Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 43 страниц)
– Сегодня, в четыре часа утра, без объявления ка
кпх-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...
На душе Кирьяна сумрак до самой бездны. Все, что было, осталось вдруг где-то далеко-далеко – было грустным зовом напоминания... Стучала беда, ворвалась в дом черным ветром, а с дороги кричал кто-то:
– Война... Война...
Никанор стоял неподалеку. На голове – форменная фуражка со значком, прям, как в строю; слушал власть – грозные слова над врагом страшнее проклятия:
– Смерть!
Небо побелело – сушило землю, как и душу распаленной тоской.
Кирьян остановился у берега.
Под кручей бухнул голавль. Вода качнулась, пошла под тень кустов огнистой от солнца каймой.
Над тем берегом кружил ястреб. Крылья, как косы железные, неподвижны, и криво, и стремительно несет эту ненасытную птицу какая-то сила. И вдруг провалилась, метнулась вниз.
"Кого-то взял, погубил. А ничто не шелохнулось, не зашумело",– подумал Кирьян.
Быстрый шорох травы за спиной. Феня! Темный платок, в узоре его светилось ее скорбное лицо. Тихо приблизилась.
– Вот и пришла наша разлучница, Киря.
Он сгладил с ее головы платок. Открылись солнечно раззолоченные волосы. Развязал на шее узел. Что-то толкнулось в горле, и Кирьян увидел, как из-под сомкнутых ресниц просочились моросинками слезы.
– Заря ты моя.
Плыли в покое облака над ними. Шелестела листва лозинников и черемух, от которых все еще пахло соком недавно прошедшей весны
Никанор сидел в избе на лавке у стены. Завтра уходит сын. -
Вошла Гордеевна. Выплакалась, намолилась в чулане. ^ стало присела у печи на табуретку: чего-то и в ногах стонет, будто долгую дорогу прошла.
– Что же с Катюшкой-то будет?
– Баб с детьми не тронут. Не мужское это дело,– заверил Никанор и достал кисет с махоркой. Крепко свернул цигарку.– Может, и замирение выйдет, как стукнут наши силами-то. Сидела бы лучше дома.
– Дом ее там.
– И здесь не чужое... Он, Федор-то, еще летось настороже был. Или не чуяли там до последнего? Войско сразу не подгонишь. Дни и ночи гремело, поди. Должен бы смекнуть, военный человек. И нечего было сидеть там Катюшке.
– Она не очень-то и послушает. Да и молодые. Кому сохнуть-то охота.
Никанор посмотрел в окно. Не идет ли Кирьян.
– Где малый? Люди все сейчас по своим домам с родными. А наш...
Не договорил. Кирьян на пороге.
– Будем баньку растоплять или нет? Люди растопляют,– сказал Никанор сыну.– Полагается перед дорогой. Дорога тебе завтра.
С минуту молчал Кирьян. Вот и пришло неизбежное.
– Слушаюсь, папаня!
– Говоришь-то как,– сказал Никанор с недовольством, что вроде бы и не огорчала сына разлука с домом.
– А что слезами моросить? Приказано, значит, надо.
Звезданем там немцу между глаз.
Кирьян подхватил с лавки два пустых ведра и вышел – воды наносить для баньки.
– Не попрекай, отец. И так ему не сладко.
– Не очень ему и горько, гляжу.
Бадейка с цепью на веревке, раскручивая воротило быстро понеслась в колодец. Чокнулась с водой. Кирьян повел веревкой-утопил бадейку. С силой вдруг потянуло в глубину. В колодце отдавались звуки, похожие на тяжкое, притаенное дыхание, и словно кто-то всхлипывал и опять, притаившись, дышал как-то загнанно, мучительно, глухо. В глубине тьмой мигала вода.
Он вытащил бадейку и наклонил ее над своим ведром, стоявшим на прилавке сруба. Хлынул хрустальнопрозрачный поток, обдавая лицо Кирьяна свежестью родника. Пройдя сквозь мрак и толщи земные, вода встретилась с солнцем сверкала с его жаром ее холодизна.
Никанор уже растапливал баньку.
Стояла она за двором, маленькая, прокопченная, у застекленной прорубкой в стене, объятая крапивой и малинийками.
На малинниках растянута для просушки сежа-особая рыбацкая сеть.
Кирьян вылил воду в бочку и опять пошел на колодец. Когда вернулся, над банькой уже стелился дым, тянулся жидко по конопляникам. Никанор сидел на порожке баньки.
Присел рядом Кирьян. Под навесом крыши – на верхнем бревне стены железные скобы. Лежат на них УДОЧКИ Кирьяна – из орешника, длинные и промасленные деготьком, чтоб не брала их гниль, короткие – можжевеловые для ловли с лодки над ямами. Висят жерлицы с большими крючками на щук и окуней, донки с тяжелыми кусками свинца и назубренными тройниками.
– Удочки, папаня, где-либо не ставь. Сюда клади.
А то я такие по всему лесу искал. И сежу, когда высохнет, убирай, мыши бы не погрызли.
– Делать мне больше нечего, – ответил Никанор.
– Посидишь когда. Лещи вот-вот пойдут на метку.
После – самый клев. Попробуй на картошку с толченой коноплей. Здорово берет! На самое дно опускай. Грузильца полегче. Поплавок торчмя и как ляжет, жди. Бывает, несколько минут так лежит. Под воду пошел – подсекай.
– Тут сейчас самого, как тройником, за самое сердце подсекло... Наши-то отступают, – сказал Никанор шепотом про тайные эти новости. – Бои кровопролитные.
Города горят. На дорогах крушения. Проехать никак нельзя.
– Кто ж тебе доложил про такие подробности?
– В сельсовете радио слушали. Водил кто-то ручкой на приемнике. Да и навел на эти слова. Не наши это говорили, а из-за границы. Ночью уже знали: война-то начнется.
– Теперь все равно. Началось, – сказал Кнрьян. – А насчет того, что отступают наши, похвальба вражья.
Вранье!
Кирьян еще раз сходил на колодец.
Принес воды. Кадку наполнил до краев.
– Ты не обижайся, отец. Языки всякие бывают. Нарочно скажут, чтоб верой упали, – сказал Кирьян и опять присел на поленья в ожидании, когда согреется вода и баньку протопит жаром.
– Наша вера с властью, как руда с землею срослась.
Падать ей некуда, – сказал Никанор. – А от битья по ней и железо надсадится. Теперь отцовское напутствие послушай. Первое самое командиров слушайся. Очень характер у тебя вольный. С них тоже спрашивают.
Все в ответе перед Отечеством. Людей уважай. Чтоб никто грубого слова не слышал. Смутьянов и трусоватых остерегайся. Они, как звенья источенные, в цепь не годятся. В атаку пойдешь – лопатку к животу ставь. От пули так сохраняет. И винтовку ложей повыше к сердцу держи до последней минуты, как с врагом сойтись.
Тогда штык вперед. Не бойся. Чем страшнее сам, тем врагу страшнее. Кто верх возьмет – тому жизнь и слава, кто на низ пал – тому яма темная. И гляди, боже упаси, за себя руки поднять перед ними. Чтоб весть такую и слухом не занесло в наш дом. Дому тогда лучше сгореть, а нам с матерью лучше под чужими окнами ходить, где про наше горе не знают.
– С чего это ты, отец, заговорил про такое? Там и политруки скажут.
– Хоть кто. Честь свою перед народом крепко держи.
Не поскользайся. На войне, как на тонком ледку. Иди, да стерегись, можно и оборваться. А берега далекие.
Дойди, сынок.
Нагрелась вода, и натомило жаром в баньке. Можно и заходить.
Горячая низкая широкая печь с вмазанным чаном.
У стены под оконцем лавка. На ней два ковша, железный н деревянный для горячей воды. Небольшой ушат н таз для мытья.
Влажно пахло дымом, сажей и духом березовых веников, которые связью висели на стене.
Следом за Кирьяном зашел отец, без рубашки, в нижних холщовых штанах, босой.
Никанор поставил на пол у зевла печи ушат с водой и кочережкой выкатил раскаленный камень. Камень завалился в ушат. Раздался треск, с шипением заклубило паром.
Никанор быстро вышел и крепко закрыл дверь.
Камень стучал в бурлившей воде о дно ушата, с яростью отдавал из недр свой жар.
Затмило все паром, нестерпимо горячая влага текла по телу. Схватывало дух, и можно было. представить себе, что такое возможно только в аду. Так и подумал Кпрьян в удушающей этой тьме. В голове шумело. 1"ирьян ударом распахнул дверь. Было тихо. На дворе разговаривали о своем отец и мать.
Кирьян быстро вымылся и вышел в предбанник.
