Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)
А ты что, не видел, как Гордей в калитку вошел?
Спал. А на рассвете трое. Стали давить. Как-то еще вырвались.
– Вместо гранаты узелок с орехами бросил.
– Соображение ваше, барин, к какому бы делу. Все имели бы.
Лежали, смотрели в черное звездное небо. Желавин привстал. Невдалеке синеватым сахаром стояли иУ занки.
– Станция,– определил Желавин.– Это сразу поглядят. Откуда заявились?
– У меня же нет ничего. Все украли.
– Л хоть бы и было, что толку.
Желавин поднялся, в модном пальто с настрявшиМ11 колючками, в шляпе, со складным зонтиком тяжедб6 Дуб:-П;КИ.
– Тронемся, барин. Пока темно, может, на како!
товарный вскочим. До какого-нибудь городка.
Викентнй Романович отставал. Уже не по годам та кке походы и схватки.
– Побегает Гордей п в темном лесу удавится. А н6 удавится – страшен,сказал он.– Давно предал. Я будто не замечал.
– Скорей! Товарный стоит.
Ехали дальше на тормозной площадке.
Желавин уснул. А когда проснулся, сказал:
– Что-то будет нехорошее, барин.
– Стренут нас на болоте. Туда придем. Больше некуда.
Пророческими были слова: ждало всех их болото там сойдутся в явере военной порой.
ГЛАВА III
За неделю до начала войны немецкий самолет нарушил границу – углубился на нашу территорию, сбросив парашютиста.
Родником студенело утро, цвели шиповники по прибрежным зарослям, река еще не согрелась, рябила иоД северным ветром, хлопала волною в промоинах, когда вдруг из-за поворота Павел Ловягин увидел хутор и избу с края на знакомом с давних лет бугре под липами
Сюда он зашел со стороны границы, пробрался в Смоленск. Купил бамбуковую складную удочку – по виду рыбак, и – на поезде, а потом пешком прошел от станции по равнине полей, среди зеленой ржи,. под невысоким небом. В мутной чаще ею звенел и звенел .колокольчик жаворонка. А с края красной смородиной в росе блестела заря. Чистые остуженные запахи холодного рассвета грустью манили куда-то-к теплой избе, где иконой в утреннем огне чудилось детство. Да вот хоть бы так идти и идти, и чтоб никогда нс кончалась дорога.
Он видел виноградники в багрянце на берегах Сены, ослепительные черепичные крыши в бронзовых н изумрудных отрогах Альп, блестящие, как фольга, витрины Вены; он мог бы бежать за океанский край к бразильским пальмам. Но какая-то сила тянула его сюда – на русский проселок, который помнился и злом средь зеленой травы с голубыми незабудками, н заливными дождями, кропившими по кожаному верху тележки, и теплой осенью с озолоченной вдали березовой опушкой...
Боже, боже, сколько он мог рассказать про один этот проселок! А леса, и луга, и речка с рассеянным шафранным солнцем у обрыва, под которым ходили рыбины серебром и темные рыбины с алеющим пламенем на плавниках.
Он еще ничего не натворил. Его сбросили с нарушавшего границу самолета. В болотном бочаге затопил парашют, припорол его колом в дно п ушел.
Он спешил в детство, где был его уголок,– не в усадьбе, а в избе, которую выбрал когда-то отец: оказалось, сказку. На бревенчатой страничке ее жар-шпцсй пылала крестьянская печь.
Неужели теперь воля не примет его? Он не убил, не поджег. Он и не изгнанник, и не беглец: мальчонкой тележка отцовская увезла на чужбину. Земля родная пожалеет за любовь его, за разлуку с ней... Вон под кустами будто листики желтые и синие – цван-да-марья:.
по судьбе разлученные, а земля навек свенчала в одном цветке, и про это слышал.
Даже не взглянул на замшелый откос, где стояла когда-то усадьба. Но белый камень в траве поразил, как седой вечный странник в горестной дороге.
Он переступил порог избы. За столом сидели трое – в бревенчатой новой, красным расшитой сказке. Глянцевитые лица подревнели. Но один был молод, плечист, светел, в белой рубахе.
Не стареет добро.
– Вот и гость к нашему застолью,– сказал Никанор, посмотрел, как вошедший поставил у двери удочку.– Кажись, и рыбак,– улыбнулся.– Садись в чашке ловить.
