Текст книги "Холмы России"

Автор книги: Виктор Ревунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

Тут разговор идет, будто бы Гитлер готовит войну и пойдет на нас скоро..."

Тут Никанор остановился, задумываясь. Случись что-ближе всех к войне Катя. Надо бы написать, что ежели худые вести будут, чтоб сразу домой ехала: тут никакое лихо не достанет.

– Надо бы, мать, запасец нам какой сделать. А то не дай бог...

Гордеевна перекрестилась.

– Господи! А как же Катюша там?

– "Но вы не бойтесь,– продолжал читать Никанор.– У нас тоже большие силы. Пишу письмо поздно вечером.

Феди все нет. Спят все давно, а я его жду. Обещал сегодня прийти. Может, и не придет..."

Снаружи с гулом ударило в стену. Это Кирьян колол дрова. Бросал звонкие поленца в ворох, из которого свежила сквозь сумрак снеговым светом береста. Распрямился, и вдруг как огонь полыхнул по сердцу. Рядом с поленницей бился на ветру платок над кромкой золотистых волос. Не поверил: слишком уж ждал, чтоб поверить, что так просто придет она.

"Киря, перевези".

Никанор вышел во двор помочь сыну сложить дрова и вдруг увидел огонь в избе Фени.

"Приехала. Завеялся опять парень. Пошла карусель",– и задумался, что могло все быть и не так, если бы был Митя дома... Федор Григорьевич...

Никанор стоял посреди двора. Какая-то неулажениая жизнь.

Над хутором неслись тучи в неисповедимую даль, где зияла огненно полоска заката, словно вещала о пожарах мятущейся земли.

КНИГА ВТОРАЯ

Часть 1

ГЛАВА 1

На Угре с рассвета стучали два топора– Никанор и Кирьян ставили новые клади. Старые еще весной смело пеловодьем. Стлань в три тесины широко и крепко лежала на скрещенных опорах, с укосом врезавшихся в дно реки. Перильца березовые, как стрелы, вонзались в прибрежные лозинники. Отсюда, из зеленой затени, расходились тропки в свои пути и, как на ладони, смеживались и скрещивались в невестимом гаданье среди полей.

Никанор был доволен работой. Подзадоривал сына.

Тот в распоясанной сатиновой рубашке легко тесал и рубил топором, но не спешил.

– Гляжу на тебя, малый. Раз топором ты клюнешь и задумываешься чего-то, вроде как бы скучаешь. Того и гляди с кладей рухнешь. Если уж рухнешь, топор на дне не забудь.

– Нс задумываюсь, а жду, пока топор остынет. А то искры летят.

Никанор, постукивая, как бы ласкал обушком шляпку встрявшего в жердину гвоздя.

– Искры у тебя с Фенькой летят. Это верно. Никак не остынешь. Прямо пожар!

Ударил Кнрьян. Жахнуло по реке. Из-под берега всполошно метпулся чирок.

– Или подпалило кого?

– Ведь год. Сколько ж этому гореть?– перешел Никанор на разговор более серьезный, в котором еще и хотел сказать сыну про один вроде бы слушок. Но не торопился: есть время.-И уголька на свой самовар не останете-я,-добавил он,-так загоришься... Вон зятек, Федято Невидов, с нашей Катюшкой сразу свой кол и врубили.

На границе, поимей в виду, у врага на глазу, считай.

Бойся! А один и без врага пропадешь. Без семьи человек, ч и"– верста в поле. Вот у него и сын– побег уже естьрадость. Все-за год, что ты с Фенькой на-гульбу скосил.

– Кому что. Трава и та по-разному растет.

– А на корню.

Топор Кирьяна, звякнув, скользнул по гвоздю. Гвоздь покривился. Кирьян вывернул его.

– Сверчка на новоселье готовь, папаня.

– На чье же?

– На мое с хозяйкой.

– У известной хозяйки свой дом.

– На сосновой круче – там срублю. Уже глядели.

Вот где красота!

– Из дальней пуни, значит, переселяешься. Погоди в оглобли-то лезть. Слушай, что скажу,– и огляделся Никанор: нет ли кого поблизости?

Лишь стрижи стрикали над ними, да на далеком броду ребятишки ловили пескарей.

Кирьян оперся па перекладину, рядом оперся Никанор – плечом касался плеча сына.

Внизу мелась вода, с шелестом завихривалась за стояками, вспыхивала, как загоравшаяся смола. А ниже заворачивал омут. Этой весной, взъяренный половодьем, порвал кручину правого берега – сползла стена земли с кустами и деревьями. Грачи кричали над своими гнездами, пока вода не поглотила и вершины в своей мутной пропасти.