Мать уже приготовила чистое белье. Оно лежало на лавке. Отдельно нижнее и верхнее-гимнастерка и галифе: память о недавней армейской службе Кирьяна.
Напротив дверного проема, на чурбаке сидел отец.
"Была бы жена-уважила, спинку бы потерла,– подумал Никанор.– А холостого вон и легкий пар выталкивает".
Кирьян снял с гвоздя полотенце и зашлепал по телу – унял испарину.
Сильно белое его тело. Крепок высокий ствол шеи, широка грудь с крутой пропашкой на два пласта. Тонок в стане, как отлитые желваки мускулов на животе. Длинные и гибкие с плавным подъемом стопы ног неугомонны и быстры в счастливой ходьбе, и упорен их шаг на долгих дорогах.
В теплой ночи редкие скрипы коростелей крались из поля. По сырым олешникам соловьи свистели и чокалн, и это чоканье напоминало частые, звонкие и неистовые удары колотушки.
В лесу гнилушки фосфорически мерцали на пнях го дубовато-холодным свечением.
Дурманно-нежный запах фиалок роднился мгновенной грустью с ночью последнего свидания.
Кирьян и Феня ушли подальше от хутора.
Они сидели в рытвине, на сваленной в вереск березе с вывороченными п разорванными корнями. Полвека тому назад развернула она солнцу свой первый листок, новая, маленькая березка в гуще кипрея. Поднялась, развернулась навстречу луговым ветрам зеленым парусом.
В ураганную ночь шумела и рвалась беззащитно в порывах одна на этом лугу. Рухнула.
Ей было вволю света, дождей и земли. Она не боролась, как другие деревья – в схватке стремились к солнцу, во всю мощь работали корни, рвались вширь, в глубину к родниковым жилам-и вон какие леса-зеленые тучи под небом от края до края встали из этой борьбы.
Рядом с рухнувшей березой пуия, где на высоком сеновале встречали Кирьян и Феня зори прошлого медового лета. Теперь пусто там. Лишь в углу ворох сена истлевал.
Внизу, под кручей, Угра на быстринах в серебряной метели звезд. А дальше луга, и там у леса затонул костер ночного, радужно сияет туман вокруг красной глыбы огня.
И пад всем этим простором небо с кристаллинамп словно вымытых росою звезд.
Где-то в ольшанике ручей пожурчивал и со стуком колотился на камнях.
Все кругом как и прежде. Неужели вон там, вон в той стороне, где над лесом матово светит из тьмы плоское длинное облачко, война?
Сидели они под шинелью: так уютнее среди простора на круче.
– Без тебя уйду с хутора. К тетке,– сказала Феня.– Боюсь одна. Вдруг Митя придет? Теперь жди.
Всем горе, а ему надежда заблазнилась с тюрьмой попрощаться.
– Всем одно. Вот так бы наш свет не упал, – постучал он кулаком по стволу березы, и далекая от них сухая вершинка ее затряслась в вереске.
Феня легла спиной на оброселый ствол березы и положила голову на колени Кирьяна.
В высоте звезды, близкие и далекие друг от друга, разделенные пустынной тьмой, переливаясь, блестели, как из-под текучей воды.
– Погляди в небо, Киря. Видишь ковш?
Он оглядел гигантский звездный ковш. Во тьме льдисто мерцала его оправа.
– Видишь, на самом мыске его звезда. Погляди на нее, когда далеко будешь. И я погляжу. Там любовь наша будет встречаться. Милый, вон та звезда на мыске – место свидания нашего. Запомни.
Зиезда в ее глазах расплылась и пропала за закрытьши ресницами.
– Как же прощусь с тобой?
– Ждать тебя буду.
На рассвете они остановились у избы Фени.
– Не прощаюсь. В избу к нам придешь,-говорил он торопливо, как в бреду.– Я скоро,– добавил он и пошел к Угре проститься с родимым берегом.
Какая-то птица испуганно застучала крыльями – заметалась в кустах.
Тянулся над водой пар, и было похоже, что это облака клубились и двигались. За перекатом, где быстринные потоки врывались в тяжелую толщу, вода бурлисто вскипала – неслась по текучей глади взблескивающими серпами.
Он встал на колени и поцеловал берег.
"Киря, перевези",– голос их первой встречи хранила река.
Он поглядел на ту сторону. Лоза медленно уходила в туман.