Павел снял кепку н устало сел.
Гордеевна поставила гостю чашку с картофельным супом крестьянским, приправленным сыроквашей.
Тут не были назойливы с расспросами. Надо – человек сам скажет. Никанор заметил: ест гость степенно, по-мужицки, как в старину, молча и изредка поглядывал на хозяина, кусок брал строго.
"Верующий, что ль?– подумал Никанор.– Своих вон, как за столом подобает, и ложкой учил – не слушают".
Кирьян позавтракал. Встал из-за стола. Взял удочку гостя. Осмотрел.
– Жидка по нашей реке.
– Что, рыба крупная?– спросил Павел, слегка улыбаясь и опуская глаза.
– А есть такая, что и со дна не стронешь.
– У иных она сама вылетает,– заметил Никанор.– А есть – вываживают. Пуда два травы на леску намотает. А ко крючку-то ерш с ноготок.
Кирьян поставил удилище.
– В Смоленске купляли?
– Нет, в Москве.
Кирьян оделся, взял ружье и вышел.
Собрался в лес и Никанор. Заложил в ружье патрон, опустив ствол, довел затвором.
– Строго нынче. Родственник или кто, а в сельсовет заявись. Прежде не бывало. Не к войне ли? Не приведи такую страсть.
– Так, говорят, немцы на границе шумят.
– Ну, знать, и мы не только слухаем. А чего ему
тут? Что есть, того не своротишь.
В избе осталась Гордеевна: убирала и мыла посуду.
Павел сидел на лавке, правил оснастку к удилищу.
Спросил:
– А молодой – зять?
– Сынок. Зять на границе... Значит, еще с вечера тутотко. Ай ночевали где?– полюбопытствовала Гордеевна.
– Нет, не ночевал.
– А я ж подумала, поезд московский у нас с вечера.
Павел понял и сказал:
– Я из Москвы до Смоленска, а уже оттуда сюда.
На Днепр хотел. А в поезде одни пассажир на эту сторону посоветовал: и места красивые, и рыба хорошо берет. Особенно напротив барской усадьбы. Где же эта усадьба?
– Так сгорела. Молния ударила, шаром. Как была до самой тучи, так вся и сбегла. Шар взорвало – и по небу к по земле бляспуло. Сроду такой молнии не видели. У баб, на каких серьги были, сквозь платки видать было, словно огнем зажглись. По сей день на том месте мох да травка реденькая. Ели высоко рядом выросли, а их же ровесницы на бариновой гари метелочками. Не растут чего-то. Барин старый с мальчонком, говорят, сбежал, а братец залютовал. И в лес не ходи, бывало, и дома закрывайся. В болоте потоп.
– Как же звали барина?
– Викентий, по батюшке Ромаиыч. А Романа отец Иван – сын Павла. Когда француз шел, Павел с мужиками набегами на них ходили. Его схватили и в Красном повесили с двумя мужиками. Один – Алексей, а другой – Авсей, по матери мне так, как и Ловягиным их Павел, Авсей приходится. Перед казнью все трое побратовались. Перекрестились и, обратившись, сказали:
"Братьями на казни стоим за землю русскую!.." Чтоб люди слышали и передали. Только это потом все забылось. Мужиков казнили, а бабам земли хоть бы десятинку. Алексееву молодой барин в прислугу взял. Красивая была. По этой родне Фенька Жигарева. Муж в тюрьме. А вот с ней, грех-то, сын мой...
Как в угаре слушал Павел родословную, сказал вдруг:
– Какой же грех! С казни той кровное любовью сошлось!
– Земли-то вволю!
– А потомок Павлов в болото – на дно.
Гордеевна обернулась: будто Митька в сенях сказал.
Вышла. Павел поднялся: "Куда это она?.." Постоял у окна.
Гордеевна с ведром шла к колодцу.
На подоконнике – письмо. Посмотрел и сунул в карман.
Гордеевна вернулась в избу... Словно бы Митька на лавке сидит.
Он сложил, перевязал бечевкой удочку.
– Где же тут посидеть лучше?
– А где тебе теплее, там и рыба греется. Ветер холодный.
Он вышел из избы. На той стороне, за кладямп, стоял Кирьяп. За дорогой, в белом частоколе берез, хозяин нагнувшись сидел. Напротив – па крыльце красивая молодка в рябиновой косынке. Оглянулся. В оконце сеней тенилось лицо хозяйки.