Над коварно-тихой бездной у самого обрыва накренились березы и, отражаясь, колыхались, вились призрачно белые их стволы.

– Митя сейчас в тюремной больнице лежит,– сказал Никанор.– Помрачение какое-то у пего. Товарищ письмо прислал Фене. А она письмо тетке своей показывала и плакала,-еще туже к плечу сына прижался и тише заговорил: -Слух идет. Желавина вовсе не Федор Григорьевич убил, а... – Никанор поозирался по сторонам,– Митя с Фенькой убили.

Кирьян спокойно глядел, как из-под кладей неслась вода. В глубине метались листья кувшинок, словно что-то хватали.

– Будто Желавин-то Феньке свидание назначил,– зашептал Никанор.-Договорились на вечерок в месте условном. Она его проучить решила. Мите сказала про это. Пошла. А Митя – за ней, в сторонке ждал. С колуном-то и вышел на свидание. Фенька будто бы видела этот колун, а не успела. Желавин уже убитый лежал. А когда Федор-то Григорьевич на березе замерз, колун после под той березой и зарыли: -на мертвом, в случае чего, вина и покончилась бы.

– От кого слухи? – спросил Кирьян.

– А они не докладают, слухи-то... Она с Митькой веревочкой одной связана. И баба еще такая, тебя не связала печатью в сельсовете. Спасибо надо сказать и поклониться с прощанием... А слухи от Мити. Сам высказал в своем помрачении. И. просил, чтоб вместе с Фенькой его на суд вывели. А там и обвенчали одним приговором да за одной решеточкой повезли на далекую свадьбу.

– Он это сказал?

– Ждут, когда в себя придет. Последнее признание будет.

– Не верю я в это. И что Федор Григорьевич убил, не верю. Темный кто-то, какая-то сволочь! Узнать бы да встретить тут хмурой ночкой,-Кирьян распрямился, взмахнул топором.-Да и концы туда. Вот так. И земля не узнает.

Топор поранул воду и, косо сносимый быстриной, блеснув лезом из глубины,– исчез.

Никанор глядел на то место, где затонул топор. Вода всколыхнулась, прорябила пузырями.

–На дно лег. Так и ты свои мысли туда же, чтоб и бряку не было. А то поглубже и поохладнее дно найдут.

– Да хоть на дно, а с правдой.

– Иди... иди...– громче повторил Никанор. – Покоя нам с матерью нет от твоей с Фенькой петли окаянной.

Никанор стал снимать рубашку:

– Ты на дно с правдой. А я за топором. Добро не оставлю. Пока не сыщу, домой не явлюсь. Или у тебя Цель специальная: пусть и отец как топор поплавает,– решил еще так и разжалобить сына Никанор.

– Прости. Думал, что это лишний у нас топор. Три топора в доме.

– Всем по топору. Мне и тебе -в лес ходить. И матери. Что коснись – по соседям ей бегать прикажешь?

Лишнего ничего нет.

– Барахлом весь чердак завален.

– Новое завелось. Ай плохо! Л чердак расчистим.

Комнатку устроим. Тебе. Отдельную. А то на сеновалах все бока протер. Как еще Фенька терпит. Мужа, поди, вспоминает. Хоть на мягком спала.

Кирьян живо разделся и бросился с кладей. В воде раскрыл глаза. Зеленоватая муть вокруг, и дрожали оранжевые блики солнца, а впереди, по низу, полоса чернее ночи: омут.

Кирьян вынырнул. Засмеялся:

– Холодина на дне, папаня. И правды там не видать.

Вся на солнышке греется... Я сейчас в корчи нырну.

Кирьян набрал воздуха и снова скрылся. Быстро поплыл к черневшей полосе, и вдруг почувствовал, как какая-то сила потянула его... Выбросило далеко от кладеи.

– Вылезай! – крикнул Никанор.– На чердаке, кажись, вспомнил, есть еще один. Плотницкий. Только обушок сделать.

– Ржавый какой-нибудь.

– Без дела и человек ржавеет. Поработаешь – заблестит.

– Сейчас. Дух вот только наберу.

Кирьян нырнул в третий раз. На быстрине схватился за корч – свая вроде бы, и прижался к дну, пополз. Студено дышали родники. Увидел топорище. Стояло торчмя в песке. Но не успел схватить.

– Вылезай, тебе говорят,– донесся голос отца.

