Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)
Полина Петровна взглянула на парковую аллею за воротами. У знакомого поворота перед кустами сирени свидание с мужем. Его еще не было.
– Ничего не понимаю,– сказала Полина Петровна Желавину.– Болен ты или ненавистью сгораешь. Может, чем помочь тебе? Что тебе надо? Скажи. Будь ты человеком.
Платье Полины Петровны затрепетало от ветра, волосы всхлыиулн. Она закрыла голову руками и отвернулась, как будто стояла на пороге баньки в конопляниках, поглядывала куда-то. В зрачках пронзались и гасли зеленые крапины от отдаленных полнившихся ив. Желавин в исподлобном взоре держал ее, видп, как среди тумана цветилось платье, принюхиваясь, втягивал с ветерка согретый женским теплом запах. Перевел дыхание тяжело, проговорил:
– Сирень отцвела, а сиренью пахнет. Духи. Тоже капли. Только цветов весенних дурман. Как же Дементий Федорович дозволяет, чтоб жена чужое дурманом возбуждала? Зачем же возбуждать?.. Ведь и валерьянки не станет для успокоения.– Желавин засмеялся: хотел подтвердить смехом, что он пошутил.
– И что же случится?– уже покидая его, простилась вопросом Полина Петровна и услышала вдруг:
– На свидание ко мне придешь. А не придешь...
Она оглянулась. Желавин закрыл глаза конвертом.
– Сгниет Дементкй Федорович,-договорил и пошел дальше, вихляя бедрами и плечами, заложив за спину руку с письмом наветным. Па конверте сгусток сургучный, а из сгустка паутиной бечевка посконная.
Дементий Федорович вышел из-за кустов сирени навстречу жене, в командирской гимнастерке, с фуражкой в руке, осветлен сединой, не той, потлсвшей поздним холодом, а какая бывает в расцвете лет-пропалит белым полымем, будто след из гроз простремленный.
Она обняла его, погладила его голову, ясную под голубым чистым небом. Он уловил глубинную ее тревогу за лаской кропивших глаз.
– Что с тобой?
– Опять он. Был на приеме,– произнесла она как о неизбавимом.
Дементий Федорович привык к внезапным желавииским набегам, вернее терпел и ждал случая, какого-то случая, от которого сгорит и исчезнет это вязучее, как смола, тягостно прилипшее к семье.
Они пошли вниз под старыми ивами, освежившггмн воздух талой сладкой и горькой влагой листьев с осеребренной подкладкой на нежно-зеленых трепетавших плетях. Слева высокой кручей косогор в репейниках, в колючках чертополоха. На самой вершине домик запахнулся вишневым садом, раскрыта калитка на тропку обрывную.
– И что он?– спросил Демеитпй Федорович про Жславина.
– Какой-то кошмар,-о письме Полина Петровна решила не говорить. Зачем? В желавписком не было конца, и он уже расплачивался за свое. Сердце не лгало. Потрясающие удары его выдавали ужас, вселившийся в здоровое тело с жизнью самого подлеца. Но тревогу не скрыла.– Он что-то задумал против тебя,– предупредила она и, отвернувшись, посмотрела на домик на круче. Кто там Живет? Кто? Окошки в желтых наличниках приласкали ее чужим, кажущимся покоем.
– Что он может?– с вспышкой гнева ответил Д?– ментпй Федорович.-Холуи! Изощренный, выученный, хитрый во лжи и притворстве. Так я могу сказать тебе.
А другим? Какие основания? Личные, любовные? Иногда мне кажется, что это моя судьба. Не просто отвлеченное, я так и вижу тот луг в гвоздиках и тебя, Поля. Мы стояли у разных берез – он и я. Ты шла ко мне. Я не забуду его взгляд: как жала свои всадил он в меня. И в то же время что-то другое, невидимое. А в сущности, подлое... Зачем он приходил к тебе?
– С ним что-то стряслось. Подавленное состояние, страх. Я слушала его сердце. Он в ужасе, словно помешанный. Говорил что-то про Внкентия Ловягпна, будто навещает – в окно стучит.
– Все ложь. Внкептнй сгнил в болоте. А Желавину надо разнести слух, что бандит жив.
– Зачем?
– Чтоб опорочить меня. Сбить с пути. Давняя охота, знаешь.
– Но что-то стряслось. Без причины нс может быть.