"Ждут",– подумал Павел. Чуть прошел, присел у соломы накопать червей н дальше, дальше по кустам. Не спешил. Шел по тропке к Угре, а потом свернул. Не выдержал и побежал.
"Стой... стой!" – гавкал голос хозяина.
"Держи.., держи!"-заливался его сын где-то рядом.
А в стороне взбешенно неслась женщина в рябиновой косынке. Впереди из-за дерева вышла старуха и подняла топор.
Повалился в овраг-падал в ветвяную чащу. Открывал глаза: луг... лес... луг... лес... низина сырая. Голые стволы. Вершины сплелись. Тянули неводом.
По краю склона, где тускнело свинцом небо, бревенчатая стена сарая. Сел рядом.
Никогда, никому, н отцу, не скажет, как забрел сюда.
Он пошел на север к железной дороге.
А дальше?
Было когда-то местечко. Туда и пробирался.
Ночь давняя, минувшая, не рассвела, а будто все озарялась трактирным фонарем на углу длинного дома, стругом заплывшего в снега, все пахла сеном морозным, играла музыкальной машиной-ревучими рожками про атамана.
Пашенька засыпал в темной комнатке на диване.
– Озяб, золотко ты мое,– прошептала хозяйка, укрыла шубой его, поцеловала.– Спи.
На двери задернула штору, разделась, сняла вспыхнувшие зелеными светлячками бусы, легла в постель.
– Тетя Даша, а откуда царя сбросили? С крыш;;?– спросил Пашенька.
– Л как с крыши. Шапочку бриллиантовую сняли и сбросили.
– А он заплакал?
– Как не заплакать. В одной рубашке остался,
– А за что его сбросили?
– Одним подавал, а другим нет. Они и возгпеаалнсь.
Из усадьбы выехали вчера, а сегодня уж в Москве, в трактире Малахова.
Антон Романович и хозяин трактира, молодой мужик в расшитой крестьянской рубахе, черноволосый, с воронеными глазами, сидели за столом.
Стоял графин с анисовой. Закуски в тарелочках:
икра, капуста с клюквой, моченые яблоки, судак заливной в фарфоровом блюде.
– Ах, царь, царь наш батюшка! И не спросился и не простился,сокрушался хозяин, вытирал слезу.
– Ничего, ничего, Гордей. Долго не будет. Демократия пожарами разойдется, слезами поледенеет. Сами за царем побегут.
– Пока что, а нам, барин Антон Романович, дружки надо держаться. Я вашу милость век не забуду. Что надо – помогем. Грозить кто будет или что, сообчите, Поездом живо, а там лесом. На глаз не попадем, а топор не всплывет.
– Уладится, Гордей, уладится. Дело на этом месте пошире разведем. Капитал сколотишь – свое дело начнешь. За строгости и опросы разные не серчай. Без порядка и строгости нельзя.
– Как серчать за благодарение ваше! Бог с вами, бог с вами. Этого и в уме нет.
– Знаю, не дураку помог.
В прихожей зазвонил колокольчик.
Викентий приехал. Одним махом будто стряхнул с теч бекешу, скинул барашковую шапку. Скрипнула кожа белых намороженных бурок. С ним и Астафий Желавин: одет точно как барин, только молоденек и хвощеват перед ним.
– Брат здесь?-спросил Викеитий.
– Здесь. А младшенький спит. Умаялся,– ответил Гордей и открыл дверь в комнату.
Под потолком луною светила лампа. Антон Романович откинул салфетку и поднялся.
– Астафий, со мной,– сказал Викеитий Желавину.– К столу проходи.
Антон Романович взглянул на брата – сказал глазами: "Не смей!"
– Благодарим, барин,-ответил Желавин.-Мы в трактире. Щей.
– Щи сегодня со свежей бараниной,– сказал Гордей и подал шапку Желавину.
Викентий оглянулся.
– Я повторять не люблю!
Желавнн, в байковой длинной косоворотке, перепоясанный ремнем с медной тяжелой пряжкой, вошел в комнату-поклонился. Присел к уголку на стул с тонкой в талии спинкой. Один барин – напротив – покраснел, вот-вот крикнет; другой – чуть ближе по кругу, сцепив на столе пальцы рук, чуть опустив голову, следил за братом.
