Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)
Полынь и белые ромашки по буграм ближе к дороге.
Там, в окопах, видны каски наших солдат, и их оружие, и сгорбленные спины.
"Где разгадка тайны этого бесстрашия? Я боюсь смерти. Я хочу жить. Но не уйду отсюда, и никто не уйдет, пока не сделаем, что велено,– подумал Сергей. Было в сердце что-то сильнее страха смерти, хотя и давило жутью, и эта жуть нарастала по мере ожидания, и впереди все мутнее казался зной,Скорей бы уже",– подумал, что бой все равно неизбежен.
В эти минуты на болоте прогрохотал выстрел. Что-то случилось. Еще никто не знал, что возвестил он о несчастье.
На болоте двое– Павел Ловягин и курсант Малинич вели наблюдение за топями на случай появления немцев.
Ловягнна все звали здесь летчиком, так он представился когда вышел из лесов.
Самое пришло время уходить ему: пока высокая цена сведениям. Да и знал он – из этого боя живым не выбраться.
Успеть бы. Но как отделаться от курсанта, который с доверчивостью лежал рядом. Сложен крепко парень, непросто сладить с ним. Видел Ловягин, как Малинич, сняв гимнастерку, мылся в мочажине, мускулы похожи на сыромятные ремни: сплетет – не вырвешься.
Прикинул Ловягин, как бить. Малинич лежал на животе, и надо ножом под левую лопатку, как учили, сразу в сердце.
"Сейчас, сейчас,– готовился к этому удару Ловягин, но хотел еще последним словом испытать: может, потянет с ним на его сторону. Так сам свою жизнь и решит.– Не ошибись, дружок".
Кружил ястребок над болотом. Что-то высматривал по рыжим кочкарникам. Криво несло его горячим потоком в немецкую сторону.
– Вот н ты, летчик, когда-то летал. Дух, поди, захватывало? поголубели глаза Малинича от неба, в которое глянул он и вздохнул: широка воля, да мало ее на войне.
– Гляди, куда манит,– и взгляд Ловягина скользнул по спине Малинпча с просоленной от пота стежкой на гимнастерке.– Не видишь,– к решающему, но и рискованному для себя слову подвел Ловягин. Что скажет?
– Кого манит?.. Или испытываешь? – с усмешкой, но и зло произнес Малинич.
– В чем? – даже чуть обрадовался Ловягин, что понял его намек Малинич.
– Потом поговорим.
– Поговорят косточки наши на волчьих зубах.
– Но ястреб нам не пример... О, свола-а...– он не договорил. Боль в спине пронзила его, и перед глазами все Почернело. Ловягин убрал нож в карман и быстро пополз, проваливаясь в топях.
Смутно видел его Малинич. С трудом подтянул винтовку. Выстрелил. Брызнула вода над топью и упала зеленой струёй во мрак.
Малинич был мертв, когда прибежали свои.
Елагин повернул его на спину.
– Малинич! Коля!-стоя на коленях, звал Сергей друга.
Он лежал, как бывало в детстве на сенокосе, прижавшись к плечу щекой в запушенной рыжинке, закрыв глаза. Ресницы еще вздрагивали: будила их жизнь, такая близкая, еще отдававшая тепло от рук, которые сжимал Елагин.
А рядом затекали широкие с провалами следы Ловягина – вода выступала из-под мха.
Ловягин добрался к своим. С лица его и гимнастерки текла грязь. Он шатался и дышал с хрипом, зло оскаляясь, закричал по-немецки, когда усомнились, кто он и потребовал связать его с Дитцем.
На КП батальона по телефону передал данные о расположении орудий и станковых пулеметах – кратко доложил обо всем, важном для командования.
– Превосходно, лейтенант,– в радости ответил Дитц. – сведения были так кстати.– Я приеду за вами,– добавил он, чтоб Ловягин знал, какую честь оказывают ему за блестяще выполненную задачу: это была и проверка.
Ловягин вышел из палатки н сорвал с себя гимнастерку. Хотел бросить ее, но подумал, что она спасала егобыла для него счастливой! Напоминала II о страхах, они уже позади. Но ждали новые испытания, н невелики среди них надежды. Но если он чуть потянет, кончится воина, конец ее близок, еще усилие, и тогда жизнь щедро заплатит за все пережитое.
