Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

13

Максим Беглов часто задумывался над вопросом, который давно не давал ему покоя: кто он и почему люди считают, что живет он не так, как надо жить? Отец как-то сказал: «Максим, хоть ты и стоишь не в борозде, а у станка, но среди своих людей не выделяйся, не умничай и не будь белой вороной, потому как проживаешь в станице, а не в городе»… Однажды мать, придя к сыну, всплакнула и, вытирая слезы ладонью, сказала: «Максимушка, Настенька, ить на одну зарплату жить вам трудно, и надобно не печалиться, а радоваться, ежели подрастает свой кабанчик и ежели свои курочки несут яички»…

Максим знал, что соседей удивляло то, что он и его жена Анастасия даже в будни прилично одевались, Максим всегда носил галстук, шляпу, у Настеньки на голове не платок, а тоже шляпка, посмотришь на них – горожане, да и только! Возможно, кому-то было неприятно, что Максим имел не хату под камышом, с подслеповатыми оконцами, какая была у его отца, а современный, высокий, городского типа дом под черепицей, с водосточными трубами, с широкими, во всю стену, окнами, с застекленной верандой – построен по проекту брата Дмитрия. Во дворе не было ни сажка, ни курничка. От калитки вела вымощенная плитками дорожка, перед верандой, отражаясь в стеклах, зелеными шпалерами поднимался виноград, далее зеленели молодой сад и огород.

Особую неприязнь к Максиму питал его двоюродный брат, сосед справа, Никита Андронов, зимой и летом носивший приплюснутый, с округлым козырьком картуз и слывший в станице рачительным хозяином.

– Чудак и выдумщик ты, Максим, – как-то говорил Никита. – Мы с тобой родичи, ты сын крестьянина-казака, наш, станишный, а вознамерился жить на городской манер. Смех и грех, ей-богу!

– Ничего смешного не вижу, – ответил Максим. – Тебе трудно понять, как же это так могло случиться, что в кубанской станице, рядом с теми, у кого полон двор всякой живности, живу я, Максим Беглов, и живу, как ты говоришь, на городской манер.

«Так кто же я такой? Как и почему я не пришелся по душе Никите? И почему отец с матерью на меня в обиде? – думал Максим. – Да, точно, Никита прав, я сын хлебороба, но мои руки с юных лет привыкли брать не колосья, не стебли кукурузы, а железо, и на моих ладонях давно уже темнеют следы впившегося в кожу машинного масла. Да, точно, я спешу утром не в поле, а в цех, надеваю спецовку и становлюсь не к плугу, а к токарному станку, и таких нас, кто привык не к запаху травы, а к запаху окалины и горячей чугунной стружки, в станице становится все больше. Да, точно, я не держу ни птиц, ни свиней, не говоря уже о корове, и мой глаз привык не к утренней росе на пшенице, а к чертежу и к резцу, а шум станков, лязг железа, гул моторов сделались для меня родными звуками. Стало быть, Никите следует понять простую истину: незаметно, с годами, в Холмогорской произошло что-то такое значительное, что-то такое исключительно важное, чего раньше в ней не было и быть не могло и чему надлежит радоваться»…

Он только что пришел с работы, у калитки встретил шестнадцатилетнего сына Василия. Даже не глядя на часы, по солнцу Вася знал, когда ему выйти за калитку, чтобы увидеть, как отец вразвалку, не спеша, идет по улице. Он сказал, что матери еще нету дома, а Оля с подружкой Ниной на веранде готовят уроки, сам же он уроки давно приготовил, и тут же, радуя отца своей белозубой улыбкой, смеющимися глазами, спросил, когда же они займутся виноградником.

– А вот давай сейчас и займемся, – сказал Максим. – Пока мать придет, мы и управимся с делом.

Максим любил Василия той особенной любовью, которая чаще всего бывает у отцов к своим похожим на них первенцам. Его радовало и то, что у Васи и походка была, как и у него, неторопливая, и русый чубчик, и глаза строгие. Не утерпел Максим, ладонью, как равного, похлопал сына по плечу, и они пошли в виноградник. Вася принес плоскогубцы, садовые ножницы, нарезанную кусками проволоку и шпагат. Они начали подвязывать к столбикам лозу, в лапчатых листьях которой уже прятались незрелые гроздья.

