжами, а она свое: "Люблю!" Откуда знаю? Да прожил всю жизнь на этой улице, наслушался. Так что уже и установить невозможно, что от кого... Матушка цену любви барской знала. Домик был, а в домике должницей жила. Решила из зависимости своей выйти и дочь спасти из неволи.
Бросилась она к миллионщику. Был такой. Додонов. Он домик будто бы и выкупил. Барин проклял. За измену какую-то особую. Сама слезы Иринушкины вытерла, уломала, как-то уговорила и выдала за Николая Ильича. Он как раз к тому времени подрос, чуть не адвокат.
Как сына его берегла и учила. На том и смирились. Теперь своя дочка. К ногам ее пал солдат, сдаваясь в плен. Она погрозилась жезлом в окно пятого этажа.
Погрозилась, но в плен тебя не взяла, дала полную волю. С волей ты и пришел ко мне.
Лазухин взглянул на его колени, подал ему щетку.
– Пыли на тебе. Вся поднялась и осела.
Сергей подержал щетку и кинул ее.
– Да что ты привязался ко мне.
– Это так, безусловно, второстепенный участок сражения с Николаем Ильичом. И на него и на тебя основная масса пыли осела. Л вот где главное проявилось?
Перелом какой-то был, но без маршальского жезла где ж нам разобраться.
– Зарекся теперь рассказывать тебе. Пуговицы только крутишь. Вот,Сергей оторвал висевшую на ниточке пуговицу, убрал в карман.– И что за привычка.
Ты бы хоть откручивал и собирал, что ли, альбом бы завел на память. Надо бы разок поглядеть, как ты с женщинами разговариваешь где-нибудь в трамвае.
– А я прошу, меня не цитируй. Трактирщика вон в историю втянул. Тот написал еще до революции, не роман, строчку какую-то одну, а какое значение чувства и мысли.
Сергей махнул рукой.
– Без толку с тобой разговаривать,
– Может, у нее зависть?
– Какая зависть?
– Ас чего она показала на Феню. И тебе совет дала: "Ей поклянись!" Все одной, а Лийке-то чего?
– Не понимаю.
– У женщин спроси, с чего они иногда друг другу дорогу не уступают. Сам видел. Сошлись на улице.
Кругом мужики идут, а они свои отношения выясняют.
Ноздри раздувают, щипают и шипят с улыбкой. Одна за ворот, и другая ее, одна за волосы, и та. Улыбаются и шипят. Дворник их из кишки посторонил, чтоб прохожим не мешали. А они на мостовой. Милиционер их в сторону: движение задерживают. Они на той уж стороне волосы взаимно завивают и расплетают. Подошел милиционер к дворнику и спрашивает: "Чего это они?"
Дворник, как и положено, отвечает: "А каждый день после работы. За какого-то Петьку лысого". Поглядел милиционер на них, не поверил: "Неужели из-за лысого?"– "А вот разбери их. Он их и знать-то не знает..."
Полина Петровна, в белом халате, в накрахмаленном чепчике, устало подошла к окну кабинета. Все ветер серый.
За окном небольшой садик, где цвели ее астры, чисто-белые, розовые и влажные, стожком на клумбе.
У ограды полынь, все ждала, когда прогреют теплом прощальные деньки осени, еще постоят, пролетят паутинкой в озолоченном парке, пока не затянут надолго холодные ночи.
В кабинет вошла нянечка.
– Доктор, сынок вас спрашивает.
Сергей стоял в вестибюле, прислонясь к стене у каменного оконного низкого свода. Как в наушниках, пошумливала улица тонкими уменьшенными звуками.
Полина Петровна показалась в дверях, с удивлением взглянула на сына. В глазах его дерзала радость. Он поднял над головой какой-то листок: вызов в училище.
Поняла все, посмотрела мимо.
– Когда же?
– Сегодня.
– Деньги в столе. В бисерной сумочке. Что из продуктов с собой?
– Батон,– вполне серьезно ответил Сергей.
Вот так и отец: ничего не брал с собой в командировки. Лишь сумка полевая на боку.
"Чайку, чайку, Поля..."
В этот же день, вечером, Сергей уезжал.
Мать и Лазухин провожали его.
Еще из дома он позвонил Лии. Снял трубку Николай Ильич и по молчанию понял, кто звонил и что ему надо.
Подошла Ирина Алексеевна.
– Сережа? – хотела удостоверится она и, когда услышала его голос, ответила:-Лия больна.