Гордей наливал в рюмки. Желавин отвел графин от себя и сказал:
– Не равняй.
– Разрешаю,– сказал Викентий.
– И с вашего разрешения не возьму.
– Почему?
– Разврат для мужика,-с гневом сказал Антон Романович. Задел рукавом рюмку. Водка разлилась по скатерти. Вышел из-за стола.
Желавин хотел встать. Рука Викентия легла на плечо.
– Ваша правда, барин Антон Романович,– произнес Желавин.– Посидишь разок и на второй барского захочется.
Гордей застелил залитую скатерть салфеткой и снова налил барину.
– Это ж надо что-то совершить, чтоб заметили и допустили к барскому,добавил Желавин.– И выйдет, что не по любви совершил, а за подаяние. Веры не будет. Станете сомневаться: за что поклонился. Вот Гордей с графинчиком подскочит, так ему вера. Он вещество от вас имеет и за это вещество подскочил. А я подскочу с графинчиком, что вы .одумаете? Вещество ему не даем, а он подскакивает? Шут или проныра? Ведь за пустое никто не подскакивает. Так мир в понятии устроен. Гордей с вами и за столом может посидеть: в веществе взаимный вам интерес, а отсюда и вера проистекает.
– Астафнй, прекрати!– сказал Антон Романович, стоя в отдалении у оконной багроватой шторы.
– Не мешай,– проговорил Впкентий.
– Вы же сами учили меня, барин Антон Романович, каждое зерно мысли толочь, чтоб никакой соринки не оставалось. А то ветерок дунет-не в бровь, а в глаз попадет соринка-то.
Толки, толки,– смирился Антон Романович и сел в кресло, достал из кармашка жилета часы. Просияло золото.
– Не из своего, а из вашего,– продолжал Желавин.– Стережете мужика, как бы он от барского не развратился. А с голодного – спалит. Царя нет. На чем вам держаться? И за кого держаться, если вдруг отпихнут и со смолою горящей к вашей усадьбе кинутся? Пока ваше вещество не пропало, нас обретите. Вместе все как один царь!
Гордей недовольно глядел на Желавина: "Ишь ты, стервец, хозяином разошелся. И гости не гости с такой мелюзгой".
– Идн-ка щей со свежей бараниной похлебай. А то с голодного живота своя голова палит как пустая солома,– сказал Гордей.
Викентий как сидел, сцепив пальцы рук на столе, так и не шелохнулся.
Где-то за стенами ревучие рожки снова возгласили песенкой атамана.
– Сбор!– сказал вдруг Викентий.-Ближе, брат.
1де Павел? И его сюда. Сбор, я сказал!
Гордей привел Пашеньку. Все плыло перед глазами его, гасло и воспалялось, как недавней корью. Усадили рядом с Викентием.
Еще не поймет. Но потом оглянется. Глаза откроются в наш позор и разброд. Поделом всем, если бы Урок. А не урок – конец! В грехе и слабости перед Россией разбрелись, рубищем ее унижали, мужичонком, который на грузило гайку от рельса отвинтил, темное и глупое в родню ей заводили. Сами смеялись,-гневно вздохнул Викентий, по лицу словно что заволнилосьглаза потухали и мерцали.– Грехи теперь не замолишь, силу в старом не найдешь, а унизили не ее, а себя унизили перед всем светом. Иди этот свет со всех сторон и загребай от этого мужичонки землицу на десять Европ. Да откуда столько ее завелось? Кто добыл се и отстоял? Перекосилось, поползло от нас. Другая точка образуется. Россия, поверх дурного, взором где-то очень опасное углядела. В свободе-иностранный капитал свободно воцарится, в равенстве-не разберемся и поравняемся батраками у немецких и английских плугов, в братстве-разденут, нищей братией побредем без земли ко льдам. В ночи кромешной береза приснится, девка красивая, белоногая, а потом и забудется все, разметется по бескрайней свободе. Такая она!.. Газ, облако. Никто не назовет приметы ее. Химера! Дурман.
Звезда минучая-ударилась в песок, и нет. Россия найдет точку и соберется, горестная со спины, а обернется лицом новым, неожиданным... Но к делу. Напомню всем притчу, как две мыши попали в кувшин со сметаной, Одна, обессилев, потонула, а другая все лезла и лезла на стенку-билась. И сбился из сметаны комочек масла. Встала на него и ушла. Если было бы три мыши, они быстрее бы сбили комочек масла и спаслись.
