Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)
_ Что же предполагают?– спросил Викентий.
Малахов, прислушавшись к голосам во дворе, вернулся к разговору вкрадчиво и тихо сказал:
– А про то, что вас касается. За день до того к Додонову Николай Ильич и Ириша заходили. Домик-то оудто Додонову принадлежал, и будто он шибко смеялся и высказывался, что в картошку вас обратит.
Iневом вспылало лицо Викентия, а глаза распучичиличь.
– Да, вторым ударом я!– воскликнул он в бешенстве.
Малахов бросился к нему, руки его схватил, все равно как связал пальцами.
– Молимся о вашем здоровье, надежда вы наша.
А вы зимним купанием себя портите, барин. Льдом железные обручи свои разрываете. Такое сказать на себя.
– Ну, что еще там?-успокаиваясь, хмуро спросил Викентий.
Понаблюдав за барином со своего места, видя, что бешенство лишь встряхнуло его, сказал:
– А говорят про Додонова: тайно делал, тайно и получилось. Так концы прятал, что никакой сыщик не найдет. Из его концов воздатель и явился.
Викентий, не дослушав, совет дал:
– Скажи, что Татьяна Сергеевна на двух службах запуталась. Что без моего согласия не имела нрава продавать.
– До суда не доводите, барин. А то судьи смекалистые, а карманы у них худые. В подкладках имение разнесут.
– Я хозяин земли под домом и двора. И все по моей милости жило на этой земле.
Малахов отступал и отступал к двери.
– Знать, сильнее льда ваши обручи, барин. Сильнее!
Через час Викентий укатил из усадьбы в охотничью избу. Гнала тревога из одной метели в другую – надувало снежком под застрешину захолодавшей души. Но виду не дал. Весело попрощался с мужиками трактирными, рослыми, статными, как на подбор -один в одного, и с их бабами шалеными, в дорогих платках: подкармливал, наряжал чаевыми трактир.
Прихватил Викентий и свою канцелярию в чемоданчике: бумаги, чернила, брусочек сургуча и личную печать. Не до охоты, не до забав ему было, конечно. Время, может, из усадьбы крюк дать. Все сообразить, взвесить, признания оставить, объяснения и распоряжения.
Мчался Викентий на знакомых санях. Недавней метелью начищены бляшки на сбруе – блестели червонцами. Сидел в углу, закутавшись в шубу. Рядом два ружья, торба с хлебом, луком, пшеном и просоленной ветчиной.
Желании – в седлеце. Сани селезнем будто плыли в снегах.
– Слышали, барин, Додонова убили,– сказал Желапин.
– Слышал,– ответил Викентий.
– И будто миллион украли-то.
Викентий увидел вдруг топор, торчащий из-за ременной застежины на облучке. Отвернул подстилку под ногами. Того топора не было.
"Гость взял",-догадка оглушила его: на станции, когда отлучился от саней – ходил за билетом, гость и не вставал: скрываясь, сидел. Видать, и взял топор. Что за человек? Кто и для чего явился? Помрачилось все в мрачном свете. Докрасовался, догрозился, доигрался барин! Перстень его, топор его и в убийстве кровавым завязалось. Многое отдашь, чтоб не предстать.
Оттепельный ветерок ледком остеклил снег на деревьях, и в отдаленном лесу будто стены горели.
Желавин напевал негромко:
Ах, голова ты моя удалая.
Песенка давняя, в одной избе вечерней подслушал:
мужик лапти плел и подпевал:
Ах, судьба ты моя роковая...
– Вот, барин, был один случай со мной. Очень смешной,– заговорил Желавин.– Ехал я в поезде. Летом по делу вы меня посылали. Народу в вагоне не так полно.
Барышня со мной на лавке. А напротив дед. Ночь, темно. "Ах, какая луна красивая",– барышня-то говорит.
Подсел я поближе к ней и тоже на луну любуюсь. Любовался да и заснул. Чую вдруг, барышня вроде бы меня тронула н тихонько так под ремень скребется. Да как ущипнет. Обомлел я. "Гимназисточка, думаю, а такая балованная". Я будто сплю. Не шевелюсь, не дышу.
Смотрю что дальше будет. Чую, по животу пальцами как бы нежно ласкает и опять – как ущипнет. Глаза я раскрыл, а она, будто знать не знает, в окошко луною . любуется. А я от ее щипков слезы вытираю. Удивилась.
