Текст книги "Холмы России"

Автор книги: Виктор Ревунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

Зачем я ему? Удочки взять? Берн, другие себе сделаю.

Вот, другое дело, бриллианты бы у меня завелись...

– Какие бриллианты? Ошалел ты?

– Обыкновенные, вроде бы камешки такие... Помнишь, как топор-то откапывали под березой. Не забыл, чай? Как раз к одному слову Желавина и пришелся лесок тот, темный, с березой и топором под ней. Я и вспомнил...

Как-то из Вязьмы с ним ехал. С Желавиным. По каким-то делам там были. Поезд поздний. Местный. В вагонах пусто. Легли на скамейки: под голову кулак, а под бока и так. Заснул он. А мне сон не идет: грохочет под лавкой, визжит. Слышу – его голос. Сонный, тяжелый такой, будто из-под колоды стонет: "Бриллианты... бриллианты...

пояс, бриллианты..." Лицо в темноте, как холст белое, на лице испарина. Жутко! Потом он очнулся. Я одним глазом покашиваюсь. Зыркает – ищет... ровно убить кого хочет. А никого нет. Я один рядом. Посидел, картуз свой с лавки взял, и ко мне: "Спишь, Никита?" Я молчу. Оробел намертво. Тронул меня – потолкал: "Гражданин, приехали!" Я-на ноги. Он смеется: "Пошутил. А ты чуткий на сон". Я на лавку опять. Прилег и он. Лежим.

"Ты когда-нибудь видел бриллианты, Никита?" Слышал, ГОЕСФЮ, дамочки украшаются ими. "Я, говорит, подростком еще был, бежал как-то мимо дома Ловягиных. Они па террасе сидели. Погулять, поохотиться прикатили. И молодой барин там, Викентий Ловягнн. Он и позвал меня.

Подошел я. Дал мне какое-то зернышко. Такое... вроде бы прозрачное. Камешек. "Иди, говорит, кинь в речку. Гривенник получишь". Взял я это зернышко и бегом. Зовет:

"Вернись!" Вернулся. Отобрал он у меня зернышко и – гостям: "Вот видите, по темноте и драгоценности может выбросить за гривенник". А брат его, Антон – помнишь?-отобрал у него это самое зернышко-камешек да как кулаком по столу грохнет: "Если он узнает, что в этом камешке .сокровище, он тебе в темном лесочке горло перережет. Зачем мужика развращаешь? Себе же на голову?!" Бриллиант, оказывается, .это зернышко-камешек, Никита. Дороже золота". Это Желавин-то говорят.

И глазами так-накось как-то. Будто накось и я ему повидней. В тени притаился. Следит. Страшно мне было рядом с ним. Вот и запомнилось: бриллианты, значит...

Всплыли три леща и, отразив серебром зарю, скрылись в глубине. Поплавок Стройкова едва заметно покосился, и его повело под воду.

– Подсекай!-закричал Никита.

Стройков бросился в траву, куда упал сорвавшийся с крючка лещ. Хотел схватить его. Но лещ выскользнул.

– За голову! За жабры его. Вот так!-Никита, яро оскалив зубы, сжал в руках рыбину, а та вдруг так хлестанула его хвостом по лицу, что он повалился в траву.

Лещ скользнул с берега, вскинулся на мели... будто лемехом пропахал воду, и было видно по пузырям, как он круто уходил в глубину.

– А жабры... где жабры? Неужто и жабры унес с собой?-хохотал Струйков.

– Глаз было не высадил, зараза!-чертыхался, уже сидя в траве, Никита, потирая глаза.– Я ему...

– Про Желавина что-слух все же или знаешь что? – Стройков уже не смеялся и даже не улыбался – смотрел в упор на Никиту.

Пропади и он пропадом!– Никита смахнул рукавом налипшую чешую с лица.-Весной в Смоленск ездил. Сашку моего помнишь? На завод к нему ездил. Вечером на тротуаре стоял, смотрел. А в трамвае-то, внутри, электричество. Видать все. Он в шляпе и в этом... как его?.. ну, ни плащ, как у вас, ни пальто...

– Макинтош, что ли?

– Во! Ну, ехал...

– Кто?

– А зараза его знает. Трамвай-то бегает быстро. Только он смотрел как-то – зырк, зырк по сторонам, ровно искал в трамвае кого.

– Желавин?

– Вот и я до сей поры думаю,– развел руками Никита,– то ли дождик, то ли снег – то ли будет, то ли нет?