Он последний раз поцеловал берег. Не просил ничего и не загадывал. Пришла пора самому пойти за все, что с малых лет так красно дарила ему эта река – вся жизнь, весь простор вокруг.
Он торопливо поднялся по тропке.
"Киря, перевези",– все звал его голос прошлого и отставал, печально и безнадежно замолкнул.
Кирьян постоял на,своем задворье. Свились малинники у стены пуни, и хмель лопушистыми листьями дотянулся до крыши. Среди зарослей лежит колода старая.
Вбита в ее трещину железная бабка. На ней отец всегда отбивал косу и любил тут посидеть – на этой колоде, когда жарко вокруг – здесь тихая тень наводит дремоту.
В избе темно. Лишь в окошках мутнеет рассвет.
Гордеевна – на своей лежанке у печи, а Никанор – на диване. Не спят.
Сильно как-то вдруг застучали ходики.
– Ухожу,-сказал Кирьян.
Встал отец. Вышла и мать, держится за стенку.
– Уходишь. Или не со всеми? – спросил Никанор.
– Что тянуть. Один скорее дотопаю.
– Натопаешься еще. Войны тянут дороги долгие.
– Ничего... сапоги-то новые дадут, чай.
Все приготовили по-людски проститься. Родион Петрович придет и Графена,– сказал Никанор про мать Федора,– Как же так? – будто огорчился Никзнор не тем, что сын уходит, а что уходит он без застольного провожанья.– Дома какой часок побудь. Неизвестно, когда придется теперь.
– Отдохнуть бы лег перед дорогой,– сказала Гордеевна.
– Со всем пародом и поедешь. Веселее,– решил Никанор: уговорил сына.
Кирьян поставил на лавку у двери свой вещевой мешок.
Гордеевна заторопилась – накрыла скатертью стол:
вдруг совсем без провожанья уйдет. Поставила бутылку, сковородку с яичницей, пышки положила.
– Пить не хочу,– сказал Кирьян.– Растрава одна.
– Или ослаб?
Кирьян увидел в окно Феню. Она тихо прошла мимо их проулка. Он выбежал и остановил ее. Взял за руку.
– Пойдем. Посидим перед дорожкой.
Она не хотела идти в дом, где не очень-то, как она думала, ждали ее.
– Я у околицы обожду, Киря.
– Идем! – сказал он.
Опа зашла. Поздоровалась, чуть в поклоне опустив голову, и сразу поглядела на Кирьяна.
– Может, помочь что?
– Торопится чего-то он. Как все одно невмоготу ему,– посетовала Гордеевна. Может, Феня что скажет – удержит его.
Никанор понял: малый от тоски бежит.
– Его дело, раз торопится. Присядем.
В стремновской избе Феня первый раз за столом. Сидела рядом с Кирьяном, как это могло быть, если бы молодой хозяйкой вошла она в этот дом. Несбывшееся проглянуло для всех видением желанного. Было непростимым перед людьми прощание сына в отчем доме с чужою женой.
Поднялся Кирьян.
– Мама, отец, жалейте ее и в обиду не давайте,– сказал он про Феню.Очень прошу вас. Через меня родная она и для вас.
Никанор и Гордеевна помолчали с покорностью перед прощальною просьбой сына.
Потом Никанор сказал:
– Мы ее и прежде жалели. Не враги ей. Что не по закону, всегда вступимся. А насчет прочих обид у нас с матерью и рук не хватит ее отгородить. Сама нагородила.
Уж ие повини, сыпок, и ты, Феня, не гневайся,– не мог Никанор даже в такой час не сказать так-помиловать Феню, что любовью парня стравила замужняя.
– Так разве я прошу о чем? – проговорила Фепя.– Я ни о чем не прошу. Это Киря по своей воле сказал.
– Мужчинам выдержку бы надо иметь,-не глядя на отца,сказал Кирьян.
– Я, сынок, перед немилой правдой голову не клоню.
В яму не оступиться бы.
– Дядя Никанор! Не берите мое лихо судить. И жалости мне вашей не надо. Киря сказал, что через него уж и родная я вам. Из-за меня кровью здесь наследили. Вот какая родная! Да такую гнать от порога. А я с вашим сыном. Хорошо, никто не видит. Вам стыд и позор, а мне, как суд, лавка ваша. Зато образам красный угол в избе,– показала она на иконы.– Боги! На все их воля.
