Текст книги "Холмы России"

Автор книги: Виктор Ревунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц)

К поляку, на которого глядел Кирьян, подбежала Катя с хлебом и салом, завернутым в холстинку. Протянула узелок. Поляк вздрогнул и даже отступил от края.

Узелок взяли товарищи его. А он глядел на Катю и вдруг приблизился к ней, потянулся руками. Упал на колени перед ней на самом краю, за который нельзя ступить – нельзя домой, и нет дома, матери, невесты, ничего нет...

Так чем же жить? Что еще осталось? Кому молиться и верить?

Эшелон тронулся, а поляк все стоял на коленях. Глядел на Катю. Она подняла высоко руку, помахала ему, улыбнулась, как посветила ему в нелегком пути... Не все потеряно, пока есть людское, не все потеряно.

– Катя!.. Катя! – закричал Кирьян.

Едва она успела сойти с путей, как затряслась земля, загрохотал встречный эшелон, из-под которого вихрилась пыль и что-то свистело.

На открытых платформах горбились зачехленные танки, а в вагонах, опершись о перекладины в раскрытых дверях, стояли солдаты.

– Мама!.. Мама! – закричали из эшелона.

На опустевшие пути выбежала женщина – та, которая по письму ждала сына.

– Сынок!

Так и не увидела его, а только голос его услышала, Она стояла на путях, клонилась вслед. И вот далеко уже эшелон – слился в черное пятно.

* * *

Скорее домой, в тишину лесную, с этой встревожившей всех станции.

Никита размахивал плетью и хлестал коня, как врытый стоял в телеге.

– А ну, милый, давай рви, мать честная! – кричал он коню, который с раскосмаченной гривой скалился в ярости.

Успокоились, пошли шагом, когда за далью потонула станция, а впереди всколыхнулись раззноенные луга с парящими ястребами. Током воздуха ястребов заносило ввысь, и казалось, они обессилели, устали в этой жаре.

Сварой налетели слепни на коней. Жгуче прокалывали кожу. Кони пошли быстрее.

На ручье, от которого половина пути до дома, остановились в ольховой прохладе. Напились гремучей на камнях воды и тронулись дальше.

Хоть и порожняком ехали, а кони спешили, но только лишь к обеду добрались до хутора.

Из-за сосен показались избы, как в зеленом дожде, стояли они среди берез и лип, в которые врывалось солнце и, рассеянное листьями, сыпалось на крыши, на траву и на плетни, обнятые разомлевшими лопухами.

На дорогу выскочила собачонка, порычала, чтоб видели, как грозно чужих она встретит, а своих – веселым лаем, с которым и побежала впереди обоза. На телегах улыбнулись. Такое вот оно простенькое, родное-то, как проталинка, с которой раскрывается земля, чтоб зеленеть потом, и цвести, и пахнуть гречишными, липовыми и ржаными медами.

Никита и Кирьян распрягли и поставили коней в конюшне.

А теперь на отдых после дороги – спать куда-нибудь в прокладок.

– Завтра косить выходи,– сказал Никита.

– Себе хоть чуть подкосить.

– А колхоз тебе что – чужое? Вон скотины сколько.

– Ее, всякую скотину, морить жаль.

– За свою не спрашиваю, хоть она совсем околей.

А за колхозную голову снимут, и первому мне, как бригадиру. Понял?

– Травы хватает, а руками дерем. Косилку бы расстарались,-хотел так отговориться Кирьян и уйти.

Но Никита вспылил:

– Сдам я это бригадирство. Только возражения всякие и неприятности.

– Не нервничай. А то пропадем без тебя.

– Или не. по нраву? – со злом подхватил Никита слова Кирьяна.

– Я твой нрав не трогаю, и ты мой не тронь,– сказал Кирьян.– Мы ко всякой жизни приладимся.

– И мы не отстанем. Вот так. А за косилку платить надо. Кишка еще тонка. Без штанов находишься.

Никита глянул вслед Кирьяну.

"Дери руками – злей будешь".

Кирьян шел домой по тропке за дворами, где запаренные жарой стояли у пунь и хлевов истомленные малинники.

После бессонной ночи голову чуть пьянило желанием сна.

На повороте к дому-курмень ржи с неразлучными васильками. Глянул отсюда Кирьян на Угру. Синей косой подрезала она луговое раздолье. Сейчас бы с удочками куда-нибудь под куст. Так и потянуло к реке еще более сильное, чем сон, желание.