– Надо бы полить, – рассудительно, по-хозяйски, сказал Вася. – Дождя давно не было.

– У винограда корни глубокие, без нас воду достанут, – ответил Максим, не переставая заниматься делом. – Дай-ка проволоку, ту, что подлиннее.

– Папа, а ты есть хочешь? – спросил Вася, когда работа подходила к концу. – А я хочу. Ужинать пора, а мама и сегодня что-то долго не приходит. Наверное, задержалась на собрании.

– Бедняжка, проголодался! – весело сказал отец. – Ничего, потерпи, мама скоро придет. А для тебя я найду еще дело. И очень нужное.

Он прошел в кладовую, взял там баночку с нигролом и рассказал Васе, как смазать скрипевшую калитку. И пока Вася занимался калиткой, Максим присел на ступеньки крыльца, закурил и задумался. Все о том же: может, и в самом деле он, Максим Беглов, живет неправильно?

Окраина Холмогорской, где стоял дом Максима, получила прозвище Беструдодневка. «Ты куда собрался?» – «Пойду к другу, на Беструдодневку». – «Что это у вас за улица такая широченная?» – «Так это же наша Беструдодневка!» Дело в том, что на этой окраине Холмогорской отводились планы для застройки только тем молодым семьям, которые работали в механических мастерских и на молочном заводе и уже тогда получали не трудодни, а зарплату. И хотя все «Холмы» давным-давно перешли на помесячную оплату и о трудоднях, казалось, забыли, прозвище Беструдодневка сохранилось.

Это была новая, красиво спланированная и недавно застроенная широкая улица, дома на ней не казачьи, а городские, один лучше другого, многие были и под железными крышами; штакетник окрашен зеленой или голубой краской, красивые высокие ворота, вдоль дворов двумя шеренгами выстроились молодые тополя. Беструдодневка отличалась от других улиц Холмогорской еще и тем, что здесь в домах были водопровод, канализация, даже газовые плитки – газ привозился в баллонах. В этих по-городскому благоустроенных домах проживали, как правило, люди молодые, ровесники Максиму и главным образом те, кто отделился от родителей. В конце улицы стояло приземистое, сделанное из кирпича и бетона, широкое, с просторным двором здание, с высокой трубой, похожее на фабрику, – это механические мастерские. За мастерскими, поближе к Кубани, стоял завод по переработке молока. Каждый день на рассвете по темному от росы асфальту катили в Степновск грузовики, укрытые брезентами, увозя в город кефир, масло, сметану. Те, кто работал в мастерских и на молочном заводе, давно уже не занимались сельским хозяйством, они наверняка позабыли, как и когда, в какие сроки сеется пшеница или подсолнух, в своих карманах они носили профсоюзные билеты, но все еще считались колхозниками, потому что были нужны «Холмам» – без них никак не обойтись.

В воображении Максима с необыкновенной живостью возникла Беструдодневка. Его удивляло то, что дома на этой новой улице были похожи на городские, а многие дворы ничем, пожалуй, не отличались от давнишних дворов крестьян-единоличников, разве что не стояли в них брички да плуги. Та же теснота и грязь, та же захламленность, и так же они были заставлены мелкими строениями. Тут и сапетки, сплетенные из хвороста, похожие на папахи, – в них хранились кукурузные початки, и сарайчик для коровы или для дойной козы, и сажок для свиней, и клетки с кроликами, и загородки с курами и гусями, и в конуре цепная собака. Наискось, через весь двор, протянута проволока, и пес, разозлившись, метался, натягивая цепь и гремя железом. Особенно выделялся двор Никиты Андронова. Работая шофером на грузовике, он мог в любое время привезти все, что требовалось в хозяйстве. Он держал двух собак. Цепной серый кобель с жестким загривком и злыми глазами сидел в отдельной конуре, цепь, закрепленная на ошейнике, свободно бегала на кольце по проволоке, натянутой от коровника до ворот. Поджарая сука со щенком сторожила крольчатник. Крольчатник занимал всю левую сторону двора, шесть этажей клеток стеной вставали перед верандой, сквозь решетки белели пушистые зверьки. Клава, жена Никиты, рано утром провожала в стадо дойную корову красной степной породы, вечером, встречая, выходила на улицу, и тогда кобель истошно выл: ему тоже хотелось убежать со двора. Гуси и куры весь день находились в птичнике, чтоб не ходили на огород. В сажке выкармливались два кабана: одного готовили к Новому году, а другого к лету. Кабаны и кролики отправлялись на базар. Никита продавал их живыми, потому что не умел и не хотел ни осмаливать свиную тушу, ни убивать кроликов и снимать с них шкурки. Из Степновска на грузовом такси к Никите приезжал веселый, разбитной мужчина с молодым парнем, наверное, с сыном. Грузовик задом вкатывался во двор, за ним закрывались ворота, кобеля с злыми глазами и поджарую суку на время закрывали в их собачьих хатах, чтоб не подавали голос, и приступали к делу. Приезжие забирали клетки с кроликами, загружали ими такси, а взамен оставляли свои, пустые, и это повторялось каждые три месяца. И перед тем, как набитому клетками грузовику покинуть двор, в доме распивался магарыч.