"Плачете? – спрашивает.– Что-нибудь случилось?" – "Ничего, говорю, чувства вы мне разбуждаете". Засмеялась она, виду не дает. "И вы, говорит, своим храпом тоже .меня разбуждаете". Глаза я закрыл, жду чувства ее. Как вцепилась в живот, как ущипнет. Я тихонько рукой под рубаху-хвать. "Ах, говорю, какая у вас рука холодная". Поднялась барышня и на другую лавку пересела. "Так что же тогда я ухватил?" – соображаю.
Гляжу, а на пальце у меня... во такой...-Желавин пошире развел руки,-во такой рак клешнями вцепился.
Тут дед от шума проснулся. Очухался и говорит: "Окаянный ты человек, куда ж твои бельма глядели, на мою кошелку сел. Всех раков передавил, перетер..."
– Зачем ты мне эту глупую историю рассказал? – проговорил Викентий.Что взбрело тебе в голову?
Желавин смеяться перестал.
– Простите, барин. Не знал. А если бы знал, что таким рассказом ваше неудовольствие вызову, я этих б;л раков, чтоб от них в дальнейшем рассказ не происходил, еще в норах пальцами бы передавил.
Викентий поворочался в шубе.
– Ответил со смыслом. Только не знаем, какой и от чего рассказ произойдет.
Охотничья изба на высоком берегу Угры – на твердыне лесной, заповедной, как курган, была заметена снегом.
Желавин лопатой докопался до двери. Растворил ее.
В избе темно и сыро. В окнах снег белой стеною.
– Коня и сани во двор,– распорядился Викентий.– На ночевку останемся.
– На двор не пролезешь. Копать долго. Коня бы в сени, а санки укрою, и так постоят.
– Ну, смотри.
Желавин принес из сеней охапку поленьев. Бересты надрал. Растопил печь.
Барин в шубе сидел на лавке.
– Иди. Я посмотрю,– отослал Желавина укрыть сани и поставить коня.
Желавин через дверь провел коня в сени. Поставил его у стены, привязал поводом к лестнице на чердак, надел на морду торбу с овсом.
– Поешь да поспи, а то еще куда двинемся,-дал совет коню.
С низкого белесого неба валило лохматым и оттепельным снегом, вдали темневшим от теней деревьев, казалось, мгла перемешивалась со светом.
Желавин нарубил веток еловых, сани укрыл. Глянул вдаль. По угорьям тянулись леса подзорами – один над другим. Там деревеньки и выселки. Не верилось: и людей нет, и усадьбы, и барина. Рыжел обрыв глиной и гречишным песком. Внизу омут-колено. И подо льдом текло и заворачивало. Тьма кромешная на дне.
"Чего-то барин сорвался? Не перемена ли какая?
А я куда? В работники или на фабрику? Утром из одного ушата все моются, рукавом утрутся да на работу бегут",– поразмышлял Желавин: без барина плохо ему будет.
Из-за избы взметнулась костром лиса. В зубах глухарь. Желавин выхватил наган, прикрикнул. Лиса глухаря скинула и скрылась под елками.
В избе Желавин бросил глухаря на лавку. Викентий очнулся, долго смотрел на черного, как уголь, лесного петуха, помятого, с поломанными перьями.
– У лисы отнял,– похвалился Желавин.
– Каким образом?-думая о своем, хворо подал голос Викентий.
– А очень просто. Крикнул: "Брось! Барин велел".
Она и бросила.
Желавин хотел зажечь лампу.
– Не надо. Днем огня не люблю,– хандрил барин.
Завалился в шубе на деревянную голую кровать.
Желавин на лавке ощипывал глухаря, перья бросал в лукошко. Осторожно поглядывал на барина: томился барин, тяжко томился.
"Зачем я здесь? Время теряю. Надо бежать,-думал он в смутных страхах.Взять драгоценности, переодеться в мужицкое и бежать... в Польшу-проживал там знакомый пан. А дальше в Гамбург и за океан".
Он повернулся, сел, прислонившись спиной к стене.
Желавин финкой резал и рубил глухаря, бросал куски в чугунок.
– Сейчас у нас тушеная дичь на ужин. А после чай цейлонский. Читал я, на этом Цейлоне всегда лето, ананасные пальмы растут.
– А почему мы здесь?
– Да, видать, повыгоняли нас с хороших мест.