– Не торопись... А вон там, у омута, клади были когда-то? -спросил Кирьян.– Стояки вндать.

– Это давно. При барине. Дно в омут поползло.

Кирьян чуть подплыл, примериваясь, как бы поточнее нырнуть-схватиться за корч.

– Да ляд с ним. И не топор, а так. Им только воду рубить,– махнул рукой Никанор.

Вода пробурлила и притихла на том месте, где только что был Кирьян; была какое-то мгновение гладкой, как стекло. Но вот опять всколыхнулась, и на поверхности показалась рука с топором, а потом голова сына в темной тине. И этот топор над водой, и лицо в тине чем-то страшным отразились в сердце Никанора.

Кирьян снизу подал отцу топор. Выбрался на клади.

Стал одеваться.

К кладям подошла Гордеевна в темном платочке. На седеющих ее волосах был он тенью вечных материнских печалей. Позвала завтракать.

– Потом приду,-сказал Кирьян.

Никанор стал срывать с топора тину, сказал строго:

– А вострументом не грози. Вострумент для доброго дела откован,-и вдруг в тине что-то, оплело,руку. Потянул. Цепочка, вроде бы с креста сорванная. Испугался, бросал в воду: как бы чужая напасть не пристала.

Долго мыл руки н а берегу.

– Не вся правда на солнышке кроется, а чья-то и на дне лежит,– сказал Никанор.– Это мы насквозь видные.

Он вытер руки мешком, убрал топор и пошел к дому.

Кирьян, опершись о перекладину, стоял на кладях.

Поджидал Феню. Она ушла в село, к тетке, еще вчера с вечера. Должна вернуться. Тут пройдет – через клади.

Неподвижная гладь у берега. Сладко парят кувшинки.

Над ними дрожат бирюзовыми крыльями стрекозы. А на откосе луговые васильки красно сплелись с травой.

Такая красота, а нет покоя и счастья из-за этой неразмывной истории. Вот и опять загуляла на воле – по хутору страшным слухом... Что же будет?

Глянул Кирьян на тропку в полях. Там мелькнула косынка Фени, как будто ветром несло огонь среди ржи.

Вот и подошла.

Остановилась перед кладями в какой-то нерешительности, словно боялась ступить на них.

– Обнови,– сказал ей Кирьян.

– Не сорвусь? Омут рядом... Слышал, как... меня Дмитрий-то спутал веревкой своей чернее змеи.

– Наговор и вранье. Кто поверит? И не думай,– хотел Кирьян успокоить ее.

– Грозой не разбил. Так губить решил.

– В обиду не дам!

– Тебе житья со мной нет. Поди, и опостылело?..

А клади хорошие,– и чуть улыбнулась, решив вызвать радость, хоть на минутку забыться от всего, ступила на заскрипевшую дощину. Тронула перильце. Береста в испарине.

Он смотрел вслед, как она шла, чуть повернув голову к реке – навстречу течению. От воды отражалось солнце, и видно было, как сквозь пестренькую ткань юбки золотились ноги.

Он остановил ее в сумраке ольховых кустов, где мята грустила и цветок луговой герани тлел лилово-красным венцом.

– Клади обновила, а жизнь никак. Вот хочется, как бывает весной вымоешь окна – ясно, чисто в избе.

В душе бы так! Не побоялся Митя: на какую свадьбу позвал. Умом он почернел. Выгорел. Я дожгла.

– Не бери на душу. Чужое..

Он прикосил ее голову к своей груди. От косынки медово пахло ржаной пыльцой.

– Спрятал бы тебя под рубаху. В сердце! А чуть стукнул, позвал – как из капли расцвела бы передо мной... вот такая.

Зелено-синим светом блеснули глаза Фени.

– Всполох ты мой. Приду. Возьмешь в сердце.

Разошлись до вечера по своим тропкам: все не сходились их пути к одному двору. Жили как на меже возле поля, где таилась, подстерегала их тень Мити с его неугасимой бедой.

Фепя увидела, как напротив ее двора поднялся с пенька Стройков и, не спеша, сложил газету.

"Приехал. Началось",– подумала Феня, чувствуя, как в страхе потяжелело на сердце.

Он медленно подошел.

– Газету насквозь проглядел, пока тебя ждал.

– Слышала я. Знаю. Зря газету насквозь проглядывали.

– Так ведь надо,– сказал он, глядя на сверкающие росинки под плетнем, где кончались их солнечные минуты. В зелени травы зажигались изумрудные, огненные искры.

Феня пригласила Стройкова в избу.

– Заходите.