Как-то рано весной, желая позаимствовать разводной ключ, чтобы починить на кухне кран, Максим зашел к своему родичу. Никита покороче привязал собак, показывая этим, что он рад приходу Максима. Двор и все, что было во дворе, Максим вот так, вблизи, увидел впервые. Смотрел и удивлялся: двор единоличника, да и только!

Нужного ему ключа у Никиты не оказалось, и Максим, собираясь уходить, спросил:

– Все богатеешь?

– Помаленьку стараюсь. А что?

– Не думал, что во дворе у тебя так тесно.

– Да, двор маловат и тесноват, черт!

Никита кулаком погрозил кобелю, рвавшемуся с цепи и лаявшему с хрипотой, потому что ошейник затянул ему горло.

– Замолкни, Серко! – крикнул он. – Ну чего злишься, черт? А загривок на нем, смотри, как вздыбился. Замолкни, поговорить не даешь!

И снова обратился к Максиму:

– Планы, верно, мы получили малые, двенадцать соток, на них не развернешься. Тебе хватает, я знаю, а мне мало. – И добавил с восторгом: – Вот раньше у казаков были дворы! Не дворы, а майданы, не то что теперешние закоулочки.

– Две собаки… Зачем?

– Как же без них! – удивился Никита. – Нужен надежный сторож, черт! Ко мне так, абы как, за здорово живешь, не войдешь. Без штанов останешься, черт! – Никита самодовольно рассмеялся. – Сперва надобно постучаться, спросить у хозяина дозволения. А как же? Иначе нельзя, черт! Вот ты, мой родич, считай, свой, пришел ко мне. А что выделывает Серко? Пришлось цепь закрутить на столб, а Серко все одно злится, лает, черт!

– Никита, быть бы тебе этаким, знаешь, сельским хозяином, – сказал Максим, улыбаясь. – Честное слово! Заиметь бы земли гектаров с десять, нанять батраков, заиметь бы свой трактор, грузовик, и начало бы тебя распирать во все стороны.

– Максим Васильевич, не подковыривай под ребро, не кидай каменюку в мой огород. – Никита снова погрозил кулаком кобелю. – Да хватит тебе надрывать глотку, черт!.. Нет, Максим, быть чистеньким, иметь во дворе только дорожки да цветочки и жить на одну зарплату я не буду, да и не хочу. Мы с тобой сверстники, родичи, оба станичники и не кинулись, как некоторые, в город прохаживаться по асфальту, а осели на земле наших дедов и прадедов и потому обязаны прирасти к земле пуповиной, да так, чтобы никто нас не оторвал. И главное тут, – запомни, Максим, – состоит в том, чтобы во всем был достаток, черт…

– Достаток – хорошо, а как насчет сознательности? – спросил Максим. – Не забывай, Никита, что ты не частное лицо, а шофер «Холмов».

– Ну и что? За рулем сижу исправно.

– Этого еще мало.