Он долго мылся, с жадностью глотал воду из бочки, и на него глядели, как па героя, который мог пробраться к русским, и вернуться, и теперь вот так наслаждаться своей удачей.
"Честная собака,– вспомнил он о Малиниче.– И подох, как собака. За что? Я хочу иметь свое. А они? За какое-то равенство...– выругался, он.Равенство. Не будь этой мысли в роду человеческом, я не таскался бы так без дома, без родины. Вот к чему пришло. Шпана немецкая поволокет Россию веревочкой на убойный двор..."
Он ждал Дитца. Сидел на поваленном дереве под шелестящей листвой осины, и ветерком обдавало его.
Загрохотала в мощи своей немецкая артиллерия.
Он встал и увидел, как поднимался в зеленом отдалении ураган взрывов. Там уже гибли те, кто считал его своим, и если хоть один уцелеет– не забудет его. Кровь на болоте дождями смоется, а в памяти – нет. Никогда. И страшнее казалось ему от начала недобрая дорога.
"Над всеми проклятие,– подумал он.– Откуда ты взялось? Кто вызвал тебя?"
Нет, он не будет ломать над этим голову, Одно – как можно лучше жить.
"Деньги, деньги бери. А там посмотрим..."
Но где они? Не в этой же траве среди крови и пожарищ!.. А может, под этим папоротником? Он вырвал куст.
Песок, как золото, брызнул в стороны и потек в яме. Ловягин вздрогнул, очнулся от дремы.
Мимо толпами шли солдаты к краю леса; они готовились к атаке, потные, грязные и усталые.
Ловягин, опустив голову, исподлобья глядел им вслед.
* * *
Гудела яростью рукопашная.
– Ни шагу назад, товарищи!
– Смерть фашистам!
Это были и призывы к стойкости, и последние слова сраженных бойцов.
Два немецких танка ползли на окопы стрелкового отделения Елагина, в обход, со стороны болота. Приближались – шли уступом: передний чуть поодаль и сбоку, второй как бы сопровождал его – готов был прикрыть от грозившей опасности. Окопы у дороги разбиты, оползли, земля покрыта минной копотью, будто дегтем полита.
Бой, казалось, длился мгновение. Но солнце уже было высоко – багровело в чаду, будто вечер уже, и лишь изредка золотисто всплескивало раскатами света. За спиной Елагина слышались глухие взрывы. Грохот пулеметов, удары танковых пушек, от которых разлетались избы.
Огонь обдавал защитников – жег и ослеплял. Дым тянулся к болоту и вдали, над зелеными холмами, поднятый горячим полевым воздухом, закручивался к облакам.
Гречишным цветом сияли они, пронзительно прекрасные в синезе.
Бой шел уже в центре деревни. Туда рвались немецкие танки и автоматчики. Елагин знал, что всем конец, и было жутко. Он стрелял, бросал гранаты, прятался, и снова гремели его выстрелы, почти одинокие здесь. Многие товарищи убиты – разбросаны в осыпавшихся и развороченных окопах. Маленький, уставший санитар оттаскивал раненых за баньку и перевязывал, как это возможно было, исполняя положенное.
Еше несколько дней назад они шли к вокзалу по солнечной улице города. Гремел барабан.
"На фронт... на фронт",-Елагин шагал в такт барабанным раскатам; и голубое небо, и улицы, и люди на тротуарах, и полыхавшее впереди знамя с золотой, разящей стрелою древка – все было как в праздник... Какое это торжество – идти вот так, когда все слито в одну силу, рокочет шквал шагов и в бой зовет барабан.
"Тарра-тарр, тара-та-та, пора-та-та..."
"На фронт... на фронт... Приду – не приду, приду – не пргду. На фронт... на фронт..."
Он переползал через убитых – искал гранаты. Вот наконец нашел. Связал их вырванными из вещмешка лямками. Вышло две связки.
В деревне – ожесточенные схватки возле изб и горящих плетней, и здесь, па окраинке болота, бил пулемет, рассекал на дороге немцев.
Танки все ближе и ближе. Гусеницы визжали и скрипели, мгновенно встрепенувшись, исчезали под ними березки.