Он зашел.

В избе сумрачно от потемневшей печи и постаревших бревенчатых стен. Лишь пол, как новый, вымыт. Раскрыта дверь на другую половину. Там снопом колосилось в окошке солнце.

Феня прикрыла дверь.

– Не убивала я.

Стройков снял фуражку. Сел на лавку перед столом и, опершись локтями, закрыл руками голову так, как будто устал.

– Заехал, считай, как в гости.

– Подлое это все, Алексей Иванович.

– Прежде квасу бы дала, если имеется. А то чего-то жажда сушит,– сказал Стройков и потер грудь, где вроде бы душа изнывала.

– Может...-намекнула Феня на бутылку, что неприкасаемо хранится почти в каждой избе для нежданного гостя или случая, когда дела без бутылки не слади-шь.

– Что еще! – с угрозою дрогнул он.

–Сами же сказали, как в гости заехали,-проговорила Феня и отступилась, поняла, почему строго так отказался:

"Гость-то за мной приехал".

Она вышла в сени, где стояла кадочка с квасом. Вытерла слезы. Подумала: может, к Кире бежать? Нет Пропадет и он, как отравится за нее.

Она поставила перед Стройковым большую железную кружку с квасом.

– Алексей Иванович, пусть мне язык вырвут если неправду скажу,проговорила Феня и с мольбой открытой в глазах прижала руку к сердцу.– Не убивала" И не еылаясним. Не видела. Наговорил он.

Стройков медленно, с остановками пил квас.

– Слушаю,– сказал он Фене, когда она замолчала – Слушаю,– повторил он.

– Лучше уж спрашивайте для своего секрета А я отвечать буду.

Она встала у стенки, сжав за спиной руки Налиты слезами глаза.

– Не веришь, что гостем пришел...– Провел по ремню с револьвером в кобуре.– Выходной у меня Сейчас оы на речке с удочками сидел. А я вот приехал– душа за вас болит. Запряглись в тройку-Дмитрий, Кирька да ты, коренная с колокольцем. На всю округу звон Летите, как в пропасть, а я виноват. Из-за этой вашей канители и вынужден ехать.

Феня поставила на стол бутылку и стакан, хотела подать и закуску, но Стройков отказался.

– Оторвет мне голову Глафира, если узнает – он с жадностью глотнул квасу, а бутылку крепко запечатал пробкой.– Это убери. Кирьке останется.

– Киря не сохнет по ней.

– Верю. Жалеет тебя... А секрет у меня такой Думаю, как тебя выручить, на случай. Не по вине, а по правде... Сволочь он! Такое на человека наговорить. Сведения есть, помрачение у него, иначе трудно поверить: сам на себя в убийстве показал. Может, опомнится. А может в помрачении и высказался-и так могут предположить. Дело, конечно, долгое. Надо разобраться. .Так это просто не решается.

– Алексей Иваныч, ведь не было этого. Как же он мог так сказать?

– Феня прямо поглядела в глаза Стройкову, чтоб поверил, будто от этого взгляда все и решалось.

– Значит, способен на это,– сказал Стройкой.

– В нем и жалостное было. Поглядит на меня, в душе защемит с его какой-то тоски. Поникнет. А то весь как пожар бешеный... Лучше не вспоминать.

– Да ты сядь. Сядь^– Стройков поднялся и подставил к другой стороне стола табуретку.

Феня села, смирно положив на колени тонкие, какие-то прозрачные руки.

– Когда ж эта история кончится? – не спрашивала, задумалась перед неизвестностью.

– Это такая ваша жизнь. Сами заварили.

– Кто же себе такую жизнь сам-то заваривает?

– Судьба, значит? Лошадка завезла? А вожжи для чего? Не связывалась бы с Кирькой, сидел бы на этом месте не я, а твой Дмитрий. Уж дома был бы. Но за такие подлые способности туда ему и дорога! Потому и не любила. Вины твоей перед ним нет. Подлец! – выругался Стройков и с яростью отпил из кружки.

– Вдруг поверят вранью-то его? Что будет, Алексей Иваныч?

– Вот это уж разговор. Тебя, если смотреть по тому, что высказал, он хоть и запутал, но не совсем. Не соучаствовала в убийстве. Доля твоей вины в сокрытии преступления. Грозил он тебе – ты и скрыла происшедшее.

– Ведь не было этого,-с отчаяньем сказала Феня.

– Мы предполагаем. Рассуждения лишь.

– Алексей Иваныч, да это же и слышать страшно.

