Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)
Мысленно он ругал себя за то, что до сих пор не навестил больную жену, однако, выйдя со двора, направился не в станицу, а за околицу: пойти в больницу не хватало решимости. «Ну, повстречаемся мы, а что потом? После всего, что случилось со мной, о чем мы станем толковать? Нечего мне сказать Клаве, пусто в голове… Да и не станет она слушать, знаю ее, гордая»…
Не понимал, почему же из всего разговора с Иваном и Валентиной в голове у него так прочно держалась только Клава, и ему приятно было думать, что это она, Клава, вернула ту радостную, хорошо знакомую ему теплоту, которая давно им была утрачена. Он зажмурился и вдруг увидел себя и Клаву на свадьбе. Клава была в белом платье, легкая, как облако, фата пышно собрана на голове, широко спускалась по спине и закрывала толстую косу. Никита в черном, специально для женитьбы сшитом костюме, с белым цветком в петлице, ничего не замечал и ничего не слышал, потому что видел одну только Клаву… Так вот, оказывается, откуда, еще со свадьбы, хранилась в нем эта заново воскресшая теплота. Все еще видя свадьбу и Клаву в свадебном наряде, он с понурой головой тащился по берегу Кубани, а мысль о Клаве все так же не покидала его. Он сознавал свою вину перед ней и не знал, как же теперь эту вину можно было поправить или хотя бы смягчить. «Может, сама Клава что подскажет? Когда-то она умела это делать… А может, только посидим молча, погорюем, да на том и расстанемся»…
Оставив шоссе, он снова направился не в станицу, а в прибрежный лесок. Раскладным ножом срезал ивовую хворостинку, уселся на затравеневшем пригорке и, продолжая думать о Клаве, начал старательно состругивать тонкую, коричневого оттенка ивовую кору.
– Все ж таки нам надо повидаться, ить мы не чужие, – сказал он, обращаясь к Клаве. – Как ты там, сердешная, одна, да еще и хворая? И что за напасть прицепилась к тебе? – И подумал: «Ежели нам надо повидаться, то чего же тут сижу? И чего это я взялся остругивать хворостинку? Пойду!»
К тому времени нежаркое осеннее солнце выкарабкалось из-за туч и опустилось так низко, что слепило глаза. Никита встал, бросил в траву наполовину оструганную ивовую хворостинку и заторопился в станицу. Надвинув на лоб козырек, чтобы не слепило солнце, он смотрел себе под ноги и ускорял шаги. Ему хотелось как-то сократить путь, и он сворачивал в безлюдные, заросшие высокой лебедой переулки, и там, убедившись, что его никто не видит, срывался на бег. И все же ему казалось, что двигался он медленно, а в больнице какая-то немолодая неповоротливая женщина в очках слишком долго выписывала ему пропуск. Молоденькая няня Оля сказала, что она его знает, и тоже почему-то, словно желая нарочно задержать Никиту, не спеша натягивала на него просторный халат. И когда Оля повела Никиту на второй этаж, ему снова показалось, что по лестнице они поднимались чересчур медленно, и он начал переступать через две ступеньки на третью. Оля остановила его и предупредила:
– Не бегите, а то за вами не поспеешь. И вам надо отдышаться. – Оля улыбнулась и добавила: – Мои родители Сафоновы, мы тоже живем на Беструдодневке. Ой, как было страшно в ту ночь, когда загорелся ваш дом… А отчего он загорелся?
Никиту так и подмывало ответить с усмешкой: «От огня, милуша, отчего же еще загораются дома». И все же он промолчал. Он спешил к Клаве, и ему не хотелось заводить разговор с этой миловидной, ласково улыбающейся Олей Сафоновой из Беструдодневки, и он пошел по лестнице, а потом по коридору таким размашистым солдатским шагом, что девушка, дробно выстукивая каблучками, с трудом поспевала за ним. И только перед дверью, которую открыла Оля, Никита остановился, точно чего-то испугавшись, рукавом старательно вытер лоб и лицо. Еще не входя в палату, он от порога увидел сидевшую на кровати женщину в больничном халате, и ему показалось, что это была Клава. Оказывается, он обознался, приняв за Клаву Дусю Столярову, диспетчера гаража. Когда Никита переступил порог, женщина встала и, застегивая халат на полной груди, сказала:
– Никита Андреевич, что так поздно заявился?
Никита молчал, он ничего не слышал.
– Клава только что уснула. Сколько дней она тебя ждала, а вот сегодня как раз не ждала и уснула… Я пойду, похожу в коридоре, не стану вам мешать.
Дуся Столярова вышла из палаты, и только теперь на другой кровати Никита увидел – нет, не Клаву, а чье-то утонувшее в подушке и освещенное сбоку заглянувшим в окно солнцем детское личико, худенькое и желтое, словно бы вылепленное из воска. И глаза были закрыты как-то не так, как их закрывают здоровые люди. Тонкие, с сизыми прожилками веки прилипли, и над глубокими глазницами уж очень четко оттенялись реденькие брови. «Неужели это Клава? – мелькнула страшная мысль. – Не может быть. Нет, это не она, и разве я могу не узнать свою Клаву»… А в это время Оля наклонилась к этому чужому, детскому личику и шепотом спросила:
– Клавдия Семеновна, вы не спите? А к вам гость пришел. – И обратилась к Никите: – Посидите вот здесь, на стуле, и подождите. Больная скоро проснется… Если бы вы знали, как Клавдия Семеновна вас ждала… И вот надо же – уснула.
– Я не сплю…
– Ну вот и хорошо! – обрадовалась Оля. – Клавдия Семеновна, я побегу! – И она направилась к дверям. – У меня еще столько дел!
– Беги, беги… Счастливая, бегунья.
Клава с трудом расклеила веки, нехотя, с болью, посмотрела на Никиту, и ее жалкий, как бы чего-то просящий взгляд говорил: «Не трогай меня, не надо, мне так хорошо было лежать одной»…
– Вот ты и пришел. – Голос у Клавы никак не изменился, тот же, что и был, приятный, так хорошо знакомый Никите. – А я думала, что не придешь. Витя и Петя частенько меня навещают, не забывают, а тебя все нет и нет… Витя мальчик серьезный, совсем стал как взрослый, все понимает. Смотрит на меня и не плачет, крепится, аж чернеет, бедняжка. А Петя – он нежный, как придет, посмотрит на меня и сразу расплачется… Душевный мальчик, быть бы ему девочкой… Что-то я плохо тебя вижу. Подложи мне под голову вторую подушку и приподними меня… