Текст книги "Записки оперного певца"

Автор книги: Сергей Левик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)

О первых скажу в двух словах: в шедевры превращались не только гениальные «Семинарист», «Блоха» и прочие действительно замечательные произведения, но и малоудачные опусы Кюи, Кенемана и других.

На одном из концертов Шаляпина в 1921 году я оказался рядом с довольно известным басом. Шаляпин в этот вечер себя немного берег по нездоровью и «баловался» мелкими вещами. Несколько миниатюр, нам незнакомых, поразили своим комическим содержанием и особенно музыкой. На следующее утро мы с тем же басом оказались

<Стр. 546>

рядом же в нотном магазине. Нам обоим одинаково не терпелось поскорее познакомиться с этими маленькими шедеврами, о которых мы представления не имели. Увы! Эти миниатюры не заслуживали не только шаляпинского, но даже нашего внимания.

Только гений Шаляпина мог превратить «тьму низких истин в нас возвышающий обман», то есть придать суррогату видимость ценного произведения. И при третьей встрече с этим басом мы только и могли что поделиться воспоминаниями о том, как Шаляпин своим белесым, лишенным красок лицом, прибегая к простейшим средствам мимики, переходя от какой-то вытянутой маски к широко расплывающемуся добродушию, от крепко сжатых в узенькую ленточку подтянутых губ к широко раскрываемому рту, одним лицом мог рассказывать целые истории.

Трагик до мозга костей, он в трагическом событии участвовалвсеми фибрами своей всеобъемлющей души и выражал его всеми отпущенными ему дарами. В комических же вещах он применял всю свою несравненную технику певца, имитатора, артиста, но сам смешными элементами не увлекался в такой мере, как увлекал слушателя. Отсюда, возможно, происходило и то, что Шаляпин никогда в «серьезных» вещах не переигрывал, а в ролях Варлаама и дона Базилио допускал шарж, как изредка и в «Мельнике», «Червяке» и других шуточных произведениях.

При этом он умудрялся вкладывать все смешащие интонации в интервалы предельно близкие – тон, полутон, (в слове «блоха», например). Даже в разговоре для выражения удивления мы отодвигаем высоту отдельных слогов больше, чем Шаляпин это делал в пении! И совсем не нужно было искать подтекста Гёте—Мусоргского, чтобы констатировать издевательский характер «Блохи».

Шаляпин писал как-то Горькому, что «цвет у русской песни теплый, яркий и неувядаемый».

О том, как Шаляпин воспроизводил «цвет» этой песни, написано так много, что я могу здесь высказать только одно свое ощущение.

Впечатления от мощи и обаяния русских песен в исполнении Шаляпина были самыми глубокими и самыми поразительными. Слушая романсы, баллады, комические вещи, можно было при наличии некоторой фантазии допускать, что когда-нибудь уже был или еще будет приблизительно такой же исполнитель. Изредка даже напрашивались

<Стр. 547>

какие-то аналогии. Но, слушая народные песни, вы не сомневались, что, родись певец, равный Шаляпину, русские песни он так не будет петь, если он не выйдет непосредственно из недр русского народа.

Прекрасную поэму об исполнении Шаляпиным народных песен написал В. Г. Каратыгин.

Роясь в своих воспоминаниях, оставшихся в памяти и записанных, я отмечаю такое изобилие деталей в исполнении Шаляпина, что невольно рождается вопрос: а не мельчил ли он? Не залавливал ли своих замечательных певческих сооружений таким количеством деталей и орнаментов, в которых для него «иногда заключается больше красок, характера и жизни, чем в фасаде зданий?» И я смело ст-вечаю: нет, не мельчил и не задавливал! —за ничтожными исключениями. Шаляпин строил свои здания из замечательных плит, каждая из которых при всей своей самоценности тщательно обрабатывалась в интересах целого и служила только украшением архитектурного ансамбля.

Чуть-чуть перефразируя четверостишие В. П. Глебова для кантаты М. А. Балакирева в честь М. И. Глинки, мы о Шаляпине можем сказать:

И напевов родных драгоценный алмаз

Он вложил в золотую оправу

И, развивсамобытную школу у нас,

Приобрел ей всемирнуюславу.

18

В 1922 году Федор Иванович уехал за границу. Оторвавшись от своей родной земли, он не создал ничего нового. Но до конца своих дней он продолжал считаться неизмеримо великим артистом и певцом и, так сказать, властвовал над всем театральным миром. Следя за ним по французской музыкальной прессе, я вычитал в «Менестреле», что, спев по двенадцати спектаклей «Дон-Кихота» и «Севильского цирюльника», Шаляпин спас театр в Бордо от краха, покрыв дефицит целого сезона. Выступив в концерте, он собрал зал, «стены которого грозили рухнуть от напора публики» и т. д. – все в этом роде. Однако его дебют в звуковом кино в роли Дон-Кихота явился лишь демонстрацией прежних достижений артиста.

Правда, он поразил мир своими фонетическими способностями.

<Стр. 548>

В то время ни во Франции, ни в Англии нельзя было найти исполнителя, который одинаково хорошо мог бы исполнить оба варианта роли Санчо Пансы – на английском и французском языках. Шаляпин же, исполнявший своего Дон-Кихота на французском и английском языках, делал это с потрясающим успехом. В каких-нибудь три месяца он научился с таким совершенством произносить английские слова, что все были уверены, будто он с детства знал английский язык. Эта особенность, «обезьянье чувство», как он шутя называл свои имитаторские способности, была только одним из тех многочисленных даров природы, которыми он еще в детстве вызывал восхищение своих сверстников. Но эта черта не была достижением его великолепного искусства.

Тосковал ли он по дому, по родине? Об этом свидетельствуют многочисленные письма его к друзьям, к дочери.

Федор Иванович не понимал тех изменений, которые произошли в Советской стране. Но родина все же волновала его. Иначе он не писал бы А. М. Давыдову в 1935 году с борта парохода, на котором ехал в Японию:

«Поверьте мне, все, что делается прекрасного в Советах, как-то особенно волнует меня, и порою я досадую, что не имею приятной возможности сам участвовать около создания этого нового... Сегодня сочельник. Будем петь и танцевать. Но я буду, кроме того, пить вино за процветание великой моей страны, за всех вас и за тех, кто ведет Россию к новой будущей, надеюсь,«как море свободной», жизни» *.

* * *

Федор Иванович родился 1 февраля 1873 года, скончался 12 апреля 1938 года. За годы пребывания за границей он накапливал большие средства, жил невероятно широко, разорялся на ценностях, на которых надеялся еще больше разбогатеть, забывая о том, что в капиталистическом мире держатель акций – одиночка – превращается в такую же игрушку биржевой спекуляции, как мелкие предприятия; снова наживался и т. д. Проживший несколько лет в близких отношениях с Шаляпиным, друг его

* Архив семьи А. М. Давыдова.

<Стр. 549>

и режиссер многих его спектаклей за рубежом, в свое время знаменитый тенор А. М. Давыдов рассказывал мне по возвращении из Парижа в 1936 году, что последние годы жизни Шаляпин «работал как батрак».

Уже в 1901 году Шаляпин считает возможным публично признаваться в том, что заграничные гастроли ему выгоднее службы в императорских театрах, и на двадцать пятом году жизни занимается «обеспечением на всю жизнь». Он не любит, по его словам, своих партий из «Роберта» или «Фауста», но он «слишком нервен», и оперная карьера его «так недолговечна», что он «не имеет права» отказываться от этих гастролей. Что же удивительного в том, что на старости он боялся остаться в живых и надолго в таком возрасте, когда он петь уже не сможет, и поэтому пел и копил, копил и пел?.. И, заболев белокровием, умер в какие-нибудь полгода среди ненужного богатства, в большом душевном одиночестве, с огромной тоской по родине. Чуть ли не последние его слова были:

«Я всю жизнь мечтал создать свой театр, русский театр... А где он?»