– Я не о том. Чего-то мужики долдонили? На охоту собирался, толком не разобрал.
– Ну, слышали, Додонова-то убили. А еще присказывают, будто какие-то люди замышляют царя зарубить.
– Вот-вот,– проговорил Викентий, будто это самое и интересовало его.
– Когда в Москве были, Серафимка рассказывала:
один фабричный всем волю сулил и землю, и косынки бабам самые красивые.
– Из каких доходов?
– Какие у него доходы. Пустые щи хлебает.
– А сулит. Значит, чужое грабить?
Желавин поставил в печь чугунок с глухариным мясом. Ухватом порушил тлеющие жаром поленья.
– Жуткие у нас леса, барин. Куда повесельше перебраться бы. Разве в жутких лесах жизнь. И царю-то страшно. Видел я картинку. Среди жутких лесов виселицы по Волге плызут. Того и жди.
Викентий снова завалился на кровать: места не находил. Мучил визитёр.
Явится. За бриллиантами явится. А не дашь-топор и перстень к убийству приложит. Бежать! Ночью, полночью, а бежать.
Желавин поставил на стол чугунок.
– Ужинать, барин.
– Ешь, а я не хочу,– поднялся. Волосы раскосмачены, глаза, как у филина, горят,-Жуткие леса, говоришь? Бежать? А землю на кого?
Желавин посмотрел в печной огонь, сказал:
– Озябли вы, барин. На печь полезайте. Стемнеетразбужу... А земля по новому писанию не ваша.
– Выйди на ветер. Угорел! – с угрозой произнес Викентий.
Викентий залез на печь. Лег на теплые камни.
"Бежать!" – встряхнуло страхом, сказал Желавину:
– Коня посмотри. Чтоб сыт был.
– Больше пуза не влезет. Сам знает,– лег на кровать Астафий, доворчал:Нам все мало, сверх пуза кладем.
Жар из печи озарял избу, огнистые полосы тускнели на стенах, меркли и вздрагивали, что-то лохматое пробегало-то^ волком, то мужиком в шапке.
"Ум свой не показывай,– назлобливали слова Антона Романовича.-Молись да шапку снимай. Чужим будем проживать, как свой-то отсохнет, битый да переказненный,– подремывал Желавин, засыпал да приоткрывал глаз, глядел на мореную спинку, в снеговую стену за окнами.– В ознобе барин. Чего-то не так на уме. Переворот или стрясение".
В стене мрачнел пыточный огонь, да будто нес палач раскаленное железо.
"Так как, Викентий Романович, ваши драгоценности или убийство?"
Глядел барин на дорогу среди черных кустов в желтоватом тусклом мареве. Вспомнил: дорога к усадьбе.
А усадьбы-то не было, лишь бугор перед частым осинником. В прошлом, в прошлом все.
Викентий очнулся в холодном поту. Сон прибавил тягости и совсем подавил душу: "Бежать!"
В избе что-то поскрипывало, мело с шорохом.
"Да вы, Викентий Романович, подстрекали к убийству еще на банкете,-сказал тайный голос господина в полицейском мундире.– Вы дали перстень убийце".
"Я все объясню. Человек прибыл от Додонова для переговоров. Я передал перстень ему в знак мира. Исходило предложение соединить наши капиталы, что было выгодно и мне и Додонову".
"На станции вы пошли купить билет гостю. Сами ходили за билетом. Гость не показывался. А когда садился в поезд, повернулся лицом не от метели, а от фонаря проводника. Скрывал лицо".
"Он просил переговоры и приезд держать в секрете.
Раз так, я и пошел купить билет, чтоб гостя никто не видел".
"А топор?"
"Топор лежал под подстилкой в санях. Видимо, был взят, когда я ходил за билетом".
"Откуда было известно, что топор под подстилкой?"
"Когда выезжали, я положил топор под подстилку.
В дороге без топора нельзя. Зачем ему было брать мой топор?"
"Для соединения капиталов убийством".
"Я никому и гроша не дам из своего".
"За свободу, Викентий Романович, отдают все,– продолжал пытать тайный голос.-Разве приятны такие разговоры после такой свободы, какая была у вас. Дело, Дело образовывается".
"Я не причастен".
"Просто быть мошенником среди честных, но не среди таких, как вы. У вас богатство. Все возьмут. А нищий не страшен".