Танки, казалось, нашли Сергея. Он был где-то в середине, между ними, и эта черта сжалась – замкнулась тенью.
Елагин не верил, что может погибнуть. Что-то случится и он не погибнет. Нет!.. С безмерною силой любил он сейчас весь этот великий мир от небес и до самой малой былинки.
Раненые старались уйти от баньки в надежде спастись – укрыться в болоте.
К Елагину подполз санитар.
– Ты один,уходи!
– Не время! У меня еще две связки гранат! -кргкнул Сергей.– Бери одну!
Санитар прыгнул за баньку. Затаился с гранатами в конопляниках. Тут было надежнее, чем там, в щели пе остался Елагин.
Сергей выглянул из укрытия. Вот они. С качающимися орудиями, какие-то рыжие и грязные.
Елагину почудилось, что земля стронулась и он быстро понесся под блестевшие на солнце цепи. Сейчас сейчас они разорвут его. Бежать! Он выберется к болоту. Танки все равно пройдут. Кому нужна его гибель! Ничто не изменится, и никто даже не заметит, как он погиб. В это мгновение земля взметнулась от удара, ослепительная вспышка прорезала неожиданно навалившийся мрак ьлагин упал на дно щели. Что-то закружилось и сразу оборвалось ~ остановилось. Сверху гудело, лязгали гусеницы. Щель обдало горячим моторным чадом, по каске ударило тяжелым, оглушило.
Танк прошел.
Земля сползла, придавила Елагина. Можно пролежать долго, немцы не найдут его.
Впереди раздался взрыв. И крик. Елагин вскочил. Рядом по траве катилась гусеница от танка, с другой гусеницы летели лохмотья одежды.
Из люка быстро вылез танкист в короткой черной куртке, шлеме и потянулся к кобуре.
Не раздумывая, Елагин бросил связку гранат под корму. Из днища хлестнул огонь.
Танк горел и вздрагивал, проваливался. Внутри его рвались снаряды.
Другая машина была в отдалении – устремилась к пулемету, вдавила его и, развернув башню, повела пушкой.
Банька разлетелась от удара снаряда.
В дыму, спотыкаясь, уходил Елагин к болоту.
Бой в деревне кончился. Командир отряда, комиссар и несколько курсантов до последнего патрона отстреливались из горящей избы.
Елагин был уже на болоте, когда, словно сметенная ветром, случайная пуля настигла-ударила в ногу.
Он упал, и мох под ним провалился. Неподвижная топь колыхнулась. Он схватился за ствол березки на кочке. Бился на краю топи, спешил: казалось, немцы бегут сюда.
Обессилев, крепко прильнул к мху уже в беспамятстве. Конец или тяжкий сон?
–"Все равно",-подумал он, когда жизнь показала, что сейчас она не добрее смерти.
Трава хоронила в холодной росе остылый прах безвестного боя.
А на востоке тьму освещали огромные зарева. Со зловещим блеском стояли они над болотными прорвами между которыми по топким мхам, опираясь на кол, брел Елагин. Рану перевязал рубахой. Пуля разорвала мякоть выше колена вроде бы и пустяк. Но много крови потерял Сергей, пока лежал в беспамятстве. Голова кружилась, сердце стучало, как в пустоте, билось в усилиях удержать жизнь.
Вяло и слабо, долго путаясь, выискивал он необходимые решения.
Но одно решение созрело мгновенно – идти на восток туда, к своим. Он успеет, догонит товарищей. И так торопливы были его первые шаги, что едва не стали они и последними. Он ступил в топь, и тут же водоросли, тина оплели его, обдали спиравшей дыхание гнилью. А под ногами-холодная пустота. Елагин рванулся, протянул руки к какому-то кусту, ухватился за его частые прутья, стал мамагывать их па кулаки. Так, держась за эту тягуче трещавшую к рвущуюся связь с берегом, медленно и тяжело выползал.
А когда выполз, долго лежал на сгшнс. Безрадостно оглядьгпал звезды над собой. Они напоминали огоньки далеких жилищ, одппоко разбросанных в пространстве без милых тропок между ними-пустынная бездна мрака разделяла их.
Болото, затянутое туманом, казалось бесконечными.