И война, и сын уходит, и слезы, и города горят. Стра-аашно такие образа и избе держать!-как в беспамятстве крикнула она, и от ее крика огонек лампадки забился, и будто зарево дрогнуло на иконах.
Никанор и Гордеевна с испугом глядели на Феню.
Кнрьян улыбнулся неожиданно:
– По-нашему, хоть пожар, а правда дороже всего.
Никанор встал, сказал как можно сдержаннее:
– Прощаться пришла или бунтовать здесь? Такие бунты в нашем доме не бывали. А что до икон, то они нас не трогают. Смирно глядят, как иные умные люди.
– Сказала. А что не так, судьба доскажет... Киря, я на околице жду. Там простимся,– сказала она и в двух шагах от порога наступила на новую половицу.
Старую, с ржавыми пятнами Митиной крови вывернули и в печи сожгли. Но перешла память на новую: наступить на нее боялись, и лежала она белая и чистая, и по счету знали ее – пятая от порога.
"Черта непереступимая",-подумала Феня: черта стала страхом перед ней в этом доме – не пускала,
На околице попрощались.
Кирьян поцеловал мать и потом уж почти ничего не помнил, все кружилось и пропадало-измученное страданием лицо матери, седая голова отца... Приблизилась Феня и шепотом остановила:
– Ждать тебя буду.
Красиво и скорбно бледное, как холст, лицо. Сухо горят глаза: калилась в них тоска на прощальном ветру.
– Прощай... Прощайте!
Вот и пошел Кирьян с хутора по строгому приказу войны. Уходил все дальше и дальше по дороге, подсвеченной с высоты вишнево разгоравшимися облаками.
Мешочек его низко висел за спиной. Быстрый был шаг. Не оглядывался. Сердцем видел он, как трое стояли – провожали его, и видел хутор с крышами в пару и тихими еще окнами, и свой дом под старыми липами.
Сердце встрепенулось перед поворотом. Оглянулся.
В раме околичных ворот – на дороге, поникнув, стояла мать, чуть сзади отец и у обочины Феня, с той стороны, где звенел над рожью жаворонок.
Кирьян снял кепку и так постоял перед хутором, перед всем родным и милым, что оставалось здесь.
Когда он скрылся за косячком леса – вдруг пропал, Гордеевна опустилась на дорогу-ее молила, чтоб вернулся с войны сын.
Чуть свет заиграла на хуторе гармонь.
Началось провожанье.
Сперва тихо. с уговорами в сенях, куда из застолья выходили поплакать жены и матери.
А потом потянулись песни, похожие на плывущие в небесном раздолье облака.
Раздался пляс. Загремели половицы в избах. Не с веселья – с лиха разошлась удаль волюшкой последнего для многих разгула.
Столы не так богаты, как к концу лета: картошка, зеленый лук, яичница с просоленным салом. Не так много и вина-своего самогона почти нет из-за внезапности таких проводов.
Молчала изба Стремновых.
Тиха и изба Фени. Закрыты окна и дверь с тяжелым, будто кандальным кольцом вместо ручки.
Фенк лежала на неразобранной кровати с кружевным покрывалом и высокими подушками. Неподвижен взор н устал.
"Зачем я так сказала?-жалела она, что вспылила за столом, когда надо было потерпеть, и не было бы раскаянья, и Кире было бы легче.– Не посветила ему, а помрачила. Где ты теперь, Киря? Кто-то видит тебя, а я нет.
Не скоро это кончится",– тьмой какой-то, в душе чуяла она, беспроглядное потянулось над землей.
Послышалась песня.
Вот ты сон, сон мои милый.
Сперва запели в одном дворе. А потом подхватил весь хутор. Феня вышла на крыльцо.
Пела о красивой мечте людская печаль.
Женские голоса удалялись и затихали, когда мужские – с ясно пробивавшимся тенорком – вели сильно, со вздохом.
Он, да сон счастливый.
И снова одиноко загоревал женский голос.
Ой, да воротись ты...
Постепенно голоса могуче сходились в одну силу.
Он, да воротись ты,
Сон мой, да назад.
Мужчины повторили с согласной задумчивостью, в которой страстно вдруг проблеснул тенорок.
Ой, сон мой,
Воротись да назад.
Песня раскатами отдавалась в лесах, затихала там и вновь поднималась на хуторе.
Да сделай меня,
Да сделай, милый,
Ой, меня счастливой.