Порознь погибнем! Мы, брат, всего лишимся, Гордей без трактира останется, Астафий с запяток слетит, когда доехал уж, чтоб получать от нашего совместного дела.
А царь с нами! – Викентий встал и поднял руку.
Бриллиант засверкал, озарил комнату поразившим светом.
Желавин упал на колени.
– Царь!.. Царь!..
– Не отречется. Вечный. Даст или воздаст!-сказал в тишине Викентий.
Гордей закрыл рукою глаза. В тени неподвижно стоял Антон Романович. Пашенька подбежал, прижался к отцу.
Петух в сарае возвестил время полночное.
–Запрягай лошадку, хозяин,-сказал Викентий.– Брат и Павел дома останутся. А мы погуляем на свободе.
Вернулись перед рассветом. Все трое за столом быстро попили, поели и беспробудно полегли по углам.
* * *
Павел вошел в знакомый с той давней ночи двор, будто вдруг сразу после метели зазеленел акварелью.
Вон и крыльцо, с угла окошко. Сам спал... "Сбор...
сбор!.." Умолкли голоса. Да и что они в истории! Зарастает отжившее травой – простеньким быльем, как и не
было ничего – все те же белые ромашки, все то же синее небо и тот же снег.
У сарая, в тени, женщина стирала белье в корыте
– Гордей Миропыч дома?-спросил Павел ее.
Она распрямилась, вытерла цветастым фартуком руки. Посмотрела на него.
– Так они не живут тут.
– А где же?
– В деревне.
– И тетя Даша?
– Да.
– Долг бы послать,– сказал Павел.
–_ Сейчас узнаю. Погоди.
Женщина скрылась в дверях на крыльце. Вышла с Пазухиным.
– Вот, Пармен, Дашу спрашиваем-показала она на стоявшего среди двора Павла.
– Долг послать,– повторил Павел.
– Зайди,– пригласил его Пармен в свою комнату.
Павел вошел.
"Сбор! Сбор!"-загомонили голоса.
Та самая комната перегороженная.
Пармен порылся в ящике стола. Нашел письма дарьи. в гости звала, по ягоды, и его, и соседей Он списал адрес на бумажку и подал Павлу.
– А ты что, родственник ее?-спросил он Лазухина.
– Нет. Тут жили отец с матерью. А теперь один
– Вина не хочешь?– предложил Павел.
– Не пью.
– Тетю Дашу знаю. А где же хозяин ее?
– В деревне. Там, видимо. Прошлой осенью приходил. Какую-то икону в сарае взял. Повздыхал и ушел.
– Что ж, спасибо, товарищ.
– А ты что, сидел где?– спросил Лазухин.
– С дороги. Помялся,-ответил Павел.-Я в этой комнатке когда-то ночевал. Давно. Помню, про царя что-то рассказывала и про барина. Богатый был. Гуляли тут... Убили, слышал?
– Не знаю. В курсе женщина тут одна. Недалеко живет.
– Да я так. Зачем мне. Пошлю долг, и все. А то мне далеко ехать. Ну, еще раз спасибо. А что за женщина? Родственница ее?
– Нет.
– Дайте адресок на случай. Мало ли что?
– Налево и прямо. А там бульваром. Дома большие стоят. Красный. В подвале Серафима живет. Дворником работает.
– А ты учишься где? Книги, смотрю.
Павел снял книгу с полки, полистал и сказал:
– Высшая математика. Богатым будешь. Сколько мыслей. А все с бессмысленной точкой в конце.
– Почему же бессмысленной? За точкой новое. Бесконечность,– сказал Пармен.
– Пошел. Счастливый ты.
Павел прошел улицей, потом переулком свернул к кладбищенским воротам.
За церковью посмотрел на часовенку, на невысокое окно и повернулся. Как раз напротив окна часовни, за дорожкой, могила. Отливал под цветущей бузиной черным мрамором камень. Приблизился Павел. Покоилась здесь Татьяна Сергеевна Опалимова. Зашел в оградку, постоял, будто бы в скорби, с волнением вдыхал душистый сладковатый запах, обдававший с куста. Нагнулся, поворошил засохшие цветы, слегка отвернул дернину под нетесаным затылком камня. Взял что-то.
Вышел через калитку других ворот. Огляделся.