– Передайте ей, что я уезжаю. В училище.
Он ждал, что она позовет дочь. Но ответила Ирина Алексеевна совсем тихо:
– Лия спит. Врач просил не волновать ее.
– Что с ней?
– После всего...
– Простите меня,-признался он, что поступил дурно в недавнем скандале.-А рубль из старой записки.
– Не понимаю. Какой записки?
– Она у Пармена.
Сергей уже занял в вагоне место у окна, положив на лавку рюкзак с батоном, к которому мать, после уговоров, прибавила еще и колбасы с сыром, и новые лоскуты для портянок. Бритва в футляре и табак сверху – под завязкой.
По платформе продувало холодным ветром. Лазухин пожимался в своем ветхом пальтишке, да и пальцы стыли в ботинках. Поднял воротник под самую кепку. Ничего, дома печку затопит, согреется.
Полина Петровна одета тепло: давно прислал брат бекешку на меху, на голове шерстяная вязаная шапочка.
Хоть и врач, а закалку не признавала, чего-то и Родя говорил: испокон русский человек на мороз, как и на солнце, без нужды не выставлялся.
На Сергее шинель, фуражка, ноги в тепле. Ветер с холодных камней не прошибал его: солдатская служба теплишко беречь научила.
Мать с грустью поглядывала на сына и отводила глаза. Какой радостной была встреча, смеялась надеждами, а теперь неуютная платформа, стоящий состав.
Скоро тронется.
– Сережа, если что случится, береги себя,-сказала Полина Петровна: были слухи о скорой войне.
– Хорошо, мама.
– Смекай. Прыгай через пулеметный огонь – и дальше, -пошутил Лазухин.-Да ничего не будет. Болтовня. На Россию все равно что лбом на топор лезть.
– Передай Лийке, Пармеи, я ей до востребования буду писать, чтоб Николай Ильич в обморок не падал.
– Да еще в пивной облобызаетесь.
Все посмеялись, представив Николая Ильича в пивной.
– Там и не такие Цицероны и Цезари лобызаются.
Оставалось несколько минут до отхода поезда. Тоска
подрывалась к сердцу Сергея: вдруг горько зажалел
мать – опять одна.
Лазухип отвел друга в сторону.
– На дорожку тебе скажу. Они тогда по ревности что-то перепутали. Не разберешь. Но добрые же они,– взялся за пуговицу на шинели Сергея.-Хорошо, что прощения попросил. Николай Ильич ждал. Вот где все победой решилось в вашу пользу.
Сергей улыбнулся.
– Ты уж поскорей пуговицу отрывай, а то не успеешь.
Из-под желтого яркого и неподвижного света фонарей быстрей и быстрей исчезали люди.
Зов паровозного гудка с недалекой от дома дороги всегда загадывал неясное Сергею, особенно ночью, под дождь осенний. Кого позвал и куда? В далекий край, в болота холодные, в избу неведомую? Понуро под низким небом – моросит, моросит по черничникам.
А этот гудок близким порывом отчаяния поразил.
Сергеи снял фуражку и поцеловал мать, и она, быстро перехватив его голову, поцеловала покидающего дом.
Крепкой хваткой обнял Лазухина.
На случай помни слова, Сергей: "И это пройдет".
– Поэт сильнее сказал,– Сергей громко и возвышенно прочитал:
Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым,
– Пиши,– сказала Полина Петровна, будто стронулось все от слез в глазах ее.
Сергей стоял на подножке вагона. Отдалялась платформа, и будто голос Лии с бугра далекого летел над далью:
"Лебедь, лебедь мой прекрасный..."
ГЛАВА V
Погрюнивал сверчок, будил печаль своей песенкой про вечерок, про бережок лозовый, все тише, тише.
За какую-то неделю привыкли, что мужик в доме.
А теперь как брошенный.
"Да и мне пора",– и решалась ехать, и задумывалась Феня.
Жаль было расставаться с Москвой – с полюбившейся улицей,– с таким приветом встретила ее: работай, учись, живи без страха. В новом, среди новых людей и новых забот таяло прошлое, как овражный лед под солнцем. Зеленели ростки нежданных надежд; вздыхала, мечтала и улыбалась: пройдут годы-станет врачом, будет тут и работать... Нет, нет – уедет на Угру, и заживут с Кирей в своем доме; видела и место – в Архангельском, где больница на высоком берегу в соснах. Ах, как по-весеннему стонут кукушки там над лиловой и желтой травкой.
