Текст книги "Холмы России"
Автор книги: Виктор Ревунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц)
За стеклами террасы, промытыми дождями, небо прозрачно синилось над осинами в винпо-красном багрянце.
– Ты лучше отдохни,– сказала Юлия Полине Петровне.– Последние теплые деньки.
– Нет, нет. Я пойду,– решительно ответила Полина Петровна.– Она уродует женщин.
– Но ведь не силой она их тянет к себе,– хотела убедить Полину Петровну Юлия.– Что делать? От доли к ней идут. Да, слава богу, никто не умирал.
– Ты ничего не изменишь,– поддержал жену Родион Петрович.
– Зачем берется, не умеет делать!
Родион Петрович вышел из-за стола: ему было все равно, пойдет сестра или нет. Его больше тревожило, что его объездчик, Кирьян Стремнов, запутан в этой истории.
– Не Шелганиха виновата, а само положение, в котором оказалась Феня. Ей ничего не оставалось делать,– сказал Родион Петрович, как говорили сейчас все.– Ты знаешь Дмитрия, ее мужа? – обратился он к сестре.– Это характер запутанный, слабый и сильный. Он еще покажет себя. Мне жаль Кирьяна. Силы душевные потратит, а цели никакой. Мог бы хорошие дела делать. Я так и думал: уйду вот на отдых-он место лесничего займет в нашем лесу. Такие истории губят.
– Он любит ее,– возразила Полина Петровна.– Я поняла. Мы разговаривали с ним.
– Вот и ужасно, не может разорвать этот узел.
Митя так не уйдет.
– Кирьяну с Феней бежать надо отсюда,– сказала Юлия.– Тут им житья все равно не будет. Не простит Митя.
– Сам виноват. Он по-человечески у нее прощения просить должен: порвал жизнь своей жены. Откуда берется такое? – спрашивая и сожалея, сказала Полина Петровна.
Родион Петрович набил махоркой свою трубку: табак не признавал – курил махорку с донником, который засушивал и хранил в пучках на сеновале.
– Откуда берется такое? – повторил он вопрос сестры.– Мы многое, я уверен, решим. Человек будет сыт, иметь жилье, будет образован и занят делом, творить чудеса, о которых сейчас и понятия не имеем. Но вот смятения души останутся. У одних и сейчас жизнь в удачливом состоянии, как-то вот так выходит, что жизнь идет без всяких завихрений. А у других и боль и трагедии.
Даже самая высокая любовь оборачивается вдруг трагедией, когда умирает один. И так бывает, что после такой потери человек живет с надломом. Его не утешишь, не отзовешь. В новой семье он становится несчастьем. Это вот от хорошего, от высокого. А бывает, что люди душами не сошлись. Мучают, терзают друг друга, пока кто-то не надломится или, наоборот, взбунтует, закричит, бросится в огонь и воду с отчаянья. А тут сразу двое бросились, сперва он, потом она. И любить хочется или быть любимым, а любви-то нет. Вот это-то никакой наукой не разрешишь. Но кто знает? Может, и придумают такую формулу, в которую вставят признаки человеческие. И если выйдет хороший ответ, женись, а нет – уходи, чтоб трагедии потом не было. Взаимосвязи людские, сцепления – они и дают вспышки, от которых или пепел остается, или не гаснет потом, горит всю жизнь ясный счастливый огонек.
– Все это гораздо сложнее,– выслушав брата, заключила Полина Петровна.
– Да,-согласился Родион Петрович.-Мы только пытаемся как-то объяснить.
Родиону Петровичу пора было в контору лесничества.
Юлия подала ему картуз и брезентовый плащ, просушенный на печи.
Он оделся и уж хотел было идти, как заслышал шаги на крыльце.
Юлия еще раньше, через стекло террасы, увидела поднимающуюся на крыльцо женщину.
– Шелганиха!
В дверь постучали.
– Что ей тут надо? – недовольно проговорил Родион Петрович.
Но не провожать же от двери человека.
– Заходите,-сказала Юлия.
Дверь открылась, и на террасу вошла женщина, высокая, с бледным строгим лицом. Темный платок на ней.
Что-то властное было во взгляде ее темных глаз.
– По делу к вам,– взглянув на Полину Петровну, сказала она.
– Ко мне? – поняла ее взгляд Полина Петровна.
– Да, к тебе.
Она стояла у двери, ждала, когда Родион Петрович и Юлия выйдут, и не сводила глаз с Полины Петровны.