– Надумал?

– А как мне привиделось, Алексей Иванович? Человек-то председателем колхоза был у нас сколько лет.

Не знаю.

Ну, тогда и не болтай лишнее... с пьяного языка – Не мути воду на хуторе,– строго предупредил Стройков.– А разберешься,.поймешь что-доложи. И чтоб ни одно ухо больше... Понял?

– А их предупреждать не надо, Алексей Иванович.

Мы – народ понятливый. Знаем, что к чему. Он с меня, зараза,.столько кровушки вылакал!..

– Это уж ваше – личное. А это... Ну как, договорились?

– Есть.

– А рыбу забери. Ты выгуливал... на своих кровных трудоднях...

–Да вы это что, Алексей Иванович?!-вскочил на ноги Никита.– Обижать?.. Не обижайте нас. Я не жмот какой.

С уловом уехал Стройков. Не знал он, что поздно вечером опять дорога ему в недалекий от хутора дом.

В этот день, перед вечером, шел по улице Щекииа человек в военном. Фуражку со снопиком синих васильков нес в руке. Голова совсем седая. За спиной рюкзак, почти пустой.

Провожали его взглядами из дворов и окон.

Дементня Федоровича Елагина здесь многие знали,– муж сестры Родиона Петровича Себрякова. Работал когда-то уездным военкомом. Тревожное время было: поджоги, убийства,– стреляли в Елагина, и он стрелял.

Потом жил в Москве. Но Угру не забывал. Часто и подолгу гостил здесь. А потом сидел в тюрьме, по делу Желавина, Вот, выпустили. Опять в военном. Уже майор.

В Москве Дементий Федорович получил назначение в Минск-в штаб округа. Забежал домой, повидаться с женой и сыном, соседи встретили:

– Поля в военной форме заходила. Проститься. Такая. красивая. Уехала в Минск. В армии там служит.

Военврач.

Там и Сергей, сын, – в военном училище учится.

Не успел к самому дорогому Дементий Федорович.

Спешил в Белоруссию. По пути туда свернул в поля этой, с давних пор знакомой сторонки. Дело у него здесь – тайна его ареста. Как проклятие пересекла она дорогу Нлагина, и где-то здесь пропал заросший быльем ее след.

Вот и дом, к которому шел: двухэтажная башенка.

над железной крышей распростерла свою зеленую тучу сосна.

Он остановился, не спешил теперь. Незабываемое встречало его, и он наслаждался – вдыхал радость и грусть этой встречи. Вон луг за Угрой. Стояли дубы на кремнистом уступе перед дорогой. Вершины их с гранатовым сумраком, как скалы, горели перед закатом.

А вот и тропка в колосистой траве – одинокая для него без Поли,– вьется к берегу, где камень и брод. Струятся камыши. Кусты склонились к воде под тяжестью все нарастающих лет.

Дементий Федорович поднялся на крыльцо. Живы и здоровы хозяева, еще дорогой узнал.

На широкой лавке смотанный на просмоленной плашке перемет, жерлицы в углу. На огороде с зелеными крышами домики пчел. Золотыми решетами подсолнухи под раскрытыми окнами. Все, как в то лето, когда был здесь последний раз Елагин.

"Как корч в землище. Не стронешь",– подумал он о хозяине и дернул за кольцо на дубовой двери.

За стеной брякнуло. Потом послышались медленные тяжеловатые шаги.

Родион Петрович открыл дверь. Распрямился. Выше поднялась седая глыбнна головы.

– Демент! Демент! – громче и увереннее, но и удивленно повторил он.

Они долго обнимались на крыльце, и было похоже, два добрых зверя боролись друг с другом.

Вышла Юлия, загорелая, в легкой белой кофточке.

– Ты глянь. Кто явился! Ну, брат, не ждал.

– Дёма! Господи! Дёма!

Юлия поцеловала его; слезы в глазах.

– Смейся, Юленька!

– Поленька бы... Далеко.

– Переступи порог! Шагни!-потребовал Родион Петрович.-Видеть это хочу!

Дементий Федорович с улыбкой посмотрел на порог – широкий дубовый брус с вбитой в него подковой: примете счастливого следа. Переступил. Знакомые сени с большим ларем и с пустыми бочками. Пахло от них просоленп.ым деревом. Из слухового окошка, словно огненным ветром, сквозил закат.