Да что-то и совестно, не поймет. Подолгу не отходила от окна. На аллеях тлели сырые сугробы листьев, курился дымок, дурманило, как в малиновых гарях, и приближалось, приближалось. То ли с угара от сжигаемых листьев, то ли от тоски, а словно хворала.
Вдруг будто сразу и решила.
Гуляла с детишками Горбачева за Каначковыми прудами.
Среди березовой рощи стояла сторожка. Рядом с ней – копна. Феня подошла, повалилась на копну, зарылась лицом в сено. Вдыхала теплые, терпкие черемуховые-радостные запахи; свет памяти воскрешал видения зеленых лугов, Угру в задумчивой тиши олешников. Потянуло сердце... Вот так и птицы летят с чужбины.
Детишки-Алеша и Машенька-подбежали к Фене.
Алеша, в старой кепочке и в коротком пальтишке, совсем еще маленький, только недавно шесть исполниг лось. Задумчив и смышлен, с темными глазами – в отца.
Проглядывала трогательная улыбка, какая бывает у детей с душою нежной. Такие дети жалостливы, I; их обижают, но со слезами в отчаянии своем малом они, спасая от боли какую-нибудь мошку, готовы встать перед сильным.
Сестренка на год старше братца. Она в материнской теплой косынке, в ватничке, подаренном соседями. Светлый лопушок волос на лбу, да глаза как льняные цветки – Машенька.
Феня присела перед Алешей и Машенькой, поправила на них одежонку.
"Уеду. А как же они? Как же их оставлю? – подумала она.-А ну-ка в гости ко мне".
– Домой,– сказала Феня, заторопилась.
Почему так рано? Они не хотели домой, в сумрак комнаты, где лежал на диване отец, совсем бросивший работу. Не было сил встать и работать: какой лишний кусок, какая копейка – детям, а сам уж как-нибудь.
Дом за деревянным мостом через реку.
В этом же доме жил и Лазухин.
Феня встретила его на улпце. Он нес от колонки ведро с водой.
– Пармен, ты зайди потом,– сказала она.
Поставил ведро, посмотрел вслед, как шла Феня с детишками.
"Лучинушка, лучина, что же не светло горишь?
А светло..."
В каморке сумрак, едва цедился свет от окна, зеленел на влажных гераньках в железных проржавевших бкиках.
Платон Сергеевич – хозяин каморки – лежал под лоскутным одеялом на старом диване, ветхом, с прорвавшимися из обивки пружинами. Поднялся. Потер больную грудь.
– Пришли,– сказал он детям. Улыбка с грустью, как свечкой, осветила его – лицо, бледное, истлелое и тихое,
– Платон Сергеевич, да что ж я придумала,-с загадочностью сказала Феня.– Вот подниму вас с вашего промшелого дивана.
– Даст бог здоровья, и сам встану.
Феня раскрыла форточку – едва выбила ее, так засырела. В духоту каморки влилась свежесть, даже шум прошел под обоями, отставшими кое-где от стен в запревшей затхлости.
– Вам свежий воздух скорее бога поможет. А то вон и стены прокисли,ответила Феня.
– Дом такой. Гниет,– сказал Платон Сергеевич и закашлял, сгорбись, постукивая в грудь кулаком, чтоб както унять боль.
– На волю надо. Ее вон сколько! У нас и ягоды разные, и грибы. А на речке воздух какой! Вам еще и детишек лелеять, а не вином сокрушаться.
Вошел Лазухин. Ребятам по куску сахара дал, и сели они в свой уголок за кроватью, обсасывая сахар, показывали друг другу, как много у кого осталось.
Лазухин сел на стул к окну.
Феня стояла посреди комнаты. Белый платок обнимал ее плечи. Золотились волосы,синева в глазах.
"Вот она, красота!-подумал Лазухин.-Это и отберет себе жязнь – самое ценное".
– Уезжаю завтра,– сказала Феня,– и хотела бы, чтоб Платон Сергеевич, Машенька и Алеша поехали со мной в деревню, в гости ко мне. А понравится пусть и жить остаются.
– В таком положении и гений лучше бы не приду* мал,– согласился Лазухин.
– Куда мне с ребятами? Далеко. Да и людей там не знаю,-ответил Платон Сергеевич.
– Ты хоть глянь, сам покажись. А люди всюду свои.
Не понравится – приедешь,– не ожидал Лазухик, что надо уговаривать его.
– Туда да обратно с детьми,– сокрушенно сказал и опустил голову. Ехать ему не хотелось. Что изменится?