Родион Петрович и Юлия вышли.
Шелганиха угрожающе приблизилась к Полине Петровне и сказала:
– Тварь ты! Плюнуть бы в глаза твои и уйти. Что ты там вчера в больнице на меня говорила? В суд повести грозилась. Тварь!
Полина Петровна покраснела. Она хотела крикнуть с гневом: "Вон отсюда!.." Но не крикнула. Спокойно приняла ее вызов: "вызов тьмы", как подумала она.
– Ты зачем сюда приехала? Отдыхать от московской жизни? Вот и отдыхай. А в нашу жизнь не лезь белыми своими ручками. Вон как расходилась! За что ты мне судом грозила? За что?
– Вы женщину изуродовали.
Шелганиха еще ближе подошла к ней.
– Дай я погляжу на тебя, на такую умную...
Дура! Не в брата пошла. Понимаешь ли ты что-нибудь в нас?
– Какая вы злая! – удивилась Полина Петровна.
– Злей змеи! И отступись от нашего бабьего дела.
– Нет! Хоть бы умели делать, а то не умеете.
– Не училась.
– Так и не беритесь!
– Так вы же не делаете: запретили. Кому надо,тот родит. А кому легче на тот свет, чем рожать? Муж у нее, а она с парнем связалась. Парень не берет, а к мужу нельзя. Куда же ей? В Угру? На коленях Фенька просила, только избавь. Сделайте, чтоб никто не изменял да чтоб и седьмой рот не лишним был. Мужья жен бы любили, а жены мужей до конца. Тогда и запрещайте и в суд жалуйтесь. Я их не зову, силом не тащу. Сами просят. Да что же я, бессердечная?
– Как же вы решаетесь на это?
– Приезжай работать в нашу больницу. К тебе будут ходить. Я тогда и решаться не стану. Жизнь непутевая.
Кого выслали. Бабенки молодые остались. Пожить хочется. Куда же ей хомут такой? Вот и бегут потом ко мне:
избавь!.. Вы люди чистые, бабье дело не знаете. Пошел в магазин – взял хлебушка. А тут и посей его, и сожни, и обмолоти, да еще свези. А на покосах сколько забот!
А тут, глядь, и ленок поспел: выбери его и свяжи, потом расстели, потереби. Без разгибу спина ноет. Вот сколько дел! А тут еще и с ребеночком ходи, роди его и вырасти.
Пожалуйтесь вон в суд, что бабу не жалеем. Ей дома бы с детьми сидеть, да по грибы или по ягоды с ними ходить. Вот тогда она и молодая будет и румяная. Перемучаем бабенок – хворь на детей перейдет, так и дальше до выродков. Медицину свою с жизни начинали бы – с бабы, чтоб ей хорошо было, и народ будет здоровый.
А лекарства ваши не помогут: это только свидетели хворей посеянных... Сказала я тебе. А то правду-то не знаете. Отворотились. Жить уж гнушаетесь с нами, только погостить, а жить – нет. Там лучше. Землю бросили. А ты грозить приехала. Не пахала, не сеяла тут. Нет тут твоего дела,– снова распалилась Шелганиха и подняла руку так, что Полина Петровна отступила в страхе.– Отстань!
– Я и не грозила,– сказала Полина Петровна.– Я только хотела предупредить вас: не делайте. Мы ведь ее вчера от смерти едва спасли. Сколько потеряла крови.
Как вы решились на такое?
– Что с тобой говорить,– с унижающим презрением сказала Шелганиха.– Она через разлив ко мне пришла, как без памяти была. "В Угру уйду, тетя. В Угру уйду",– вот как просила. А я жалостливая. Сама в тюрьму пойду, суд накажет, а избавлю: человек вопит.
– Знаю. Бывает так. Но он бы ее не бросил,– сказала Полина Петровна про Кирьяна и Феню.– У них могла бы сложиться жизнь. Неужели не могли отговорить ее?
Шелганиха устало села на стул.
– Разве не говорила? Кинулась она из избы. Замечется, пропадет. Догнала я ее. "Иди, говорю, возьму грех на душу". Страх божий! Руки трясутся у меня... После уложила я ее, одеялом укрыла. Притихла вроде бы. И я прилегла. Не помню, как и заснула. Проснулась. Гляжу, а ее нет. "Значит, думаю, ничего, раз ушла". А сегодня-то и слышу, что с ней. И твои слова обо мне дошли. Только ведь она никогда не признается, что у меня была. Ведь не призналась?