Убравшись из топп, Елагнп шел осторожно. Пробовал колом путь вперед;!. Иногда кол проваливался. Тогда проходилось сворачивать к дороге.
Но и она бьгла опасной. Там шли немецкие машины – доносилось непрерывное гудение моторов.
"Была ли польза от нашего боя? – подумал Елагин, снова вспомнив колонну курсантов, в которой и он шел по городу. Теперь ее нет – она погребена в окопах среди сгоревшей деревни.– Все погибли, как герои. А я бреду по этой грязи. Кому нужна моя жизнь? Что я могу сделать?"
Елагину казалось, что вон у той встающей над лесом огненной полосы СЕОИ. Он совсем не представлял себе, как малы его силы перед далью. Сколько надо пройти среди ^опасностей, в которые попадает даже чуткий и ловкий зверь, если человек захочет изловить его. Теперь ловили таких, как он, отставших от своих и измученных солдат.
Когда же кончится это болото?!
Он забрался в кусты. Знобило от тумана н сыпости.
Согрела дрема.
Снилась раскрытая дверь, из которой тянуло теплом.
Но он не мог подойти: в избе были немцы. Вышла молодая жепшниа в распахнутой шубе и посмотрела со слезами на него: "Я согрею тебя".
Она повела его куда-то, хотела скрыть его и согреть.
Но всюду появлялись какие-то люди и пугали их.
"Скорее вон туда",– показала она на солнечную волнившуюся полосу ржи, поманила его распахнутой шубой, за которой пронзающе радостно белым сияла кофточка.
Он с трудом раскрыл глаза. Кругом то же болото в тумане. И тоска вдруг какой-то безнадежностью заныла в душе со все затмевающей болью.
Елагин еле встал. Припадая на раненую ногу, пошел дальше. Как-то сгорбленно качаясь в тумане, он косо уходил от дороги.
В итог час машина доставила в лесную сторожку, где расположился Дптц со своей разведкой, Ловяпша в форме советского солдата. Дитц встретил его у входа. На столе горела керосиновая лампа среди глухих бревенчатых стен с занавешенными окнами.
– Рад видеть вас, лейтенант,– сказал Днтц и пожал ему руку.– Удача сопутствует умным н смелым. Вы достойны награды. Я позабочусь.
Дитц поставил на стол тарелочку с разрезанным лимоном, две граненые рюмки из зеленого стекла.
Лсвягин сидел чуть сгорбясь на маленькой табуретке. Лицо его в рыжей щетине, гимнастерка изорвана – будто бы солдат, вышедший из окружения. Он распухшими от ссадин руками взял сигарету, закурил с жадностью.
Дитц налил в рюмки из высокой прозрачной бутылки.
– Ворота на восток проломлены, лейтенант.
Дитц и Лозягин встали и выпили: Ловягин-с жадностью. Дитц тянул, как-то посасывая из рюмки, закрыл
глаза, отчего лицо его казалось мертвым.
Когда они сели, Дитц сказал:
– Фюрер возвращает вам потерянную родину. Прибавьте к этой радости ваше будущее. Оно счастливо устроится на куске золотой земли. Хорошая немецкая девушка родит вам детей. Наше оружие будет всегда с нами в крепких руках, чтоб никогда не потерять то, чем мы будем владеть. История, лейтенант, злая и мстительная колдунья. Иногда пытаемся задобрить ее старческими нежностями беззубого гуманизма. Только железная хватка! Будьте тверды.
Дктц встал и прошелся по комнате, а когда возвращался от двери, глядел на широкую с опущенными плечами спину Ловягина.
– Можете налить себе еще.
Лознгин не шевельнулся.
– Вы чем-то расстроены, лейтенант?– забеспокоился Дитц.– Возможно, в вас заговорила совесть? Сильные должны презирать и побеждать ее в себе. Не надо быть на разных со слабыми. Они выставляют совесть, как некое превосходство, весьма, на первый взгляд, отвлеченное. Так она хитро снимает железные латы с рыцаря и, надев их, поднимает меч над головой обманутого. Превращает его в раба, глумится над ним. Россия была погублена призывами к совести. Она сняла железные латы с таких, как твой отец, и сотворила расправу. Вы должны проклясть совесть. Только наше дело!.. Что они говорят там о наших успехах?