Двое, мужчина и женщина, шли в гору к желтому дому. Прямо, пересекая улицу, блеснул стеклами трамвай.
Павел вытащил из кармана ржавый болт. Отвинтил глухую гайку. Вытряхнул в руку серебристую бумажку из-под чая. Развернул. Еще бумажка: зашифрованный адресок.
По адресу дома хозяина не оказалось. Соседи сказали, что работает он возле рынка, в будочке, сапожником.
Павел разыскал эту будочку, у рыночного забора стояла, сколоченная из фанеры. Дверь была раскрыта.
Мужчина в стареньком картузе, в фартуке косым сапожным ножом срезал кожу с подбойки на высоком каблучке туфельки.
– Шабанов Нил Лавреныч?– негромко спросил Павел.
Сапожник взглянул на Павла улыбчивыми бесцветными глазами, улыбчиво покосился на улицу.
– Что угодно, сударь?– отложил туфельку и потянулся к ящику с обувью.
Павел показал ему записку и ржавый болт кинул в фартук.
Садитесь,– показал сапожник на низенькую табуретку в будке и закрыл дверь на крючок.
Павел положил на ящик пачку денег, пистолет, пакет в коже_застроченный красными и черными нитками.
– Документы и письмо. Все!
– Как все?– удивился Шабанов.
– Дальше ваше дело.
Павел вылез из будки, быстро пересек улицу, скрылся за углом.
За домиком, на огороде, копался в грядках дачный сторож. Клубнику пропалывал. Земля нагрелась, рыхлая, в листьях клубничных цветы белые. Разную ряску да одуванчики выщипывал, выковыривал с корешками и в небо поглядывал, не высоко, а в даль, где снегами слеглись облака по голубому, ровному. Будто вздохнут и чуть тронутся.
Получше барина устроился Гордей: и в домике живи, платили и сверх давали, и угостят когда осетринкой и рюмочкой, чтобы хорошенько дачное сторожил. Как в старое время, колотушкой постукивал, дробная трель Далеко разносилась по лесу, и всем спалось спокойно постучит да прислушается, и в сторону, тихо стоял.
С осени здесь, после схватки с Викентием Романовичем, укрылся, зимой, как в берлоге, отлежался, отъелся, вином запился, что и глаза позаплыли.
И все ждал, ночью к окну подскакивал, к стеклу лицом прижимался. Лицо расплюснутое в стекле-то будто и не сторож, раздавленное что-то.
Чувствовал, приближается. Не то идут, не то едут реоята в хромовых сапожках. Да вот и стукнут в окно и наганом на дверь покажут.
Темнота за деревьями тоже ждала, чтоб страхом удавить сторожа прямо за дачами.
Гордеи покрутил корень в земле, все глубже пальцами забирал и вертел, тянул и расшатывал, и вот он, теплый, изорванный, липкий от млечного сока.
"Значит, и вырву",– так загадал и вырвал.
Хотел бросить корень в кучу и обернулся вдруг.
На тропке стоял Шабанов, в стареньком картузе, с чемоданчиком, улыбчиво так глядел на сторожа.
– С хорошей погодой, с долгожданными переменами.
– Заходи,– показал Гордей на домик. Под рубахой холодом трепыхнуло. Что-то не по себе стало.
Вокруг сосновый лес, виднелись дачные террасы, залитые по стеклам зеленью. Под склоном река тихая, ясная в лугах и во ржи. А за рекой пионерский лагерь.
Маковым лепестком опадал флаг на мачте. В домике пол грязноватый, пахло лесной сыростью. На столе куски хлеба, редиска завялая, бутылка с водкой. Одно окно прямо на дорогу. Кто подходил к дачам, кто уходил – далеко видать.
– Человек был,– сказал Шабанов улыбчиво.– Все секретное. Двадцать второго сбор на охотничьем месте.
Бывшая сторожка барская. Чай, не забыл?
– А что за срок такой?– спросил Гордей.
– Что-то начинается.
– Что же такое?
– А так понимай, война.
– Неужто!– Гордей замолился, и глаза вороновы округлились, как-то проскулил радостно:– Война, война.
Крепко поставил стаканы. Налил.
– А то что?– в свою очередь спросил Шабанов.
Гордей отмахнулся.
– Она, она. Ишь ты откуда. Она, она. Так ждать было. Вон ты в будке-то на морозе как? Что, бог-то не видел? Она, она.