– Так догадалась.
– А не призналась и не признается. Сама вот призналась, знай ты правду. Не за корысть делала, а по жали своей.
Не простилась Шелганиха.
Через окно видела Полина Петровна, как шла эта женщина, не горбясь, прямо, без торопливости, останавливалась изредка, как бывает, когда чувствуют, что-то забыли и хотят вспомнить.
В походке обычно виден характер, радость, покой или смятение душевное.
На терраску вошла Юлия и сразу спросила Полину Петровну:
– Что она?
– Ничего. Бывает, думаешь о человеке одно, а он совсем другой.
– Человека не узнаешь, пока с ним пуд соли не съешь... Что она сюда нагрянула?
– Поговорить пришла о вчерашнем.
– Боится?
– Я погорячилась там, в больнице. Не так все просто.
Умные люди, видимо, потому и умные, что очень осторожны перед чужой жизнью... Я сейчас пойду к Фене. Юлия, милая, если можно, баночку смородинового варенья?
Для нее.
Феня сама добралась до скамейки за больницей и села тут среди кустов бузины. Бледная, слабая еще, в сером больничном халате и в белой косынке, она радостно огляделась вокруг: новым и прекрасным показался ей мир.
"До чего ж хорошо! До чего ж хорошо! Жить... Житьто как хорошо",радовалась она и свежему воздуху, в котором сияюще вились паутинки, и красным гроздьям ягод на бузине, и небу с густо налитой синевой, и далеким лесам – все было удивительно ярким, новым и сильным в сполохах света, который солнечно брызгал изза кустов на колени ее и под ноги, где стелился просвиркик. Цвел еще: и осень как весна для его былых цветков.
Она посмотрела в сторону Угры. Там черные ольхи.
А дальше, на той стороне, дорога среди сжатых полей, дышавших свободным простором.
Она услышала, как кто-то сзади подошел к ней. Положил на плечо руку. Тонкая, маленькая рука.
– Катя!.. Катюшка!
Катя выбежала из-за скамейки и остановилась перед Феней. Обняла ее и расцеловала.
– Как я узнала, что тебе лучше, так сразу и собралась.
– Посиди. Посиди со мной.
Катя села рядом. Развязала узелок. В узелке антоновские яблоки заскрипели, крепкие, с блестящей желтинкой.
– Мама прислала.
Феня взяла яблоко. Зажмурившись, понюхала его, осенью пахнет.
– Мы все так переживали за тебя. А Киря сам не свой.
– Пусть успокоится,– с отчужденностью сказала Феня.– Поиграли, и хватит. За все мне... Если бы не ты, то и каюк... А теперь жить хочу.
– Прийти он хотел.
– Не надо. Не к чему. Да и волноваться мне нельзя.
Покой нужен... А как же ты на той стороне очутилась? – спросила Феня.
Катя опустила голову, вздохнула.
– Сказать?
Наливались слезали глаза Кати. Это цидела Феня.
Напрасные, может, слезы?
Нет.
Напрасные!
Нет. Я тоже, как ты, туда шла.
Куда? – с испугом спросила Феня.– К Шелганихе?
– Только ты пока не говори никому.
Феня поправила косынку на голове Кати, загладила ржистую прядку волос.
– Глупая ты. Это я шла, а тебе-то зачем?
– И тебе незачем было идти. Что, с ребенком бы мы тебя бросили? Все хорошо было бы.
– Мое кончено, не вернешь. А что не вернешь, о том и тужить нечего. У меня совсем другое. Ты вольная, и Федя вольный. Замуж выйдешь. Вот и все... Он знает?
– Нет?
– Так нельзя.
– Стыдно мне.
– Вспомни, как я на берегу валялась. Тошно. Я теперь за жизнь семерых родила бы, только не это. Тошно и грязно.
Катя тронула одну руку Фени, потом другую: не знала, как успокоить ее.
– Ты не волнуйся.
– Напиши ему.
– Стыдно.
– Так что же ты решила?
– Не знаю.
– Меня послушай, и никого больше, даже себя не слушай. Напиши ему. Что ответит? И все равно не бойся. Родится малыш. Не губи. Радоваться будешь, как пойдет по лужку, цветок тебе в кулачонке принесет – "мама"...
Слезы вдруг обожгли глаза Фени.
– Напиши. Чего боимся, когда это радость дитю своему солнце открыть, луга, Угру нашу, всю жизнь, себя – самое родное? У вас все любить его будут... Дай я напишу ему,– с решимостью сказала Феня.