– Вот и свершилось! – сказал Родион Петрович.– Ты в моем доме. А он и твой. Снимай свою амуницию.

Что полегче найдем.

– Родион, постой. Мне Стройков нужен.

– Может, завтра?

– Откуда позвонить ему?

– Отложи ты. Успеешь.

– Нельзя.

Они шли к сельсовету по тропинке среди луга. За лесом все пламенело кварцево-красное окно зари. Какие-то тени проходили там медленно – не спешили, словно приглядывались. Земля доверчиво и тихо дышала повлажневшими после зноя сладкими кашками, хвоей. Сквозило сырой горечью ольховых кустов.

– Нет ничего вьзшс воли, Родион!

– Когда на душе добро, добавим.

– Безусловно,– согласился Дементий Федорович.

– Поля была уверена: все обойдется. Я, признаться, не совсем. Мы еше поговорим. За что тебя? Все мне расскажешь. Но прежде ответь: будет ли война? Идут слухи.

Да и не только слухи. В апреле у нас призвали мужчин старших возрастов. Перед полевыми работами! Такого никогда не было. Чувствуется какая-то тревога.

– Потом... потом, Родион... А передо мной извинились.

– Но годы...

– Молчи. Бил враг.

Из сельсовета Родион Петрович позвонил в милицию.

Передал дежурному просьбу, что Стройкова ждут сегодня в лесничестве по важному делу.

В селе было тихо.

Посреди площади с колодцем одиноко блестело на срубе ведро.

Вышли к Угре. Любимое место Поли. В воде камень, до которого, разувшись, добиралась она по шафранной мели и ложилась, обняв эту глыбину.

Под берегом бочаг родниковый. В него когда-то окунул Дементий Федорович сына своего. Поднял над рекой:

"Родная твоя!"

Камень будто бы стремился навстречу течению– рассекал гладь мерцавшими стрелами. А вокруг темная вода и медленное движение тумана, из которого поднимались клубы пара и, охладев, опускались. Так по всей реке шло это тяжелое движение, словно что-то тайное творилось в глубинах, похожее па страшную работу, которую застали вдруг люди, и река настороженно замедлила ее.

–Сколько тайн на свете! Но из всех тайн самая непостижимая – судьба, та, что еще ждет за близкой, или отдаленной завесой, за которую невозможно проникнуть – глянуть, что там впереди.

Они повернули к дому. Под звездами темная крыша была похожа на крылья птицы, а просветы в окнах – золотые глаза ее.

В душе этого дома светил огонь.

Наверху стол накрыт белой скатертью.

На столе бутылки с настойками, рюмки, тарелочки и вилки. Нарезан окорок сырого копчения. В сковороде яичница. Салат из зеленого лука и редиски залит сметаной.-Горка вяленых окуньков в лозовой плетенке. Посреди-в вазочке с водой снопик васильков: те самые васильки, которые Демеитий Федорович нарвал дорогой во ржи. Густая свежая синева их была красотой этого стола.

Но нет красоты без хозяйки дома, пока с улыбкой не войдет она, переодетая и помолодевшая.

Вот и пришла. На ней розовая кофточка, сережкя с бирюзинками камней.

От нее чуть-чуть пахло духами: казалось, внесли в комнату веточку сирени.

Дементию Федоровичу этот запах напомнил о жене и о чем-то далеком, где тоже была она, Поля его. Без нее будто и не было у него жизни, будто не помнил, что было до нее.

– Да это же сказка! – воскликнул он.– И ты, Юленька, царевна ее. Сколько тут всего. Вот царство!

– Это тебе после долгого отсутствия так кажется,– сказал Родион Петрович.

Налили и, стоя, не чокаясь, подняли рюмки.

Штора на окне тяжело раздувалась, наливаясь ветром, и с шорохом опадала – дышала, обдавая комнату прохладой. За рекой заиграла гармонь. Щемяще-нежные звуки приблизились и вдруг отдалились: куда-то в поле вышла гармонь, звала на свидание.

– За твое возвращение, Демент!

Когда сели, Юлия положила на тарелочку гостя большой пласт яичницы.

– Постойте. Не все сразу. Дайте ощутить вкус рябиновой. До чего ж хороша!

– А можжевеловую не пробовал? – спросил Родион Петрович.– Есть и моховая.

– Он даже бурьян в бутылках настаивает,-улыбнулась Юлия.

– Делаю опыты,– пояснил Родион Петрович.– Вино должно быть целебным.

