Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 43 страниц)
– Это наш лес. Глянь, какой зеленый разлив. Почти все деревни стоят в лесах. Ты знаешь, что дает нам лес и дарит в наши лукошки, когда мы приходим в его кладовые. Но только ли этим дорог он нам? Лес – это родник и хранитель нашей Угры, и сказочник, и летописец вечный, который таит родные нам легенды и были. Помни об этом, когда ты пойдешь в лес стражем его, не только столетних дубрав, а и малых деревцев. Они, сейчас малые, донесут1в новое столетие еще и другие были, которые сотворим мы. Он свидетель жизни: там, в будущем, люди увидят, какими мы были, увидят и по нашему отношению к лесу. Как относились – с добром или злом, с культурой или варварством. Пусть донесет наш лес сбереженную нами для будущего красоту его!
Родион Петрович замолчал. Задумавшись, сидел Кирьян и вдруг улыбнулся.
– Заслушался. Как сказку какую слушал.
– Эта сказка и очень жуткой может стать. С гибелью зеленого покрова земли мы останемся без кислорода. Все живое погибнет на планете. Уже сейчас мы не должны уступать и пяди в том порядке, который необходим, чтоб уберечь зеленый покров... Вот какая работа-то наша лесная. Понял теперь?
Снизу донесся голос Юлии. Она звала пить чай.
Родион Петрович и Кирьян спустились вниз на терраску, обвитую хмелем.
Перед окном – закат с плавившимся ядром. Красно на терраске, розовый пар над самоваром, на конфорке которого стоял чайник с заваркой.
Юлия серебряной ложечкой положила смородинового варенья в блюдечки. Смородину в лесу собирала – лазила по буреломам со жгучей крапивой.
– Садись, Кнря,– голос у нее ласковый, и глаза ласковые, и руки, и даже чай ласково журчал из чайника.
– Скоро и мой племяш тоже отслужит,– сказал Родион Петрович.– Сергей Елагин. В госта заедет. На Угру, говорит, хоть одним глазком взглянуть. Почти каждое лето приезжал. Познакомлю непременно.
– Покрепче налить?– спросила Кирьяна Юлия.
– Покр ему, молодцу. Да погорячее! Вот поработает объездчиком, подучится как следует, а там и в службу на мое место.
Кирьян, нагнувшись, подул на чай. По лицу заводпился свет от блюдца.
– Что молчишь? Или какая-то своя мечта есть?
– Мечта его сейчас-любимая девушка,-сказала Юлия.-Так, Киря?
– В молодости такая мечта всегда сбывается,– ответил ей Родион Петрович.
Кирьян глотнул чаю: горяч.
Тут, за столом, Родион Петрович сказал Кирьяну, чтоб зашел после воскресенья в лесничество.
– Дашь слово перед лесом, что служить будешь честно и правдой, как твой отец служит. Потом документы получишь и коня.
Кирьян поставил на блюдце чашку вверх дном.
– Хороший чай. Спасибо.
– Еще, Киря?– предложила Юлия.
Кирьян поднялся из-за стола.
– Слово я хоть сейчас дам.
– Как сказал. Не будем нарушать наш порядок.
Кирьян попрощался и вышел.
– Малый с кременьком. Будут искры, а тепло – не знаю,– сказал Родион Петрович, поглядывая на Кирьяна, как он ловко и быстро проходил в прозоры между кустов.
Кирьян направился прямо к Угре, на брод: по той стороне ближе на хутор.
Угра в этот предвечерний час притихла среди потемневших кустов, чуть розовела от неба, а на повороте вдали, казалось, текла из заката, с которым выпукло сливалась и дышала в блеске воды.
Кирьян разделся, скрутил в узелок одежду, покрепче стянул ремнем и вошел в воду.
На серединке под грудь хватило: в яму угодил. Выше, чтоб не замочить, поднял узелок и вдруг увидел на той стороне человека в военном... Кто такой'^ Под кустом стоит. Смеются глаза... Да это же Федч Невндов!
– Федя! – хотел крикнуть Кирьян и оборвался в метучую холодом яму, глотнул воды.
Выбрался на берег, бросил на траву узелок и обнялся с Федором.
– Вот не ждал! – сказал Кирьян.
Федор сел в траву и стал снимать сапоги; ему на ту сторону – в село, к матери.
* * *
Путь Федора Невидова – к границе на западе. Такое он получил назначение после окончания училища.