– Нет. Сама напишу. Нет.
– Чего же ты стыдишься?
– Не знаю. А стыдно. Как я напишу ему? Был бы он рядом, как Киря с тобой,– сказала Катя просто, а получился намек, что и у Фени не было смелости.
Она ответила:
– Я замужняя и скрыть хотела. Это совестно. Хоть и любовь, а для людей загуляла, с парнем связалась. Как в норот я попала. Так что себя со мной не равняй. Не сделай глупость такую. Стыда тут никакого нет, что с тобой случилось. Все люди – и любим и целуемся. Радости всем только подавай. А за них заботами платить надо. Боишься, что Федю побеспокоишь? А он, может, тебя в охапку возьмет, такую ношу, да хоть на край земли понесет. Не унижай себя. Погордись лучше, что такая в тебе жизнь горячая, что новую жизнь заварила.
Он, Катя, сам дрожит, поди, как бы ты его не забыла.
А тут с тобой он живым связан. Напиши ему,– с ласковостью попросила Феня и добавила:-Давай вместе напишем.
Катя принесла из больницы бумагу, карандаш.
~ Прежде всего так. Пиши: "Родной Федя..." – начала диктовать Феня.
Катя написала. Бумага лежала на скамейке, и буквы на неровностях искривлялись.
– Ничего, ничего,– сказала Феня.– Ясно, что не дома за столом писала. Не простое это письмо... "Родной Федя..." Написала?
Катя разорвала лист бумаги, взяла другой и на этом листке написала по-своему: "Феденька, родимый..."
– Можно и так. Так даже лучше,– согласилась Феня и задумалась.
– "Живем мы хорошо",– продолжала Катя.
Феня засмеялась.
– Напиши еще, что картошку убрали, а сейчас капусту рубим...
– Главное надо сказать.
– "Не решаюсь сказать тебе..." – так?
– Нет! – отвергла Феня эти слова.– Катюша, вот что ты напиши: "Феденька, родимый... Радостная я хожу сейчас... Скоро у нас с тобой будет большой праздник.
Рожу весной. Ребеночек у нас будет. Это любовь наша и счастье наше с тобой, Феденька..."
Катя, словно боясь, что вдруг пропадут эти слова, быстро-быстро написала.
– Все,– сказала Феня.-А теперь беги за конвертом. Найди.
Катя принесла и конверт. Письмо запечатали, написали адрес.
– А теперь пойдем опустим. При мне опустишь.
Почтовый ящик на бревенчатой стене больницы. Катя 01 крыла железный козырек его.
– Опускай же,– и Феня с улыбкой подтолкнула Катю.
Письмо скользнуло в ящик, стукнулось о дно его, и Катя улыбнулась: легче теперь на душе.
– Спасибо тебе,– сказала она Фене и, прощаясь, поглядела в ее глаза: неужели Кире так и не передаст ничего?
– Не надо. Не опомнюсь никак. Хоть отдышаться...
А тебе через недельку ответ будет. Жди. Хороший будет ответ.
"Своему не поверила, а вот в чужое верит",– подумала Катя.
И только скрылась она, как к скамейке, где сидела Феня, подошла Анфиса, разглядывая племянницу с грустью и удивленим.
– Золотко ты мое, жива и по волюшке ходишь!
Феню не радовал приход тетки: хотела побыть одна, уставала от разговоров, в которых была для нее понятая ею бессмысленность. Не они управляли жизнью, а жизнь без особых разговоров, намеков и мудрых предложений, часто одной случайностью утверждала свое.
– Тут тебе, слышала я, и вареньице люди приносят, будто у меня ничего и нет, такая я бедная,– говорила Анфиса, развязывая на горлаче платок. Поставила горлач па лавку, пальцем подхватила с крутого бока капельку смородинового варенья и облизала палец.– Пчелка того не наносит, что я наносила в свой дом. С каждого кусточка, с листочка по капельке, а накапало, хоть всю зиму сладись. Вот как выпишут, отсюда ко мне пойдешь. Нечего тебе там в пустом доме с тенью жить. Жила бы со мной, не натворила бы,– и Анфиса поднесла платок к глазам.
– Не вернешь уже, тетя. Так зачем говорить об этом?