Возможно, какие-то чувства, а выхода нет. Выходит, угарное.
– Поля, сколько возможностей дать волю чувствам в хорошем. Свою жену забил, теперь подай Митину. Ходит хам в грязных сапогах по чистому полу. Не оставлять же грязь. Вытирай. Вспомни, как следил у нас, и мы ничего. Как-то неудобно делать замечание.
– Вытерла, и ничего,– сказала Полина Петровна.
– За ним. Это доставляло ему удовольствие... И всета!-и в чем-то дело?
Они остановились на набережной. От простора застудеЕшсй реки порывало холодом. Тяжелые волны хлестали в гранит, захлебывались пеной.
Дементий Федорович надел фуражку, пониже надвинул козырек и опустил голову, окинул взглядом реку, тусклую, как свинец, всюду в красных от заката, быстро исчезавших пятнах.
"Да, в общем я что-то начинаю вспоминать. Видимо, так, все так: человек проживает три части своей жизни.
В первой просто живет, во второй расплачивается за ошибки, а в третьей прозревает",– раздумывал Дементий Федорович.
Полина Петровна стояла спиной к реке. Все смотрела на тот домик на круче. Между вишенок перед обрывом натянута бельевая веревка. Висели две рубахи-мужская и женская, пошевеливались, взмахивали и вдруг начинали плясать и обниматься, опускались обессилешю, трогали рукавами друг друга, отпихивали и снова вскакивали порой, взлетали над обрывом и в испуге шарахались за бурьян.
Мужская рубаха рукавом стала обнимать женскую и затихла, раздалась грудью и пошла, пошла, вихляя, а женская забегала вперед, вилась, взмахивала подолом.
"Желавин с Серафимой",-представилась Полине Петровне чета супружеская, бесстыже разгулявшаяся над обрывом.
Дементий Федорович распрямился. Привычно расправил под ремнем гимнастерку, поводя плечами, какой-то свободный, влекущий верой в сокровенную доброту свою.
Глаза, ясные, близкие и далекие, задумчиво окинули взором рощу закатную.
– В Желавкне бился гад. Ты слышала, как он сдыхал, но не сдох еще,-произнес Дементий Федорович.
ГЛАВА II
Провалились слои облаков, и поздним утром небо тронулось голубой акварелью с лимонными отсветами солнца.
Полина Петровна на кухне налила чай в чашки – себе и сыну. Муж третий год из жестяной кружки лагсриьЕЕ!
чаек пьет. Недавно десять пачек послала "индийского".
Просил в письмах проверенных: "Чайку, Поля, чайку пришли".
Чудилась какая-то надежда, да будто и подторапливал время к избавлению: "Чайку, Поля, чайку пришли".
А то, казалось, хворал и замерзал: "Чайку, Поля, чайку пришли".
Сергей вышел из комнаты.
– Доброе утро, мама.
Он поцеловал мать в припудренную щеку. Скрывала тоску. Нс сохла и не сгорала. Как осина, горьким соком жила на земле ненаглядной.
Полина Петровна поставила на стол фарфорово-белую сахарницу в цветочках вересковых.
– Погода, кажется, разгуливается.
По свету на стене было видно движение облаков – то светло, то сумрачно.
– Жизнь удивительна, мама. И знаешь чем? Думаешь и хочешь сделать одно, а выходит совсем другое.
Я стал замечать. Будто что-то уже определено заранее...
Видел вчера Николая Ильича. Он изменился.
– Годы, Сережа.
– Странное что-то.
– Да и заботы родительские. Когда-нибудь узнаешь.
Хочется быть счастливым в любом возрасте.
Сергей выпил чашку чая, сходил в комнату и принес кисет с трубкой.
– Зачем ты куришь?
Он долго набивал трубку табаком.
– Что с отцом, мама?
– Я тебе говорила.
– За что же все-таки его?
– Возможно, нам и не положено знать.
– Я хочу знать, что думаешь ты. Чего-то боимся, чего-то скрываем. Без откровения нельзя.
– Откровение – ке всегда правда.
– Я прожил сравнительно мало. Но чувствую: одно идет по поверхности видимое, другое – глубоко, у дна, в яме. Я не сомневаюсь в честности и доброте отца. Надо разобраться.
– Я мало что знаю. Как и ты. Что мы можем?
Глаза Полины Петровны заблестели от слез. Сергей тронул руку матери.