На побывку-всего три дня. До Спас-Деменска ехал на машине/А оттуда-где на попутных подводах, где пешком-добрался до хутора. Катю хотел увидеть. Зашел к Стремновым. Катя только что пришла с покосов и прилегла на диван: устала за день. Заслышав шаги, поднялась.
В проеме дверей Федя стоит.
– Киря дома? – спросил он.
– Нет, к лесничему он пошел,– взволнованно, замлевшим голосом ответила Катя с середины избы, где застигла ее минутка этой нежданной встречи. Как во сне казался ей Федор, и как во сне оранжево дымился закат в избе.
Молча стоял он на пороге: не зная, что еще сказать.
– Садись,– сказала Катя.– Киря скоро придет.
– Не устал. Благодарю.
Никогда не видела она в военном его.
"Как идет-то к нему",– отметила Катя, как ладно прилита к нему гимнастерка, а на рукаве звезда горит в тихом сумраке.
Он на голову выше Кати, худощав, с крепкими скулами.
Черные большие брови длинно расходились к вискам, и эти брови и глаза с задумчивой какой-то усмешкой в доброй их темноте нравились Кате.
– Что вечером делаешь? – спросил он.
– Не знаю.
– И я не знаю. Приходи к кладям...
Дома Федор и часа не был.
– Отдохнул бы с дороги, Федя,– сказала мать с заботой: скоро провожать – опять в дорогу ему.
– Как-нибудь, мама, на весь месяц приеду. Зароюсь на сеновале, целую неделю только спать буду.
Аграфена Ивановна налила из горлача молока в кружку.
Молоко из погреба, холодное.
Помылся, почистился Федор. Кружку молока выпил прямо на пороге: мать уж тут остановила – и скорей к кладям. Там свидание с Катей.
Стоит на крыльце Аграфена Ивановна. Что ж грустовать? Не птенец, чай. В люди выбился, выучился – политрук теперь ее сын.
Отец под Перекопом погиб в сивашском болоте, когда Феде и годика не было.
Так и жили вдвоем в покривившейся избенке. Хлеб всякий бывал – с молодой корой и с мякиной: так им доставалось без отца, который в шлеме со звездой глядел на них с карточки, что прибита в углу, прикрытая стеклышком в рамке из березовых планок. Выстругал их Федя еще мальчонкой для папани своего.
Все та же избенка и стоит с тех лет, только крышу свежей соломой перекрыли да второе прорубили окошко для света.
"На хутор пошел",– заметила Аграфена Ивановна, как свернул сын на тропку, что пробивалась через луг к кладям. Клади повисли, как над бездной с кристаллически скользившими звездами в глубине. Тянуло из-под берега земляничным запахом кувшинок. Федор встал под куст. Открытая земля тут дышала паром, а сверху, из гущи листьев, кропило холодком росы. На хуторе расплывчато горели огни. Слышались голоса, прозрачно прозвенело ведро у колодца.
"Удивительно все-таки: вчера еще в Москве был, а сейчас стою тут",-подумал он. Случилось так, как он и мечтал... Ждет Катю у кладей; как стрелы, летят они над водой в простор лугов.
Придет ли она? Ничего ведь не сказала.
Над тропкой на той стороне белое мелькнуло-словно чайка понеслась к реке. Скрылась в кустах.
"Катя... Катя",– почувствовал он, идет она.
Клади она перешла не спеша, даже остановилась на середине.
– Катя! – позвал он ее.
Она вышла к нему на тропку.
Край неба на закате просеивался зеленоватым светом, брезжил на лице Кати, на ее кофточке с дышавшей тенью от груди.
– Между прочим, я и приходить не хотела,– сказала Катя.
– Прости. Я не знал,– с огорчением сказал Федя.
– На минутку вышла.
– Если больше нельзя, хоть на минутку. Я для этого и пригласил тебя, решить и выяснить.
– Что выяснять? Все и так ясно,– со строгостью держалась Катя, хотя совсем другое в душе ее говорило:
"Феденька, как рада я..."
– Ты послушай меня,– затревожился Федор.– И поверь мне. Я не знал, что тебе совсем не хочется видеть меня.
– И письма ни одного не прислал,– призналась она вдруг в своем огорчении.
– Не хотел я твою волю стеснять. Ведь настоящее, может, найдешь, а я помешаю. Зачем?
– Это еще хуже, когда человек гасит себя,– на этот раз с искренней строгостью сказала она. Медленно пошла по тропинке, и это было знаком для него, что она хочет побыть с ним.