– По ногам бы тебя связала да по рукам, а не пустила. Ребеночка забоялась, одного. Пусть бы рос да бегал у меня. А ты хоть на все четыре стороны. Знала бы, что в моем гнездышке твое растет. Заколоти избу, колоду эту проклятую. Не было там счастья и не будет. А живи у меня. Твое, как у матери, а там, как у хозяина. Хоть и нет его, а таится он, за каждым шагом смотрит. У меня воля твоя, как девичья. Когда явилась, когда легла, кто в гости пришел, никто не попрекнет.
– Я и сама думала. В избу не пойду. Тошно ведь там.
– Вот как я твое сердце чую. Все чуяла, а упустила...
Он-то приходил? Жалел, поди?
– Не хочу я никого видеть. Не хочу! Никто мне не нужен. Дайте посидеть спокойно.
– Сиди, веточка ты моя зеленая. Не тревожу тебя, а укрыть хочу от непогодки листики твои беспокойные.., А ему в тюрьму письмо написала, как раз после праздников.
Феня с настороженностью спросила:
– Что написали?
– Про любовь твою, чтоб его, лиходея этого, до печенок пробрало.
– Зачем? Я не просила. Моя жизнь, я решаю. А вы...
а вы уродуете. Зачем сделали? Какой уж он есть... А мучить-то его зачем?
Эти слова Фени кольнули, как жалом, Анфису.
– Или жалеешь? Вот погоди, как он тебя пожалеет.
Пусть побесится, переживет. Лучше там, чем здесь. Сюда И не придет, к разбитому корыту. Там перегорит, охладится. А то на глазах твоих огнем замечется. Полымя захотела?
– Так ведь он же натворит что-нибудь.
– Пусть,– прошептала Анфиса.– Замок потяжелее найдут. Век не выйдет. А ты живи, обнимайся.
– Подлое вы сделали,– сказала Феия и отвернулась.
– Для тебя сделала. Об счастье твоем забочусь. А ты вот как благодаришь.
Феня поднялась. Сумрак замелькал в ее глазах, в голове тупо ударило.
– Чуть хожу, а уйду я отсюда куда глаза глядят.
Уйду!
И ке в силах стоять, она села на землю. Анфиса кинулась к ней.
– Что ты!
Феня неподвижно глядела на закат. Бескрайние, уходящие к лиловой горе поля облаков, и на тех полях – заиндевелые деревья, ряды белых и розовых стогов, дорога темная в одной стороне, а в другой – в малиновом огне, она, Феня, будто бы стоит на этой дороге.
А через три дня Феня уехала в Москву, на квартиру Полины Петровны: она дала ей свой адрес и ключ.
Феня не хотела оставаться на хуторе – металась, как мечутся птицы, когда приходит пора отлетать, гонит их в чужую сторону холод и грусть замолкших полей.
С Анфисой Феня даже не простилась: видеть не хотела за ее письмо к Мите.
– Верно ли ты сделала?– после отъезда Фени спросил сестру Родион Петрович, который считал, что сестра касалась чужой жизни.
– Я ей только помогла. Хорошо, что уехала. Москва для нее – самое лучшее лекарство и средство прийти в себя после такого потрясения. Так обычно и бывает. Ее тут все тяготит. А там все новое. Она скоро забудет свои несчастья. Вернется совсем другим человеком, если захочет вернуться.
Этот разговор Полины Петровны с братом происходил на крыльце, слабо пригретом осенним солнцем, свет которого в березняке был с желто-зеленой холодной тусклинкой.
Полина Петровна перебирала грибы – белые с шоколадно-бурыми шляпками: совсем маленькие, с наперсток, она откладывала для маринования, покрупнее-на засушку.
Родион Петрович напильником вострил зубцы – большие крючки для жерлиц, которые собирался поставить сегодня вечером.
– Как бы Кнрьпп 1;е бросился за ней,-предположил Родион Петров!;".
– Этого ему нс следует делать. Надо чуть обождать, а может, и больше набраться терпения. Если была любовь, то она и воскреснет. Так ему и скажи.
– Лучше ты ск?Ж|!.
– Я думаю, он " сг.м поГшет.
Едва произнесла это По-чикз Петровна, как к крыльцу подошел Кирьян в ватнике, перетянутом ремнем. За спиной ружье с воронено-синим отливом стволов.
Посуровело как-то лицо, строже стал взгляд.
– Полина Петровна, можно вас только на минутку?– сказал Кирьян.
Полина Петровна и Кирьян прошли по тропке к Угре.