– Слушай!.. Все знать должна. Другое дело, ты подвела к убийству из особых к тому побуждений. Это называется подстрекательство. И тут на тебе статья закона, которая предусматривает преступление, совершенное исполнителем.

Феня закрыла лицо руками.

– Вот и все в основном,-сказал Стройков.-Многое в твою пользу. Можешь и вовсе избежать неприятностей.

– За наговор-то?

– Не так все .просто..: Наговор какой! Сам в убийстве признался. На себя показал. За это...-он закрыл кружку .рукой.

Феня поднялась. В гневе красота ее как-то сверкну"

ла перед Стррйковым – ее глаза, и даже косынка рябиновая, показалось ему, метнулась пламенем.

– Себя потащил и меня туда же! А если я, Алексей Иваныч, на его ложь без пощады пойду, раз правду нельзя доказать?

– Правду пока не трогай. До нее далеко. Бывает, и рядом не увидишь. Сама знаешь, как ее с Кирькой-то скрывала. И милуйтесь, раз хорошо. Не мешают.

– Это особое, Алексей Иванович. Я при всех скажу:

"Люблю..." И знают давно все. Кому ложь и измена, а по мне – моя воля.

– А он, Митя, по твоей воле жить не хочет. Не покоряется. Вот и огонь и помрачение.

– И это особое, Алексей Иванович. Я про другое.

Если и я без пощады пойду, сказала же?

– С чем? С вилами?

– Я и без вил вонжу-тошно станет. Для тумана я во всей этой истории. А в тумане человек один тенью стоит.

– Какой человек?

– Л вот будет суд – и скажу.

– Какой тебе еще суд!

– Это верно. На суд не пойду. Лучше в омут. Пряуо с новых кладей.

Стройков по столу стукнул.

– Дура! Красивая и рассуждаешь умеючи, а дуря!

– Зато правду докажу. Не убивала! Не видела! И гс от позора бегу, а мутно мне: всякая тварь грязнит, как ей хочется.

– Я к тебе с добром приехал. Помочь хочу. И не один.

А ты – в омут. Вот и приезжай в другой раз. Мне или не веришь? Ведь знать-то надо, с чего это он так на себя наговорил? Мелочь какую упустишь-дырочку-весь мешок раструсится.

– С чего наговорил? Погубить меня хочет. Вот и все.

Зря голову ломаете.

– Погубить ценою своей жизни? Не слишком ли?

– Ему все равно. Жалел он себя, когда казенные прогуливал,– тюрьмой пахло? А когда на Кирю с ружьем шел? А сейчас и вовсе. Жизнь для него-копейка.

– Кстати; моя Глафира переживает за тебя. Запутала, говорит, бабу. Кончать надо; Мутит он-дна не видно. Л может, запутывает что – скрыть хочет?.. А теперь как на дуду мне скажи, что за человек, о котором ты упомянула?

– Так ведь как бы хуже наговора не вышло?

– Зачем тогда грозить, если боишься?.. Что ж, пожалуй, и все. А квас отличный,-сказал Стройкой и поднялся.

Фепя остановила его.

– Может, на дорожку?..

Стройков подумал, согласился.

– Если что ради выходного,– и опять сел на лавку в углу стола.-Да пробку я там крепко забил.

– Ничего. Вывернем.

Феня сильно прижала бутылку к груди и, как в гневе, раздувая ноздри, чуть пригнув голову, потянула пробку, поглядывая с синей горячкой в глазах на Стройкова.

Сама налила в стакан до краев, и видел Стройков ее открытую выше локтя руку с жарком загорелой кожи.

"Такую не больно-то бросишь,– подумал он.– Понимаю Митю. Да Кирькино это царство до последней жилочки".

– Зря не уехала тогда с хутора вместе с Митей. Говорил он мне: "Как на яме изба наша стоит". В спокое и жили бы где-нибудь.

Стройков осторожно отодвинул стакан.

– После. Потом,– сказал он шепотом, когда Фенп уже начала свой рассказ.

– Это после смерти Федора Григорьевича, весной случилось. Надо же было так на себя руки наложить.

Что-то сошлось в нем... Ненастная какая-то ночь была.

Ке спала. Лес шумит. Вдруг стук в окно. Поднялась. Сами знаете, к нам и ночью за вином-то приходили. Проезжие, а то и свои, и из села-у кого какая необходимость. Митя завмаг. Всегда у нас целый ящик с вином в сенях стоял. И еще ящик с папиросами и махоркой, мужчины себя не забывают. За беспокойство ночное, конечно, лишнее давали. Сдача там какая, не в счет. Не из-за денег, а просто Митя сочувствие имел к таким.