– Налей моховой. Такой вряд ли где попробуешь. – Дементий Федорович попробовал настойку на мху.

– Что? – поинтересовался Родион Петрович.

– Болотом пахнет.

– Не может пахнуть болотом моховая-себряковская.

– Прости. Я не так выразился. Она пахнет медом, в который добавили торфа и потихоньку разболтали в этой бутылке.

– Не смейся. Ты заметил, мох не гниет. Седеет, но не гниет. Сила!

– Тогда еще одну!

Под окнами захрапел остановившийся конь.

Стройков приехал.

Родион Петрович вышел на улицу. Поздоровался.

Стройков строго под козырек взял; дал знать – по делу приехал.

Он был недоволен и мрачен: подняли его, когда он хотел выспаться, и жена ругала его работу, да и этот дом для Стройкова никогда не был желанным в его дорогах.

Бывал тут редко.

– Что случилось? – спросил он, заводя во двор коня.

Родион Петрович вынес из пуни большую охапку сена, положил перед конем. Сказал:

– Елагин Дементий Федорович у меня.

– А я тут при чем? – с показным от злости равнодушием отозвался Стройков, хотя сразу и смекнул, что ночь будет с разговором любопытным.Не забыть бы коня напоить, как остынет.

Он снял сбрую – подпруги, седло с звякнувшими стременами, уздечку и взвалил все на дрова под навесом.

Тут же поставил и коня.

Вышла хозяйка, встретить .званого гостя, Подала ему полотенце. Он умылся. Крепко растер лицо.

– Не забыть бы коня напоить,– напомнил он и хозяйке.

– Напоим и накормим, Алексей Иванович. Не беспокойтесь.

Стройков было первым поднялся наверх. Но перед последней ступенькой остановился, дождался хозяйку и, как положено, пропустил ее вперед, чтоб она видела его уважение к ней.

Вошел Стройков в комнату усталый и сумрачный, в пропыленной, выгоревшей гимнастерке. Глянул на Дементия Федоровича. Помнил, как приезжал, бывало. Раз вошел в чайную, молодой, красивый, с какой-то лихой искоркой в веселых глазах. Тогда же Стройков покосился на свою жену, с которой сидел за. столиком, и встал, поприветствовал издали Елагина. Тот подсел. За окном цвела дикая сирень, а дорога сияла в утренней дымке, и пахло хлебом.

"Хорошо, Алексей, а?" – сказал Елагин.

"Не обижаемся".

"Прежде самый опасный участок был".

"Тихо. Только глухари – звон на весь лес",– и Стройков опять покосился на жену.

Потом, дома, сказал Глафире:

"Чего это ты так на него глядела, будто сроду мужи"

ков не видела?"

"Интересный. Таких бабы любят".

"Ну, рассекреть. Может, и на меня моя жена хоть раз таким небесным взором посмотрит".

"Верный он".

"Как это, в смысле правильности жизни, что ль? Или на всю жизнь с одной, а от других баб убегает?"

"Сразу ему поверишь".

"А мне, значит, не доверяла? Почти год потребовалось, пока ты проводить разрешила. Это же какую надо было любовь вынести. А вот он, выходит, сразу бери и провожай".

"Одну. И всю жизнь, будто первый раз провожает.

Вот за это и любят таких... Бабы-то чуют!"

А потом как-то ночью вошел Стройков и сказал Глафире:

"В убийстве замешан. Арестовали".

"Кого?"

"А на кого ты в чайной небесным взором смотрела".

И не мог представить Стройков, что те глаза – глаза убийцы. Но поверил тому, что случилось что-то такое, что сошлось на двоих – кто-то один должен был исчезнуть с земли. Но что?..

Кажется, и не изменился с той поры Елагин, только вроде бы пострашели глаза, потому ли, что пришел из тюрьмы, или еще веяло на него тайной убийства.

Родион Петрович подставил к столу стул для Стройкова. Он с одного взгляда отметил и убранство стола, и количество бутылок и подумал: "Щедро встречает хозяин".

– Спасибо,– ответил Стройков на приглашение Родиона Петровича сесть, все стараясь понять, для какого разговора его пригласили, и чувствовал, что ждут его неприятности.

Он сел. Разговор первым не начинал. Он привык быть с людьми простыми, был с ними живее, увереннее. Здесь же его отчуждали и неизвестность столь срочного приглашения, и особое положение этих людей, и то, как приглядывался к нему Дементий Федорович.

– Сейчас, милый Алексей Иванович. Мы уже грянули за возвращение. Надо и тебе,– и он спросил, что налить, трогая бутылки, и так улавливал желание Стройкова.– Нальем чистейшей,– наконец уловил он желание гостя.

Юлия положила ему на тарелочку салата, от которого свежо и остро пахло луком и редиской.

Не знал и Дементий Федорович, с чего начать разговор, и не торопился.

– Давно я тебя не видел, Алексей Иванович.

– И я вас,– ответил Стройков, как будто был очень рад, что они наконец встретились.– И сказать – не думал, что увижу.

– Вот завернул по дороге.

– Родных нельзя забывать... Дело ваше, что же, в архив сбросили? спросил Стройков и поглядел на его рубиново блестевшие кристаллы "шпал" в петлицах.

Дементий Федорович с особой бережностью расстегнул карман гимнастерки и показал красный край партбилета.

– Чист!

– Это хорошо... Значит, с такой радостью. Будем! – сказал Стройков и выпил, взял вяленого окунька, разорвал его.

Родион Петрович хотел еще налить Стройкйву, но тот отставил свою рюмку: он не выпивать приехал, а на раз"

говор.

– Л может, дело-то мое-в мусор, и вынести куда псда.-;г..шс? – сказал Дементий Федорович.

– Нельзя. Вдруг что потребуется, а бумажки-то и нет.

ото для вас самого важно.

– Думаю, не потребуется.

– 1ак загадывать не надо.

А ты, пожалуй, и прав. Дело не кончилось. Врага найти и в землю втоптать. Я теперь злой. Рано тогда успокоился. Тут бы ыне жить.

Юлия тихонько поднялась. Пора и коня попоить. Вы"

шла, чтоб не мешать разговору.

Хотел выйти и Родион Петрович,, вернее, дал знать, что, если угодно, он выйдет, и лишь привстал, как Домен-.

тии Федорович взял сто за руку, придержал, глядя в это время на Стройкова.

– Ты знаешь, за что меня?

– Гак, слышал некоторые разговоры.

– Было письмо от Желавина, и там говорилось, будто Оы я был связан с бандитами, когда работал тут, в уезде. До меня были убиты двое секретарей укома и военком. Я же остался жив. Не странно ли? И это проскальзывало в письме.

– Во все это не верили,– сказал Стройков,– Но исчез Желавгш. Скрывать его последнее письмо никто не имел права. Письмо пошло.

– И дело началось?

– Как известно.

– А ты верил?

– Во что? Тут два вопроса: верили во что – было или не было?

– Но ответ один.

– А я, простите, отвечать не собираюсь. Говорите.

л я слушаю. Для того ведь пригласили. Но раз затронули-скажу. По капле собирал, старался. И народ помогал.

– Капля камень долбит,– сказал Дементий Федорович так не потому, что в чем-то хотел повинить Стройкова, а что не мог не сказать о незаметном мужестве людей, которые и продалбливают пути к свету и правде – без этого еще вон там бы...– показал Дементий Федорович куда-то,-среди черных и мрачных камней зябли до сей поры.

– Не одна капля-то. Много лет надо, чтоб что-то продолбить. Глянешь на иной камень, весь он рябой от ударой капель. По за всю мою ЖЕЕЗНЬ, сколько дождей пройдет, новой рябинки не будет, не появится... Лучше друж;ю спихнуть с дороги, если мешает... Что я мог сделать?

То ; "ко сочувствовал, уважаемый Дементий Федорович.

– Я мог тебя и не тревожить сегодня, Стройкогз. Все ты узнал бы и так-без встречи со мной. Но меня и самого кое-что интересует. Ты давно работаешь тут. Знаешь.

– Что интересует? – сразу спросил Стройков.

– Скажи, Желавпн был убит вскоре, как было от него письмо на меня?

– Да. Не анонимка. Письмо с его подписью. Он должен был отвечать за свои слова. Но он вдруг исчез.

– Кто же мог убить его?

– Вина пала на Федора Григорьевича. Был найден топор под березой, где Федор Григорьевич замерз. Топор его, клейменый. Этим топором Желавина и убили.

– Федор Григорьевич мой друг, как известно. И будто Желавпн был убит за письмо на меня. Хотя, как Федор мог знать о письме? Мог он знать или нет?

– Утверждать что-либо трудно.

– А ты что думаешь?

– Это мое дело. Про факты же сказать нс смел бы людям посторонним.