– Не гасил я перед тобой себя и не погашу никогда, если я что-то значу для тебя,– в радости, что она пошла с ним, сказал он.
– Ты лучше всех для меня,– решилась сказать она.
Он взял ее руку, остановил.
– Катя.
Она положила руку на его плечо.
– Надолго ты приехал?
– Еще одна ночь.
– Так скоро! Хоть недельку бы еще дали. Что спешить?
– Новая граница. Дел много.
– Дела всегда будут. А паши минутки сейчас – раз в жизни.
– Жизнь как река; новые воды ее наполняют. И это-то хорошо, Катя, хоть эта-то ночка вышла к нам, а завтра – другая выйдет. Ведь и не думал. Нет, думал. Лягу спать и подумаю, что вот так мы с тобой идем. А то подумаю, что с другим ты идешь...
– Про это и написал бы мне. Я тебе ответила бы.
– Так даже лучше вышло. Время нас испытало.
И надежда была. Ведь я не знал, что ты одна.
– И все-таки ты погасил себя. Прошли бы мимо и не знали бы, что такая ночка ждала нас.
Копна ржи рядом с тропой поманила их к своему крову среди сжатого поля.
Они сели на снопы. В копне тлело угревно с влажным и мягким душком, пахло от ржи, как от медовой вощины.
– Вот не виделись, не говорили, а как родной ты мне.
– И ты.
– В мечтах ты со мной долго был.
– И ты, Катя.
Ночь уже чуть оттекла с востока. Туман у самой копны дымился над стерней белой поземкой.
– Я Новосельцева на станции видела. Ты видел его?
– Он завтра здесь будет.
– А как же я? Эти все минутки мои.
– Минутки и годы – все с тобой.
– На границу едешь. Вдруг война?
Он рукой прикрыл ее плечо от сквозившей с лугов прохлады.
– Катя... Катенька... Ты слышишь?
Она со вздохом улыбнулась.
– Нет. Не слышу.
* * *
– Я мечтал посидеть с тобой, Новосельцев, и с тобой, Киря, у костра возле Угры. И вот эта моя мечта сбылась,– сказал Федор перед горевшим костром в изгибе берега, на траву которого наскальзывала вода и отливала с прозрачной зеленью.– Я удивляюсь, как сбываются мои мечты. Не сразу, а сбываются. Я хотел пойти на финскую войну, и это мое желание сбылось. Я решил стать политруком, и вот я-политрук. Я просился к границе, к той самой черте, через которую никому нельзя переступить.
И вот я еду туда. Я не хвалюсь, нет. Мои мечты, может быть, и незаметные. Но жизнь доверяет мне, раз без особой задержки пропускает меня к моим мечтам. И я за это буду защищать ее до последней кровинки. Люблю ее с солнцем, с землею, с вами, братцы!
Перед костром друг против друга сидели Кирьян и Новосельцев. Федор стоял на коленях между ними.
– Жизнь – это чудо великое. Но принимаю я, братцы, это чудо с дерзанием знать, откуда все! Откуда вселенная и весь мир? Что творится на Солнце? Как началась жизнь? Как сгорбленное и угрюмое создание вырвалось из лютых стихий и стало человеком? Почему пчела собирает мед? Какой будет Земля через тысячу лет? Все, все хочу знать: и сказки других стран, и их песни, и их книги хочу читать. Хочу поглядеть на лишайник с диких скал Памира. Хочу знать, что на дне океана. Все земное и человеческое хочу я знать.
Федор лег на траву перед костром. В глубине его золотисто-красные и багровые угли. Из хворостинок, еще не сгоревших, вились дымки, и эти дымки вдруг вспыхивали голубым пламенем.
– Сколько на свете интересного и загадочного. И самое интересное и загадочное-человек,-проговорил Федор.
– Не по той стезе ты пошел, Федя. Тебе в университет бы надо,– сказал Новосельцев,– глядишь, и открытие какое-нибудь сделал бы.
– Самое великое открытие – это свобода. И я стал политруком, чтоб словом и оружием постоять за нее.
Верно я говорю? – обратился Федор к Кирьяну, который, упершись подбородком в кулаки, лежал перед костром.
Он повернулся и сел, доставая папиросы.