Может, оглянется судьба, тронут ее неведомое сердце не мольбы, с которыми от века все идет и -идет свет, а красота тронет в желании малом -: все-то оно со слезинку, что без особого колдовства можно и исполнить сои счастливый вернуть.
Аи, хоть во жизни
Один, один раз...
Заслушалась Феня, как завороженная стояла, забыла про все и вдруг очнулась от криков и плача... Не вернулся сон счастливый... Порыжелая дорога, па которой сто"
яли подводы, стала лобным местом прощания.
Столпились все у подвод. Последние объятия, поцелуи, уговоры и слезы.
– Мама, не горюй, не надо.
– Ребят береги!
– Пиши, Ваня!
– Сынок, сынок!
– Пора. Садись!
– Не пущу! – раздался крик, и упала Палаша – соседка Фени – обняла ноги мужа.– Не пущу!
Он поднял ее. Сам крикнул с гневом:
– Да что вы! Разделаем их всех к ядреной матери!
– Папа... Папаня!
– Трогай!
– О, Господи!
– Палаша... Палаша. Ботинки мои Саня пусть носит.
Не береги.
– Трогай!
– Да будет. За жизнь не нацеловались.
– Трогай!
– Прощайте!
– Ждите нас скоро!
Взмелась пыль, над которой качались косматые головы коней. Вслед подводам бежали и падали женщины в бессилии удержать тронувшееся. Кричали детишки. Слышали отцы их голосенки.
– Папа... Папаня...
Уносились быстро подводы – скорей, скорей, не слышать и не видеть, как бьется в горе свое, милое.
Скрылись за косячком леса.
Кто вернется, покажется там в счастливый свой миг?
Кто-то вернется.
А кого будут ждать, все ждать с надеждой, что сугревой останется одна на всю жизнь – не даст иззябнуть сердцу, и все будут ждать, вспоминая прощальный взгляд, не ведая, что встречи с ним уж не будет, что для кого-то будет пуст до конца вон тот – тот чуть стронувшийся в рожь поворот дороги.
Расходились по своим избам. Там еще не остывшие следы ушедших. И снова запричитало, застонало лихо:
не могло смириться, что совсем близкое – вот-вот оно, родное, можно позвать, так оно живо и близко,– да не откликнется, хоть криком зови.
А вскоре попрятались и укрылись по укромным и темным углам, чтоб выплакаться вволю.
Родимые! Да за что это?" Облака плыли к" востоку, от мрачневшей хмари. Она расстилалась по горизонту.
Глухие раскаты грома обдали хутор предвестием пока еще далекой, но идущей сюда грозы.
В тот же день Феня, связав кое-какие пожитки в узелок, ушла с хутора к Анфисе. Тут, в семье решила пожить, а там видно будет. В своей избе оставаться не хотела. Без Кирьяна все для нее опустело. Да и боялась:
вдруг Митя объявится.
Анфиса в начале весны вышла замуж за приезжего из Москвы вдовца с двумя детьми, Платона Сергеевича.
Привез он в село целый сундук своего рабочего инструмента, и давно молчавшая на краю площади кузница озарилась горном, обрадованно зазвенела наковальней.
Был он на все руки мастер: ковал коней, паял кастрюли и самовары, мог машинку швейную починить и ружье, не говоря уже о молотилках и сортировках, и даже сельсоветский радиоприемник после его осмотра вдруг заговорил.
Кузнец для села – находка, а для семьи – самая верная опора.
Он себе цену знает. Не уважишь – потеряешь человека, как порастеряли уж многих: ушли в города, на заводы, и стоят позабытые кузенки. Гигантские лопушиные листья непроницаемо укрывали у стен размытую золу давно отгоревших в горниле углей, и как напоминание, что жил тут когда-то огонь, пламенели лиловые и пурпуровые костры цветов.
С большими, темными, не. по-мужски печальными глазами, он в фартуке и с тесьмой, которая опоясывала волосы, был похож на жреца, когда стоял перед горном и чтото ворожил в его зареве.
За ним приезжали из других сел и деревень: так он был нужен всем.
Погасший в горе после смерти жены, помаленьку стал воскресать Платон Сергеевич, но улыбка осталась какойто тихой и робкой, как огонек свечки на ветру: такой, видимо, отроду и была она у него.
Бедовая Анфиса жалела его за эту улыбку: "Чисто голубь ты у меня..."