– Прости. Тебе тяжели. Верю, ты все разобрала по ниточкам. Попробуем вместе. Вдруг что-то да выйдет?
Случится.
– Николай Ильич сказал. Он имеет связи, он знает.
Он мне сказал, что самое разумное ждать, ждать, чтоб не быть виноватым в "изменении к худшему"– "геГогпшю ш ре^иа",– произнесла Полина Петровна незнакомым голосом.– Его слова. Можем напутать. Я прошу, никаких действий без меня.
– Страх перед какой-то правдой. Я понял.
– Поклянись, что никогда не проболтаешься, что я скажу тебе.
– Никогда,– заверил Сергей.
– Я не говорила даже брату. Было письмо на отца.
Отец представлен как сподручный бандитов.
– Это ложь! От кого письмо?
– От Желавина.
– Так вот какого подлеца он проглядел. Врага! Вот и дело!
Полина Петровна открыла 4юрточку.
– Ты накурил.
Из форточки потянуло прохладой, влажной с терпкой прелью от багровевших за окном кленов.
– Желавин терял совесть,– сказала Полина Петровна.– Бывало жалко его.
Сергей вскочил со стула.
– Этого подлеца!-с удивлением и негодованием произнес.– Отец пострадал за свою жалость.
– Ты хотел разговора откровенного.
– После всего как можно говорить о какой-то жалости?
– Желавин когда-то спас жизнь отцу.
– Первый раз слышу,– как внезапным, был поражен Сергей. Он сел на свое место, взялся за кисет и трубку.
– Отец не любил вспоминать об этом,– ответила Полина Петровна.– Было это давно, на старой Тульской дороге, за Чурой возле пруда. Троих молодых коммунистов с завода встретили какие-то люди. Лица их были закутаны башлыками. Свалили и стали бить сапогами.
Двоих сволокли в прорубь. Волокли и отца. Раздались выстрелы. Убийцы разбежались. Отца взвалил на себя человек и понес к домам. Это был Желавин.
– Постой, мама, постой,– Сергей вспомнил, как однажды с отцом они подошли к пруду. Отец долго стоял в задумчивости, глядел в воду с желтыми кубышками кувшинок на уходивших во тьму стеблях.– Это за мостом?– спросил Сергей.
– Да.
– Что за люди?
– Ничего неизвестно. Отец лишь запомнил сапоги.
Зимой в мороз все были в хромовых сапогах.
– Я ничего не понимаю. Желавин спас отца. Почему же вражда?
– Какое-то время были товарищами. А потом наступило отчуждение, переросло в ненависть. Что-то произошло.
– Отец несет чужое зло!
Часы пробили десять.
Сергей бросился в комнату. Схватил планшет. В прихожей надел пилотку, шинель, затянулся солдатским ремнем.
Спешил он с письмом к военкому: горячо просил помочь с поступлением в училище.
Полина Петровна видела из окна, как сын перебежал улицу и успел вскочить в автобус.
Лия захворала: не то грипп, не то ангина.
Сергей позвонил ей.
– Я одна. Зайди ко мне,– сказала она грустным голосом.
Квартира из трех небольших комнат; рабочий кабинет Николая Ильича с книгами на застекленных и укрепленных цепями полках. На столе покоилась мракорная плита чернильного прибора с хрустальным оленем. В углу телескопическая труба на треножнике.
Иногда тихими дачными вечерами Николай Ильич наводил трубу на Луну в загадочных, похожих на мох пятнах, на звезды, вглядывался в голубой туманец мрака вселенского, где золотилась звездочка, казалась милой Ирочкой.
В ее комнате-ложе, как в маках, окинутое персидским покрывалом. В углу-трюмо. В зеркальных дверцах его мерцал золотой, червленный гранатовыми каменьями браслет.
У стены-пианино с бронзовыми в прозелени подсвечниками. В чашечках их две свечи оплывшие, слезами загорались и текли, когда перед огнями садился и играл Николай Ильич.
Задворье квартиры – кухня. За перегородкой ее уютный уголок для застольных дружеских и семейных бесед, вроде бы избяной уголок: стены околочены сосновым отшлифованным горбылем, лаком покрыты. На подоконнике кадушка, а в ней березка в землице, словно нарисованная эмалью и зеленью на стекле.
Тихо, пустынно и одиноко в квартире.
Лия в своей комнате сидела на тахте в углу, поджав ноги, закутавшись в цветастую шаль. На столике порошки и лекарства в пузырьках, стакан с отваром из трав.
На письменном столе у окна навалом тетрадки и книги. Сдавала Лия в медицинский: проходной балл не добрала.
Сергей сидел на краю тахты... Все эти дни ждал, как-то решится с училищем. Душой виделась какая-то минута, что вот-вот случится с ним что-то необыкновенное. Кто-то наконец заметит его или он сам сделает такое, что о нем сразу заговорят, удивятся, как это прежде его не замечали. И вот он адъютант, мчится с генералом в машине, ловок, отважен, и его видит Лия.
"Кто такая?"– спросит генерал.
"Любовь моя".
"Лих, лих ты, Елагин..."
Холодно синилось промытое окно. В комнате зябко, тоскливо.
Лия была слаба и возбуждена. Сергей слушал ее.
– Я тепличное растение, Сережа. Зябну, болею.
Знаменитости прописывают лекарства. Папа платит.
Готов на все, лишь была бы здоровой.
Лия взяла стакан и отпила отвар.
– Я как-то зашла к твоей маме в больницу. Она была в белом халате, красивая, какая-то святая. Вот такой я хочу быть!
– Отец твой отгонял меня,– спокойно и холодно сказал Сергей.
– Почему?
– Сложилось счастье. Зачем же его тревожить и нарушать?
Лия распрямилась в уголке, туже завилась в шальзеленый цветок на плече, маковые – на груди и на коленях.
– Как же быть?
– Вопрос поставлен тростью твоего отца.
– Значит, мне и решать. Я решу. Вы как два холодных камня, ты и мой отец,-жестко заметила Сергею.– А ты должен быть сильным и радостным. Не просто так, а что-то сделать. Надо сделать, Сережа.
Взорвать в себе все силы. Хотя бы знать, на что ты способен, что есть в тебе. Ты горишь лишь в фантастических мечтах о подвигах, а жар на ветер.
– Училище или деревня? Своя изба. Здесь жить не буду,– как о решенном сказал Сергей.
– Деревня? Что будешь делать там?
– Сяду на трактор. Пахать.
– Ты невероятный фантазер. Хлеб на столе, а ты ждешь его от журавля в небе. Завтра у тебя будет уже другая мечта. И так ты ничего-ничего не сделаешь, не достигнешь. Я птица оседлая, как наши московские галки. Но, может быть, прилечу к тебе. Поклевать зерна.
– Поставлю тебе чашку с медом, горлач с молоком.
– Откуда мед и молоко? От поэтической любви к земле? Твоя изба зарастет осинником. Чтоб что-то было, надо трудиться,– и вздохнула.– Ничего этого не будет. Будет все не так. Предчувствие.
Посмотрела в окно и выше, в небо. Заплыла взором в синеву, забылась.
– Если отрешиться от всего, то мы счастливы, Сергей,– сказала она и подумала, что в воле далекой, под той синевой разливом, где-то на дороге, тихой-тихой в березняке, приляжет у копны, вздохнет, и все забудется, начнется новая жизнь, и что-то держало, поражая скорбью настойчиво: то, что не представлялось Сергею, представлялось ей серым холодным деньком, когда она останется одна.
– Ты можешь взять свое заявление назад/ .уедем завтра же, куда ты захочешь,-сказала она, выпутываясь и раскрываясь из шали, словно росток весенний, обнажалась, черноглазая, тонкая.
– Дождусь решения. Да или нет!-сказал Сергеи.
Она пропустила его слова, думая, что ничего не выйдет у них и с дорогой. Проводит его и вернется в свой угол.
– Ты сомневаешься? А я ни капельки. Дадут тебе
шинель, винтовку с окованным прикладом и койку в казарме. С твоей мамой будем приезжать к тебе и гденибудь под кустом угощать пирожками. Расскажешь нам про поле Куликово,– улыбнулась, скрывая грусть. – Помнишь? Степь пряно пахла травами, и в небе вились коршуны...
Сергей повернулся.
"Почему я люблю его?"-с задумчивостью оглядывала Сергея. Он смотрел взором прямым и скрытым в душе, от которого исходило в нее легкое и розовое пылание; в жизни ее не было ничего похожего, хотя бы отдаленно напоминавшее это чувство, наплывшее из бесконечно чудесного; отводило в какой-то праздник оттепелью, с золотым крестом в бирюзовом небе и красной с паром чашей в снегу. Что это было, когда? Или ещебудет, явится? Что-то звенит и звенит.