Ночью зря человек не пойдет. Крайняя, значит, необходимость заставляет. Это он понимал. Тут свое последнее отдаст... Вот я и поднялась. К окну подхожу. Открываю.

А за окном, вон там,– Феня показала на крайнее от крыльца окно,-человек стоит, на лице вроде бы холстинка какая-то, как на мертвом. Онемела я. И слышу голос грубый:

"Федор Григорьевич вернулся?"

"Нет",– будто во сне отвечаю.

"Так ведь он сказал, ждать меня будет..."

Крикнула я. Все качнулось передо мной. Митя выбежал. А за окном-то уж никого нет. Сказала ему. ОЕ! ружье снял и выскочил.

Вернулся весь мокрый, в грязи. Ружье бросил. Рукой за стенку держится и тяжко так на лавку сел. Долго сидел. Кулаками виски тер, словно что ныло в нем, мучило.

"Может, померещилось?" – спрашивает.

"Нет".

"Или придумала таким манером меня в узде держать?"

"В какой узде?"

"А в такой! За этот факт меня по тюрьмам истаскают. Чтоб и звягу не чуял".

Вот так было.

Стройков сидел задумавшись. Феня не мешала ему, Вдруг усмехнулся, вроде бы и некстати.

– Кто ж это был?

– А вы или забыли, кто так навещал с холстинкойто на лице?

– Ловягин Викентий?.. Так эта гадина давно в болоте сгнила,-с ненавистью произнес Стройков.-А у вашего окна подшутил кто-то. Мне не сказали. Я за такие шутки научил – век бы помнил... А дальше что?

– Три ночи Митя с ружьем у окна сидел. Ждал.

Больше не появлялся.

– Лопух Митька. Сказать испугался. Поди, и пил со страха? Дома пуще тюрьмы боялся. Безусловно, разговор был бы. Но с чего это он так переживал?

– Слова-то какие, Алексей Иваныч, человек тот навел. Будто бы знался с ним Федор Григорьевич. А Митя сын. Всякое могли подумать.

– Наговорят и не то, как вот твой Дмитрий... А это правда, что ты рассказала?-спросил Стройков и взглянул угрюмовато на Феню.

– Да.

– Мне одному?

– Вам только.

– И молчи пока.

И снова задумался Стройкой. Тяжело сгорбясь, неподвижно глядел в пол.

"Чье же это лицо за холстинкой? Неужели Ловягин Викентйй? Жив? И это все дело его рук-и убийство Желавина, и смерть Федора Григорьевича. Или кто-то игру ведет очень хитрую? Кто? И почему на этом доме все сошлось? Не в Федоре ли Григорьевиче вся загвоздка? Мало я знал его. Теперь нет. Можно только предположить. Сразу всего не передумаешь. Время нужно, да и глаз, глаз. Что-то я проглядел опять,– решил он, предчувствуя, что в истории с убийством Желавина он вступал на самую темную и скрытую, но, как казалось ему, верную сторону.– Неужели Ловягин?"

– А не говорил ли что-либо Федор Григорьевич, чем бы это ночное посещение объяснить?– спросил Стройков.

– Нет. Не слышала.

– Хоть слово какое-нибудь. Вспомни. Прошу.

– Нет. Ничего не было.

– А почему решила, что для тумана ты в этой истории?

– Чую я, Алексей Иваныч, что-то неладное.

– Что?

– Хоть Митя и наговорил на меня. Бог с ним. Но он не убивал. Не мог это сделать и Федор Григорьевич. Я ведь его хорошо знаю. Такие не убивают: тих и на свету был, не таился. Не мне вам советовать. А огляделись бы как следует. Или так мне из моей проклятой избы кажется?

– Изба действительно загадочная, я бы сказал. Федор Григорьевич на березе замерз. Митя в тюрьме. А теперь к тебе подбирается... С чего бы это все?

– Не знаю.

– Ведь вот сколько про ночное происшествие молчала! Боимся. А потом поздно бывает. Как гниль: завелась-не схватил-другое гибнет, а то и все... Жена Желавина на днях на могилу мужа приезжала. Поминание небольшое устроила. Про тебя говорила. "Троих, говорит, затворила: двое в могиле, третий в тюрьме и четвертому крест ставит". Глафира моя вознегодовала, сразу спровадила ее со скандалом, как и в прошлом году на поминках. И когда уезжала, жена-то Желавина, зашла на кладбище. Странное дело-человек один видел: плюнула на могилу мужа. Огляделась и еще раз плюнула... Что это она?