"В лохмотьях приду и убью!"
"Нет, нет, Викентий Романович. Вы подстрекатель и соучастник и по закону отвечаете как убийца. Смертная казнь!"
"Бежать!"
"Предусмотрено".
Викентий быстро слез с печи. Желавин приподнялся на кровати.
– Чаю подать?
– Лампу зажги. Да коня, живо!
Желавин зажег лампу и вышел.
Викентий раскрыл на столе свою канцелярию. На листке быстро написал карандашом:
"Дорогой брат!
Долго рассказывать. Как-нибудь потом. Я вынужден бежать. Астафий со мной. Скажи, что я увез с собой все. Про тайник забудь. Пусть зарастет быльем. Не трогай. Никому не верь. Только я в наших делах. Я!
Зиписку сожги.
Викентий".
Запечатал записку в конверт. Было слышно, как Астафий выводил коня из сеней.
Викентий взял чайник с загнетки печи. Налил в кружку завара и выпил горькое и душное от распаренных листиков знойной землицы цейлонской.
"А деньги",– вдруг спохватился он. Вырвал из конверта записку и приписал:
"Передашь с Желавиным несколько камней на дорогу и деньги из моего стола".
Запечатал записку в новый конверт.
Желавин вошел, взял кнут с лавки. Викентий подал конверт.
– Передашь барину. Скажи, чтоб не мешкал. И живо сюда. Да смотри, волки. Наган проверь. Возьми ружье на случай.
Желавин сцепил патронташ под полушубком, убрал письмо в секретный карман за подкладкой. Снял с тычка на стене ружье, проверил. Два патрона в заряде.
– Чужих не сажай,– провожая, строго предупредил барин.
Сани и конь покачались над снегом – глухарем улетели в темноту.
Постоял па крыльце Викентий, низом оглядывая глубины в чащах, и с отчаянием вскинул голову.
Звезды свечками горят, и шествует лес с унылым пением.
"Погубил. Все погубил,-перехватило невозвратным взор, склонило к окаплешюй оттепелью, заледеневшей приступке.– По началу и конец. А как еще? Овцой к волкам?"
Закрылся в избе. Погасил лампу.
"Успеть бы. К Дорогобужу. Сани сжечь, коня волкам в поле. До Бреста па товарных, на разных. А там болотом в Польшу. Тут бы не сорвалось,– в накинутой шубе расхаживал по избе, подходил к печи, наливал из чайника в кружку.– А остальное потом,– остановился в досаде.– Про мужицкую одежду забыл. А брат не догадается".
В дверь застучали. Викентий решил, что Астафий с дороги вернулся: что-то случилось.
Сразу же дверь и раскрыл. Перед порогом стоял человек в тулупчике, в опущенном треухе, лицо закрыто башлыком. Глаза знакомым блеснули.
– Князь! Не ждали.
Викентий потянулся к карману с наганом. Гость опустил глаза.
– Не волнуйтесь, князь.
Викентий пропустил его, поглядел в лес, еще и обостренным чутьем повнимал тьме и успокоился, закрыл дверь.
В сенях поскрипывало: гость потаптывался, искал ход в избу. Пахло от дров оттаявшей корой, как от разлитого портвейна.
Викеитий, опомнясь, услышал унылое пение лесное, с наганом в руке подтолкнул гостя в избу.
Гость сел на лавку и снял шапку.
– Встретил ваших трактирных мужиков на дороге.
С обозом шли. Рад, что застал вас, князь. Боялся, от волнения наделаете глупостей.
Викентий зажег лампу.
– Зачем пришел?
Гость, наряженный под мужика, поднялся, распахнул тулупчик, завернул подол длинной крестьянской рубахи и вынул из-за ремня топор с обрубленным топорищем, бросил к печи. Потом снял рукавицу, положил на стол.
– Вот миллион.
Викентий отвел глаза от топора, посмотрел на овчинную рукавицу. Гость взял и встряхнул ее.
На стол высыпались брильянты, замерцали чистым льдом.
В сенях что-то треснуло. Дверь качнулась, будто перекосилась перед глазами Викентия, заскрипела и растворилась. На пороге стояли трое мужиков до пояса в снегу: пролезли в избу через двор. Все в одинаковых дубленых полушубках, запоясаны ремнями, с каганами. На лицах холстинки грязноватые раздувались от дыхания. В тепле запахло псиной от полушубков.