"Телефон",– услышала она.
Лия спрыгнула на пол и побежала в кабинет отца.
Звонил Николай Ильич. Сказал, что идет домой.
Сергей оделся в прихожей. Стала одеваться и Лия:
надела сапожки, пальто, закуталась в пуховый платок и улыбнулась внезапно:
– Вылечилась. Пойдем в парк.
Они шли по широкой парковой аллее, наряженной по газонам поздними цветами астр, георгинов и багровыми с червонной позолотой кустами жасминов.
Настоянный на листьях и травах воздух смешивался с гарью шашлычной.
На веранде играл духовой оркестр. Тяжелы, печальны и пронзительны были прощальные звуки, словно сверкали под холодным солнцем.
– Меня поразил выпад отца еще и каким-то испугом. Будто раскрылось вдруг чужое лицо,-сказала Лия, продолжая начатый из тревог своих разговор.
– Арест моего отца. Вот в чем испуг,– ответил Сергей.
– Он умеет владеть собой. А тут из себя вывернулся. Видим в небе серп, но это лишь часть скрытой в тени луны. Ведь не исчезли злоба и зависть, ревность и жажда иметь, владеть. Это же с планеты никуда не сбросишь,– в общем, поискала ответа Лия и замолчала.
– В планете перегниет,-сказал Сергей.
– Человеку даны все страсти, Сережа. Не так-то просто с ними. Да и судьба.
– Изречения твоего отца. Страж закона и совести, а слезными речами отмоет любого, как страдальца судьбы.
– Он трудолюбив, копается в бумагах, как крот.
Много знает и много видел, что нам и не снилось.
Родился в бурлацкой барже. Детство прошло среди нищеты и страдания. Он никогда не поднимает высоко голову. Когда-то в судьбе его приняла участие его будущая теща, моя бабушка. Он, мальчишка, пришел к ней колоть дрова. Накормила, приютила и выучила.
А ей выбиться в люди помог барин Викентий Романович Ловягин. Мама рассказывала про него: сильный, хитрый. Он никогда никого не любил, лишь страсть и бриллианты. Отцу ты не нравишься за изнеженность, Сережа. Он не признает этого в мужчине. Но ты мне нравишься. Со мною он должен считаться? В тебе бескрайнее, и мне хорошо, свободно. И я боюсь... ее боюсь,-сказала Лия про Феню.-Красивая. Слышала, муж ее перед ее красотой падал. А она не любила его.
Нелюбовью погубила.
– Не разберешься.
– Не все просто. А у нас должно быть просто и ясно.
Она повернулась к нему, в пуховом платке, черноглазая, губы смородиной красной.
– Так и будет.-Он взял ее за руку, не сжимал и не ласкал, а держал робко.
Они остановились у пролива пруда. За проливом островок. В затишке его покачивался на воде белый лебедь. Голова под крылом.
– Сережа, это тот самый лебедь. Про него писали в газетах. Подруга его погибла, и он умирает без нее,– сказала Лия.
Она подошла к краю берега, присела у куста и тихо позвала:
– Лебедь, лебедь мой прекрасный, ну подплыви ко мне. Милый, ну подплыви.
– Лия,-сказал Сергей на холодном ветру,-я люблю тебя.
– Милый... милый... ну, подплыви ко мне,-со слезами в глазах все звала и звала она.
Николай Ильич зашел в комнату дочери, посмотрел на опустевшую тахту и на стол, где на уголке стояла бронзовая пепельница с табачными огарками.
"Был тут, сосунок трубки. Значит, с ним. Не могут расстаться. Бездельник, протирает штаны, заработанные матерью,-негодовал Николай Ильич.-Прокоптил дымом всю комнату".
Он брезгливо выбросил огарки в ведро и вымыл пепельницу.
Его возмущало, что дом – святой их дом – стал местом свиданий, возмущало и то, что Сергей, которому он высказал свое презрение, продолжал встречаться с его дочерью.
"Что нашла в нем хорошего? Просто горячка. Как избавиться?"
Сегодня утром он позвонил Полине Петровне – хотел поговорить с ней по делу мужа, кстати, и о сыне.
Через четверть часа должна прийти.