– Ты, Федор, и в школе такой был заряженный. Помнишь, как мы с тобой летать собрались? – сказал Кирьян и засмеялся.– Вот была потеха. "Кирька, говорит, летать будем с тобой". Как? Рассказал он мне. Так я весь и дрогнул от радости. Сделали мы с ним крылья: каркас из орешника, а для покрытия я у матери в сундуке холстину отпорол. Лямки для рук укрепили. Все готово. На крышу одни забрались. Внизу овраг. До земли далеко. Надел на себя Федор эти крылья. Стоит на гребешке крыши. "Ну, говорит, Киря, полетел". Зажмурился я. А потом, гляжу, летит мой Федя в овраг самостоятельно. Без крыльев.
А крылья на кустах висят. Оказалось, лямка одна оборвалась. Учли это. Закрепили мы ее как следует и опять на крышу. "Давай я полечу",– говорю. Надел я на себя крылья. Гляжу вниз. Страшно. Вздохнул – и туда. Как летел, не помню.
– Штопором тебя кружило,– смеясь, подсказал Федя.
– Да, занесло меня прямо на орешник в овраге.
А орешник там высотой с хорошее дерево. На нем и повис.
Застрял крыльями между двух орешин, в макушках. Никак не сверну. А без крыльев пикировать – высоко, разобьюсь. Федор прибежал, кричит мне: "В другой раз учтем насчет парашюта".– "А как сейчас быть?" – спрашиваю.
"Держись, отвечает. Я за народом побегу". Народ прибежал. Натянули мужики одеяло. Мягко так оно меня приняло, прямо под отцову руку. Одной рукой он меня – за ворот, другой – ремнем. "Это, говорит, тебе, чтоб холстину без спроса не порол. А вот тебе еще, чтоб ты никогда летчиком не был, а служил бы в матушке пехоте.
А это, говорит, за храбрость тебе, дурню, чтобы знал, как ею распоряжаться..."
Федор и Новосельцев смеялись.
– Смешно,– сказал Кирьян.– А я после этого полета на птиц боялся глядеть.
Федор уткнулся в траву, как бывало в детстве, когда, накупавшись в реке, ложился на землю, греясь ее печным духом.
– Крылья эти потом сняли. Мать Кирьяна из холстины с них нам по рубашке сшила... "Летайте!"
Далеко в поле показался силуэт женщины, стройный, тонкий в поясе. Темно вскрылялся платок на ее плечах.
"Приехала",– узнал Феню Кирьян, и сразу толкнула в сердце разбуженная тоска по ней.
Все трое глядели, как она шла в этом отдалением просторе, казалось, не двигалась, а навстречу ей плыла поникшая до пояса несжатая рожь с малиново обсеянной закатом березкой.
– Кто это? – спросил Федор.
– Феня,– сказал Кирьян.
– Жена Мити! Как она без него?
Кирьян, с ленцою поднявшись, пошел к реке – к темневшей между кустов бочажине. Напился и окунул в оочажину разгоряченное костром лицо. Слышал он, как Новосельцев громко говорил, подзадоривая его:
– Знаешь, Федор, как он с ней на станции оттанцовывал. Хлеб они привозили сдавать. Вот танцевали! У него и у нее искры из-под каблуков. А уж неслись, я думал, от земли оторвутся.
Кирьян вытер платком лнцо.
– Искры, может, и были от гвоздей в каблуках. А от земли отрываться не думал. Раз попробовал – хватит.
– Думать тут нечего: Митина зацепка держит.
– Ладно, не подкалывай,– ответил Кирьян, присаживаясь под ольховый куст, подальше от жара костра.
На той стороне, из-за высоких ив на угорнстом берегу, плавно вскружила неясыть. Раскинуты были ее длинные, похожие на косы крылья. Зноившийся поток понес ее над рекой. Испуг толкнул птицу, какое-то неуловимое движение: она слегка лишь накренилась, и тень стремительно понеслась по кустам – скрывалась, то вдруг черно вымигивала из света.
– А-а-а,– где-то далеко в лесу позвало эхо.
– Когда же оп прийти должен? – спросил Федор про Митю.
– Не знаю,– ответил Кнрьян.
Федор сидел некоторое время в задумчивости.
– Один разговор с ним у меня из памяти не выходит.
Вернее, одно признание его,– заговорил Федор,– На охоту мы с ним как-то пошли. Идет он, молчит. Чую в душе у него что-то так и ноет.
"Что с тобою?" – спрашиваю.
Будто он и обрадовался, что я спросил.
"Знаешь, говорит, яблоня у меня на огороде, антоновка. Мальчишка соседский залез. Схватил я его. Задрожал он, сжался весь. И яблоки-то он мне протягивает: возьми, мол. "Дяденька, дяденька, больше нс буду".