Каждая эпоха имеет свои вкусы, и молодые советские певцы меня иной раз спрашивают:

– Скажите: вы и сегодня приняли бы все шаляпинское творчество с таким же энтузиазмом, как раньше? По-вашему, он ни в чем не устарел?

Я с чистой совестью отвечаю:

– Нет, нисколько!

Он так жив в моей памяти и в моих записях, что я его ежедневно, если можно так выразиться, переживаю. И в художественном и в техническом отношении Шаляпин-гений шел впереди своей эпохи, и поэтому он близок нашему реалистическому искусству. Он и сейчас развивал бы передовую русскую культуру и был бы ярким ее представителем уже по одному тому, что он был бесконечно жаден ко всему новому, а в своем исполнительстве беспредельно гуманистичен. Как не могут «устареть» эти великие традиции русского искусства, так не может устареть и забыться творчество гениального сына нашего народа, каким был Федор Иванович Шаляпин.

По специальной прессе, да и со слов того же Давыдова я знаю, что возраст и большая работа несколько отразились только на физическом состоянии голоса Шаляпина. В остальном же приобретенная годами мудрость

<Стр. 550>

не только спасла гения от художественного упадка, но и помогла ему находить средства выражения, державшие его исполнительство на все таком же недосягаемом уровне.

Хоронил Шаляпина на кладбище Батиньоль весь музыкальный Париж.

После смерти Федора Ивановича один английский критик написал, что все мировое искусство значительно обеднело. И прав был С. В. Рахманинов, когда предсказал, что для будущих поколений Шаляпин станет легендой.

<Стр. 551>

Глава XI. ТЕАТР МУЗЫКАЛЬНОЙ ДРАМЫ – ТМД

Состояние русских оперных театров в начале нашего века. – И. М. Лапицкий. – М. А. Бихтер.—Георг Шнеефогт. —А. Э. Mapгулян. – А. В. Павлов-Арбенин. – Григорий Фительберг. – Адольф Аппиа. – С. Д. Масловская и другие. – Вопросы репертуара. – О музыке в ТМД. – Режиссерское кредо И. М. Лапицкого

1

Последнее десятилетие прошлого века ознаменовалось коренными переломами и сдвигами в русском оперном театре На смену обветшалым традициям адептов «ушеугодия» стали приходить – и не в одиночку—талантливые, всесторонне одаренные певцы. Блестящей плеядой засверкали имена Мравиной, Забелы-Врубель, Салиной, Каменской, Славиной, Мельникова, Корсова, Хохлова, Стравинского, Яковлева, Тартакова, Медведева, Лодий, Комиссаржевского, четы Фигнер и многих других. Начало нашего века принесло расцвет А. В. Неждановой, М. Н. Кузнецовой-Бенуа, Фелии Литвин, Л. Я. Липковской, А. М. Давыдову, Е. И. Збруевой, М. Б. Черкасской и другим с И. В. Ершовым, Л. В. Собиновым и Ф. И. Шаляпиным во главе.

Огромное значение имели опыты Московской Частной оперы Саввы Ивановича Мамонтова, в которой впервые в истории оперного театра во весь рост был поставлен вопрос

<Стр. 552>

о реалистической цельности оперного спектакля; в один ряд с крупнейшими артистами стали крупнейшие художники-декораторы с М. А. Врубелем, А. Я. Головиным и К. А. Коровиным во главе; режиссеры из шаблонных «разводящих» стали постепенно превращаться в организаторов сценического воплощения единого постановочного плана. В оперный театр стали приходить мастера хорошо организованного, художественно цельного спектакля: П. С. Оленин, В. П. Шкафер, Н. Н. Арбатов, А. А. Санин, В. А. Лосский и другие. По мере сил, эрудиции и таланта все они стремились ликвидировать твердо установившуюся за сто пятьдесят—сто семьдесят пять лет систему концерта в лицах, каковой представляли обычные оперные спектакли.