– Я посторонний?-удивился Дементии Федорович.

– Претензии в ваших обидах предъявляйте не мне.

– Почему же не тебе? Ты ведь круг-то замкнул.

Родион Петрович не вступал в разговор. Но сейчас почувствовал, что взрыв произойдет, и не успел.

Стройков вскочил со стула.

– Вам что, не по нраву?

– Гебя обманули.

Стройков побледнел, сдерживая себя.

– Что-нибудь знаете?

– Нет.

– А нет, так зачем же так язык распускать,– сказал Стропков как можно медленнее, чтоб позаметней была тяжесть его слон.

Родион Петрович с трудом усадил его за стол, и сел Строиков только потому, что разговор уже касался его и надо было выяснить кое-что в происшедшем.

Он попросил Родиона Петровича выйти на минутку.

~ Вам обоим нужна одна и та же правда, и надо идти к ней с ^большим доверием друг к другу. Прав может быть каждый из нас,– сказал Родион Петрович, зная, как горяч бывал Дементий Федорович.

Родион Петрович вышел.

– Успели оттуда,– еще не остыв, проговорил Стройков.– Еще не вышло бы чего?

– Что, скажи?

– Молчать об этом!

– Безусловно.

– История эта, как плохо погашенный огонь. Не успел отойти – опять загорелся. Огонь опасен для других домов.

– Надо лучше гасить.

– Помогите или научите. А на такие изречения мы и сами горазды.

– Хотел что-то сказать? Я перебил.

Это надо делать пореже, а спокойно выслушивать.

Когда человек пашет, ему не надо мешать, если он старается, но что-то у него не выходит.

Дементий Федорович принял это мирное начало– успокоился и ждал, что скажет Строиков.

Строиков проверил, как крепко закрыта дверь хотя знал, что тут не будут подслушивать.

– Митя, сын Федора Григорьевича,– начал он – совсем недавно назвал себя убийцей Желавина и приучастил к этому жену свою. Будто бы сказал это в помрачении ума Не берусь гадать о дальнейших его высказываниях. У меня состоялся разговор с его женой. Как выяснилось, ей и ее мужу известно о факте появления у их окна неизвестного с холстинкой на лице.

Дементий Федорович порывался что-то сказать.

– Стойте! – остановил его Строиков.-Дайте закончить. Просил же... Этот неизвестный появился после ^оииства Желавина и после смерти Федора Григорьевича о котором неизвестный спрашивал. Факт. Вот и сделайте выводы. Они в какой-то мере касаются вас.

Раз ты со мной так говоришь, то, выходит, веришь что-то не может касаться меня.

Строиков"0^ я и3 вас так "Р^У ^"У.– усмехнулся

– Ее тянут похитрей.

– Смотря из кого. Это слизь дрожит, что и не ухватишь. Вы же на такое не способны.

– Этот неизвестный и убил,– спокойно сказал Дементпй Федорович.

– Вот вас и могут спросить: кто он? Ловягин-то Викентий в болоте пропал. Так кто же? Или ие пропал – явился?

– За что могут спросить – по дружбе с Федором Григорьевичем или все по тому же письму?

– И по дружбе. Приглядываются ко всему. Не я, Дементий Федорович, этим делом буду заниматься, если оно начнется. Л начнется – боюсь не сверкнуло бы вновь над вами письмо Желавина... Я если и замкнул круг, то мертвым. Не замкнулся бы теперь по-иному. Огонь-то непогасший опасен для других домов, сказал я уже.

– Вина и над мертвым остается виной.

– Но соприкосновения с ним не имеет.

– Соприкасается сродными. Судьба Мити тому пример

– Жалостливые веяния Родиона Петровича.

– Нет. Один попутчик дорогой рассказал.

– Он, Митя, сам ей, судьбе-то, дал вожжи в руки.

Не брала, да заставил. А теперь и подхлестывает перед пропастью.

– Я знал его, когда он был совсем мальчишкой, а потом и подростком. Он никогда не был лентяем, трусом или лжецом.

– Выходит, этого мало. Надо еще постоять за себя.

Хорошие начала ценят по плодам их. Плоды его подлые.

Ведь он, не думая, и вас зацепил. Хотел жену зацепить, а зацепил-то и вас...

– Зацепило другое... Достаточно, думаю, поговорили, вернее, выяснили кое-что. Теперь я расскажу и свое...