– Видимо, из-за ревности за прощлое?, Простить не может.

– Зачем приехала и поминание устроила? Мелочь, а загадка, и весьма интересная... А какого роста был тот человек? Как одет был?

– Не разглядела. Ночь была. Да и от страха тогда мне не до его одежки было. А вообще-то высокий. Кепка на нем была. Из-под кепки, на лице эта самая холстинка, ей-богу, Алексей Иваныч, как на мертвом!

– Мертвые не приходят.

– А если он тогда из болота выбрался? – и добавила тише:– Митя так предполагал.

– Молчи пока. И Кирьке не говори. Сам скажу. Надо смотреть очень осторожно. И ты гляди.

– Страшно, Алексей Иваныч.

– Не одна ведь, а с Кнрькой... До встречи. Надеюсь – приятной.

Стройков привязал своего гнедка к телеге, приткнувшейся к риге, разворошил уже обмякшую, волглую траву – подгреб поближе к морде копя; принялся ладонями смахивать пыль с плаща... Ннканор уже стоял на крыльце. Разморенный сном, щурясь, наблюдал за ним.

– С добрым утром, хозяин! – поднял запыленную руку Стройков.

– Кому утро, а для кого ночь не кончилась. С чего это вас в такую рань, Алексей Иванович? Случилось что?

– Никиту мне.

Никанор насторожился. Огляделся, словно бы искал что-то, запретное... У стены, возле крыльца, стояли торчмя забытые Кирьяном с вечера удочки. В трех шагах от них, поближе к плетню,– ведро... с речной кодой, должно быть, припасенной Кирьяыом па утро; любил парень ополаскиваться пахучей, настоянной па водяных лилиях, куге. и камышах речицен. А за воротами, за лесом, рассвет уже зарумянил край одинокого, над горизонтом, облачка. Справа, над затуманенными лугами, рубиновым кристаллом горела звезда... И Никанора словно бы подпалило что-то-глаза озорно блеснули:

– Алексей Иванович, да вы, наверно, позабыли уж, как и леща подсекать. Дрыхнет Никита. И такая зорька проклевывается. Банка с червями там...

–Стройков и сам не понял, как оказался у крыльцав руке держал удочку.

– Там,-показал Никанор в край избы.-У поленницы. Сам вчера накопал. Полная банка. Черни!.. А Никиту я пришлю. Прозеваться не успеет-будет рядом с вами.

Озираясь – не видит ли кто? – Строиков вытащил банку.

– И ведро – ведро прихватите,– догнал его Никанор уже в огороде.

И только теперь, взявшись за дужку ведра, остановившись, Строиков опомнился:

– И-ы-эх! Соблазнил, старый черт. И рад. Вот,– вынул он из нагрудного кармана гимнастерки белую, шелковую леску.– С весны ношу. Новенькая. А ты...

– Во-о-он там-за орешником,-показывал Ннканор к Угре.– Там колода лежит. На нее и садитесь. Там еще и рогатинки у берега, по чнстинке -для удочек. Туда я Никиту пришлю.

Не успел скрыться Строиков, на своем дворе показался Никита. Позевал, на свет поглядел. Рановато. И еще поспать можно. Ннканор накинул на плечи ватник, нахлобучил картуз, заторопился на улицу. И будто с проулка вынырнул – к Никитиной усадьбе:

– Чего не спится, сосед?

– Да вот, звезды считаю...

– По делу я шел, Никита Васильевич. Какой-то, смотрю, сидит на твоем бережку. Такую рыбину выхватил! Руками ее к земле. А она его – за руки. Как бы не загрызла: тебе ответ держать – твое место.

И погрызет, жабры ему в горло,– мрачно сказал Никита.– Не лезь на чужое!

Сои с него как рукой сняло. Тут же выдернул из-под стрехи удочку и, согнувшись задами, по картофельным грядам побежал к Угре.

Человек сидел на колоде, накрывшись с головой планом, от комаров должно быть, подымливал папироской.

Никита заходил на него со спины. Выдернул дернину, подкрался и, размахнувшись, огрел его по голове. Дернина развалилась.

– Я тебе покажу, какие рыбины здесь водятся. Не захочешь и раков с болота.

Человек встал, сбросил на землю плащ:

– Ты что это?!

Перед Никитой стоял Строиков. Никита попятился, оступился в ямку повалился в крапиву.

– Да ведь я... Алексеи Иванович,-барахтался он в крапиве, обжигаясь.-Я думал это... как ее... лось.