Так меня, говорит Митя, жалостью и пронзило.
Пожалел. А вот будто что сорвалось во мне, будто крикнул кто-то: "Вдарь!" Ударил я его. На грядки он упал, пополз. Бросился к нему, прижал к себе, а у самого У меня слезы. Зачем я его ударил? Ведь сразу пожалел, а ударил... Страшный я, Федор, говорит, раз это смог.
И жалеть буду, а все натворить могу".
Себя он боялся, страхом себя и до водки и до тюрьмы довел. Это точно,так закончил свой рассказ Федор.
– На этом хуторе вообще не разберешься после убийства Желавина,– сказал Новосельцев.
– Ты наш хутор оставь!
– Сразу и обиделся. А мне жаль хороших людей, Киря: они вынуждены делить долю с убийцей.
– Какую долю?
– Такую. Когда я приезжаю сюда, чувство у меня не очень приятное, потому что не знаю, кому я руку подал, кто в избу меня впустил – хороший человек или убийца?
Вы и сами так думаете, кто к вам покурить зашел? Может, он?
Кирьян хмуро и долго глядел в глаза Новосельцеву.
– И у нас в избе тебе кажется? – спросил вдруг.
Федор обнял за плечи своих друзей.
– Хватит вам! Посмотрите, какая красота!
– Вашу семью я знаю,– ответил Новосельцев Кирьяну.
– Вот так, Ваня, и я свой народ знаю. Нет у нас таких. Где-нибудь в другом месте гляди.
– Да посмотрите вы! – тряхнул их Федор.
На той стороне, из-под обрыва в сухих смородниках, солнце выливало в реку свою багряную плавку. На самой середине омута что-то булькнуло, и тихо пошли круги. Радуги света заколыхались на кустах, из которых вспыхивали белым вьюнки и красным зажигалась плакун-трава.
– До чего же хорошо... До чего же хорошо, братцы вы мои,– говорил Федор и думал, что это последний для него вечер здесь, и крепко сжимал плечи друзей, прощаясь с ними.
* * *
Феня вошла в избу, чуть посидела на лавке возле двери. Сняла ботинки с уставших ног. Пол прохладен.
Вянет сумрак, тихо, и лишь оса звенит на стекле.
Фепя раскрыла окно, и сразу в избе засквозило, а на стенах родничками забился свет.
Она быстро переоделась и пошла к Угре искупаться после дороги.
Спустилась к берегу напротив своего двора.
Редко ходила сюда, и чистое когда-то место затравело подорожником. Размытые корни обнажились из-под глинистого берега, где над глубиною заворачивала вода.
Вечер скоро, но еще ясно. В высоте уносила ярый кумач зари одинокая тучка.
Сухо трещат стрекозы, зудят шмели в таволгах под ольховыми кустами. Сверкучим роем кружатся на воде паучки вокруг склоненной течением тростинки.
"Неужели я была там?" – вспомнила она палящую жаром дорогу в лагерь, и сам лагерь, и Митю.
"Убью!" – и лицо его будто треснуло.
Тогда страшно ей стало, сейчас она с досадой думала, что не сказала ему прямо в глаза:
– Не боюсь!
"Думала пожалеть, а жалеть-то и нечего",– с минуту еще в раздумье стояла она и стала расстегивать кофточку. Скинула ее. Покатые тонкие плечи, грудь п юной свежести.
Разделась, и дрожь от ветерка радостью разбудила все ее тело.
"Дома",– вспыхнул в ней самой горячий уголек ее радости, что она наконец приехала,– все позади, она свободна.
Это чувство свободы освежало ее, как освежает дождь.
Она спустилась в прогалину среди кувшинок у самого берега. Умыла лицо, плечи оплескала. Пожалась, не решаясь плыть, и, присев чуть, окунулась, поплыла, плавно рассекая воду.
Плавала хорошо: на реке выросла.
Повернулась на спину. Поднебесье в перламутровом отливе, и чудится Фене, что летит она, легко взмахивая руками.
Не заметила, как на ту сторону переплыла. Выбралась иа берег, где давно уже завечерело под дремучими т тает а ми ветпей, оплетенных хмелем. Холодит от травы сыростью.
А на том берегу расшумелись олешники. Рассеивался по поде ветер с сумрачной рябью. Быстрина, бившая из глубины, ворошила листья кувшинок, заворачивала на мель, скапливая силу всех тягуче напружившихся стеблей, которые все вместе с бульканьем возвращали листья в быстрину, и она разбивала их, снова гнала на мель.