– Тебе все мало! Ты считаешь, что важнее всего сознательность? А я так не считаю. – Никита усмехнулся, облизал губы. – Кому она нужна, твоя сознательность? Человек к чему устремляется сызмальства? К наживе, а проще сказать, к достатку. Есть во всем достаток, сказать, обеспеченность, – вот тут и вся сознательность. Великий ученый Карл Маркс, умнейшая голова, не зря давал людям указание, что обеспеченная жизня делает человека сознательным. А как же?

– А ты, оказывается, хитер, уже и Маркса призвал себе на подмогу, – ответил Максим. – А ты оглянись да погляди на себя. Разбогател, куда там! А какая, позволь спросить, у тебя сознательность?

– Какая имеется, вся моя, и никому никакого дела до меня нету. Я сам себе голова!

– В этом-то и есть твоя беда. Вот смотрю на твое подворье, и мне, веришь, жалко тебя.

– Себя пожалей, а не меня.

– Не туда идешь, Никита, не туда.

– Берн пример с нашего соседа Петра. У него, как и у тебя, есть свое хозяйство, но оно служит для собственных нужд, а не для наживы. Бойся наживы, Никита, засосет она тебя, как болото.

– Это мы еще поглядим, черт!

Со двора Никиты мысленно Максим перешел во двор Петра Никитина – соседа справа. Двор у Петра был такой же тесный, по-хозяйски обжитый, как и у Никиты, и так же в нем то горланили петухи и кудахтали куры, то повизгивали свиньи или лаяла собака. Только вместо коровы Петр держал дойную козу с непомерно большим выменем, ходившую по двору, раскорячив задние ноги.

Петр был немного моложе Максима и занимался тем, что вместе с отцом Максима пахал и засевал землю. Был он трудолюбив, о житейских делах рассуждал серьезно, умел поговорить о международной политике, и Петр нравился Максиму.

Да, живет Петро совсем не так, как Никита. Правда, собака и у Петра имеется, такая же злющая, как у Андроновых. Но собака не в счет.

Вчера Петр привез из родильного дома жену с дочуркой. Анастасия и Максим принарядились ради такого радостного события, купили коробку конфет для молодой матери, собрали букет цветов и пошли проведать новорожденную. И, как на беду, случилось, что всю их радость испортил рыжий, величиной с телка, кобель. Петр держал кобеля за ошейник, давая гостям пройти в дом. Кобель хрипел и закатывался лаем, и вдруг ошейник разорвался. Рыжее чудовище бросилось на гостей. Анастасия с проворством спортсменки вскочила на веранду, а Максим схватил стоявшие у порога вилы и ими отбился от собаки…

– Петро, не понимаю, зачем тебе этот волкодав? – спросил Максим, заметно побледнев.

– Сам не пойму, – виновато глядя на Максима, ответил Петро. – Все держат собак, и я держу. Взял его еще щенком, разве тогда думал, что вырастет такой кобелюка… Честно скажу, я и сам его побаиваюсь…

Пока Максим курил и думал о соседях, Вася закончил смазывать петлю калитки и отнес масленку в кладовую. Тем временем пришла Анастасия. Она работала на молочном заводе мастером по сыроварению, и всегда, когда приходила домой, от нее пахло молоком. Только что семья Бегловых уселась ужинать, как вдруг возле двора засигналила машина.

– Кто-то к нам приехал, – сказала Анастасия.

Максим побежал к калитке, раскрыл ее и увидел выходившего из «Волги» брата Дмитрия.

– Митя! Какими судьбами?

– Вот заскочил проведать, – обнимая Максима и смеясь, весело говорил Дмитрий. – Мы же с тобой годами не видимся, а называемся братьями. Ну как ты тут, в своей Беструдодневке?

– Заходи, Митя, заходи, гостем будешь! – говорил Максим, провожая брата во двор. – Я так рад тебя видеть.

14

Вася и Оля выбежали встречать дядю Митю. Высокий, красиво одетый мужчина, всегда веселый, казался им каким-то особенным, не таким, как все люди, и его нечастый приезд к ним всякий раз радовал их.

Анастасия стояла на пороге и улыбалась нежданному гостю.

– Митя, да ты как раз к столу! – сказала она певучим, ласковым голосом.

– А я знаю, когда к вам приезжать, – смеясь, ответил Дмитрий.

– Мы с Максимом только что вспоминали о тебе и о Галине. Почему приехал один, без Гали?