– Уверены, будто бы остановят и нанесут нам удар.
Говорят о мощных укреплениях на Днепре.
– Новые скопления их войск будут поглощены и уничтожены. Надежды русских навеяны ложью. Ложью, лейтенант, надо пользоваться очень осторожно и только в тех случаях, когда ее невозможно доказать. На Днепре оборвутся надежды русских. Даже если потом коммунисты будут говорить правду о действительных возможностях, никто не поверит. За узнанной ложью следует опустошение, как после радостей опьянения вином наступает состояние упадка. Возвращение с помощью вина к мнимым радостям рождает привычку, которая доводит до маразма. Таким людям место на свалке. Такое же коварство имеет и ложь. Не мешайте лжи, когда дело касается войны и политики. Вам никто не поверит до тех пор, пока ложь не разоблачит себя. И часто признание приходит к могилам. Будьте осторожны.
– Вы предоставляете мне право быть откровенным.
– Это право с беспрепятственным пропуском, когда разговор касается нашего дела,-сказал Дитц, настораживаясь.– Я говорил вам об этом. Иначе в укрытиях молчания мы можем оставить ошибки. Подобные язвы очень опасны.
– Мы усиливаем их гнев расправами.
Ловягин что-то хотел сказать, но Дитц перебил его.
– Проявите терпение и выслушайте меня. Немцы приветствуют тех, кто присоединяет к нам свои усилия. Но когда идет бой на громадном и страшном фронте, мы не можем быть снисходительны, Мы погибнем. Быть снисходительными к врагу, чтоб потом оп содрал с нас шкуру? Ваш отец, да и вы, усвоили этот урок.
– Я хотел сказать о другом. Коммунисты могут умно распорядиться гневом народа. Мы побеждаем, и достаточно терпимости к русским солдатам, как коммунисты потеряют контроль над армией.
– Я еще добавлю для ясности. Вы в пылу молодости, без умысла, конечно, не сомневаюсь в вашей верности, предлагаете, как вам кажется, более умное, чем то, что сверкает над нами в зените могущества и власти. Не касайтесь этого никогда, чтоб не сгореть. Но со мной вы можете быть откровенны. Мои фильтры не пропустят ничего вредного для вас. Наше дело исполнять. Мы армия.
– Я иду без пощады и жалости,– сказал Ловягин.
– Не сомневаюсь. Коммунисты лишили вас всего, что дано было вам самим богом.
Дитц налил еще в рюмки, похожие на маленькие сверкающие коронки.
– Отдохнем потом. Вам будет доступно многое.
Фейерверк удовольствий. Хотя этот фейерверк пока состоит всего из двух цветов: вина и женщин. Пусть все жгут, пусть все гибнет. Вы должны глядеть на происходящее без сострадания. Это сама жизнь более быстрым способом очищает землю от всего лишнего. Когда слишком тесно в комнате, жизнь становится невыносимой.
Не так ли? Фюрер в свое время испытал тесноту жилья и зло. Никому не было дела до него, когда он был беден.
Люди породили его ненависть. Теперь мир кровью расплачивается за свою вину. Не вы всаживаете пулю, а бог несет свое возмездие... Теперь о деле. Снова о деле, лейтенант. Мне поручено обеспечить вам выход.
Дитц развернул на столе карту.
– Вот здесь,– пометил он карандашом точку на карте,– наши засады засекли движение небольшой группы противника. С целью пропустили ее. Вы должны пристать к этой группе и с ней выйти в тыл советских войск. Дальнейшее ясно. Делать все, что будет содействовать нашему успеху. Действуйте смело, решительно. У вас полная свобода проявить себя. Вот через этот лес,– Дитц опять показал на карту,– предположительно пройдет замеченная нами группа. Вы должны опередить ее и ждать наверняка. Вам понятно?
Ловягин резко встал из-за стола.
– Да, господин майор.
– Пойдете сейчас.
Дитц оглядел Ловягина. Гимнастерка коротковата, обнажены запястья сильных рук. Но зато видно, что ношеная и стираная, вроде своя.
Дитц достал из стола небольшую книжку.
– А вот деталь. Она подействует, как самый лучший документ, располагающий к доверию. Я знаю их.