Дома мать с отцом сидят за столом. Катя рассказывает им новости: как хлеб сдавали, как глядели на поляков и как наш эшелон промчался.

– Если бы Киря не крикнул, так и раздавило бы меня,– сказала она для пущего интереса.

Гордеевна закрестилась со страхом перед богами.

Отдаленные от мира какой-то своей печалью, взирали они с икон.

Никанор сказал дочери:

– Кто ж на путях рот разевает? А еще в школе училась, грамотная, называется... Тетеря!

К столу подсел Кирьян.

Гордеевна подметила, как осунулся сын за ночку, даже бледность какая-то в щеках, будто что из души сушило его.

На столе поджаристые пышки, плавится на них масло. Сметана в чашке. Картошка печеная обсыпана мелко нарезанным луком. На полу у печи – самовар с поставленным на конфорку чайником в розовеньких цветочках...

– Вот и дома. Быстро это вы. А мы тут с матерью сенца подкосили. Завтра подкосим, да и возить надо,– сказал Никапор сыну.

– Завтра я с бригадой косить назначен.

Не раздумывая, Никанор сказал:

– Надо, так надо. И не возражай. Для себя управимся как-нибудь.

Кирьян разорвал пышку, обмакнул половинку в сметану.

– Слышал я, объездчик в лесничестве нужен.

– Нужен. А что, или желание есть?– поинтересовался Никапор.

Кирьян обмакнул в сметану другую половинку пышки.

– Не отказался бы.

Гордеевна прибиралась у печи и прислушивалась к разговору.

– Что ты, сынок?– с испугом глянула Гордеевна на сына и на мужа.– Из колхоза не пустят. Гомон-то какой пойдет.

– Государству служить кто это его не пустит?– погрозил кому-то Никанор.

Гордеевна заметила, что Катюшка в избе. Нечего ей тут вертеться.

– Иди спать, иди. На сеновале там постелила,– спровадила она дочь за дверь и сказала мужу: – Не тронь ты малого. Работает и пусть работает себе.

– В лесу или не работа? Было бы пустое что -деньги бы да льготы не давали. А то и деньги дают, и коси вволю.

Кирьян вышел из-за стола, хотел идти спать, но остановился.

– Не за льготы иду, а служба мне эта по душе.

– И не ходи, не ходи сынок. Меня послушай. Людей ублажишь – самого под суд отдадут. Под суд не хочешь – свои наведут: спалят или убьют. Мало ли людей всяких... Вон как Желавина убили,– вспомнила Гордеевна председателя колхоза, который три года назад пропал в лесу, и след не нашли.

Кирьян пошел спать, и лишь только скрылся за дверью, как Никанор огляделся и сказал Гордеевне:

– Ты малому голову не мути такими разговорами.

Нму про свое надо думать. И не стращай. Пропасть и на печи можно. А он дело решил. Лесная служба – всегда служба. Боюсь, не взяли бы уж кого?решил Нпканор сейчас же сходить в лесничество, но чего-то раздумывал, не сбить бы жизнь малому.

Долго надевал сапоги. Разглядывал ружья – старое и новое. Потом чаю налил. Щипцами откусил маленький кусочек сахару. С синевой сахар, сладкий. Одну чашку выпил, еще и на другую осталось.

– Собрался, так иди,– поторопила его Гордеевна.

В сенях послышались шаги. Открылась дверь. На пороге Феня в легком, но темном платке, в темной кофте

показалась красивой тенью.

– К вам на минутку,– сказала она.

– Хоть и не на минутку, заходи.

– Спасибо,– с покорностью сказала она.

– Садись чай пить,– пригласил Никанор.

Гордеевна обмахнула табуретку и поставила ее к столу.

Хоть и на быстрый разговор зашла Феня, а присела, уважила хозяев. Поставила себе на колени узелок.

– Спросить вас хотела, дядя Никанор, как мне лучше в Сычевку доехать?

– А зачем?

– К Мите в лагерь.

– Как же это тебе лучше доехать?– задумался Никанор не над тем, как доехать, а что и такие бывают дороги: в лагеря и тюрьмы.-Никак уж и собралась?– спросил он.

– К тетке еще зайду.

Им было по пути в Щекино – село на той стороне Угры.

– Ты ж поклон Мите передай,– сказала Гордеевна.

– Передам, тетя. Добраться бы.