– В командировку, по делам, обычно ездят без жен… Настенька, а ты все цветешь?

– Отчего бы мне не цвесть? В молоке живу!

– Максим не обижает? – шутливо спросил Дмитрий, подмигнув Максиму.

– Что ты? Мы живем мирно.

– Оля, Вася, это вам…

Дмитрий передал племянникам большой, перетянутый шпагатом сверток, быстрыми, энергичными шагами направляясь в дом.

За столом Дмитрий держался просто, по-домашнему, и это нравилось Максиму и Анастасии. Был он весел, рассказывал смешные истории и, как казалось, излишне громко смеялся своим раскатистым, басовитым смешком. Ни о холмах, где должна была начаться стройка, ни о том, по какому делу он приехал, ни о своем проекте Дмитрий не сказал ни слова.

– Удивительно, как выросли мои племяннички! Не узнать! – воскликнул он. – А Настенька все цветет и молодеет. – Он принял из рук Анастасии чистую тарелку. – У тебя дети уже взрослые, а ты все такая же…

– Договаривай. Какая?

– На станичную девчушку похожа.

– Ну вот, придумал!

– Ну как успехи с проектом? – спросил Максим, желая переменить разговор. – Скоро подступишься к холмам?

– Пока что согласовываем, утрясаем, обговариваем, – ответил Дмитрий и рассмеялся. – Бюрократическая карусель штука надежная, вертится исправно.

– И все же, когда начнете строить?

– Думаю, к концу лета завихрится над холмами строительная пыль!

– Батько обижен, – с грустью в голосе сказал Максим. – Известно тебе об этом?

– Слыхал, слыхал, – нехотя ответил Дмитрий. – Батя наш без обиды жить не может. Он обижен и на тебя, и на меня, и на Степана, а теперь уже и на Гришу. Старик живет вчерашним днем, вот в чем его беда. Спрашивается: зачем ему эти холмы? – Ни с того ни с сего Дмитрий хохотнул. – А дядя наш, Евдоким, случаем на меня не обижен?

– Дядю Евдокима с батьком не равняй, – сказал Максим. – Ты хоть видался с отцом, говорил с ним?

– Разве его застанешь дома?

– Поехал бы в степь. Сам бы разъяснил ему, что и как, поговорил бы, успокоил. Он же сознательный, поймет.

– Что еще разъяснять? Братуха, надобно не разъяснять, не вести пустые разговоры, а строить, вот в чем задача! И строить как можно быстрее. – На молодом лице Дмитрия вдруг появилась не свойственная ему строгость. – Максим, дружище, на жизнь мы обязаны смотреть реально и видеть ее такой, какая она есть. Холмогорская – это уже не та казачья станица, какой она была раньше. Вокруг Холмогорской выросли молочный завод, механические мастерские, на полях – зерновые комплексы, автоматические тока, всюду техника, автоматика, скоро развернется строительство межхозяйственного мясопромыщленного комплекса. А какими стали холмогорцы – не узнать! Изменились культура, быт, умерла душа собственника, и это всех нас радует. Ты, Максим Беглов, кто? Сын казака-крестьянина, стал токарем высшей квалификации. В бывшей казачьей станице – токаря, слесаря, автогенщики, кузнецы, можно сказать, свой рабочий класс, – вот что удивительно! Анастасия – кто? Дочь холмогорского казака стала мастером по сыроварению. Дело, Максим, идет к тому, что со временем наша Холмогорская преобразится в небольшой агрогород со всеми благами городской жизни, и проживать здесь будут люди, производящие сельскохозяйственные продукты, и вот так же, как ты, от горожан ничем они отличаться не будут. Так почему же наш батя обижается на тебя, токаря, на меня, архитектора, и проливает слезы над древними холмами? Этого я понять не могу.

– Братовья, и чего заспорили? – Анастасия поставила на стол сковородку с жареным куриным мясом и картошкой. – Всегда так было и, наверное, так будет: дети умнее своих родителей. Вот и наши подрастут и тоже не смогут нас понимать. – Она с улыбкой посмотрела на сына и на дочь, потом на братьев. – А что, разве не так?