Делалось много, шла борьба с рутиной, с невежеством, производились опыты переноса в оперу ряда завоеваний драматического театра, спектаклям прививалась общая культура исполнения, всячески поддерживалось стремление отдельных певцов-актеров к развитию выразительно-исполнительских средств.

Некоторые постановки Н. Н. Арбатова, особенно в театре С. И. Зимина («Орлеанская дева», поставленная П. С. Олениным), внушали серьезные надежды на успех новых веяний. Увы, этим надеждам не суждено было вскорости сбыться.

Все эти усилия делались разрозненно и нигде не получили должного развития: с одной стороны, всегда не хватало материальных средств на соответствующую задаче подготовительную и постановочную работу, с другой – почти немыслимо было преодолеть косность певческой массы. За совершенно ничтожными исключениями, вершители судеб оперных спектаклей – певцы – утверждали, что «все это никому не нужные затеи». «Петь нужно, голос нужен, а все остальное – выдумки безголосых людей». Этот «тезис» стоял непреодолимой преградой на пути новаторов, искренне веривших в то, что искусство, стоящее на месте, неминуемо пятится назад.

Новые музыкальные формы, в которых отливалось реалистическое искусство «Могучей кучки» и П. И. Чайковского, успехи итальянского веризма, с которым при всех его отдельных недостатках нельзя было не считаться, настойчиво требовали коренных реформ в оперном театре. И тем не менее к началу десятых годов нашего столетия

<Стр. 553>

наблюдалось значительное отставание культуры оперного театра от русского театрального искусства вообще.

В то время как Московский Художественный театр шел гигантскими шагами вперед, породил огромное количество последователей, благотворно влиял на общий подъем культуры русского театра в целом и содействовал выдвижению отдельных его представителей,– в это самое время на горизонте оперного театра уже не было того выдающегося явления, которое в конце прошлого века представлял театр С. И. Мамонтова.

Крупнейшие артисты этого театра с Ф. И. Шаляпиным во главе и лучшие художники перешли в Большой театр и заложили там основу реформ, которые значительно повлияли на его репертуарную линию. На этот же путь, хотя и не без больших отклонений в сторону модернизма, встал и Мариинский театр.

Однако оба императорских театра далеко не всегда могли удовлетворять вкусам и требованиям передовой интеллигенции. Народный же зритель в эти театры вообще не попадал.

Частные театры не могли с ними состязаться не только по причинам материального порядка, но и потому, что лучшие художественные силы тянулись к императорским театрам.

Артисты Мамонтовской оперы разбрелись по разным сценам. Ни в один частный театр не попало такого количества певцов от С. И. Мамонтова, которые могли бы составить артистический ансамбль и сыграть положительную роль в развитии данного театра. В частности, в Киеве, например, в поле моего зрения попали только А. В. Секар-Рожанский, Е. Я. Цветкова, дирижер Е. Эспозито и какое-то количество исполнителей второстепенных партий. Эти артисты, безусловно, выделялись своими талантами, несомненно являясь носителями культуры Московской Частной оперы, но их разрозненные усилия большого влияния на окружение иметь, естественно, не могли. Во всяком случае, учесть это влияние и отметить его в каких-нибудь конкретных формах вряд ли представляется возможным.

Хотя в это смутное, так сказать, время, более и более укреплялось стремление к коренной реформе оперного театра, однако все продолжало в основном идти по старинке.