Сквозило холодом от воды, свинцово неподвижной под озяблыми кустами черных и серебристо-серых ольх в шорохе тихо опадавших листьев.
Скажите, вы ей посоветовали уехать?– спросил Кирьян.
– Нет. Она хотела бежать отсюда.
– Куда же?
– Не знаю.
– Вы дадите мне адрес?
– Хочешь поехать к ней?
Между ними пролетел лист, упал в еще зеленую траву.
– Я говорила, что она не может простить себе эту историю. Потерпи. Прошлое сейчас будет чужим между вами. Пусть она отогреется, Киря. Она сама найдет пути, встретится с тобой. Вынеси эту разлуку. Потому вы и мужчины, что можете многое вынести с мужеством. Пусть пройдет время. Будет новое. Вот падают листья – это уже прошлое. А будущее на той же ветке, в почках, которые оставили весне эти лпстья.
– Вот как все получилось...
– Не надо отчаиваться. Над трудной дорогой надо подумать. Есть время. Работайте! А над тем, что вас так беспокоит, поработает жизнь. Она не снднт без дела. Работает день и ночь над горем и радостями, перемалывает каждую судьбу: наказывает одних и награждает других.
К людям она не равнодушна: у нее есть своя любовь, веиная и изменчивая, и это часто зависит от того, как они внимательны к ее любви.
–Что-то хорошее, большое держал в руках и упустил. Как во сне было. Проснулся, а руки пустые,– както больше для себя сказал это Кирьян.– А дела жизни иногда надо подправлять.
– В данном случае это бесполезно... Она, как приедет, напишет мне. Я скажу, как получу письмо,– сказала Полина Петровна, чтоб малой этой надеждой хоть чуть обрадовать Кирьяна.
Ямочка от задумчивой улыбки скользнула по щеке его, на миг задержала взгляд Полины Петровны.
"Какая чистая улыбка,-отметила она и подумала, что слов не надо, па такую улыбку потянулась женщина, как к первой весточке, которую посылает сама любовь.– И из этой улыбки вышла такая трагедия... Нет, нет, эта улыбка позвала ее молодость на праздник".
– Адрес я могу дать.
– Зачем же зря протирать его?
Он попрощался и пошел вдоль берега на хутор.
Полина Петровна вернулась к крыльцу.
– Если бы я имела такую колдовскую силу, я сделала бы ее мужа счастливым с другой. А они, Киря и Феня, были бы вместе.
– Они будут вместе без твоей колдовской силы,– сказал Родион Петрович.Эта трагедия свяжет их еще крепче, как в бурю крепче затягивает узел, которым к берегу привязан плот.
– Бывает, что плот уносит.
– Но узел остается.
Кирьян с отцом работали в лесу, за хутором на старой гари, засоренной сухостоем и преющим валежником, по которым разрослись непролазные малинники, молодые, со свежими побегами, а старые засыхали.
Кирьян разбирал валежники, рубил сухостой и таскал к дороге, где горел большой, со стог, костер. В огне его сгорало гнилое, хилое и мертвое все, что потеряло связь с землей, плесневело, было прибежищем всяких жуков, сороконожек, червей и гадов.
Никанор на расчищенной уже делянке пробивал ломом неглубокие скважины, в которые бросал желуди, полные,чистые и гладкие, со спелой желтинкой.
Будет тут когда-то дубовый лес: вот из этих скважин, где в земном тепле пригреются и распарятся желуди, в поту родов своих прорастут дубки с резными, слабыми, нежными листьями. На ветрах, на солнце, в дождях дубки окрепнут, новые листья дадут, и корни протянутся в глубины из своего гнезда. И первое усилие, чтоб зародился, тронулся лес, сделал человек. Никанор опускал в скважинки желуди, которыми полна была сумка. Весь будущий лес в этой холщовой сумке. И никто знать не будет, как было, как двое начинали этот лес. Кто они.
А может, и не забудется: может, назовут Никаноров лес или стремновский лес. Как в городах зовутся улицы по имени тех, кто начинал их, так и леса хранят в зеленых чащах своих память о тех, кто сеятелем леса прошел когда-то далекой по времени пустошью или такой вот старой гарью.
Никанор сел на пенек отдохнуть. Глядел, как работал сын. В одной гимнастерке: жарко. Ватник валялся на траве, где куча белых грибов, подберезовиков и подосиновиков.
– Ходи покури,– позвал Никанор.
Кирьян сел рядом с отцом на ватник.
Стынью тянуло из овражка за дорогой, затопленного багряным половодьем осин.