Ловягин взял книжку. Стихи Пушкина. Раскрыл.
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес едва чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит...
– Может, побольше патронов?-с усмешкой сказал Ловягин.
– Побольше ума и хитрости, лейтенант... Я провожу.
Ловягин взял с лавкп свой вещевой мешох, в котором лежала черствая горбушка хлеба.
Дитц положил на стол пистолет и четыре обоймы с патронами.
Ловягин подержал их на ладони, как бы взвешивая сожалеюще.
– Маловато.
– Лучше скромнее.
Вышел в плаще, скрывая советскую форму.
Издали доносились раскаты, как будто гулко бил барабап.
Всплывали ракеты – вещали кому-то свои знаки, каждая свое, по все недоброе.
Ловягин ехал в машине Дитца. Их останавливали немецкие посты и засады на развилках и перекрестках дорог. Солдаты в касках, с автоматами заглядывали в машину и после проверки отменно четко отдавали честь разрешали проезд.
Все дальше своя полоса, все ближе неведомое – опасное, затаившееся в лесах.
Дитц, свернул на просеку и остановил машину, Попрощался с Ловягиным.
– До встречи, лейтенант.
Ловягии сразу же скрылся в лесу.
Он слышал, как удалялась машина.
Первые шаги самые осторожные: еще не все СЛУХ и внимание – можно чего-то не заметить. Надо успокоиться. Он постоял среди орешников. Листья рябпли росой.
Впереди туманное поле, и где-то под покровом тихой травы булькал перепел, не напоминая о мире-он жил им – звук был радостной долей в несвержимом течении вечной жизни.
"Уйдем отсюда", вспомнил Ловягнн слова отца. Никуда не уйдешь. Сзади-пуля, а в лоб-другая, если сам промахнешься.
Он пошел, сжимая в руке пистолет, спаситель единстЕекиый в этом пропащем одиночестве.
* * *
Штабной автобус Впхерта стоял в лесу, неподалеку от проселка, по которому беспрерывно проходили машины: тягачи, тянувшие орудия, бронетранспортеры с пехотой, мотоциклы и санитарные фургоны, переполненные ранеными.
Убитых хоронили за дорогой. Ставили березовые кресты, на которые надевали каски. Шеренги крестов напоминали неподвижные и страшные колонны призраков с распростертыми обрубками рук и стальными черепами-касками с белыми знаками свастики, скрещенными семерками,– символа счастья и удачи у древних германцев.
Окна в автобусе раскрыты в сторону поляны с тонкими березками среди загущенной и уже подвыгоревшей травой на кочках. Стелился дым кухни с запахом жареного. Слышались крики и смех штабистов. Все это скопище в мундирах жрало, получало деньги и ордена, завидовало, сплетничало, злилось и молило усердно о своем повышении. И тут же рядом ходила смерть.
Вихерт, желая отдохнуть-духота и усталость угнетали его,– спешил закончить намеченные на этот час дела.
Он прямо сидел за столом, и это было выправкой – сидеть не горбясь. Строгость лица соответствовала записи, которую он делал в своем дневнике.
"1.7.41 г. Противник на участке моей дивизии после упорного сопротивления уничтожен нашей решительной атакой. Таким образом, мы вышли на соединение с соседом севернее нас, сужая разрыв, через который отступающие войска русских имели возможность выхода в восточном направлении.
Положение моей дивизии на сегодняшний день таково, что центр сильно оттянут к югу с дальнейшим распрямлением на восток до Березины. Таким расположением мы обеспечиваем свои правый фланг.
Следует признать: русские в попытках выйти из своего отчаянного положения предпринимают яростные атаки, что стоит нам большого напряжения и жертв.
В эти дни немецкий солдат еще раз доказал, что он достоин самой высокой похвалы".
В отсеке автобуса Вихерт лег на походную кровать, укрылся одеялом из грубого сукна.
Было душно. В приоткрытое окно тянуло гарью. Все небо было в слоях мрачных туч, под которыми тьма лесов была похожа на пропасти.
Засыпая, Вихерт услышал странный, неожиданно появившийся и сразу исчезнувший, притаившийся стук. Затем стук повторился. В нем было что-то устрашающее.