Николай Ильич постоял в комнате жены. Раскрыл гардероб. Поинтересовался: в чем пошла? Висела беличья шубка, пальто с собольим воротником, на полке стояли шапочки: красные, голубые и белоснежные.
Ушла в простом пальто и в платке.
"Ее вкус изменился. Почему? Она стала пленительнее",– и вспомнил, какой восторг вызвала она у Сергея.
В прихожей он задержался у зеркала, посмотрел на СБОИ сильные, крупом, плечи, на низко посаженную голову. Как из пеньки волосы. Распрямился, и глаза его осветились янтарем.
Он был силен, уверен, и ничто не могло стронуть ею, когда он стоял на своем.
"Заелись",-успокаиваясь, определил он состояние жены и дочери.
В своем кабинете он достал из ящика стола пакет с карточками. Его личный сбор по делу Дементия Федоровича. Да в личном, в любовном, в борениях прошлых лет не находил концов.
Был осторожен. Дело темное, с топором и лесочком, из которого бог знает кто еще выйдет.
Николай Ильич разобрал пачку. Отложил карточку Дементия Федоровича. Молодой, строгий, в петлицах по "шпале", задумался о своем. Положил рядом карточку Полины Петровны. Она, в сарафане, загорелая, как литая, с крепкой грудью, стояла перед копной, видимо, в жаркий полдень, и улыбалась. По другую сторону придвинул карточку Желавина. В темной косоворотке, высоко держал голову, взгляд из-под козырька проницательный, умный.
Николай Ильич посмотрел на всех троих, подумал:
"Одного выбрала, другой привязался. К чему пришло... Болото. Да какое. И наша козявка туда".
За окном прошла Полина Петровна.
Николай Ильич встретил ее в дверях.
– Я ждал, ждал тебя, Поля.
Помог ей раздеться – снял пальто, из-под которого холодно пахнуло эфиром. Устало, со спокойной задум"
чивостью глядели ее глаза.
– Все такая же,– Николай Ильич отметил, что держалась она достойно в своей невзгоде.
– Скажи, какая-то новость?– с нетерпением и ожиданием радости спросила Полина Петровна.
– К сожалению, ничего. Пока ждать. Столько ждали. Давно не виделись, Поля. Ты в обиде на меня? Что в моих силах.
Николай Ильич, поддерживая под локоток Полину Петровну, провел ее в свой кабинет. Показал на высокое кресло.
– Устраивайся. Мы одни. Надо о многом поговорить.
Сам сел напротив, пониже, в кресло из красного дерева, углубился в мягкий уют.
Между ними хрустальный олень в ледяной прозрачности, высоко подняв ветвистую корону рогов, стремился куда-то.
Здесь Полина Петровна когда-то бывала с мужем в гостях. Шли годы. А олень все так же сверкал в своем стремительном миге.
Телескоп в чехле все на том же месте.
Вещи как бы останавливают время в себе, как вечные камни, стоят они среди потока жизни, провожая годы и сохраненной памятью возвращая их для радости или печали.
Николай Ильич прилег к спинке кресла и подумал, как уютно и спокойно среди этих стен, загороженных книгами с затаенными в них драгоценностями мыслей и слов, из которых брал Николай Ильич многое для блага, согревавшего счастьем его семью.
"Как сохранить?"– подумал Николай Ильич и погладил бархат на ручках кресла, которое тоже было счастливо, что его гладили и любили.
– Да, Поля, время идет, и мы познаем судьбу, нечто независимое от нашего ума и наших желании.
Прежде казалось все проще. С годами начинаю задумываться. Беспокоят и дети.
– Лия повзрослела. Я любовалась ею на вечере,– сказала Полина Петровна.
– Только что ушла с твоим сыном, больная, чуть живая. Делают выбор. Нас не спрашивают. Дети огорчают, больше чем кто-либо. Порой безжалостно, стремясь освободиться от родительского надзора. Не признают никакого права над ними. Надо бы, выдавая диплом, представлять и счет затраченных средств семьей и государством. Ставить отдельно бутыль с родительскими слезами. Не понимают, что опыт отцов клад. Нет же, нет. Им он не нужен. Сами умны и все знают. Полная свобода. Неудержимы в порывах слепого эгоизма. Кто-то должен удовлетворять. Дай, я хочу!