Этому способствовала и путаница в теоретических вопросах,

<Стр. 554>

продолжавшаяся долгие годы. Казалось, наши критики-классики давно разъяснили, что такое реализм; казалось, в принципе многое, что говорится о реализме в драматическом театре, приемлемо с учетом специфики и для оперного театра. Казалось, попытки отделить реализм от левых загибов и декаданса, с одной стороны, и крайнего натурализма – с другой – не только освещены в печати и на всяких дискуссиях, но и удачно воплощены на сцене Московской Частной оперы, у режиссеров П. С. Оленина, В. П. Шкафера и особенно у А. А. Санина. Но споры еще продолжались.

Однако оставалось неопровержимым фактом, что театр, как говорил еще Н. В. Гоголь, «это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра». И вот какие чувства возбуждать в зрителе, куда его вести и как вести стало в те годы предметом острых споров.

Только-только возник и уже хирел театр В. Ф. Комиссаржевской, восходила звезда В. Э. Мейерхольда, где-то зарождалась мысль о Старинном театре, маячил на горизонте талантливый новатор К. А. Марджанов, и всеми умами владела тревога за МХТ, в котором начал экспериментировать Гордон Крэг.

Не зная, на кого и на что ориентироваться, оперные театры снова и снова возвращались к тому, что единственно верный барометр театральной погоды – это «касса». Но кассовая «погода» была ненадежной. Три четверти частных предприятий оканчивались крахом в одном месте и через короткое время снова возникали только для того, чтобы так же бесславно погибнуть в другом.

Гастрольная система со всех точек зрения себя изжила. Исключения, которые составляли Ф. И. Шаляпин и еще несколько певцов, в расчет принимать, разумеется, не следует. Да и с ними случались аварии!

Чем ярче была личность гастролера, тем тусклее и невзрачнее казались люди, окружавшие его на сцене. И слепой в то время увидел бы, что гастрольная система разрушает театр в целом: если один исполнитель стоит головой выше всего остального состава и весь ансамбль в художественном смысле стелется у его ног, то выделяются только отдельные сцены, а все остальное уходит в тень. В результате уничтожается ряд ценнейших достоинств произведения: его композиционная структура, его архитектоника,– а следовательно, страдает и содержание.

<Стр. 555>

Художественная деградация преследовала в таких условиях и самого гастролера: вне постоянного театра с его дисциплиной рядовых и вновь создаваемых спектаклей развитие артиста останавливалось, репертуар суживался, постепенно падало стремление к преодолению новых задач, снижалось и творческое напряжение. Артист начинал опираться на голое ремесло, это последнее порождало шаблон. А все вместе неминуемо вело гастролера, если только он не был Шаляпиным или Собиновым, к регрессу.

Но этого мало. Если гастролеры в известной мере подымали финансовые дела театра, то после их отъезда, как правило, наступал спад сборов: с одной стороны, пропадал повышенный интерес, с другой – обычное повышение цен на спектакли с гастролерами истощало карманы театральной публики, в общем не очень многочисленной.

Наконец, далеко не редкостью бывали гастролеры, которые на это звание никакого права не имели. На спектаклях с их участием сборы нередко падали значительно ниже ординара. Об этом буквально вопила специальная пресса.

Чтобы больше не заниматься этим вопросом, я напомню только, что, передавая дирекции Большого театра свою оперу «Наль и Дамаянти», А. С. Аренский поставил категорическое условие: ни под каким видом не занимать в этой опере Шаляпина или Собинова, так как они подчинят оперу себе и после них на нее никто ходить не будет...

В довершение всего после «Золотого петушка» ни русские, ни западные композиторы ни одного нового выдающегося произведения музыкальным театрам предложить не могли. Составленные с предельной аккуратностью немецкие справочники свидетельствуют, что с 1883 по 1913 год в Германии поставлено пятьсот двадцать опер, из коих триста четырнадцать – или по десять на год! – принадлежат перу немецких композиторов. Однако мы не могли бы насчитать и десятой доли названий, которые стали бы музыкально-историческими явлениями и вошли бы в так называемый «ходовой» репертуар. Опер на животрепещущие темы, которые стали бы популярными, не оказалось, по-видимому, и в остальных двухстах шести опусах не немецких композиторов.