Листья расслабленно шлепали и ворошились, собирались под берегом и еще злее неслись к быстрине, заглушая ее. Что-то дикое и настойчивое было в этом движении, какая-то сила тяжело водила болото кувшинок,
Как страшно плыть туда!
Феня озябла, а все не решалась войти в воду, уже потемневшую: еще страшнее стало. Хоть па клади иди.
Да ведь голая не пойдешь. И нет никого.
Она стояла за стволом ольхи, скрипевшей подмытыми корнями.
И вдруг на том берегу белое мелькнуло. Это Катя.
– Катя! – крикнула Феня и, осмелев, поплыла.
Катя вышла к берегу, где лежала одежда Фени – кофта и юбка.
Нс помнила Фсня, как доплыла.
Вылезла из воды, с зябкой дрожью стала одеваться и вот уже согрелась. Мокрые глаза весело заблестели.
– Косынку я тебе обещала. Пошли.
Дома Феня раскрыла сундучок в горнице. Достала косынку зеленую с красными маками п накинула ее на голову Кати,сама и повязала.
– Катюшка, до чего же хорошо! – воскликнула Феня.
Катя подошла к зеркалу, поглядела на себя и сжала перед грудью руки, так долго стояла, словно и не на себя залюбовалась, а на какую-то другую девушку в такой яркой косынке, из-под которой накосо но лбу свивались ржистые волосы.
А глаза все глядят, задумчивые и ясные, будто спрашивают:
"Что ты, Катя?"
"Ночь твоя прощальная, и вот в такой красоте пойдешь. Как прощаться будешь?"
Феня с осторожностью чуть-чуть подправила косынку, чтоб не прятала она Катины волосы от грустной и милой покорности ее лица.
– К Феде пойдешь?
– Да.
– Счастливая ты.
– Простимся сегодня.
– Все равно счастливая, когда любишь.
Катя все стояла перед зеркалом и нс размыкала чуть смеженных пальцами рук.
– Ты Митю простила?
– Пусть его своя совесть простит,
Катя пришла домой и заторопилась. Нс опоздать бы к Феде. Стала быстро переодеваться в горнице.
– Воды бы принесла,-сказала Гордеевна, чистившая картошку над чугунком, перед которым сидела у порога на маленькой скамеечке.
– Что ж ты раньше не сказала, мама?
Кпрьян читал отцову книгу по лесоводству. Отложил.
Взял два ведра в одну руку.
Тихо на вечерней улице с густо смолистой тьмой, желто и красно размываемой огнями из окон. Уже поужинали в избах и теперь расходились спать по сеновалам и чуланам, где не так душно. А молодых скоро гармонь позовет, и пойдут через мост на плаву в село по лесной дороге. До чего же прежде любил Кирьян этот вечерний зов гармони. А сейчас все реже ходил: что-то охота пропала.
В темноте навстречу Кирьяну приближался скрип ведер на коромысле.
Он подошел к колодцу, и подошла Феня – неожиданно, как зарница полыхнула вдруг перед ним.
– Здравствуй,– сказал Кирьян. Обождал, что ответит она, и с лязгом цепи запустил ведро в колодец.
В глубине, отдаленно плеснуло. Кирьян, подергивая за цепь, утопил ведро – оно с силой, тяжело потянуло, как только он стал поднимать его.
– Как съездила? – спросил он, накручивая цепь взмахами железной ручки на валке.
– Хорошо,-ответила Феня и поставила свои ведра рядом со сг'убом.-А еще лучше, что приехала.
– Быстро ты. Мнтю видела?
– Видела.
– Досада ему с такой разлукой жить. Сбежал бы я.
– Не больно сбежишь.
– К такой, как ты, сбежал бы. На одну ночку, а сбежал бы.
Глаза Фени остановились перед ним. Открыто поблескивает в них ласка.
А другой крикнул вдруг:
"Убью!"
Даже вздрогнула Феня.
Кнрьян вытащил ведро и вылил воду в ведро Фепи.
– Позавидуешь тебе,– сказала она.
– А что такое?
– Вольный ты. Что я сейчас за волю бы отдала!
Кирьян снова пустил ведро в колодец.
– Не в колоды закована, так по воле тужить. Вон она, ночка какая, сама в душу стучится со всеми звездочками, только откройся ей.