В автобус вбежал адъютант и, раскрыв дверь, увидел, как Вихерт, бледный, испуганно отвернулся от окна.
Стрельба и отдаленные взрывы разбудили его.
– Русские!– крикнул адъютант и схватил сапоги.– Скорее! Они могут появиться и здесь.
– Лейтенант, вы спешите засунуть мои ноги в сапоги.
Но вы забыли, что прежде надевают штаны,– сказал Вихерт и, презирая суетливость адъютанта, как можно спокойнее оделся, став перед зеркалом, застегнул мундир.
В лесу царил переполох.
Трещали мотоциклы.
Вихерт спустился в блиндаж, из которого расходилось множество проводов. Как паутина, тянулись они среди ветвей леса и травы лугов в полки и отдаленные батальоны.
В центре этой паутины, сгорбясь, сидел большой с седой головой паук один из дежурных штабистов. Он слышал сигналы очень тревожные и был насторожен.
Встал перед Вихертом, кратко доложил, что на правом фланге их дивизии появился противник. Вышедшие из котла русские пытаются пробиться через дорогу.
Он знал больше – русские уже прорвались через дорогу. Но не сказал об этом: лучше помолчать, побыть в стороне, пока неприятные вести сами укажут на свой исток.
Впхерт взял трубку. Четко и быстро сработал вызов.
В наушнике трубки кто-то тяжело дышал.
– Они прорвались...
Там, откуда пришла эта весть, крики сотен людей слились в сплошной вой.
Дежурный глядел на Вихерта, упиваясь постигшими его неприятностями: это была страсть, которая искала наслаждения в несчастьях других. Глаза его расширились и как-то неподвижно застекленели: он продлевал свое наслаждение.
"Как хорошо, что я не на его месте",– подумал он, и в этом было упоение его приниженности: не он будет отвечать за неудачи.
Вихерт перехватил этот взгляд.
– Майор Келлер, немедленно на месте выяснить обстановку.– Это было наказание, от которого он не мог удержаться.– Вы плохо слышите! – жестко повторил Вихерт.-Звуки боя прочистят вам уши,-добавил он, чтоб впредь майор знал, как надо дорожить расположением командира.
Вихерт прервал этот разговор срочными приказаниями и требованиями немедленного их исполнения: он поставил задачу особому отряду мотоциклистов и автоматчиков как можно скорее перекрыть лесную дорогу – не дать уйти противнику; поднял и батальон пехоты, приказав оттеснить русских в болото, закрыть возможные выходы оттуда.
Это была схема, в которой каждому надо было исполнить положенное. Только позже она станет машиной, которая должна раздавить противника.
В блиндаж вошел адъютант Вихерта, сказал, что горяг бензозаправщики. Они предназначались для танков, ушедших за Березину.
Вихерт медленно поднялся наверх. За лесом, над которым уже бушевал огонь, с ослепительным вихрем метались голубые зарева. Раздался взрыв, и воздух качнулся.
В небо, колыхаясь, сразу поднялось громадное светящееся облако, в котором клубами свертывался дым. Поднятые жаром, кружились п плыли пласты пламени.
Вихерт решил, что сейчас самое лучшее для него быть поближе к этому пеклу. Не желание что-либо исправить гнало его туда: хотел отдалить время ответов перед командующим, еще не представляя размеров постигшего.
Он сел в коляску мотоцикла, не признавая сейчас опасности. Если бы можно было риском, храбростью, а может, и раной отвлечь неприятности.
Энергичные действия Вихерта, в успехе которых он не сомневался, не нашли решительного завершения: казалось, какие-то случайности помешали их исполнению.
Русские ушли стремительно.
Главное, отряд мотоциклистов и автоматчиков, на который так надеялся Вихерт, может быть, слишком торопился или, наоборот, опоздал,– был разбит русскими пушками в лесном коридоре и расстрелян из засад пулеметчиками. Выбралась лишь жалкая горстка.
* * *
– О, Вихерт, сколько зим, сколько лет! Рад видеть тебя!
Они поздоровались, Вихерт и первый адъютант армии полковник Флеминг. Старые друзья: вместе, еще в ту войну, начинали они службу в пехотном батальоне. Флеминг бывал частым гостем в семье Внхерта, и в уединенных беседах много было выпито кофе из маленьких фарфоровых чашечек. Сейчас он приехал по делам. Время и поговорить. Давно не виделись.