Вышли из избы и свернули к конопляникам, где пробита стежка к Угре.

Никанор сказал Фене, как ловчее доехать; утром с почтой до Всход, а оттуда до станции, а там поездом.

Они перешли над Угрой по кладям.

На той стороне, за лугом, дорога. Лес березовой опушкой вышел уже навстречу к вечерней, еще не собравшейся зорьке.

– Еду, дядя Никанор, а душа не тянет,– призналась Фсня.

– Конечно, веселого тут мало. Но ты молодцом держишься. Так и надо. Без терпения никто не живет.

Он незаметно уступил ей тропку, а сам рядом по траве пошел.

– Не умеем мы жить. И никто не научит. Как слепые,– сказала Феня.

– Есть умные-то. Да ведь не слушаемся.

– Один послушается, а другой по себе все и собьет.

– Отойди, раз не по нраву. Хорошее не сразу найдешь. Рядом бывает, а еще ум не дозрел до ясности на хорошее-то. Когда и пождать надо.

– Жданьем себя тешим.

– Что поделаешь, как не дается? Рад бы боровичок какой-нибудь подрезать, а нет в траве, не видать, хоть ты убейся.

Феня сорвала травинку, покусала се и откинула,

– А вы дружно живете?

– Живем. Вот насчет малого в лесничество иду, В объездчики рвется.

– Хорошо,– сказала Феня и, нагнувшись, другую сорвала травинку – не сразу, а потянулась стеблина и лопнула где-то у корня.– Жену ему еще подходящую.

– Пока разберется в подходящих, а какая-нибудь вертихвостка живо обротает.

Тропка с кручинки оборвалась в овраг. На дне болотце в тине проточено ручьем.

Над ручьем выстланы жерди. Феня быстро проскочила по ним. А Никанор прилаживался, как бы пройти и не рухнуть.

– Давайте руку, дядя Никанор.

– Меня разве удержишь. Лучше один, а то вдвоем всю эту квашню рассадим.

Но согласился. Рука у Фени сухая, горячая. Сжала крепко. С осторожностью ступал Никанор, чуть шагнул, придерживая ружье. Под ногой треснула жердь, и завалился бы он, но Феня удержала.

Выбрался на ту сторону оврага. Отдышался, откашливаясь.

Феня смеется, и зубы ее влажно блестят"

– Чуть сама не полетела.

– Как еще удержала? Во мне все пять пудов с сапогами,– сказал Никанор и подумал: "За что ж тебя такую прогуляли, милая?"

Повеселела Феня на этой тропке среди ромашек, венчально белых в малиновых клеверах. Забыла на минутку про свою дорогу к мужу.

– Я, дядя Никанор, семейную жизнь люблю. Да чтоб народу побольше.

– Трение выйдет.

– С тренья и мука мягче бывает.

– Вот ты какая, а в отшельную избу пошла.

– Не знала. А теперь, как пожила, умом чуть дозрела.

Подождать бы надо. Верно вы сказали. А ждать не хочется. Не знала, чего дождусь... Прощайте...

Феня уходила в сторону, как птниу ветром, сносило ее все дальше и дальше от дороги.

* * *

Щекино в полутора километрах от хутора, на кряже

по левому таловому берегу Угры, от которой отдалены избы луговой поймой-займищем.

Разветвлялись отсюда дороги на Буду, где подымливал заводишко по перегону окрестных лесов в древесный спирт и деготь. А дальше – Дорогобуж на старой Смоленской дороге, откуда захаживали, бывало, поляки с литовцами и французы в здешнюю житную сторону; напрямую – не расстающийся с Утрою большак на Всходы, куда в двадцативерстую даль, погуживая над полями, тянулись провода к районным властям и к почте.

Когда-то в Щекине звонила церквушка над озером.

Теперь стоит забытая.

Крест с распятием унесли из церкви в леса, к роднику, где и врубили в сосну.

В сумрачных заводях зарастало озеро камышами, стрелолистом и кувшинками, и лишь на самом темени лаково отливал чистый покров.

Ближе к лесу – сыроварня, куда свозили из здешних деревень молоко, из которого вытваривали творог и масло. Тут и лесничество с питомником полем маленьких елочек и сосенок, которые уйдут отсюда, вроются в лесные пустоши.