После работы, по вечерней зорьке, похаживал на рыбалку – когда с детьми, а то и один сидел дотемна под лозовым кустом. Рыбешку мелкую не брал: щадил, выпускал ее. А крупная не шла на его крючок: не было на это умения. Но как-то Родион Петрович дал ему свою жерлицу. Показал, как насаживать живца и как пускать в чистинку между кувшинками – на какую глубину, чтоб живец не запутался в зарослях. Сел Платон Сергеевич неподалеку со своей удочкой. И вдруг жерлица дернулась, рогатка зашлепала по воде, и шпур потянулся. Пришел домой Платон Сергеевич с большой щукой, возле которой радостно закричали его детишки, а Анфиса сказала:
– Вот и тебе посчастливилось.
С тех пор, бывало, как стемнеет, он на речку спешит и ставит жерлицы и донки на заветных местах. Посвежел, посмуглел. Почти совсем не кашлял. Но по ненастью все же ломило грудь, хотя и не с такой болью, как прежде.
В день проводов, когда уже давно скрылись подводы с мобилизованными, он раскрыл ворота своей кузницы и в сумраке разжег горн. Видел, как за озером, у избы остановилась Феня. Выбежали детишки и схватили ее за руки. Потом вышла Анфиса. Заплакала, обняла племянницу.
Детишки побежали с вестью к отцу: тетя Феня пришла к ним.
Феня и Анфиса зашли в избу.
– Ты или тоже туда собралась? – спросила Анфиса, заметив узелок в руках Фени; сиротливо держала она его.
– Поживу чуть у тебя, тетя, если можно. Боюсь одна.
– Или чужая ты мне? Век хоть живи.
– Век теперь у всех на воде вилами писан.
– Если бы на воде. А то на самом сердечушкс писано горюшко наше. Все и глаза-то я выплакала до темного дна.
Феня поставила узелок на край лавки. Все еще не решалась отойти от порога: на что-то надеялась; хотелось чего-то радостного – как-то так пройти мимо этой избы, встретить прежнее. Но его уж больше не встретишь, как не встретишь среди ненастья осени минутку из жаркого лета.
– А я Кирю ждала – проедет здесь,– заговорила Анфиса.– Думала, и попрощаюсь. Все ваши хуторские проехали, а его нет. Одни ушел. Или очень вам стеснительно было на людях прощаться?
– Не надо об этом, тетя. Не захотел ждать. Ушел,– сказала Феня.
От занавесок, от цветов в маленьких окнах и сумрака с расплывчатой кислицей забродившего теста повеяло дурманной тоской.
"Тут жить. В чужом-то?" – подумала она.
Сняла свои брезентовые туфли.
"Поистаскались,– заметила Анфиса.– Любил, а оставил бабу, как колосиночку в поле".
Феня легла на диван.
– Устала я. Так бы и забылась,– закрыв глаза, сказала она,– и от мечты – очнуться, когда все, все бы уж кончилось,– улыбка родничком потекла по ее лицу.
– Как же я век одна жила? Другие с мужьями милуются, а я, как отрезанная возле жизни, как корочка какая брошенная. Да не плеснела. Вон как голову-то держала!
Да как принаряжусь, да как выйду, ай и солнце на меня из-за тучи выглянет.
– Другое сейчас совсем.
– Неужели так без застольного прощания и ушел?– полюбопытствовала Анфиса.
– Посидели чуть,– с неохотой ответила Феня.
– Много-то и не к чему,– согласна была Анфиса и спросила со спокойным достоинством, но и вкрадчиво:– Что же они сына родного не уважили?
– Как не уважили?
– Поклоном и приглашением тебя под крышу свою.
– До этого ли теперь, тетя?
– Самое время пожалеть. В горе пожалеть. А при счастье-то мы и так обойдемся. На кого же оставили? На Митьку? Прибежит, гляди, скоро. В такой суматохе изпод тюремной подворотни скорее собаки выскочит. А что у вас с Кирей печати нет на вашу любрвь, так это и так бывает,– вольный брак. Как в городах есть живут. Ты или спишь?
Феня раскрыла глаза. Темный потолок над ней. А гдето высокое небо, под которым сейчас идут на войну люди, и среди них Киря.
Анфиса тронула плечо Фени, погладила.
– Где еще такую соколицу найти. Крылышком-то поведи опять на Москву. Чего ждать? Вон и Платона Сергеевича комнатка там свободная. Разрешение он тебе даст, и будешь жить пока. А тут Митьку жди и трясись.