Они прошли в палатку под старыми соснами. На кряжистых стволах размашистые низкие кроны с искрящимися в иглистых кистях росинками выплавленной зноем смолы. На одной половине палатки – рабочий стол Вихерта, на другой – походная кровать с белоснежной подушкой и суконным одеялом. На рабочем столе – телефон и карта,
Флеминг снял фуражку. Бледные жидкие волосы влажны от пота, и раскраснелось от духоты лицо с высоким лбом и большим хрящеватым носом.
Денщик поставил закуску-несколько бутербродов с пластиками ветчины. Вихерт достал из сундучка бутылку мартеля и коробку с сигарами. На крышке коробки нарисована полунагая мулатка со смуглым лицом и полными губами; ослепительно улыбаясь, будто звала под пальмы на краю лазурного моря.
– Эту бутылочку откроем ради нашей встречи,-сказал Вихерт.– Я думал, ты зазнался, старина?
– Что ты. Просто много дел,-ответил Флеминг.– Все время на колесах. Не знаю покоя,
– Как чувствует себя командующий? – спросил
Вихерт: его тревожило отношение командующего к нему.
– Он, как всегда, замкнут и непроницаем, как будто сделан из железа. Скуп на похвалы. Но тебе она досталась. За ту деревушку... от которой не осталось и следа.
Это настоящий полководец,– сказал Вихерт.
– А вчерашнее исправим. Но об этом потом... Пусть наши тревоги пройдут как можно скорее.
Вихерт налил в маленькие рюмочки.
– Я так рад, что ты завернул ко мне,-растроганно проговорил он.
– С тобой я свободен, старина. Наверное, такое же чувство у собаки, которой дали погулять без поводка.
– Ты чем-то расстроен?-забеспокоился Впхерт.– Что случилось?
– Ничего. Война вошла в свою колею. Многое становится приг-ычным. Но меня что-то тревожит. Меня все время что-то треножит. Ты знаешь, бывает счастье. Но омрачают тревоги потерять его. Эти победы – наше военное счастье.
– Тревоги необходимы, чюб не зевнуть счестье,– сказал Вихерт.
– Все гораздо сложнее. Я думал, русские после первых же таких потрясений запросят мира. Мы уже избалованы легкими войнами на Западе и успехами нашей дипломатии, за спиной которой стояла грозная армия.
Здесь – неожиданное упорство, как будто мало свалить дерево – следует еще вырубить и выжечь корни.
Вихерт поклоном подтвердил свое согласие с таким заключением.
– Не знаю, известно ли тебе, вчера с речью выступил их лидер, Сталин,продолжал Флеминг.– Он вынужден был признать перед всем миром, что над большевистским государством нависла смертельная угроза. Но единственный вывод, какой он сделал: война, и еще раз без пощады война. Кроме того, он призвал всех сторонников коммунизма к партизанским действиям в нашем тылу,– с раздражением произнес Флеминг эти слова.
– Стоит ли придавать значение каким-то призывал".
Перед нами открытая возможность одержать победу из классической по своим масштабам битве на уничтожение.
– Да, это так. Призывами нас не остановить. Но в боях под Ломжей дороги и леса были завалены трупами.
Крики и мольбы изуродованных. Я видел целую колонну машин, в которых везли раненых. Растерзанные, в крови, под палящим солнцем! Это картина ада! Некоторые дивизии потеряли до половины своего состава за несколько дней. День здесь кажется вечностью, а ночь с огненным небом – концом света.
– Что ж делать? Я повинил бы историю, которая сотворила рядом с нами такого гиганта, как Россия. Она в конце концов сожрала бы нас. Мы спасаем себя, предупреждая день страшного суда над Европой!.. Дальнейшее оправдает наши жертвы, как жизнь человека, у которого изъяли больное для его спасения. Не станет же он проклинать хирурга за ту кровь, которая была от его ножа.
– Боюсь, в нашей же, немецкой крови мы утопим нашу с тобой Германию.
Вихерт впервые слышал такое откровение: какое-то неверие или предчувствие несчастной судьбы в этой войне.