За селом на взгорке, на сухой земле соснового леса, кладбище, как и положено русскому селу. Рядом с жизнью в скрытом сумраке стояли кресты, повитые вьюнками, в пахучем земляничнике на затравевших буграх с оконченной в них чьей-то судьбой, но не пропавшей: несут живые ответ за дела и грехи умерших, что, бывает, слышится и плач под соснами и проклятия.

Разбросаны избы вокруг площади с травою, с гусями, с колодцем, где смыкались дороги у сруба над родниковой студеной жилой.

Стояли за озером избы, окнами на берег, на который падала рано по вечерам хмурь лесная.

Тут, поближе к большаку, изба тетки Фени – Анфисы.

В няньках по московским квартирам просуетилась она всю молодость. Хоть и не стара сейчас, а упустила свое – одна живет.

Небольшого роста, с подлитой полнотою в груди и в бедрах, с суховатыми смуглистыми ногами, с игривой быстринкой в походке, манила она мужское полымя еще и большими бедовыми глазами с заголубленной в них какой-то улыбчивой дурманинкой.

Анфиса шла с озера со снопом нарезанных камышовых листьев, стелила их на под печи, когда пекла хлеб.

– Племяннушка моя пришла,– завидев Феню еще издали, громко, чтоб слышали, какая она родная, распевчато оповестила она соседние избы.– И ягодок насбираю, насбираю и грибков нажарю, а тебя нет и нет. Золотко ты мое милое, заходи.

Но лишь пришли в избу, как сразу и построжала.

– Ай в дорогу куда собралась с узелком-то, как простая баба, у которой и сумочки-то нет?– сказала Анфиса с печалью, чтоб так скрыть свое недовольство этой на людях видной неприкаянностью своей племянницы.

– К Мите еду.

– Смеешься ты или зазастнло тебя, как в темном лесу без тропочки счастливой?

– Надо мне, тетя. Свое решить надо,-сказала Феня и с усталостью прилегла на диван бочком, подложив ладонь под щеку.

– А чайку попить или не хочешь?

– Без чаю всю палит меня.

Анфиса положила на лавку камышовые листья и тихо остановилась перед Феней. Села рядом. Тронула голову, поглаживая волосы ее золотистые.

– Не томись. Возьми ключик, замкни сердце. А ключик брось в омут куда-нибудь, чтоб и пропал на глубоком дне для Дмитрия твоего.

– Темно в замкнутом сердце,– сказала Феня.

– Другой откроет на широкую сторону с огневыми цветочками, что закупаешься. В радости ребеночка выкупаешь. Нельзя без ребеночка. Дупло пустое. В дупле пустом всякая тинь заводится.

– Не надо. Никого мне не надо.

Глаза Апфисы расплылись перед Феней.

– Спи... спи... так хорошо спать... камыши шумят, а ты спишь... А камыши шумят...

Феня почувствовала, как от этого шепота какая-то сонная одурь расслабила ее.

– Вот и спишь, а камыши все шумят... Дождик землю любит, земля траву любит, а трава – солнышко... и ты любишь.

Феня улыбнулась, блеск скользнул по ее лицу: так ей было хорошо в этом тихом сумраке с шиповниковой полоской гаснущей на стене зари.

– Любишь.

– Нет... нет,– слабо сказала Феия.

– Любишь.

– Нет.

– Позови, и явится.

– Страшно.

– Тихо позови.

– Нет... Решу. Поеду и решу.

Анфиса сползла с дивана, встала на колени перед Феней. Загладила ее руку.

– Звала?

– Нет.

– Звала?

– Киря, перевези,– Феня застонала, рука ее затряслась.-Митю... Митю жалко.

На коленях, не вставая, отступила Анфиса с испугом, что открыла чужую душу. Своя душа изнемогала в горяч"

ке случайно тронутой тайны...

Рано утром Анфиса суетливо разбудила Феню.

– Проспали. Почтарь ждет. Живо, а то уедет.

Феня быстро умылась. Подобрала под платок волосы.

Поискала свой узелок.

Анфиса подала ей кожаный, привезенный когда-то из города баул с блестящим замком.

– Вот так поедешь, как из города.

– Все равно,– сказала Феня.

– Люди вон и спят в шелках, им не все равно.

Почтарь ждал Феню на дороге в высокой на рессорах тележке с железным стременем, чтоб удобнее было садиться.

– Мне вообще-то не положено возить,– сказал он, когда Феня и Анфиса подошли к тележке.

– Отвези ты уж ее, родной ты мой. А я уж тебе и медовочки приготовлю за твое старание.