Может, помрачение у него, как хворь пристала? Лечить надо. А когда и кому с ним возиться? И будет бешеный ходить. Крылышком-то и махни, пока не перебил. А вернется Киря...
В избу вбежали Алеша и Машенька.
Машенька с красными бантиками в косичках, боснчком, как и Алеша, неразлучный братик ее.
Они сели рядом с Феней по одну и по другую сторону.
– Конфет-то я вам не принесла.
Обняла, свела на своей груди их теплые головенки.
– Своих бы вот так,– сказала Анфиса.
– Заведу, погоди,– пообещала с улыбкой Феня.
– Тогда сглупила. Сейчас бы и отрада была.
– Пустой теперь разговор.
– Не пустой. А не делай так больше.
Алеша и Машенька мало понимали, что такое война, но по плачу и крикам сегодня в селе чуяли; случилось что-то похожее на тот день, когда узнали они, что умерла их мамка.
– Тетя Феня, а тетя Анфиса говорит, война с большой-большой косой ходит и не траву, а людей косит,– сказал Алеша.– А что у ней эту косу не отнимут?
– Не дает она косу. Злая, вот и не дает,– ответила Феня.
– Я сам пойду и отниму у нее,– сказал Алеша.– А косу заброшу куда-нибудь далеко-далеко в лес. На найдет.
– А ей скажут, где коса лежит,– с разумностью заметила своему братику Машенька.
– А я... А я...-Алеша на какое-то мгновение задумался и вдруг весь так и загорелся – глазенки его заблестели.– А я не дам.
– А она подкрадется ночью и схватит.
– А я из пулемета.
Феня слушала их и улыбалась.
Не сразу прижились они в чужом доме, все ждали мамку. Раз забежали на сельское кладбище. Хоть и не тут схоронили мать, но было это кладбище для них одно на всем свете, и они плакали, и звали свою мамочку, и еще больше плакали, что она не идет – не жалеет их.
Душа ребенка, как живая травинка, ищет свет, хоть малую прозорепку, чтоб жить и расти. А света здесь было много – и зеленого, и голубого, и красного на зорях, и прозрачного, речного.
Потихоньку зарастала в памяти землица горюнинки их.
Особенно любили они печь за ее доброе тепло. Но бывало п страшно, когда выл в трубе ветер.
– Баба-яга летит,– шептал сестренке Алеша.
У Машеньки сердце замирало, и она пряталась под одеяло.
А рано утром, когда надо было топить печь, Анфпса переносила в кровать сонных детишек и слышала часто:
– Мама,– снилась мать или ласка Анфисы напомина"
ла им о дорогом, и занывала с жалостью радость в сердце Анфисы: наяву, может, назовут ее "мама".
Как только ребятки выбежали погулять на улицу, Анфиса сказала Фене:
– А насчет Митькиного наговора не бойся, В обиду не дам.
– Я за его ложь сама не прощу.
– Да так его! Не будь овечкой, а стань волчицей за себя. Ей нелегко быть волчицей-то, зато она сама зубами рвет. Л с овечки шерсть стригут для чужого согрева. Будет! Погрелись,– сказала Анфиса с каким-то намеком, который, как показалось Фене, касается и Кирьяна.
– На любимого не жаль,– с вызовом ответила Феня.– Вернись он после войны. Хоть на часок. За этот часок всю свою жизнь отдала бы! – так сказала Феня, что Анфиса отступила перед такой ее горячкой.
– Травинка ты моя, да успокойся,– с жалостью сказала она.– Да усни, усни ты. Измаялась.
Приблизились с завораживающей дурманинкой глаза Анфисы.
– Камыши шумят... Шумят и шумят... А ты спишь...
Тихо спишь. И тихо камыши шумят... А ты спишь... тихо
СПИШЬ... СПИШЬ...
Радужно расплылось все перед Феней. Как хорошото. Сладкой дремой тронуло тело, и почудились ей голоса – слились в песню. Пели где-то далеко-далеко.
Вот ты сон, сон мой...
"Ждать, ждать тебя буду",-услышала она и свой голос в песне...
Но что это? Песни нет, а только шепот какой-то.
– Кого ждать... убийцу?
– Он не убийца.
– А кто?.. Кто?
– Страшно.
– Тихо камыши шумят... Все шумят... Кто-то там...
Митя?
– Нет, нет.
– Камыши шумят. Он из камышей выходит. Не вижу кто? Кто там? Идет сюда, а не вижу. Идет сюда...