Викентий стряхнул с плеч шубу и бросился к лежавшему у печи топору. Крикнул, зверем поднявшись:
– Вон!
Мужики не дрогнули, и гость не шевельнулся, спокойно стоял у стены.
– Это наши люди, князь,– сказал он.– Сила новая, жестокая, и с нею свободны. Никто не посмеет задать нам вопрос. Разве не рады, князь?
Гость и мужики вышли, но гость задержался в сенях, сказал из дверей:
– Не наделайте глупостей, князь,-спокойной ночи пожелал и попрощался.
Круто поскрипывал снег за крыльцом – быстро и напористо отдалялся к дороге, затих.
Викентий выбежал на крыльцо, набрал снегу в руки и растер лицо, встряхнулся, что-то забормотал.
Острожными стенами стоял лес вокруг.
"Пожизненно, Викентий Романович. Пожизненно",– беспамятно подборматывал барин,
ГЛАВА IV
Николай Ильич вышел из такси на Арбате. Постоял у освещенной витрины букинистического магазина, покосил глазами по сторонам и направился дальше. Свернул в переулок, совсем пустынный, постукивая тростью по мостовой, перешел на другую сторону – скрылся в калитке железных ворот.
Через несколько минут он появился уже в другом переулке и зашагал быстрее к Сивцеву Вражку. И если бы кто-либо хотел подсмотреть, куда это адвокат спешил в вечерний час навстречу холодному ветру, к порывам которого иногда поворачивался спиной, любопытного бы выявил и сам, да раз да и другой лбом бы с ним стукнулся, выходя из разных подъездов. А потом и сам запутался. Опять оказался на Арбате и, взглянув на часы, устремился в подъезд. Вдруг и исчез. Не было его среди прохожих.
Довольный своими хитростями, раздевался в небольшой служебной комнатке полковника из уголовного розыска Лясина Ивана Вакуловича – одного из знакомых Дементия Федоровича: еще по истории с холстинкой кз болотном берегу стояли в тревожно шумящем явере под дождиком беспросветным. Показал тогда молодой комиссар Елагин на болото: там пропал Викентий Ловягин, туда по следам загнали бандита – холстинку грязную в траве нашли и стон его предсмертный слышали.
Стрижами пролетели годы с тех пор, да что-то переметывалось из метельного яверя, поглядывало недобрым глазом, письмом желавинским приблизилось и скрылось, оставив пометину топором – след, утонувший во мху трупной рваниной, а недавно продрался из-под ржавистых корешков, оглоданный червем.
Жил без семьи Лясин. Работа была его беспокойной спутницей. Любил в праздники посидеть у костра на опушке, спечь в жарких углях картошку, чай в котелке заварить. Небеса, просторы раздольные.
Среднего роста, сероглазый, залысины в рыжеватых волосах – так, незаметный русский мужичок, в любой артели свойский.
Николай Ильич совсем вошел в комнату, и Лясин закрыл дверь.
Комната с одним окном на улицу. За мостовой с трамвайной линией старый арбатский бульвар. Окно было зашторено. Горела лампа на круглом столе.
– Не хотите ли чайком погреться?-спросил Лясин.
– Благодарю,– ответил Николай Ильич, усаживаясь на диван. Поставил трость между ног, положил руки на набалдашник.-Чай пью утром и на ночь чашечку. Для сна.
Лясии сел в кресло у окна. На полу у стены электрическая печка багровела раскаленными кольцами.
– Мы, Николай Ильич, чего-то одного никак не уловим. Туда-сюда, что-то да не дается. Глухой страх водит неизвестным нам. Не испытывая его, не понимаем и действий. Чувство такое, что скрывается не только от нас. Сдыхают друг от друга. Годы, нервы не выдерживают. Спасения нет. Все еще оттуда, по ту сторону революции. По великому перелому ее все живое с поползшего в пропасть на твердое бросилось. В том числе и такие, как Желавин,– выполз в своем лесочке. Шашку схватил, кожанку надел. Сколько лет на виду скрывался.
Да каких лет! Прожить мудрено.
– Отменного здоровья был. Вино не пил. На свежем воздухе, на реке, мечтами и надеждами себя подкреплял.
– Но чего-то не выдержал. Задрожал и заметался.