Феня села в тележку.

Почтарь – средних лет мужчина в чистой рубахе под пиджаком, перекрещенным ремнями, с сумкой на одном ремне, а на другом пристегнута кобура с револьвером – взмахнул плетью.

Конь, высокий, сытый, ходко и легко понес мягко закачавшуюся тележку. Переехали реку по наплавному мосту.

Выбрались по взгорку на другой берег, и, когда заворачивали на уходившую в поля дорогу, Феня увидела справа, в солнечном тумане, на лугу косарей. Они остановились, с задумчивостью провожая тележку. Ближе к дороге косил Кирьян. Он мельком глянул, как проехала Феня. Не останавливаясь, косил, низко нагнув голову.

– К Мите поехала,– сказал один из косарей.

– Вот и скажи: одна, а его не кидает. А другая рядом с мужиком норовит хвостом вильнуть.

– А они, бабы, без отравленной жизни жить не могут. Отравленная жизнь для них все равно что пьянице похмелка.

Женщины неподалеку ворошили вчерашнее сено.

– Это почему же? – спросила Фрося, соседка Стремновых, маленькая, с вздернутым носиком женщина.

– А потому, что с отравы какая-нибудь ночка согласная для вас слаще меда кажется. Вот с этой отравы Фенька к своей сласти и понеслась.

– Такой сласти и на хуторе хватает.

– Какие сладкие! Мед прямо так и капает с наших мужиков, хоть в медогонку их запускай,-звонким голосом переговаривалась Фрося под согласный с ней смех женщин.– Нужны вы ей. Митя брился каждый день, вальтом ходил. А вы вон как водяные, в волоснщах-то заросли.

– Зато чистая шерсть,-ответили из мужского ряда.

– Не хвались, а то живо на твою шерсть заготовку припишут,-так угодила сказать Фрося, что раздался смех и в мужском ряду.

Женщины смеялись и переговаривались уже между собой.

– Их уж и бритва не берет. Бороды топором обрубать надо.

– А Фенька не зря поехала. Хлопотать будет за Мигю.

– Хлопотать надо с дарами.

– Иной подходец дороже всего.

Кирьян остановился поточить косу. Поднял ее, быстро зашикал бруском по жалу, поглядывая на дорогу, где в горизонт летела тележка.

"Вот как приманилась",– подумал он про свою душу со злостью и со стыдом: к чужому подтаивался, к надломленному. Не доламывать надо, а обойти, поберечь.

Кирьян повернул косу, с лезвия блеснуло в глаза солнце, затмило дорогу.

* * *

С палящего жаром проселка Фсня увидела лагерь.

Выгоревшее поле, высоко огороженное. За колючей проволокой в два ряда стояли бараки с черными, крытыми толем крышами.

По углам поля – дощатые вышки. На ближней вышке что-то темное, неподвижное вдруг качнулось: часовой завидел постороннего в запретной близости.

В лагере пусто и тихо в этот час. Все на объекте работ – на дороге, которую мостили в трех верстах от лагеря.

Лишь дымит кухня, где готовится варево на ужин:

мучной суп – баланда, как его называют.

Возле кухни двое заключенных кололи с глухим стуком дрова.

С проселка сворачивала дорога к лагерным воротам с узким прогоном перед ними. Рядом с воротами помещение для охраны – небольшой с окном домик, похожий на паука, от которого расходилась вся эта железная паутина, висевшая на высоких столбах с козырьками.

Феня не сразу подошла к лагерю, а постояла в отдалении перед этим, как ей казалось, страшным местом.

Из домика по звонку с вышки вышел человек в военном, молодой мужчина, загорелый, коренастый и крепкий, в брезентовых сапогах.

Феня подошла ближе. Он весело оглядел ее, спросил:

– Что надо?

– Простите... Митю Жигарева,– сказала Феня.

Вышел из домика еще военный-дежурный начальник охраны лагеря, с костлявым желтым лицом, хмурый от мучившей его изжоги.

– Чего ей?-спросил он.

– На свидание пришла.

– На минутку я,– сказала Феня.

Мужчинам хотелось поговорить с новым человеком, с молоденькой женщиной, зашедшей с вольного света в это проклятое место.

– Кто он тебе?

– Муж. Жигарев Дмитрий,– повторила Феня.

Первый зашел в домик. Вскоре вышел оттуда,

– Есть такой.