Выпили в сыром и грязном.
– Чего-то зябко у тебя тут,– сказал Шабанов.
– От земли. Вода под полом,– Гордей поднял за кольцо половицу. На дне ледяном поблескивали бутылки, старый валенок, завязнув, стоял.-А вот сюда хотел от этой жизни во дно уйти,– произнес Гордей.– Ай новость-то, ай перемены! Война, война. Теперь комиссары во дно войдут.
– И ученые,– шепотом добавил Шабанов и показал на дачи.– Бога судят и предают.
Гордей вдруг спохватился, спросил:
– А что за человек был?
– С лица вроде, как тебе сказать, на того барина помолаживает.
– Какого барина?– не торопился с разгадкой Гордеи: сразу чего сказать толку нет.
–А кто может быть-то, а?-Шабанов улыбчиво поваживал глазами.– Был, помнишь, махонький.
Гордей, что-то припоминая, сообразил, взглядом в сальный стакан уперся.
– Того быть не может.
– Чего нет, того быть не может, Гордей Миропыч.
А чего есть, из того и выходит.
– Пропали они. Предал и их иуда Викентий. Не сдержал свои речи былые.
– К признанию велено. Секретного письма слова, князя к признанию!
– Где же он?
– Куда денется. Сапоги чинил у меня. Одному-то плохо, и подметки отлетели, так спотыкался.
– Нюхает. Приглядывается. А унюхает-предаст.
Не верь. Где он?
– Про Пашеньку теперь скажу ему. Явится сам племянничка повидать. Местечко назначим.
– Не поверит.
Шабанов издали показал карточку молодого офицера в немецкой форме.
– Какие повороты!– удивился Гордей.– Откуда же карточка, спросит.
– Его не касается. Придет на свидание. Хитро, а придет. У него больше хода нет. Устал он.
За окном дорога белесая среди елей. Тонко синели колокольчики в траве. Двое вышли.
– Свойки, свойки,-остановил испуг Гордея Шабанов.– Ночью дачи огоньком – и по адресам, а там по ягодки Князя искали, а он от нас явился.
– Какой князь?
Великий князь. Свет такого не видывал.
В эту же ночь стая начала свой гон, явилась в вяземских лесах, в деревеньках поднимала с постелей своих, распадалась и собиралась на привалах, лесами и оврагами шла навстречу войне, искупалась в Днепре, что на заре тихо дымился красными чашами омутов в рассветных молочных лугах, скрылась.
ГЛАВА IV
На границе, как и всюду в эту пору, по лугам спели травы, кущами цвели ромашки и клевера, золотисто-белые нивянки, сурепки с медом желтых цветов, колокольчики в синих и голубых брызгах, костры искристо-красных гвоздик горели по сухим буграм. С хрустальными отсветами проскальзывал ветер по этому раздолью, и травы, кланяясь, роднились пыльцой, чтоб после красных дней своих, когда с ненастьем поникнет все, осталось на земле семя, таящее чудесную сказку о том, что было и что вновь воскреснет.
А эта весна кончалась. Еще одна ночь, и на свою межу выйдет лето. Его рассвет не забудут.
Накануне днем солнце долго не смиряло свой жар, и воздух, накаленный от зноя, заваривал на горизонте грозу фиолетовым маревом.
Но все подвластно времени, и даже солнце не в силах продлить день, клонилось на западный край – к польским полям в железных сетях колючей проволоки на кольях.
А дальше хутора понуро глядели на свет из немецкого ига. Оттуда, из-за реки, угрюмо стелился гул. Затихал.
И снова мрачнел над полями.
Война давно кралась к нам, была совсем близкой – прнтаенно глянула из-за Буга, смекнула что-то и скрылась за горьким простором поверженной Польши.
Запылала вновь, казалось, далеко от нас – в глубинах Европы.
В конце мая 1940 года потерпели жесточайшее поражение англичане. Их экспедиционную армию немцы разт громили под Дюнкерком. На берегу были брошены тысячи орудий, десятки тысяч автомашин. Солдаты в панике приступом брали суда, стоявшие у берега.
Баржи, плоты, утлые лодчонки, на которых рыбаки пересекли Ла-Манш, чтоб спасти своих солдат, уходили в сторону Англии. Море оглашали крики и проклятия.
Потом последовал удар по Франции.