Кнрьян и в другое ведро Фени налил воды с бурлившей родниковой прохладой.
– Ясный ты на слова... И лампу зажигать не надо,– с лукавинкой в голосе добавила Феня.
– Видишь, какая экономия выходит. Забогатеть можно.
– Был бы ты еще такой и в душе, как в словах,– никаких богатств не надо.
Он помог ей поднять коромысло, опустил с осторожностью на плечо, поправил ровнее и почувствовал, как обдало его чем-то терпким, будто запахом вереска.
– А будь воля – пришла бы вечерком?
– Пришла,– она положила руку на коромысло и повернулась к нему,Нравишься ты мне,– сказала она новым для Кирьяна голосом.
Распрямилась и пошла, плавно покачиваясь под коромыслом, на котором так же плавно покачивались и полные ведра, подзолоченные огнями из окон, взблескивали, как любовь в душе.
"Да хоть беда, сгорю, а нагляжусь на ее красоту",– подумал Кирьян.
Тихо на вечерней улице. Ярче разожглись звезды, и хуторская дорога теперь светлелась отбеленным холстом.
* * *
Отступала с росой и туманами июльская ночь. Уже развидняет – свет родниково дрожит на востоке, стремится ввысь, где плоские неподвижные облака таят еще в своих недрах тьму. Рассыпался ветерок по мокрым кустам, торопливо заплескались листья, вздрогнули лопухи с жемчужно блестевшей росой в зеленых чашах.
Федор и Катя у вчерашней копны ржи.
Катя лежит на снопах. Голова – на коленях Федора.
Какая косынка повила ее! Вот только сейчас, перед зорькой, рассмотрел зеленая с красными маками косынка прощанья.
Снпт Катя или так закрыла глаза, продлевая для себя ночь, в тени которой еще и лежала на самом краешке мглы перед засветающей стерней.
Глядит на нее Федор: на ее косынку, еще ярче запылавшую в ржистых волосах, на лицо с чистым невысоким лбом, на ее по-детски нежные, милые для него губы, на шею с гордон и плавной линией и впадинку, размежевавшую грудь; открыты коленки загорелых ног.
Одной рукой она обняла Федора у пояса, другая – пригрелась в его руке.
Лежит, как после жатвы.
Вот так бы и лежать женою его, по-бабьи просто и вольно, сладко задремывая на страдной полосе.
Последние минутки вместе.
Что будет? Как сойдется их жизнь?
Прощанье всегда тревожит, и этой тревогой, как сполохами, озаряет глубины неясных предчувствий.
Что будет?
Не дано это знать и пророкам. Одно лишь время скажет, когда пройдешь его.
Забилась рука Кати в руке Федора, и он сжал ее.
Пора!
Катя раскрыла глаза в ласковой, просиявшей вдруг зелени.
– Федя... Федя, ты здесь. А мне приснилось, что ушел ты.
– Пора уже, Катенька.
– Не ночь прощальная, а зорька наша прощальная,
Федя.
– Что будет, Катя?
– Не гадай, что будет, не надо, Федя. Что было – это наше с тобой. Реки камни смоют, а это останется.
Она обняла его и прижалась к его груди, где под'суровой гимнастеркой бились в сердце любовь и горесть, с которой рвала жизнь самое нежное, что сама и дала человеку для счастья, или человек сам рвал в неумолимых надеждах на еще большее счастье.
– Какой ты запомнишь меня, Федя?
– Вот в этой косынке всегда буду помнить тебя, Катя... Катенька, спасибо тебе за такое счастье.
– И тебя я люблю за это счастье.
Они поднялись. Уложили в копну снопы.
– Сразу простимся, Федя.
Он обнял ее на тропке, поцеловал.
– Вот и все,– сказала Катя,– иди.
Он пошел по тропке возле Угры, не оглядываясь.
Не пройдет и часа, как уедет он на почтовой телеге к станции, дальше по своему пути к границе.
Неужели простились? Может, остановить его?
Может, побыть еще с ней хоть минутку?
"Иди, Федя, иди".
"Мы простились для нашей встречи, Катенька".
Сжав руки у подбородка, Катя смотрела вслед уходящему Федору и, когда скрылся он, опустив голову, долго глядела в землю, будто хотела понять его судьбу в судьбе земли.
ГЛАВА II
Юность еще не знает, что такое любовь,– она узнается с годами. И если это была истинная любовь, годы не тронут ее. И разрушат то, что не было любовью. Как пепел рассыпается отжившее, когда приходит истинная любовь. Со смятенным порывом разжигает она новый огонь, который бывает порой страшнее грозы, ударившей в дом.