После тяжелой дороги с ночевкой на вокзале и от этого пекла мутно на душе у Фени.

– Свидания, конечно, не будет,– сказал старший.– Не имею права без разрешения.

– А где его взять?

– В Смоленск поезжай.

"В Вязьме пересадка. Туда да назад – дня три выйдет",– прикинула Феня.

– Меня из колхоза на день отпустили. Самая молотьба.

– Тебе муж должен был объяснить все в письме.

– Сама захотела. Хоть глянуть,– сказала Феня со слезами: жалко было и себя и Митю, что завела его жизнь за эту колючую проволоку.

– Ну, глянешь, когда сюда, в поселок, пойдут. Часа через три. А об остальном не проси. Не могу.

Она хотела сесть на приступку домика, так устала.

– Тут не разрешается. Вон туда,-показал старший в ноле.

Феня села на край рва у дороги, в тень запыленной ракиты, которой выпала доля желтыми сережками по

веснам отсчитывать осужденным пропащие годы в их сроке.

Во рву полынь, репейник в дреме малиновых цветов.

Лечь бы тут да выспаться.

С вышек не сводили глаз с Фени, не потому что опасались ее, а будила она женской красивой молодостью манящее желание уйти и где-то жить на вольном просторе.

Она чувствовала эти взгляды с вышек, из этого зноя, как из тоски, жадно стремилась к ласке мужская сила.

"Вот жизнь. И за что же такая жизнь?-подумала Феня.– Счастливая хожу. Домой могу поехать .. На Угру.

А как же им?– подумала она о тех, кому за проволокой годы жить.Неужели так надо было что-то натворить, а потом тут мучиться за какой-то кусок? Ведь знали, что так будет. Знают, а идут воровать, грабить, прогуливают чужие деньги. Радости-то никакой: ведь это вот ждет.

А творят".

По другую сторону дороги, среди редких елок, такие же, как и в лагере, бараки, но с большими окнами, перед которыми зеленели гряды в картофельной ботве и в огуречных лопухах.

Возле барака женщина стирала белье.

Феня пошла туда попросить попить.

Женщина, раскрасневшаяся от стирки и от жары, в полной молодой силе, босая, вынесла воды в кружке.

Феня напилась.

– Какая вода хорошая!

– Чего в ней хорошего? Болотом пахнет,– сказала женщина и, поставив на лавку кружку рядом с корытом, принялась стирать.– К своему черту, что ли, пришла?

– К мужу.

– Побрезговала бы мужем называть. А выйдет, еще спать с такой грязью,говорила женщина, с шлепаньем настирывая белье. В мыльной пене быстро работали ее руки, и от этих быстрых движений тряслась ее грудь с мокро налипшей майкой,– Плюнуть бы в рожу такому мужу^ да и прощай. Это разве люди? Сброд. Перековывать их? Чего перековывать, когда совести нет: выгнила.

А у другого отроду ее не было. С соплей папироску в зубы, вино да девочек давай. Что с него? Негодный. Повидала я их. Седьмой год с мужем по этим местам.

Феня сказала про Митю, фамилию его назвала.

– Может, знаете?– спросила она.– Высокий такой, молодой.

– Голову еще всякими забивать.

– Гостинец ему хотела передать.

– Вон на окно поставь. Попрошу мужа.

Феня поставила на подоконник раскрытого окна узелок с салом и кисет, набитый под завязку махоркой.

– За что сидит?– спросила женщина.

– Деньги он разгулял.

– Мошенник, значит. Своему же народу в карман залез. Такую шелуду жалеешь еще.

Слова эти Феня приняла без обиды, с покорностью перед встречей. Увидит его сама и решит, так чувствовала, что с одного взгляда решит.

Женщина крепко выжала рубашку, бросила ее с хлястом в ведро.

– Идут вон. Гляди.

На дороге послышался шум, говор. В пыли, темно просвечивая, двигалась колонна.

Они шли торопливым шагом, спешили в лагерь к еде.

Сзади и по бокам конвойные с винтовками шли, слитые с быстрым движением колонны, но отдаленные от нее положенным расстоянием, которым и замыкалась воля этих преступивших закон людей: воров, мошенников, хулиганов, пьяниц, бывших счетоводов и бухгалтеров, завмагов и кассиров. Многие из этих людей когда-то жили в семьях, хорошо одевались, спали в чистых постелях.