Всюду одно и то же для него и для детей: мать для них не найдешь, хоть весь свет обойди.
– Дело твое, конечно. А они как? – показал Лазухин на ребятишек.
– Тут свои люди. Что случись-детей пристроят.
А там... а там по чужим дворам ходить.
– Со мной они,– сказала Феня.
– И я не оставлю, если что. Ты мне веришь, Платон Сергеевич?
– Нет, не поеду,– вдруг с решимостью сказал он.
Фепя надела пальто, повязалась платком. Не торопилась: ведь проститься должна.
Лазухин не выдержал, подошел к Платону Сергеевичу,, взял за плечи его.
– Так вот, слушай. От такой жизни тебя в больницу, а их-в детдом. Очнись!-крикнул Лазухин и поднял его, толкнул к окну. Виден серый угол сарая, свалилась у стены смятая ненастьем крапива, а дальше-опустевшие огороды. Пролетела неуютная стая галок, скрылась во мгле.
"И там то же",– подумал Платон Сергеевич.
– Проветрись. А то у тебя мозги задохлись. От мозгов все и идет. Не отстану от тебя, нет. Я тебе еще и нагрузку дам. Пчел там заведи. Приеду чай пить. А как тебе доехать туда, поезд знает. Тут я тебя втолкну, а там вытолкнут, проводника попрошу. Так что забот никаких.
И снова улыбка, похожая на грусть, тронула исхудавшее лицо Платона Сергеевича.
– Ты пока помечтай, а мы собираться станем,-сказал Лазухин с уверенностью, что убедил Платона Сергеевича. Сразу же и сборы начались. Вываливали из корзин и узлов всякую рухлядь, тряпье, старую одежду.
Феня выбирала самое нужное. Лазухин проверял и командовал. Помогали и ребятишки. И только Платон Сергеевич неподвижно сидел на диване.
– А мама найдет нас в деревне? – забеспокоилась Машенька.
Платон Сергеевич обхватил голову трясущимися руками.
– Нет у нас мамки... умерла мамка.
С минуту в каморке было тихо. И вдруг Машенька обняла Алешу. Плач и крики голосенков детских разнеслись по дому. Сбежались соседи... Что?.. Что случилось?
Небо мжило ьсю ночь, а к утру потянуло сырые холсты облаков к востоку, раскрылись над полями глубины студеной синевы.
Из последнего вагона выпрыгнула Феня, и сразу посмотрела на откос. Приехала ли тетя встречать? Телеграмму ей послала.
Стояла Анфиса на краю откоса. Не узнать в осеннем наряде. Новое черное пальто на ней. А платок, какой платок! Будто кленовые листья замели ее голову.
Феня помогла выйти ребятишкам и Платону Сергеевичу. Поезд ушел. А они остались у рва среди узлов и корзин.
Спустилась с откоса Анфиса. Поцеловала племянницу, прослезилась от радости, что встретила ее: москвичка теперь. По-своему разгадала ее приезд Анфиса и уже оповестила всех, что едет племянница – двор распродать, возьмет денежки да Кирьку с собой – и прощай, деревня.
– Тетя, это Платон Сергеевич,– познакомила Феня.
Решила Анфнса: попутчик дорожный-едет куда-то.
– Какая ж ты стала. Не узнать тебя. Прямо дивуюсь,– заговорила Анфиса, как запела.– Что значит Москва. Да ведь слышала я, будто ты чуть ли нс доктор.
Вот бы мать с отцом поглядели. Порадовались. К чистой жизни вспорхнула.
Феня взяла корзину и узел. Машенька-свой узелок, я Алеша – большой зеленый чайник и лыжицы. Платон Сергеевич поднял сундучок, очень тяжелый, с разным инструментом. Все же решил зиму в деревне побыть, так и соседи советовали. Вот и взял инструмент – на хлеб заработать.
Анфиса подхватила большой узел и швейную машинку.
Платон Сергеевич пошел с детьми к лесенке на откосе, а Феня и Анфиса по тропке.
– Кто ж такой? – спросила Анфиса про Платона Сергеевича.
– Сироты. Мать у них умерла. Поживут у меня.
Анфиса поставила машинку, узел свалила. Тяжело села на него: как что оборвалось под сердцем.
– Господи! Своего тебе горя мало, чужое еще привезла. Что ж с ними делать-то будешь? Не думай и не Думай тут привязывать себя. Находилась вокруг кола на горькой веревочке своей. Будет! Побудь денек какой, Договорись с Кирькой, да и в Москву. Доктором станешь.