Бросился бы к людям, а с чем? Много знал. За избу сибирскую и признался бы. Но невозможно со своей мерзостью. Понял сам. Вот и вопрос, мог ли он еще и письмо на себя взвалить? Как там, а поживал, не трогали, дочка росла. И вдруг решил дело затеять. Какимто страхом выдавило. От людей ушел, как подлец, дрожал и сползал.
Николай Ильич склонил голову, будто бы разглядывал свои руки, скрещенные на набалдашнике трости.
– Судьба, я бы сказал, трагическая. Помню его ловким, сметливым пареньком. Со стороны глядеть, и жизнь интересная: поездки с барином, охота, встречи, наблюдения. Знал он много и в какой-то части свидетель. А с другой стороны – наши подозрения. Куда деваться?
– Судьба Дементия Федоровича связана с этим мерзавцем.
Николай Ильич вкрадчиво, как бы смягчая слова Лясина,сказал:
– Желавин с малых лет личность угнетаемая. Если кто-то мог проявить хоть какую-то самостоятельность, нрав, у Желавина не было и тогда выбора. Барин не прощал отступничества. К тому же раб его как таковой, я уже говорил, много знал, был невольным свидетелем его дел. Моя теща, Татьяна Сергеевна, которой Викентий Романович когда-то помог с покупкой дома, пожелала избавиться: обрела покровителя в лице Додонова.
Даже этот мошенник, миллионер не мог противостоять ему. Был зверски убит и ограблен.
– Ловягиным?
– Викентий Романович и Желавин в день убийства находились далеко, в усадьбе.
– Почему же ваша теща, Татьяна Сергеевна, изменила прежнему покровителю?
– Боялась за дочь. Он из всего делал деньги. Кая и мать, дочь была красива. Все превращал в бриллианты. Человеческое существо из грязи и позора, униженное, протягивало ему бриллиант. Оказал сопротивление и я, хотел найти справедливость. Жил почти в нищете.
Да и в любой момент могли учинить расправу. Он обладал тайной безграничной властью. Додонов с миллионом был убран с его пути. Зная Ловягина, не сомневаюсь.
Сам не убил, но ход был.
– И никакого следа? Я спросил об этом потому, что вы говорите уже и о какой-то связи, Николай Ильич.
Связи с людьми, которые нас интересуют.
– Преступление не было раскрыто,– начал Николай Ильич.– Держалось ли что-то в секрете полицией, так и прошло, осталось в старом? Утверждать не берусь.
Хотя может и быть, что копаться в этом деле боялись.
Убийство заявило о себе как о силе жестокой. В руке ее топор и миллион. Явилось неким духом. Да за кого подставлять лоб? За какую правду? Когда Додонов сам преступал в недозволенное. Втайне я рассматривал это как некий бунт. Мерзость, которую пора было раздавить.
Одна тварь не могла терпеть другую. Враг – понятие слабоватое, окопное. Не знаешь, кого ты убил. А тут наливалось ядом, проистекло. Существуют общие понятия и факты,-рассуждал Николай Ильич.-Идея, что ль, а потом и факт, воплощение. Идея с фактом порой не совмещаются в душе. Тут, после топора и миллиона, идея забродила сама: "Да, вот так им!" Когда Викептий проезжал по улице, лавочники кланялись. Эффектный, в шапке с красным верхом, сильный. В деда – вожжи руками рвал, купался в ледяной воде. Но иногда, проезжая, казался мне страшным чучелом, словно его привязали и пустили в санях под горку.
– Но он же не убивал,– перебил Лясин.
– А вот что-то было хитрое, недоказуемое... Я тогда уже бегал по разным жалобам, зарабатывал на кусок.
Стал было Николаем Ильичом, но потихоньку сжался в Николку,-Южинский рассмеялся,-с тросточкой, с палочкой, со сбитым каблуком, кое-где подлатанный.
Но был горд. Бойко писал в газетку об интересном.
Помню оттепельный вечер. А утром прошел слух. Разрешили мне повертеться и написать. Видел место. Следователи, натрудившись с вечера, закусывали на кух!:с.
Труп еще лежал. На лбу провал, кровь стекла к уху.
Глаз был приоткрыт. Будто все видел. У стены дубовый деревенский стол и две лавки. На столе чернильница с крышечкой, ручка с пером да амбарная книг?.. Вот и все.
– А где хранился миллион?– спросил Лясин.