А теперь шли в грязной одежде, спешили к куску хлеба, за который работали – рыли и возили землю, чтобы потом отщипнуть от этого куска желанную корочку. Еще и это считается благом в преступной вине за загубленное, которое никому не дано воскресить, как ни тяжко бывает старание и раскаяние виновного.

Феня подошла ближе. Искала глазами Митю. Где же он?..

Колонна завернула к воротам. Остановилась. В сторону Фени – все взгляды, тягуче-угрюмые и дерзкие, весело подмигивающие ей.

Сразу раздались голоса:

– Кого ждешь, ягодка?

– Пошли с нами. Любить будем.

– Не бойся. Мы люди смирные и хорошие. Вон как нас берегут.

Где же Митя? Никак не найдет его Феня.

– Кого потеряла?

– Жигарева,– сказала Феня.

– Жигарева? А он сегодня на кухне дежурит,– ответил крайний во втором ряду мужчина с загорелым лоснистым от пота лицом.

Конвойные пересчитали ряды.

Когда все прошли и ворота закрылись, вышел дежурный, сказал Фене:

– Подойди к колючке. Вот тут,– указал он на ограДУ рядом с воротами.

Феня подошла к проволоке-совсем близко к запретной земла, от которой дыхнуло, как из погасшей печи горечью дыма.

Где-то тут Митя. У кадки с водой заключенные рвали друг у друга железные кружки, ругались. Другие спешили к бараку, где кухня с едой и хлебом.

Она вдруг увидела Митю. Он подходил к ней, присутулившись, опустив голову с коротко подстриженными, бурыми, как волчья шерсть, щетинившимися волосами.

Подошел. Лицо заросло, как в репьях. Взглянул на

Феню, как и прежде, с хмельной наглецой в рыжих глазах.

– На грязь и рвань мою поглядеть приехала?

Она молча глядела на него. Как будто и не дрогнуло его сердце, что рядом она.

– Думала, рад будешь.

– К радости эта огорожка не пускает.

– Плохо тут,– с жалостью сказала Феня.– Скучаешь?

– Воли нет, а так ничего, жить можно, как на собачьей цепи.

– Гостинец тебе привезла.

Он чуть ближе подошел, сжал руками проволоку.

Протяжно заныла она.

– А ночку вольную не привезла?

– За это спасибо скажи.

– Попрекнешь, думал: не одна, мол, ночка, и вольная жизнь была, да все растрепал.

– Ты и сам понял. Да не все, кажись.

– Что еще?

– Совесть бы должна подсказать.

– Отработаю... Ближе подойди.

– Некуда,– сказала Феня, оглядывая эту черную в рядах проволоку.

– А там есть куда, без проволоки-то?

– Далеко не хожу.

– Далеко и не надо. Своих комаров на хуторе хватает. Не впился ли какой?

– Одного хватит.

– Писала ты, что Кирька домой пришел.

– Пришел.

– Гляди,-произнес он, и лицо его будто треснуло:

тень проволоки пересекла его.-Убью!-глухо как-то простонал его голос.

Чужой... чужой... Будто для того и ехала, чтоб это чужое увидеть.

– Помни, что сказал. А теперь УХОДИ. Не растравляй. Или я всю эту проволоку зубами!..

– Кончайте! – сказал в' это время начальник охраны. Он стоял неподалеку и смотрел на это свидание с сожалеющим участием, что так вот мы сами мучаем свою и без того трудную жизнь. Думал он так, не зная, как потом отплатит ему этот человек за это свидание.

Но Феня уже отошла, а Митя отступал, глядя на нее, на то, как она невозвратно уходила к дороге с завызным поворотом в луга, за которыми даль и где-то там, в сиренево зацветающем мареве, хутор мучили его недоступною волей.

* * *

В этот день палило и на хуторе.

Но к вечеру с запада наплыла туча, обдала свежащей тенью поля, и вдруг сверкнули капли. Как сквозь решето, забрызгало по листьям и по траве, фиолетово завьюжилась пыльца над встрепенувшимися цветами.

В недрах тучи разветвилась молния-мигнул ее ослепляющий след. С гулом грозы разлился медовый запах гречихи.

Кирьян переждал дождь под елью. Падали с листьев капли в освеженном лесу.

Кирьян шел к лесничему. Просил он зайти: надо было поговорить, прежде чем взять на службу нового объездчика.