– Ты что-то вчера от Родиона Петровича веселый пришел? полюбопытствовал Никанор.
Кирьян не сказал, что Полина Петровна получила письмо от Фени: доехала хорошо. А Москва такая красивая, писала Феня.
Не разговаривался чего-то сын.
– Грибов много. К войне, бабы говорят,-сказал Никанор с уверенностью, что уж тут-то сын заговорит, скажет что-нибудь.
Кирьян затоптал окурок. Поднялся и пошел с топором рубить сухостой.
"И не разговаривает, ишь ты, будто кто виноват",– подумал Никанор.
Пока работал он, жарко было, а посидел чуть, и ознобило спину: холодает, как за полдень время, короче путь солнца к своему закату.
От дороги послышался конский топот.
Показался Стройков. Конь по живот в грязи. В грязи и сапоги Стройкова. Видно, не разбирая дороги мчался.
Никанор и Кирьян с неподвижностью смотрели на него: опять что-то случилось. Чувствовалось, так прямо к ним сюда и спешил.
– Бог помощь! – крикнул Стройков. Слез с коня.
Подошел к костру, от которого далеко раскалялся воздух, блестел.
Лицо у Стройкова усталое, но, как всегда, весел, глаза насмешливы и жестоковаты.
– Что делаете тут, лесники-объездчики?
– Лес заводим,– ответил Никанор.
– Когда же, лет через полета, плоды этих трудов увидим? Далековато. Кирьке лет семьдесят будет с лихом, поди? Отбегает свое по бабам. На старух курс возьмет.
Никанор засмеялся, а Кирьян застучал топором по засохшей с пожара осине, что и не разберешь: обиделся на шутку или нет?
– Его старухи, Алексей Иванович, сейчас еще в люльках соски сосут.
– К той поре подоспеют. Да он и молоденькую не пропустит. Прилюбит в этом лесу. Так что погуще сажайте, чтоб за чащей не видно было. А то опять история выйдет... Такую бабу в Москву упустил,– сказал Стройков.-Уж припаял бы, раз от мужа отпаял. Ошалел Дмитрий-то. Бежал, дурак.
Стук топора осекся. Никанор цигарку свою уронил.
– Кто бежал?
Стройков сел на валежник, который затрещал под ним.
– Змей тут нету?
– На пенек бы лучше, Алексей Иванович,– с торопливостью сказал Никанор.
Стройков пересел на пенек.
– Сообщили сегодня: под вечерок вчера бежал Жигарев.
– Митька?
– Да.
– Что же он наделал! – с горестью пожалел Никанор.
– Дурак он!-выругался Стройков.-Зимой и так бы пришел. Ему срок сократили. Всю обедню себе испортил. Себя он теперь надолго вычеркнул. Вот и дела: ловить будем.
– Не по делу бы когда заехали,– подосадовал Никанор, что подступала теперь тревога к самому их двору.
– Заеду, когда по фантазии Родиона Петровича все люди красотой просветятся. И дел у меня не будет, а только приятные новости. Вор не грабит, а свое отдает, последнюю рубашку, только возьми для доказательства, что прежде он чужое снял, а теперь такое в нем благородство, что свое отдает с веселой улыбкой.
Подошел Кирьян, вонзил топор в корч, который содрогнулся от удара.
– Садись и слушан,– сказал Стройков Кирьяну.– Это и тебя касается, Никанор Матвеевич.
– Так мы, Алексей Иванович, и стоймя хорошо слышим,– ответил Никанор, видя, что сын не садится.
– Все равно. Хоть стоймя, хоть лежмя, а слушайте.
Некоторые указания будут. Поймать надо как можно скорее, не натворил бы чего. Может пойти на все: и убить, и поджечь. Проглядывайте регулярно глухие места. Но будьте осторожны. Вооружен, возможно. Он в глухик местах будет скрываться и выходить к людям: жрать ему надо. Вокруг этих мест и надо смотреть. Голод его выгонит, и он оставит след или на глаза попадется.
– Тут оставит, а в другое место уйдет,– усомнился Никанор, что так можно изловить Жигарева.