Оскудение русского оперного творчества в значительной мере связывалось с состоянием крупнейших оперных театров, в первую очередь «казенных». Обилие певцов,

<Стр. 556>

которые не признавали пения не итальянского характера; боязнь дирекции промахнуться в выборе; поспешные, недостаточно хорошо подготовленные постановки; трудность проникновения новой оперы на хорошую сцену – все эти обстоятельства не могли стимулировать оперное творчество. В то время как драматический театр всегда откликался на современные настроения передовых общественных кругов, композиторы А. С. Аренский, М. М. Ипполитов-Иванов, С. В. Рахманинов и другие сюжетами своих опер уходили в прошлое, в мир, уже не созвучный той эпохе. Западные композиторы либо под влиянием Вагнера занимались мифологией, либо уродовали литературную классику, причем и в том и в другом случае их музыка не достигала большой художественной высоты. Ни опера Массне, ни Рихард Штраус, ни даже усиленно пропагандируемый Вагнер конкурировать с устоявшимся старым репертуаром не могли. Отвечавшие же настроениям декадентской эпохи чахлые произведения рождались в сравнительно большом количестве, но и они скоро сходили со сцены. Возникавшее формалистическое «новаторство» шло наперекор реализму, к которому все здоровые элементы тянулись вопреки усилиям декадентов. Назрел кризис оперной драматургии. Его пытались разрешить веристы и импрессионисты всех мастей. Однако количество их наиболее привлекательных произведений было так невелико, что о кардинальном разрешении ими репертуарного кризиса речи быть не могло, они не стали ни кассовыми, ни народными. Оперные произведения Дебюсси и Равеля не прививались даже во Франции.

Оперный театр почти целиком стоял в стороне от упадочных влияний: его косность и традиционализм служили ему броней. Но попытки создать «подходящий» репертуар все же делались. Достаточно напомнить, что на протяжении какого-нибудь десятилетия «Сестра Беатриса» Мориса Метерлинка привлекла к себе трех русских композиторов: Б. К. Яновского, А. Т. Гречанинова и А. А. Давидова. Будто света в окне только и было, что эта тема. В том же направлении развивалось творчество В. И. Ребикова.

В постановочных вопросах декадентских влияний почти еще не ощущалось. Но все же, когда В. Э. Мейерхольд стал работать в Мариинском театре, своими постановками он заставил задуматься истинных любителей оперы: так реформировать театр, как это делает Мейерхольд,

<Стр. 557>

может быть, нельзя, но как-то все же необходимо этим заняться! Это было тем очевиднее, что отдельные попытки улучшить положение оперного театра не прекращались. В одной постановке Николай Николаевич Арбатов, в нескольких – талантливый исполнитель характерных партий, в частности партии Шуйского, Василий Петрович Шкафер, во многих – Петр Сергеевич Оленин – прекрасный баритон на характерные партии и режиссер – не без успеха боролись с рутиной и значительно поднимали тонус (пусть пока только своих) спектаклей.

Может быть, они были ярыми противниками гастрольной системы как таковой, но, однако, в тисках не от них зависевших условий они против этого вредного и на том этапе неистребимого зла бороться с должным успехом не могли. А это основательно снижало их успехи.

Благодаря стечению обстоятельств, в частности поездкам С. Дягилева за границу, в значительной мере всех их опережал А. А. Санин. В общем, однако, и его деятельность могла только подчеркнуть, что оперный театр серьезно, но отнюдь не безнадежно болен, а лечение его очень замедлено.