Лесничий – Себряков Родион Петрович жил в Щекине. Жил бездетно с женой Юлией. Юлия – вторая жена у Родиона Петровича. Первая умерла лет десять назад. После смерти ее стал захаживать Родион Петрович в чайную. Работал он тогда во Всходах. Брал стакан вина и засиживался за столиком у окошка; не хотелось идти в опустевший дом. Свежо, как с мороза, лицо буфетчицы.

Карие глаза ласково теплели, когда глядел на нее Родион Петрович. Нравился ей этот высокий с седой головою лесничий. По воскресным дням она часто видела, как он поднимался от Угры в гору, заложив за спину руки, одиноко шел со снопиком полевых цветов и трав.

А вскоре сошлись – стала она его женой в ясный для обоих вечерок бабьего лета.

Родион Петрович переехал работать в Щекинское лесничество. С тех пор и жил тут.

Дом с мезонином на взгорке уединен среди сосен.

Юлия встретила Кирьяна на крыльце, чисто вымытом, застланном половичком.

– Ждет тебя. Наверх иди,-сказала она с улыбкой, чтоб не волновался: все хорошо будет.

Знали все: строг был Родион Петрович. И когда уходил Кирьян, отец напутствовал:

– Гляди, ретивость свою не выказывай...

По крутой лестнице с перильцами Кирьян из сеней поднялся наверх.

Наверху – небольшая комната. Раскрыто окно, широкое, в четыре створки, перед которым стоял стол с выдвижными ящиками. Пара плетенных из лозы кресел.

На стене зеленая карта леса. Бинокль в футляре висит на гвозде.

Хозяин, в белой гимнастерке, в яловых сапогах, седой, поднялся с дивана.

– Что у двери мнешься?– сказал Родион Петрович и поставил к окну кресло.– Садись!

Рядом с окном хвоя сосен с росинками смолы в иглистых метелках. Тропка вьется к Угре, где мостки. Вода там неподвижная, с лаковым отливом, в снегу белых кувшинок.

На той стороне дорога подрезала каменистый, уже рассыпавшийся аспидно-черный уступ, на котором в зеленую тучу срослись дубы, и корявые, с проседью на стволах, как закремнелые, стояли они среди поля – берегли под тенью своей целую рощицу молодых дубков.

– Отец очень за тебя просил,– сказал Родион Петро"

вич.– Говорит, ты и в армии на хорошем счету был.

Отрадно весьма. Теперь в запас запечатан, в первом, поди, ящике? Сразу и вынут в случае чего?

– Сразу по приказу о мобилизации.

Родион Петрович достал из стола коробку с табаком и трубку.

– Страшноватое это слово – мобилизация. А будет ли это?

– Война? Кто ее знает? По толку бы не должно быть.

– По какому толку?

– Больше толку в охапке сена, чем во всех этих войнах, честное слово,сказал Кирьян, словно бы и смутившись, что, может, и не так сказал.Вообще-то поговаривают.

– А раз поговаривают, значит, где-то из-под семи замков, из-под железной плиты, а пробилась тайна. Нет покоя русской земле. Нет! Что за судьба? На ураганах войн и нашествий стоим, особенно наша, смоленская сторонка. Это, Кирьян, военный большак истории нашей.

Другого такого большака на земле не найдешь, пожалуй:

все обочины да тропки. На этом большаке мы Европу от татарского нашествия прикрыли. Весь удар-лавину на себя приняли. Стрелами пронзали нас и топтали конями.

* * *

Земля гудела на десятки верст от топота ханской конницы... Триста лет Русь с игом билась, вставала за волю свою один на один. А спасенная Европа в то время устраивалась, как жить получше. Триста,лет! Только вдуматься. И после татар не знали покоя. Теперь уже с Запада двинулись орды всяких там крестоносцев. Это вместо благодарности – получай меч в грудь под закровевшей рубахой. Бились мы па нашем большаке и с Наполеоном.

Как выстояли и превозмогли все? Это удивительно, что не гфопали до корня. А вон как размахнулись – на какую ширь хватило силы. Откуда такая сила? Как постичь-то такое? Иль в века терпения и войн назрела, накалилась в такой глубине, куда и кануло все чужое? Видать, мы к тогда своим выше чужого грезили, что и вырвалась потом эта греза к миру в красоте дел и творений наших...

Это чуть из истории, Кирьян, чтоб знал ты, из каких корней выросли мы... А теперь лесное напутствие тебе.

Родион Петрович встал и подошел к карте леса, висевшей на стене.