Родя! – позвал Дементий Федорович своего шурина.– Вы зря его выпроводили,– сделал он замечание Стройкову.

– При нем я не сказал бы ничего.

– При нем можно говорить все. Советы таких людей достойны внимания.

– Я знаю, что делаю,-с прежней мрачностью ответил Строиков.

Он презирал поучения людей несведующих. Как это так: человек но карте рассказывает про дорогу другому, который пешком исходил ее.

– Свои дела иногда надо проверять умом друзей. Ум хорошо – два лучше.

– Дела мои проверяются по работе людьми не только ури^ыми, но и знающими.

Дементий Федорович еще раз, громче позвал Родиона Петровича.

Тот вошел.

– Если ты, Демснт, посчитал, что я, как хозяин дома.

должен непременно быть за столом, то это лишнее. Или разговор ваш окончен?

– Нет.

– При некоторых разговорах, действительно, бывают посторонние при всей вере им,– сказал еще Родион Петрович.– В каждой работе есть свои секреты.

– Об этих секретах скоро узнают все,– был ответ Дементия Федоровича.

– Но секреты иногда и попридержнвают. Обстановка.

А может, вдруг изменится от излишней болтовни,– сказал Стройков.– Это секреты нашей работы.

В словах Стройкова была доля истины: действительно, имел ли право Дементпй Федорович на огласку того, что хотел он сказать? Но Родиону Петровичу он верил.

– После разговора мы, возможно, по твоему совету, Стройков, и вынесем решение держать язык за зубами,– согласен был Дементий Федорович с предостережением Стройкова.

– Поняли и насторожились. Значит, есть! Не лучше ли повременить с этим разговором,– сказал Стройков, противясь тому, что могло помешать его работе.

Стройков встал: хотел совсем прекратить разговор, намереваясь продолжить его где-нибудь в другом месте.

– Жаль. Я завтра уезжаю. Но Роде я скажу все равно. Он многое знает из наших прежних бесед с ним.

– Как только, Демент, ты начнешь свой рассказ, я тотчас уйду. Разговор должен состояться. Но коли начало я слышал, дозвольте и мне высказать свои соображения. Я не посторонний: дело касается мужа моей сестры, а следовательно, и меня.

– Прежде об этом молчали. Тихо посиживали. И не надо торопиться сейчас,– посоветовал Стройков, присаживаясь к столу, чтоб выслушать Родиона Петровича.

– Отвечу. Меня о родстве никто не спрашивал, и было бы глупо назойливостью оповещать об этом. Сестра просила молчать – смириться, чтоб я не усугубил и без того тяжелое положение ее мужа. Оно могло стать совсем безнадежным. Так считала она. И третья причина. Молчал, как выразились вы, для сохранения нужной обстановки:

была опасность дать сигнал истинному преступнику.

– Вот как,– сказал Стройков, настораживаясь,– И тогда не поделились со мной своими опасениями.

– Алексей Иванович, вы меня и сейчас с неохотой слушаете. Тогда, как и сейчас, я был против обвинения в убийстве Федора Григорьевича. Вы об этом и слышать не хотели. Теперь же идут слухи о признании Дмитрия в его преступлении.

– Сказано им в помрачении,– уточнил Стройков.

– От того, что на него пало, можно помрачиться. Я искренне жалею этого человека, загубленного мытарствами.

– Первое мытарство-он сам.

– Это следствие. А первое-смерть отца, в которой много загадочного. Но нет вины в убийстве. Он, скорее, принял по каким-то случайностям эту вину или какая-то подлая рука направила ее на него. На топоре с клеймом и замкнулся круг. Исключаю, что это сделал Митя или Фен я.

– Что исключаете, убийство или что ОЕ!Н направили вину? – спросил Стройков.

– Исключаю и то и другое.

– Значит, семья эта ни в чем не повинна. Так кто же?

Кто убийца? Не Федор Григорьевич, так кто?-требовательно спросил Стройков с горячностью.

– Люди седых лет чаще обращают свой взор в прошлое, может, потому, что там заключено изначальное в их судьбе? И еще, пройденный путь-это наследство. Зрелость оставляет его последующему для более разумного пользования жизнью.

Стройков откинулся на спинку стула.

– Так кого там увидели?

– Он стоял в моей памяти, как музейная фигура, одетая в затхлые одежды. Она вдруг шевельнулась как-то грубо, мучительно, словно жизнь содрогнулась в ней. Эта фигура – Викентий Ловягин.