Линия Мажино, где за неприступными и грозными укрытиями французы ожидали противника, была обойде"
на с границы Бельгии. Немецкие танки стремительно рванулись в брешь. Половина французской армии не успела сделать ни одного выстрела, как война оказалась проигранной.
14 нюня без боя немцы заняли Париж.
Сразу после окончания войны с Францией, уже в июле, на Восток было переброшено около 30 немецких дивизий.
С 9 августа, согласно совершенно секретному приказу, должны были проводиться различные подготовитель"
ные мероприятия к войне с Советским Союзом.
Чуть позже генерал-полковник Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии, записал в военном дневнике: "Россия остается главной проблемой в Европе. Должно быть сделано все, чтобы быть готовым к полному расчету с ней".
30 марта 1941 года насовещании Гитлер призвал к жестокости в войне против России, заявив, что речь идет о борьбе на уничтожение и что война на Востоке будет резко отличаться от войны на Западе: тут сама жестокость – благо для будущего.
1 апреля Гитлер решил начать наступление во второй половине июня.
Весна затянулась, и река Буг словно хотела задержать войну, разлилась по самому позднему сроку и долго не входила в свои берега.
6 июня Гитлер окончательно определил дату наступления – 22 июня.
Через неделю он подтвердил эту дату на большом совещании с докладами командующих группами армий, армиями и танковыми группами о плане операции "Барбаросса"... В своей речи Гитлер сказал о том, что с разгромом России Англия будет принуждена прекратить борьбу.
За несколько дней до 21 июня командующие армиями и командиры соединений заняли свои места на командных пунктах.
К этому времени командующий группы армий "Центр", которая должна была нанести главный удар с конечной целью-захватом Москвы, передвинулась со своим штабом в Варшаву.
Штабы танковых групп Гудериана и Гота находились близ границы, на флангах центральной группировки армий в районе Бреста и Сувалки.
Условный сигнал "Дортмунд"– приказ, означающий проведение операции, передан.
Час начала – 3 часа 30 минут двадцать второго июня.
Последний мирный день.
Перед вечером на командный пункт дивизии возвращался из штаба армии полковник Рольф Вихерт.
Он ехал в вездеходе. За ним следовали два мотоциклиста из охраны.
Дорога шла через сосновый лес, где по закушенным опушкам вздымались стволы наведенных на восток орудий. Мелькали санитарные палатки. Кое-где на проселках стояли колонны танков.
Справа, за редким березняком открылась река, поле и лес на той стороне, закат, как бронзовая чеканка, лежал на вершинах деревьев.
Вихерт остановил автомобиль и вышел. Снял фуражку с седеющей головы, высокий, стройный, с офицерской выправкой, жестоко отточенной еще в юные годы унтерами кайзеровской армии.
Он прошел на край березняка, к обрыву, который возвышался над заболоченной поймой в густых камышах.
А там, дальше, вон от тех лоз над малахитовой гладью реки, начиналась Россия – с луга, окропленного разноцветьем трав, в сиреневых волнившихся копнах кипрея и розовых шиповников.
Вихерт посмотрел туда, где за далью мрачно зияли леса, на небо, где будто бы к горам и сверкающим византийским соборам тянулись облака заснеженными полями.
Страна без конца и края. Тревожно и жутко.
Они начинали поход почти в тот же день, что и Наполеон в свой век – 24 июня он перешел с великой армией Неман. Как и он, Гитлер хотел покончить с Россией в одно лето: сделать то, чего никому еще не удавалось. Она, как отдаленная заря на горизонте Европы, манила и губила в своем огне всех, кто входил в него.
"Призраки прошлого. Они порождены ошибками в войне. Неужели может быть еще что-то, когда мы все учли?"– подумал Вихерт, стараясь заглушить голос тревоги, той тревоги, которой о будущем смутно предупреждает судьба.
Он уже хотел идти к машине, но вдруг заметил на.
той стороне какое-то движение. Быстро поднес к глазам бинокль – и луг, и далекий лес резко приблизились. Он ясно видел идущих у края леса, в тени, трех пограничников с собакой. Удивительным было их спокойствие и строгость, с какой они шли на охрану границы.
В машине было душно, и Вихерт, усталый от забот и зноя этого томящего дня, расстегнул ворот мундира.
Над дорогой висела рыжая мгла, тянулась на ту сторону, ^где изрыта колесами и танками пашня в бурьяне.