Любовь юности – это закрытая карта, которую берем у судьбы.
Вот, кажется, она и пришла к Фене, эта любовь.
Что делать?
Она брала у судьбы новую, как казалось ей, нерасплатиую карту: беспощадна бывает любовь.
"Да хоть что, а отлюблю свое",– подумала Феня, переворашивая граблями сено на своей делянке в лесу.
Сама косила, а завтра возить на свой двор.
Под вечер устала и от страды и от зноя. Прилегла в тень – затонула в траве под березой.
Мигает солнце в листьях и ветвях, как в зеленой сети. Обдает прохладой березка, и все тело вянет во сне.
"Покой-то какой! И только в душе нет покоя. Сжиться бы с травой,думает Феня.– Да и у травы свое ненастье бывает, а не ропщет и перед косой покорна. Что ж человек так тревожен, когда и тревоги-то нет? Не живется спокойно, все счастье свое ищет. Как во сне пгше счастье".
Слышит она хлест шагов по траве... Кто-то идет, Кирьян шел.
Он уже объездчик. За спиной ружье, сумка полевая па боку и, на случай пожара в лесу, лопатка в чехле, топор в кольце на поясе. Гимнастерка просолена потом на груди, шинель на руке.
Заметил Кирьян, как мелькнула из-за травы рябиновая косынка.
Подошел.
Феня сидела, прижавшись спиною к стволу береги, подбирала волосы под косынку. Коротки рукава кофты, и видно, как в тени подмышек таится ячменная рыжинка.
– Хоть разок посидеть с тобой,– сказал Кнрьяч, и прилег рядом, и вдруг с березою обнял ее. Глаза Феян перед ним – и зелень и синева в них горячо слиты. Мечутся по лицу теки от листьев, и губы то вспыхнут ярко, то погаснут. Припал к ним Кирьян.
Волнится трава над ними, и пахнет от земли сухим хмелем.
– Как воды чистой-пречистой напился, Феня.
Она одной рукой обняла его за шею, другой тронула его волосы, выплела просушенный зноем листик.
– Мутная моя вода, Киря.
– Значит, с сердца весна еще не сошла.
– Навек бы так, на всю жизнь, а хоть бы и на денек – асе равно. Без загадок жить буду. Все равно не угадаешь. Мужа ждала, а дождалась тебя. Как случается!
Они забрались под кусты, на знойное сено, легли,
– Кирька, безумный!..
Как лоза засвежела ее обнаженная грудь...
Не заметили, как подкрался вечер. Укрылись шинелью.
Темна августовская ночь, вливается прохлада с лугов, затопленных туманом. Кусты да копны чернели в вареве багровой, как сквозь закопченное стекло, горевшей над лесом луны.
А им не до сна.
– Как хорошо-то,– прошептала Феня и уткнулась в его плечо. Под ключицей стучало с силой.-.
Как далеко раздается от сердца,– и тихонько засмея"
лась.
– Наверное, на хуторе слышно.
– Да хоть в Москве!
– Далеко так не надо. Только я должна слышать, а то Митя убьет, как узнает.
– Теперь с тобой. Никто не тронет.
– Со мной, как с бедой. И чего ты связался?
– Слаще счастья эта беда.
– А как от меня накривь твоя жизнь пойдет?
Рука его, поглаживая, успокоила Феню, что и забыла про все, заснула.
Заснул и Кирьян,казалось, на минутку.
Что так рано закричали на хуторе петухи? Не рано, время счастья быстро летит.
Карминно прожигалась сквозь кусты заря. Спит Феня. Волосы подзолоченные, как цветы мать-и-мачехи.
"Как же такую тебя не любить? Любить и молиться на тебя, что ты такая",– проснувшись, глядел на нее Кирьян.
Она раскрыла глаза, потянулась, зажмуриваясь от зорьки.
– Снилось мне, будто ты мне про любовь говорил.
Так хорошо. Слов будто не слышу, а все понимаю.
Но пора расставаться, а то люди увидят.
Она поднялась. Пылинки сена задымились в полосках зари.
– Когда еще увижу тебя? – спросил Кирьян.
– Завтра... Вечером.
– Правда? – рад был он, что так скоро увидит ее.
– Только не здесь. К дальней пуне приходи. Прятать надо счастье.
Она сползла с сена и выскользнула из-под кустов.