А в результате стоны, крики душевные родителей и дестей. Что делать, что делать?– повздыхал Николаи Ильич. Помолчал, опустив голову.Начитаются пошлых романов, наглядятся в кино на красавцев и красавиц, теряют чувства. Что-то остается на донышке. Да, Поля, да. Как выучить, как уберечь?-раздумывал Николай Ильич с огорчением, но и твердо вел свое.– У мужчины должны быть стремления. Как у этой птицы, допустим...
На фонарный столб напротив окна села галка. Полюбоваться бы с высоты, поглядеть на людские гнездышки. Вон сидят двое в тепле, хорошо им. А ей голодно. Надо лететь дальше. Галка, слегка повернувшись, приладилась крыльями к попутному ветру, полетела над крышами, все дальше и дальше, скрылась за колокольней в москворецкой низине.
Николай Ильич улыбнулся.
– Некогда. Полетела на то место, где когда-то нашла кусочек сыра. Прекрасно и свободно летает... Но ее полет – ее труд. Добывает корм себе и своим птенцам.
Просто удивительно! Тяжело. Но постоянное напряжение сохраняет силу крыльев. Такая же птица – без полета, на всем готовом скоро дряхлеет. А выпущенная на волю и лишенная готового корма гибнет. Уже не способна к напряжению, меньше летает и меньше возможностей что-то добыть, и еще больше слабеет. А осенью дальний перелет. Она обречена. Не долетит. Останется. Я видел зимующих грачей. Вид их ужасен. Оперение висело какими-то лохмотьями. А сородичи, усталые и радостные, достигли желанного берега... Прекрасно и вечно в жизни стремление к делу, если говорить о человеке в его свободе.
Не в той свободе – делать что хочу, а в той – с жестокой, тревожной и радостной схваткой в многообразных проявлениях человеческого ума и духа.
Полина Петровна терпеливо слушала его. Понимала, о чем речь, и в душе брала под защиту сына, но она никогда не позволит себе что-то доказывать и опровергать, как бы выпрашивать снисхождения.
Николай Ильич поднялся. Прошелся вдоль книжных полок и вдруг спохватился: "Где трость?" Быстро продолжил путь по прямой в прихожую. Трость стояла в углу, за вешалкой.
Вернулся в кабинет успокоенный.
– Человек, Поля, после лени с достаточным обеспечением, что, бывает, тянется с детства до лет великотит много бессвязных усилий в обстановке непривычной.
Другим просто, а ему тяжело. Жизнь кажется каторгой.
Такие пристрастны к вину. Лень также порождает мысли о способах существования более легких: с их помощью без особого труда можно насытить и чрево, и эгоизм – пользование способами недозволенными. Воровство, ложь, подлость, обман. Крайность, но, сказать, часто со слезами раскаяния встречает меня в суде. Да упаси господи от озлобления неудовлетворенного эгоизма. Зверь, зажпрающий чужие жизни. Когда такой зверь в семье, жизнь окружающих его близких беспросветна.
Николай Ртльич сел в кресло и помолчал.
Полина Петровна прислушалась к тишине в доме:
казалось, что комнаты давно опустели, покинуты, а хозяин все сторожил и ждал.
– Твоему сыну столь мрачные опознания следов несчастья не грозят. Он и глазом не поведет, если вместо кровати придется спать на земле, вместо хорошего обеда сойдет и кусок черствого хлеба. Он будет мечтать, ждать и будет счастлив. Но ничего не сделает, чтоб в доме вместо железной кружки завелась фарфоровая чашечка.
– Весь в отца,– вспомнив дорогое, сказала Полипа Петровна.– В дом по капле наносила я.
– Ты пчелка, Поля,– Николай Ильич растроганно взял ее руку, поцеловал.Милая пчелка.
Сочуствие Николая Ильича растрогало ее.
– Сергею надо быть военным,-с прежней твердостью продолжал Николай Ильич.-Дисциплина, неукоснительный порядок, в который он включит свои способности и силы, выдадут ему верное будущее. Вот мои советы и мысли. Желаю добра, только добра. Я с тобой откровенен, знаю тебя. А с ним не могу. Нет чувства, а у него степенного поклона, начала. В таких случаях говорю юнцам: нет! Хотя воспринимает как нечто разное во взглядах и даже враждебное.
– Сережа может вспылить, но озлобленности у него
нет.