– Неизвестно. Были разговоры, что Додонов скупал краденое. Не мелочь, конечно. Золото и бриллианты. Воры сами, известное дело, не ходили, а подсылали с краденым нищих. Спецы. Работу знали. Предварительно условившись, принимал их Додогов с черного хода.
Без свидетелей, разумеется. Вернее всего, так было и в тот раз. Додонову что-то принесли. Договорились, и он пошел за деньгами. Человек ждал внизу, в ь^ебольших сенях перед лестницей. Лестница вела на площадку.
Там были две двери. Одна слева в небольшой чулан с разной рухлядью, другая – в прихожую к комнатам на втором этаже. Жил он один, о личной его жизни мало что известно. Додонов ушел за деньгами. Преступники, войдя с улицы, успели подняться по лестнице и спрятаться в чулане. Додонов вернулся и расчитался с ждавшим внизу. В этот момент один из преступников перебрался из чулана в его кабинет. Скрылся за портьерой. На том месте сохранились следы от растаявшего снега. Привратники – двое здоровых мужиков, кормил их хозяин крепко и платил хорошо – находились в комнатке парадного входа. Напротив комнатки лестница, мраморная, с перилами из красного дерева, вела к дверям на второй этаж. Двери не закрывались и ночью, были на виду привратников. Но если смотреть снизу, только передняя часть прихожей вверху попадала в поле зрения. Преступник прошел по невидимой половине в кабинет. Додонов, вернувшись с покупкой, открыл тайник: хотел убрать приобретенную вещицу. Преступник, выйдя из-за портьеры, ударил его топором в затылок и в лоб, по лежавшему уже на полу. После всего взял у убитого ключ от дверного замка с черного хода.
Открыли замок и вышли. По показаниям привратников, они видели, как хозяин выходил из кабинета к черному ходу и вернулся назад. В комнате, где он был убит, сохранился стойкий запах псины. Условно и прошло по делу как "псиная стая". Ушла бесследно, унесла на загривках миллион.
Лясин накинул на плечи пальто и, закутавшись, снова сел в кресло.
– Залихорадило от вашего рассказа, Николай Ильич. Как же он, имея дело с жульем, так опростоволосился?
– И ступенька особая была на лестнице. Достаточно было наступить, как подавался сигнал тревоги привратникам. Гуртом прошли и не наступили.
– Гляди, и привратников затаскали?
– Да, за эту самую ступеньку. Ведь Додонов нарочито не наступал на нее. Стоявший внизу заметил. Через нее и перешли. Главарь стоял внизу, на самой опасной и горячей точке для всего дела. Человек с чувством обостренным – в такие минуты как картежник: когда в горячке, играет чутьем, не помнит. Утром хватится за карман. Нет, не сон, много выиграл. Убийца ударил в затылок топором, а потом в лоб по лежащему на полу.
Это уж от беспамятства. Как еще бриллианты взял?
После хворал: тяжелое бесследно не проходит.
Подтягивали старое, не раскрытое полицией дело – по подсчетам в минуты все-то и произошло. А вскоре, поздно вечером, на пруду топорами были изрублены двое рабочих. За политику, за листовки. Топтали на льду молоденького Демушку Елагина, нахлебался горячего и соленого с кровью. Не с псиной ли стаей, с ее тяжелыми каблуками, с запашком потным познакомился? Уже пихали в прорубь, льдом лицо драло, и накрывали, накрывали. Обхлебывался ледяной водой, и накрывали, накрывали. Выстрел раздался. Отпустили. Скрипучим снежком приблизился кто-то, нагнулся, теплым самогонцем подышал. Желании. Шел он будто бы от "спальни":
так назывались дома неподалеку от пруда, на горе – ночлежки фабричные. Шел, как говорил, из гостей.
Услышал он крики и бросился, стал стрелять, заорал:
"Полиция!.." Утром убитых вытащили баграми из проруби. Народ собрался. В роще и на горах люди стояли.
А в низинке-то окровавленные. Да будто Викентии в санях промчался, красную шапку его, влетавшую в улицу, видели. Лавочники ручкой ему махали.
Барин в те дни в усадьбе сидел.
– Л Желавин приехал накануне. По поручению барина, в трактир, по делу, какие-то бумаги подписать,– все помнил Николай Ильич.
– Трактир что, ловягинский?
– Хозяин другой. По договору из ловягинского имения доставлялись продукты: мясо, дичь, клюква зимой для киселей.