Нужно тут же отметить, что им всем вместе и даже каждому в отдельности очень помогала прогрессивная печать: каждый их успех поднимался на щит, в то время как каждая ошибка рутинеров и халтурных антрепренеров подхватывалась и даже раздувалась сверх меры. В. Г. Каратыгин, Н. Финдейзен, А. П. Коптяев, Ив. Липаев, а особенно В. П. Коломийцов и Ю. Энгель – каждый со своей особой колокольни – буквально вопили о необходимости коренных реформ. Но они почти все поголовно впадали в одну и ту же ошибку.

Не вникая в сущность принципиальной разницы между музыкальным спектаклем и немузыкальным, не задумываясь над этим кардинальным вопросом, они ратовали за применение в оперном театре такого же подхода к спектаклю, какой имел место в драматическом: «максимум близости к жизни» путем детализации и насыщения спектакля натуралистическими подробностями. Особенно рьяно выступал в этом духе композитор В. И. Ребиков.

Положение театров становилось более и более катастрофическим: все старое изведано, новое неизменно либо проваливается, либо удерживается короткое время. Тогда родилась снобистская реакционная теория об отмирании

<Стр. 558>

оперы как ненужного народу жанра. Эта «теория» имела своих адептов. Некоторые критики утверждали, что опера потому пользуется успехом, что она доступна любой массе и привлекает ее дешевой красивостью блестящей мишуры. Как известно, говорили эти критики, только то художественное произведение ценно, которое построено гармонично. Но разве есть хоть один оперный спектакль, в котором текст соответствовал бы музыке (или наоборот), а исполнение было бы им адекватно? Больше всего их раздражала канонизация оперных форм, более или менее однообразное построение оперных сюжетов, некий шаблон музыкальной и сценической архитектоники. Превалирование одного компонента над другим (декораций над постановкой, пения двух-трех выдающихся гастролеров при среднем или плохом составе исполнителей, самого пения артистов над их игрой, оркестра над хором и т. д.) нарушает цельность впечатления; оперная поза априори фальшива; толстые перезрелые матроны невыносимы в ролях Маргариты или Кармен, Лизы или Ольги; обрюзгшие тенора с брюшком недопустимы в Ленском и т. д. и т. п., без конца. Между тем подбор певцов и певиц происходит – и не может не происходить – по признаку наличия соответствующего голоса.

Многие из этих претензий были, конечно, справедливы, но оппоненты не без резона возражали по двум линиям: 1) все трудности, присущие оперному театру, мы видим и в драме, хотя там нет добавочных затруднений, специфичных для музыкального театра, и 2) опере как жанру, по самой специфике своей условному, нужно простить и некоторые условности ее сценического воплощения. Ибо театр существует для массы, а масса, невзирая на все возражения критиков, очень любит синтетизм полнокровного оперного спектакля.

Снобы указывали, что опера в целом куда менее ценное искусство, чем живопись, например, или симфоническая музыка, что ни один оперный спектакль не стоит и не может стоять на такой высоте, как картина Рембрандта или симфония Бетховена. Но и снобы тут же признавали, что не только опера в целом, но часто и отдельные компоненты – постановка, тот или иной исполнитель и т. п.– обладают непреоборимой притягательной силой. И опера устояла. Ибо давно известно, что все стойкое и жизнеспособное выживает и выходит из кризисного состояния

<Стр. 559>

окрепшим. Так случилось и с русским оперным театром. Шедевры русской классики стали отвоевывать все больше и больше места в репертуаре театров. Ретроспективно этот факт представляется большим вкладом в русское искусство, в первую очередь со стороны певцов.

Оперные артисты, не слишком податливые на приманки декаданса, не только – пусть невероятно медленно, но постоянно и упорно – овладевали русским реалистическим певческим искусством, но порой бессознательно, то есть под неосознанным, но неминуемым воспитательным влиянием передовых певцов с Ф. И. Шаляпиным во главе, неустанно его развивали. Это обстоятельство поддерживало тяготение к реалистическому репертуару. Русские певцы стали проявлять все больше интереса к русской классике. И благотворные результаты не преминули вскоре сказаться.