– Я не требую приспособления. Но эти же плотины для чего-то воздвигнуты,– вознес руки Николай Ильич к высотам книжным и с огорчением опустил.– Благоговения его нс заметил. Скорее в сад с любимой. Расстроил я тебя, Поля. Ты прости. Надо же учиться и воспитываться. Как-то в трамвае я сделал замечание одной женщине. Сын ее сидел, а рядом стояла старушка. Родительница ответила: "Почему он должен уступать место? Вы ученые, а он из бедных?"
– И ты произнес речь,-с шуткой сказала Полина Петровна.
– Я представил Ломоносова на моем месте. А лекция вскоре состоялась в заводском клубе. Мне мало жизни: столько полезного так и умрет со мной. Живем, чтоб оставить свой опыт. Когда им пренебрегают, наступает разрыв между поколениями, как будто бы разорвано живое,– после паузы Николай Ильич выбрался на колею и, поудобнее усевшись в кресле, тронулся: – Твой сын и моя дочь никогда не испытывали чувства голода и жажды, а, чуть устав, отдыхали. Мы трудами своими добыли им блага. На что они способны, я не знаю.
Мы сняли с них все тревоги. Хотя бы одна вошла в их душу, заставила задуматься. А что делать, когда решать нечего? Цель же неопределенная растрачивает силы на беспутное, которое никак не может быть оправдано скидкой на юность. Так мы лишь готовим несчастье своим детям. Я сказал все не зря. Лучше предупредить, чем потом сожалеть...
– Они счастливее нас,– уверенно сказала Полина Петровна.
– Я не упомянул о твоем муже. Твой сын может дополнить дело, сделать картину более мрачной.
– Но что он сделал? – с недоумением спросила Полина Петровна.
– Пока ничего. Но ты помни, что я сказал. Я не был безучастным. Твой сын не должен предаваться страданию. Только борением духа побеждаются собственные слабости и невзгоды... Как бы хорошо посидеть в беседке и поговорить о другом, выйти в ржаное поле, послушать перепелов,– помечтал Николай Ильич, как бы отдыхая после пространной речи.– Но время, история. Тысячи, тысячи лет все устраивается мир. Существует честное и бессовестное, холуйское. Один не имеет крова, другой...
Николай Ильич поднялся и снова заходил у книжных полок, по ковру и, поворачиваясь от угла, глядел на входную дверь с больщим железным засовом в скобах.
– Я становлюсь лишним в семье. Им что-то надо.
Новое, и готовы разрушить старое. Скоро я останусь один.
Что ужаснее: голод или муки душевные? Не изменит лишь эта палка,-вдруг с печалью поглядел 1; а свою трость Николай Ильич.– Пригласил тебя по делу, а не хочется говорить.
Николаи Ильич еще быстрее заходил, скрывался за дверью и возвращался. Остановился внезапно за спиной Полины Петровны, положил руки на спинку кресла.
В мочках ее ушей покоились маленькие золотые сережки.
"В чем смысл ее жизни? В работе, в надеждах, в сыне? Стойкость? явился неожиданно вопрос Николаю Ильичу.– Нет, нет!"
– Сын спрашивает о деле отца? Настаивает? Требует действий? Не так ли?
Полина Петровна обернулась. Но Николай Ильич уже отошел, стоял у своего кресла.
– Да. Был разговор,– ответила Полина Петровна.– Требует правды. Я чувствую себя виноватой: ничего не добилась. Теперь мы вдвоем, и вера наша сильнее.
– Я пригласил тебя, чтобы предупредить.– "Начнет стучать во все двери этот мальчишка. Без всякого совета",– раздумывал Николай Ильич, решал, как и что сказать Полине Петровне, так сказать, с участием утешающим, но и оградить их от дела – не вмешиваться, пока как-то уладилось временно и остановилось для Дементия Федоровича.
– Хотите поколебать пламя свечи,– с тревожного начал Николай Ильич.Надо быть осторожнее. Она так робко и слабо горит.
– Я должна знать, что мне делать. Или ничего не делать? Вот все, что мне надо.
– Ты так сказала, будто хочешь совсем мало. Но это область государственных деяний. И если иметь в виду провидение, то это и есть то высшее и безграничное, где свершаются судьбы истории. Ее движение не только с гулом сражений, но и с лязгом железных затворов, отсекающих все опасное для нас. Ты хочешь постучать в эти железные затворы?