–Ло-о-ось! Это в плаще-то?!-стряхивая землю с галифе и отплевываясь, уточнил Строиков.

– А может, где и на рога подцепил, плащ-то. Заповеднили их, так они шастают теперь и по хуторам.

– Встречается, и с удочкой шастают?

Никита выбрался из крапивы:

– А как дрессированный. Вон в цирке видел: медведь вилочкой макароны кушает.

– Ладно, садись, циркач,– уже незлобливо, чертыхаясь и на Никанора, предложил Строиков.-Дрессированный. Надо же!..

Осторожно, подальше от Стройкова, Никита сел на колоду, тотчас же принялся разматывать удочку.

– Только не дыши так... Аж свистит в ноздрях. Дрессировщик.

– От радости, Алексей Иванович. Вместе половим.

– От злости. Жмот! Так ударил. Правду люди-то говорят...

Это было рыбное место Никиты. Его все знали на хуторе. Но попробуй, сядь кто. Узнает Никита – а бригадиру в колхозе не трудно найти, к чему можно придраться,– и трудодень срежет, не остановится. Знали в Нивяном эту бешеную слабость Никиты и не связывались с ним. Угра велика. И ребятишкам наказывали: не ходи к колоде – не лезь в чужое! Говорили, что в воде там косы торчат, и нора змеиная под берегом, и какая-то волосатая рожа со дна блажится... Да Никита и сам сторожил зорко заповедный свой бочажок.

– Так вот где она, твоя вотчина,– ворчал, больше для острастки, Строиков, потирая голову, шею.– Жмот.

– Да и про вас говорят, Алексей Иванович, не гневайтесь: до чужого курева как дорветесь, хоть весь кисет отдавай.

– Искуриваю много. А до магазинов далеко бывает.

С вами не закуришь? Так вот...– Строиков поменял червяка и забросил поплавок подальше от берега.– Это место-то твое, что ж, единоличное? Как у барина, что ль?

– Здесь даже плетень могу поставить. Я на своем приусадебном участке срезал-этим местом восполнил.

И ко всему прочему, рыба здесь на мой кровный трудодень подкармливается. Ячмень, ржица, горох. Вы-птице... на курятинку, значит; а я сюда несу – леща нагуливаю. А на готовое, сами знаете, всегда охотничков много.

Стройков выхватил окуня.

– Хорош, стервец! – Полюбовался им и бросил в ведро.

Не успел закинуть, опять горбастый.

Ведро Стройкова полнилось уловом. У Никиты только пескарь клюнул, да и тот, уже над водой, сорвался.

Закурим, что ль, Алексеи Иванович? – предложил он.

– Погоди.

– Посидим, подымим,– настаивал Никита, вынимая коробок из-под ландрина.-Махорочка-то моршанская.

У пас и за полтинник не купишь.

– Я на рыбалке не курю. Трещит, проклятая: рыбу распугивает.

Никита со вздохом подтянул свой поплавок к поплавку Стройкова.

– Не путай,– сказал Стройков.

– Так течение ведет, Алексей Иванович. Я тут всегда на одну удочку ловлю.

На том берегу смородиной красной зрела заря. Рыба вдруг перестала клевать. Лишь пескари да ерши изредка окунали поплавки.

– Распугал. Трещишь тут своей моршанекой.

– Здесь яма, Алексей Иванович. Не слышит она.

– Значит, языком распугал.

– Она нашего языка не понимает. Пошла на плес погулять. Скоро вернется. Ее здесь, как в бочке. Вилкой бери. А что пугать ее стал кто-то, это точно. Не услежу вот никак... жабры ему в горло.

– Может, тот самый... босиком который, в рваной рубашке?

– Это кто же?

Желавин... Ты слух пустил? – И Стройнов с-уемешкой глянул на Никиту.До чего дошел!

Никита опустил голову:

– Припечатали, значит. Хоть сдавайся. Но это какой Же интерес мне такой слух пускать? Чтоб милиция тут день и ночь сидела?

– С милицией тебе здесь и поспокойнее вроде бы.

Место-то – и рядом с хутором, а глухое?

– А я и один не боюсь. Чего мне бояться? Бога нет, чертей тоже. И упокойнички по могилкам смирно лежат.

Все теперь исследовано по-научному. Да и Желавин...

С ним, с живым, я столько лет проработал. Он – председатель. Я бригадир. Сказал – делаю. Не хочешь – вон в рядовые. Делал. Куда денешься. Прений у нас не было.