– Еще один мертвец в этой истории. Не слишком ли много загадок они задают живым?

– Смерть Ловягина не засвидетельствована. Пропал в болоте – и все. А вдруг не пропал?

– Он убийца?

– Предположим. Кто нам мешает предположить?

– За что убил? Кто такой Желавип, чтобы так изза него рисковать? Ведь если, по вашему предположению, Ловягин не пропал, то жить-то он должен скрытно, притаенно. Что же его заставило рисковать жизнью, выйти и убить Желавина?

– Сделаем еще, может, и не одно предположение.

Поглядим, что получится.

– Из пустого ведра воды не зачерпнешь. Но допусч тим,-согласился Стройков.-Тогда, выходит, Ловягин топором Федора Григорьевича убил Желавина и зарыл топор. А Федор Григорьевич, выходит, видел, как зарывал Ловягин? Потом, именно на этом месте, решил покончить с собой. Какое славное место!

– Сам Федор Григорьевич зарыл,-сказал Родион Петрович.

– Убил и зарыл. Или соучаствовал с Ловягиньш?– спросил Стройков.

– Как известно и вам,-продолжал Родион Петрович,– клейменый топор Жигаревых пропал накануне убийства Желавина. И будто в предчувствии недоброго они боялись, что топор будет подброшен. Что было и исполнено.

– По вашему предположению!

– Да.

– Преступник подбросил, чтоб утром люди увидели топор с кровью и подумали бы: убийцы Жигаревы. Так, что ли? Принеси мне кто этот топор тогда и скажи, допустим, у крыльца Жигаревых валялся. Не поверю, что они убийцы. В омут закинут, а так не бросят. Или зароют. Это и сделал Федор Григорьевич.

– Еще одно предположение, самое главное. Подброшенный топор увидел Федор Григорьевич и решил: убил Митя, сын. У них отношения с Желавиным были прескверные. Федор Григорьевич вполне мог подумать: Митя убил. А зарыл топор отец на случай, если обвинят в убийстве Митю. И, как известно, спас Митю. Спас от несуществующей вины. Принял все на себя.

– Допустим, так и было. Но так мог действовать человек, который жил тут и все знал. Надо дойти до такой тонкости. Чужому, как Ловягин, ожившему по вашим предположениям, но давно записанному в мертвецы, не к чему было брать и подбрасывать топор. Он делал бы проще-ножом или оружием-без траты времени: сразу исполнил и скрылся. В действиях же, какие предположили вы, есть особый замысел: подброшенным топором скрыть себя за сумятицей, которая могла возникнуть в семье Жигаревых. А заодно и подточить эту семью. Может, это и цель какая-то – сжить со свету. Если так, то цель достигнута. Семья пропала в этой трагедии.

Так кто же убийца?– спрашивал Стройков себя.

Его предположения после разговора с Феней сходились па том же, что где-то близко таится настоящий преступник, который и явился с холстинкой на лице перед окном Жигаревых. Появление Ловягина Стройков отвергал в своих разгадках. Неизвестный, если это не было злой шуткой, в желании отвести взор на Ловягица с расчетом, что посеет догадки и слухи в направлении ложном, наводил на путь, на который надо было ступить, и там поискать преступника.

– Земля, Алексей Иванович, видела какую-то правду и не успокаивается в слухах и разговорах – зовет к избавлению от страдания людей невинных,-сказал Родион Петрович.

– Но почему вспомнили вдруг о Ловягине?-спросил Стройков.

– Это убийство еще тогда напомнило мне о нем самим ужасом. Не изгладилось с тех пор, когда действовал он – убивал и жег. Ночи были тревожны для каждого.

Родион Петрович посмотрел на Дементия Федоровича, который тогда встретил одну из самых страшных ночей в своей жизни.

– А теперь я кое-что расскажу,-проговорил Елагин и достал папироску.

– Я тогда работал уездным военкомом, – начал он свой рассказ.-Зорьки молодости. Кусок хлеба в кармане. Наган. Звезда на шлеме, и непременное бесстрашие в сердце за веру в новое. Вскоре я должен был уехать на учебу в Москву. Ждал замену себе. Вот в эту пору и прошли слухи об убийствах и налетах Ловягина. Бандит приближался к нам. Дороги стали опасны. Кони в оврагах храпели и рвались. Чуяли они что-то или тревога ездока передавалась им? Сгорели здания укома, суда, милиции... Хоронили товарищей, другие исчезали бесследно.