Да жить себе припеваючи.
– Приехала, а там видно будет,-ответила Феня с неопределенностью/чтоб успокоить Анфису.
Поднялись на венец откоса, с которого видна была дорога, какая-то постаревшая к осени, разбитая и зябкая от рябившей в колеях воды.
Погрузили узлы и корзины в телегу. Анфиса кое-как уселась с ребятишками.
Феня и Платон Сергеевич пошли следом.
– Не тяжело вам? – спросила Феня.
– Нет, ничего,– ответил он и поглядел на детеш головенки их показались одинокими среди полей.
"Куда завез? – подумал он.– Без матери, без могилки ее здесь".
Он остановился. Еще не поздно, можно вернуться.
И, как конь уставший, он вздохнул, тяжело стронулся и пошел дальше.
Машенька и Алеша сидели рядом с Анфисой.
"Что натворила! Что натворила,– не могла она успокоиться.– Люди гостинцы везут, а она чужую беду. Дворто пустой стоит".
Среди вымокших и прелых жнпвов зеленью заблестели поля озимых.
– Тетенька Анфиса, а это что? – спросил Алеша про озимые.
– Рожь,-ответила Анфиса.-Летом вырастет. Колоски будут. А из колосков зерно намолотят. Зерно на мельницу свезут. Смелют, и будет мука. Вот из муки хлеб и пекут.
Детишки с еще большим любопытством глядели на эту траву, которая дает хлеб-теплые пахучие буханки.
Алеша с вдумчивостью глядел в озимое поле, а Машенька с радостью удивления привстала.
– Папа, папа, смотри, хлебная трава!
Анфиса остановила коня. Сорвала каждому по стеб* линке – Алеше и Машеньке.
Машенька смотрела, как трепетала на ветру стеблинка, а Алеша свою прихоронил от ветра и пальчиком разглаживал зелено-серебристый стебелек, обрызганный крапинками земли.
– Я посажу его, и у меня будет хлеб,– сказал он.
– А мне-то кусочек дашь?-спросила Анфиса с улыбкой, в которой теплилась жалость: "Сиротки ры бедные".
– Я всем дам,-сказал Алеша.-И птичкам, и лошадке, и паровозу.
Анфиса засмеялась.
– А паровозу-то зачем?
– Он тоже есть хочет.
Свежий воздух и ходьба разгорячили Платона Сергеевича. Ему захотелось есть, и он теперь думал, как бы скорее дойти к жилью, к хлебу и чугунку с картошкой на столе.
Над озимыми зигзаг неба среди туч, как молния, вонзался в леса, окружавшие этот мир с тишиной и покоем. Казалось, сюда никогда не приходят тревоги, остаются где-то далеко-далеко.
Он еще дальше уходил от них – шел за телегой, где слышался смех его детей и Анфисы.
– Скоро теперь. Печь затопим, согреемся,– сказала шедшая рядом с Платоном Сергеевичем Феня.– Было бы ехать куда. Края нет – сколько земли у нас. Тут одна опасность, Платон Сергеевич. Если на диване лежать, через неделю кустами зарастешь. Такие у нас кусты шзбовитые: где получше да посветлее, скорей норовят.
Были выселки по лесам, совсем-то недавно, а теперь и не найдешь: с избами заросли, в землю втянуло. Не пейте, Платон Сергеевич. Такие места есть, куда и ворон костей не заносит.
Платон Сергеевич прошел молча, сказал:
– Оно и в домах такие места бывают.
Анфиса оглянулась, сказала Платону Сергеевичу:
– Ай же детишки у вас смышленые.
– Шалят,– ответил он.
На перекрестке дорог Анфиса свернула к своему дому.
– Тетя, куда вы? – нагнала ее и остановила Феня.
– К себе. У меня поживут.
Возле лампы с ясным стеклом Никанор читал вслух письмо. Катюша прислала.
Гордеевна сидела на лавке не шелохнувшись, слушала, отложив спицы и клубок с пряжей.
– "Живем хорошо мы,– читал Никанор, вглядываясь в округлые и ровные буковки на тетрадном листе.– Дали нам с Федей комнату в военном городке. Федя на своей службе. Редко дома бывает. ЖДУ его. А вместе мы -ждем нашего Ваню..." То есть сына,-уточнил Никанор и продолжал: – "Пройдет зима. А весной встретим его. Летом все трое приедем. Так я соскучилась по дому, по Угре.