– Сомневаюсь, чтоб барин в "псиную стаю" полез.
Своего мяса вволю всякого, Николай Ильич. Умел и сам оторвать. Словом-то, барин. Да какой! Вожжи рвал, в ледяной воде купался.
– Возможно, такой и нужен был. Один, волк. А стая сильнее.
– Изорвут? Стая-то псиная,– сказал Лясин.
– На волка и яма бывает. Там и мухи сожрут. Выбора не было.
– А не заглянуть ли нам в эту яму? Как раз и темно. С ветерком вдруг что и освежит. Чем черт не шутит.
Бывший додоновский дом светил окнами, разные абажуры в них: голубые, зеленые, оранжевые. Другие люди живут, терялась за годами и история, но что-то иногда поскрипывало, будто хозяин спускался по лестнице в восьмом часу.
Двое прошли мимо подъезда и свернули за угол во двор, темный, глуховатый. За забором сараи и голубятня, проход рядом. Виднелась крыша, высокий тополь, Дверь с черного хода теперь не закрывалась: жизнь на две улицы. Они вошли. Время будто вернулось назад.
Тусклая лампочка освещала небольшие сени и деревянную лестницу в каменных стенах. Ступеньки дубовыми плахами круто положены. Наверху площадка, высокие закрытые двери в общий коридор.
– Вон там,– показал Николай Ильич на небольшую дверь чулана.
Лясин поднялся по лестнице, раскрыл дверь в коридор и посмотрел. Справа еще лестница, давно уже не мраморная. Внизу ниша – вход. И поворот. Чуть отошел в сторону – ниша скрылась.
"Все так, да не так",– подумал Лясин.
Спустился к Николаю Ильичу. Ощупал на двери скобы засовные, ушки кованые для замка. Повернулся и, поблескивая глазами из-под кепки, просчитал ступеньки, так, как будто поднимался по ним: раз, два, три...
быстрей, быстрей. И вон туда – в чулан... Не пускалось.
Он снова просчитал ступеньки... быстрей, быстрей. И туда-в чулан. Дверь на себя.
– Николай Ильич, попробуйте, а я посмотрю,– попросил Лясин.
Николай Ильич как-то заплясал по ступенькам – все выше и выше, показал тростью на сигнальную, согнул ногу в колене и перешагнул, опять заплясал. Раскрыл дверь чулана – на себя, попятился.
Лясин ждал внизу минуту, другую. Потом поднялся наверх, приоткрыл дверь чулана. Николай Ильич, задумавшись, сидел на ящике.
– Не по уму нашему, не по уму,– со вздохом признался поуставший адвокат.– Дверь на себя.
Если выйти, да еще в полушубке, угол большой выходит.
Николай Ильич показал, как преступник бы вышел – едва не к краю площадки. Будь так, заметил бы Додонов.
Уже на улице Лясин спросил:
– А что сыщики решили?
Николай Ильич поднял повыше шарф, утепляя горло, шляпу поправил, покренившуюся от ветра.
– Этого не знаю.
– Привратники сказали, что видели, как Додонов вышел и вернулся. Два раза видели его, а по сказочке должно быть четыре: пошел открыть, назад за деньгами, вернулся к ждавшему его и опять в кабинет.
– Вот и никаких следов,– короче отвечал Николай Ильич: горло боялся простудить. Кто за него латынью возгласит за уникших и заблудших?
– И саквояжик принес с драгоценностями. Все подставил,-будто сам с собой поговаривал Лясин.-Все подставил. А мошенник, да чуть не гений.
– Всякое бывает. Вы зачем-то просили меня прийти?-спросил Николай Ильич.
– Вот за этим. Кое-что уточнить хотел. Додонов кого-то сам с черного хода провел в свой кабинет. Возможно, лицо из тайной своей охраны. Опытного сыщика.
Хорошо дело знал. Он все и запутал.
Попрощались на уголке.
Лясин свернул в переулок. Пошевелил плечами. Подмораживало ветром.
Время вечное! Судить ли его судом или еще как, но все состоится. Подлость выдаст лицо для суда и проклятия.
Сергей отложил книгу и прислушался. Тихо в квартире, все спят. Горела лампа на столе, отражало стекло зеленую чашу абажура.
Снова склонился над книгой. Читал записки Юлия Цезаря. Вчера Лазухин занес.