Братья молчали. Дмитрий полагал, что все сказал и к сказанному уже нельзя ничего прибавить, потому что мысль свою, как он думал, выразил достаточно убедительно. И он начал накладывать в свою тарелку хорошо поджаренную картошку и кусочки мяса. Максим же считал, что обязан был возразить, потому что не согласен с доводами Дмитрия, и он обдумывал, что и как сказать, чтобы было понятно и чтобы брат не обиделся.

– Максим, выпьем еще по рюмке, – сказал Дмитрий. – Настенька права, спорить нам не о чем, ибо все так ясно и очевидно.

– Выпей один. Ты же знаешь, я до рюмки не охотник.

– Тогда и я не стану пить.

И Дмитрий принялся за еду.

– Спорить-то нужно, без этого, видно, не обойтись, – заговорил Максим, не притрагиваясь к еде. – Новая культура, новый быт, вокруг станицы вырастают промышленные предприятия. Все это у нас действительно есть, и свой, как ты сказал, рабочий класс тоже имеется, правда, небольшой, но все же имеется. С этим я согласен.

– С чем же не согласен? – Дмитрий рассмеялся, кусая крепкими белыми зубами свежие перышки лука. – Говори, говори, я не обижусь.

– Не согласен насчет души собственника. Тут ты неправ. Ох, и живуча эта зараза – жадность, стремление обогатиться, заиметь побольше всякого добра.

– Где же она? – со смехом спросил Дмитрий. – Что-то я ее не вижу.

– Далеко живешь, в Холмогорской бываешь наездом. Пожил бы в станице да пригляделся бы к некоторым, вроде нашего кузена Никиты. В жизни его ничто не интересует, кроме выгодной продажи кабанов и кроликов. Клава – ты бы посмотрел на нее! – это же батрачка, существо жалкое и совершенно бесправное. На хуторе Подгорном у Никиты есть любовница, а жену замучил непосильной работой. Нет у него ни чести, ни совести. На грузовике привозит все, что ему нужно, и где берет – неизвестно. Тут, конечно, виноваты и мы, в частности партбюро гаража, – мало интересовались жизнью Никиты. Другой пример – Чумаков, живет от Никиты через два двора. Токарь, наши станки стоят рядом. Как и у Никиты, у Чумакова нажива все свободное время занимает. Ни тот, ни другой не читают газет, книг, не ходят в кино – за домашним хозяйством некогда. О какой сознательности может идти речь? Позавчера Чумаков запорол несколько деталей, потому что в доме у него были какие-то неприятности. На работу пришел злой, матерился, нервничал, попортил детали, бросил станок и ушел… Обидно, Митя, что Чумаков и Никита наши сверстники, родились и выросли, как и мы, при советской власти. Не могу понять, как и откуда пришли к ним эти замашки?

– Что тут понимать? – Дмитрий весело смотрел на хмурое рассерженное лицо брата. – Абсолютно все понятно! Пережитки прошлого в сознании людей! Но этим дворам с живностью и собаками, которые тебя пугают, не устоять перед общественным производством, перед техникой в руках коллектива, наконец, перед комплексами. И люди Холмогорской, и их нравственность, духовные запросы, запомни, с каждым годом изменяются, разумеется, не быстро, не вдруг, однако сам процесс изменения к лучшему необратим. Сегодня Максим Беглов и такие, как он, начали жить в станице, как здесь говорят, не по-крестьянски, а завтра так же начнут жить другие.

– Все ли начнут так жить?

– Несомненно!

– А не случится ли, что еще кто-то станет похож на Никиту? – спросил Максим. – Как у него, будет в доме полная чаша, во дворе – всякая живность, своя легковая машина, а в душе темно и пусто. Вот что меня беспокоит.

– Напрасно беспокоишься, совершенно напрасно! – так же весело и уверенно говорил Дмитрий. – Личная собственность, материальное благополучие и, если угодно, личный автомобиль рядом с откормленным кабаном – это всего лишь, так сказать, пристроечка рядом с величественным зданием социалистического производства. Да, я тоже не отрицаю: плохого, дурного в жизни у нас еще много. Есть у нас уголовники, пьяницы, взяточники, и выросли они, между прочим, тоже при советской власти. Так что милиции, судам и прокуратуре пока что работенки хватает. Ну и что? Ведь общественное производство и коллективный труд – основа основ нашей жизни. Давно забыты и быльем поросли такие понятия, как «моя земля», «мой плуг», «моя борона»… Что же касается идейной, воспитательной стороны, то тут, я согласен, работы в Холмогорской хватает. Но это уже забота нашей сестрицы Дарьи Васильевны.