Если в конце прошлого века встречались труппы, в которых долю русского репертуара составляло двадцать – двадцать пять процентов названий, то теперь в Саратове или Перми мы имели русских опер примерно сорок семь и пятьдесят три процента (шестнадцать русских и восемнадцать иностранных опер за 1907 год).

Если в прошлом веке сезоны в театрах, за исключением казенной оперы, открывались «Аидой», в которой показывались лучшие силы труппы, то теперь тут и там начинали одной из опер Чайковского, а то и с «Жизни за царя» – одно время, правда, находившейся под негласным бойкотом; не из-за пренебрежения к ее достоинствам, разумеется, а потому, что черносотенная организация «Союз русского народа» пыталась превратить ее в свое знамя.

Наконец, гастролеры стали требовать для своего первого выхода не «Гугенотов» или «Кармен», а «Пиковую даму»; не «Фауста» или «Ромео и Джульетту», а «Евгения Онегина» и т. д. Больше того: «Демон» и «Евгений Онегин» твердо вошли в репертуар итальянских гастролеров – теноров и баритонов в первую очередь. Не следует забывать и то, что уже в 1904 году петербургский итальянец Гвиди, купец и импрессарио, строил свой очередной сезон на планах ставить почти исключительно русские оперы. На первых порах он этот план и выполнял.

Взаимно влияя друг на друга, все эти обстоятельства, вместе взятые, содействовали расширению кругозора оперного зрителя, росту его национального художественного

<Стр. 560>

самосознания, повышали его требования. Малейшее же удовлетворение этих требований в свою очередь увеличивало интерес к опере и стимулировало дальнейшее развитие оперного театра – обстоятельство, которое близорукие «исследователи» и прочие «болельщики» оперы ни вовремя разглядеть, ни впоследствии как следует оценить не смогли.

Одновременно увеличивалось разочарование в италь-янщине – репертуарной и певческой. О падении вокального искусства у большинства итальянских певцов говорили, что называется, на всех перекрестках. Сокрушительный удар «невестам африканским» и гастролям всяких горлодеров нанесли две талантливые сатиры В. К. Эренберга – «Вампука» и «Гастроль Рычалова», причем имя Вампуки стало нарицательным.

После подъема сезона 1906/07 года сезон 1907/08 года по непонятным мне причинам стал для оперных театров, кроме киевского, катастрофичным. В Тифлисе театр сдали М. М. Бородаю без торгов и бесплатно, так как никто другой на него не зарился. В Варшаве были объявлены торги, чтобы сдать и правительственный театр в частные руки. Рост расходов и плохая посещаемость разорили арендаторов петербургского «Аквариума», казанско-саратовского антрепренера В. С. Севастьянова и т. д. и т. п. И специальная печать опять получила повод для постановки во весь рост вопроса о необходимости оперной реформы.

А осенью 1908 года в театральном отделе «Биржевых ведомостей» стали появляться «Письма о театре» за подписью И. М. Михайлова. Бичуя тех, кто торгует в «храме искусства», автор восстает против «крайних выходок» в театре. Приведем несколько цитат.

«Искусство не праздная забава... Публика более чутка, чем думают... Она по привычке приходит в театр. Обманутая вчера, она надеется сегодня услышать новое слово...». «Современный бард... заменивший звонкую лиру счётами, тщетно пытается затянуть вещую песню...». «Не такая песня нужна людям, пришедшим в театр». «Ни крайний реализм, ни туманные выходки импрессионистов, ни символизм, ни романтика не создадут сами по себе интереса к театру». «Мало отвечает времени репертуар...». В другой статье Михайлов пишет: «Нельзя требовать от публики, чтобы она изучала

<Стр. 561>

художественное произведение со словарем в руках, нельзя признавать за художником право творить только для избранных...». «Я отрицаю аристократию в искусстве – пошлое слово, порожденное пресыщением и неумением говорить с массой...».