– От тебя уйдет, к другому придет. В дереанях предупреждены: поодиночке в лес не ходить и вообще пока воздержались бы. Так что и за одиночками глядеть: нет ли какой связи с ним? Брод под наблюдение возьмите, клади. Но во всем сами смекайте. Тебя, Никанор Матвеевич, учить нечего. Лес тебя своей грамоте годов, поди, тридцать учил. Высшее образование. За поимку денежное вознаграждение. И еще,– продолжал Стройков,– надо будет сказать, что заезжал, мол, Стройков и сказал, будто бы на хуторе Жигарева ждать нечего, не пойдет на хутор. Знают, где его место,– так Стройков сказал для слуха, что Жигарев сюда, на хутор, где ждать на будут, и пришел. Так шумом гонят рыбу: она уходит от шума туда, где тихо. В том и смысл всего шума, что от шума рыба уходит в тишину, где самое-то страшное – сеть.
Стройков поднялся.
– И последнее. Ночевать буду у вас. Но чтоб никто не знал об этом.
– А конь как же? – спросил Никанор.– По коню узнают.
– Конь в Щекине будет. Пусть думает, что я там его жду.
– Не голова у вас, Алексей Иванович, а клад,– обрадовался Никанор, что Стройков по ночам у них будет:
бояться нечего, раз сама милиция в доме.
Когда скрылся Стройков, Никанор сказал Кирьяну"
– Ты теперь с хутора убирайся.
– Куда же?
– Хоть куда, а от греха подальше.
Кирьян усмехнулся, выдернул из корча топор.
– Не пугай.
– Гляди, малый. К тебе он идет. Фенька словно чуяла: уехала. Чутье у баб есть... А ему теперь крест, как поймают. Про дом забыть надо. Что наделал! – снова пожалел Никанор, что до такой отчаянной решимости дошел Жигарев Митя.
* * *
После праздников Митя получил письмо от Анфисы, в котором она сообщала, что Феня с Кирьяном Стремновым сошлась и что она, Анфиса, пишет так, жалеючи Митю:
"Не переживай, что разминулась ваша жизнь. Отступись ты от них. Найдешь себе получше Фени..."
Как вспыхнувшая береста попала бы в порох, так попало это письмо в душу Мити.
"Убью... убью,– твердил он, так успокаивая себя желанной местью, что убьет Феню или Кирьяна – все равно.– Сам пропаду, но и тебе жить не дам,решил он, что больше виноват Кирьян: чужим несчастьем воспользовался, подлец.– Погоди... погоди. Будет и моя потеха".
Но был бессилен что-либо сделать.
Тоска и ненависть скапливались в нем с ревностью, которая взяла свою силу над ним, сушила желание жить и что-то делать, раскрывала перед ним бесстыдные картины измены. По ночам ему даже слышался голос Фени.
"Люблю... люблю тебя, Киря. Я твоя, Киря... Вот я",– шептала она где-то рядом, в темноте, и ждала, притаившись тенью, из которой бледно, красиво грезилось ее лицо.
Он вглядывался. Безысходная темнота барака напоминала ему, как далеко она от него, и опять ее шепот:
"Люблю... Люблю тебя, Киря. Я твоя, Киря... Вот я".
– Замучила ты меня, змея,– шептал он тени, стоявшей за нарами.
А утром он видел висевший за нарами ватник – это и было в бреду тенью его жены.
Глаза Мити лихорадочно блестели, и никто не знал, что билось в душе этого человека. Внезапные и безумные мысли звали его бежать, бежать, местью или встречей с женой избавиться от мук. Жизнью уж не дорожил.
Жизнь его слишком тяжела и жестока с ним, чтоб дорожить ею.
Если бы не случай, так в бессилии своем и выгорело бы в душе, как выгорает пень, оставляя среди зеленой травы пепел и место для нового семени...
Четверо заключенных под охраной поехали в лес пилить дрова для лагерной кухни.
Они слезли с машины на опушке. Березняк в полосах солнца, от которого рубиново блестели мокрые с дождя ягоды костяники. Тонкий свист синицы в тишине был звуком осенней печали.
Подрубленные и подпиленные березы со скрежетом и треском валились на землю. Взвихривалась в взрывучем потоке воздуха листва и падала с затихающим шорохом.
Митя с напарником, лысым пожилым мужчиной, бывшим бухгалтером, который потратил казенные деньги на пьяные ночки с возлюбленной, не спеша, чтоб отдышаться, перешел к березе возле кустов орешника.
– Ты, Жигарез, полегче пилой води,– сказал напарник и приложил руку к сердцу.– А то мне еще жить охота.
Митя, как только подошел к орешникам, почувствовал, как ужас охватил его. В лицо вдруг хлестнули ветви, земля качнулась, толкнула.