– Митя, а что скажешь о дяде Евдокиме? – спросил Максим. – Сколько прошло лет, а он точно бы закостенел с мыслями о своих конях.

– Дядя Евдоким в счет не идет, он осколок от давно ушедшего времени, этакий шут гороховый в казачьем бешмете и кубанке. Смешон, жалок – и только. – Дмитрий рассмеялся, и опять, как показалось Максиму, излишне громко. – Да, дядя Евдоким – это позор для нас, Бегловых. Но что поделаешь? Не мы в этом повинны.

В это время, как бы услышав, что говорят о нем, в комнату, не постучав, вошел Евдоким в своем потертом, грязном бешмете, затянутый, как горец, кавказским пояском с серебряной чеканкой. Несмело переступил порог, как бы боясь, что его прогонят, с кудлатой головы стянул кубанку, поклонился удивленно смотревшим на него племянникам. Все так же заросший бурой бородой, в тех же самодельных, из сыромятной кожи, чобурах на соломенной подстилке, с теми же добрыми, пристыженно смотревшими глазами, он показался Максиму не смешным, а несчастным.

– Доброго здоровья, племяши, – сказал он глухим, с хрипотцой, голосом, и снова поклонился. – Поклон и тебе, Настасья, и вам, дети.

– Доброго и вам здоровья, – ответил Максим. – Дядя, какими судьбами?

– Проходил тут по улице, узрел машину. Дай, думаю, загляну, может, Дмитрий приехал, – говорил Евдоким, все еще стоя и комкая в руках кубанку. – И как раз угадал. Вот ты каков, Митрий! Тебя, Максимушка, частенько вижу, а Митрия уже не помню, когда видал. Далече убёг от нас, далече…

– Дядя Евдоким, а ты легок на помине, – сказал Дмитрий. – Мы с Максимом только что о тебе говорили.

– Что про меня можно балакать! Так, какие-нибудь пустяки.

– К слову пришлось, вот и вспомнили, – ответил Максим. – Ну, станичный бродяга, чего стоишь? Садись к столу. Рюмку коньяку выпьешь? Митя из Степновска привез.

– Могу и две… не откажусь.

– Дядя, иди сюда, помой руки. – Анастасия пригласила Евдокима к водопроводному крану. – Вот и полотенце. – Она подождала, пока Евдоким помыл руки. – Дядя, может, тебе борща налить?

– Можно, можно… У тебя, Настасья, знаю, борщи вкусные.

Евдоким присел к столу и, не дожидаясь приглашения, с особенным удовольствием выпил налитую ему рюмку коньяку, сам наполнил вторую и с таким же удовольствием выпил и ее, крякнул, ладонью вытер косматый рот и принялся за борщ. Анастасия заметила, с каким затаенным в глазах страхом Вася и Оля смотрели, как этот бородатый, похожий на лешего человек пил коньяк и ел борщ, сказала:

– Дети, а вы идите гулять.

И сама проводила их во двор.

Пока Евдоким ел, Максим и Дмитрий молчали и с грустью смотрели на него. Не хотели ему мешать. С борщом Евдоким управился быстро. Когда перед ним появилась тарелка с картошкой и мясом, он налил еще рюмку, сказал: «За ваше здоровьице!» – и выпил. И сразу же заметно повеселел, припухшие глаза заблестели, смотрели смелее, обросшие бурой шерстью щеки зарумянились.

– Гляжу на тебя, Митрий, и диву даюсь: совсем, совсем ты не похож на Бегловых, – сказал он. – Истинно переродился! А почему? Жизнюшка у тебя не станишная, живешь в довольстве, и через то весь ты изделался свеженьким, чистеньким. Нет, не наш, ушел ты от Бегловых! А чего можно ждать от твоих детишек? Будут они похожи, допустим, на своего деда Василия? Нет, не будут… Жизня изменяет человека! – подняв руку, многозначительно заключил он. – И только один я, сирота разнесчастная, не изменяюсь, потому как залегла камнем в груди боль-обида. – В его глазах, до этого радостно блестевших, показались крупные слезы. – Кони мои, кони, где они? Все пропало, все сгинуло…

– Значит, дядя, по-твоему выходит, что я не похож на Бегловых? – смеясь, спросил Дмитрий. – Это интересно! А ты похож? Своим поведением позоришь нашу фамилию! Наш отец, а твой брат Василий человек знатный, дважды Герой, трудяга, каких поискать, а ты сорок лет плачешь о своих конях. Да разве в них, в конях, счастье? Сам же увел их из колхозной конюшни, в банду подался. Да и когда это было? Мы с Максимом тогда еще и на свет не появились. И вот с той поры, обозлившись и затаив обиду, влачишь эту жалкую, смешную, никому не нужную жизнь. Бородой зарос, детишки тебя пугаются, бродишь по станице, вырядившись под казака. А жизнь-то не стоит на месте, и те, кто родился уже после того, как ты разлучился со своими конями, построили в Холмогорской новую жизнь, и какую! А ты все плачешь о своих конях и ничего не видишь и не понимаешь.

– Ты, Митрий, не печалься, я все вижу и все понимаю, – хмуря толстые брови, говорил Евдоким. – И ежели ты сильно грамотный, то я скажу тебе так: свое, хозяйское, из крестьянина никуда не уйдет, не у сына, так у внука или правнука проснется прежнее бытие. Это только один ты, Максимка, из тех, из чудаков, живешь в станице как пролетарий. А те, кто рядом с тобой, гребут под себя: давай копи, это мое… Да и как же может быть? С крестьянским нутром ничего, брат, не поделаешь, тянется оно в обратную сторону, к тому самому житейскому укладу, от которого его насильно отлучили.

– Э, дядюшка! Да ты, оказывается, питаешь надежду на возврат к своим коням? – язвительно спросил Дмитрий и налил в рюмку коньяку. – Выпей-ка еще и закуси. И послушай, что скажу тебе по-родственному: ты крестьянское с кулацким путаешь. А это, любезный, большая разница. И напрасно ты демонстративно, на протяжении многих лет, отказываешься от работы, нищенствуешь, хочешь вызвать к себе жалость и под своим казачьим одеянием все еще хранишь куркульскую душу.

– Митя, не надо так, – сказал Максим. – Зачем ты его?

– А что? Разве не видишь, что в нашем родном дяде все еще сидит куркуль?

– Да перестань, Дмитрий! – резко сказал Максим.

– Ничего, пусть дядюшка знает, что мы о нем думаем.

Евдоким покосился на Дмитрия, отодвинул невыпитую рюмку и поднялся. С Анастасией попрощался за руку, поблагодарил за угощение. Остановился в дверях, косматый, с охмелевшими, тоскливо смотревшими глазами, и сказал:

– Ну, прощевайте покедова, родачки. Ить на разных языках ни до чего хорошего не дотолкуемся.

Поудобнее примостил на кудлатой голове кубанку с выцветшим, уже не красным, а пепельным верхом и, ссутулившись, вышел из дома. Наступила неловкая тишина. Дмитрий закурил, остановившись у раскрытого окна. Максим, опершись локтями о стол, думал о том, что с дядей Евдокимом говорить так, как говорил Дмитрий, нельзя, что это не тот человек, которого надо было оскорблять обидной кличкой «куркуль». «Ну какой же он, в самом деле, куркуль? – думал Максим. – Нищий, бродяга бездомный. Смотреть на него больно»…

– Нехорошо получилось, – сказал он.

– Ты о чем?

– Ни к чему твои громы и молнии, дядя Евдоким таких обидных слов не заслужил, – ответил Максим, не поднимая головы. – Разве тебе не видно, что свое он отжил, и с ним умрет все, о чем он мечтал и на что надеялся? А то, что он частенько вспоминает своих коней и при этом даже плачет, особенно когда выпьет, то тут его можно и должно понять. Когда он заимел этих коней, ему было двадцать лет, он только-только начинал жить.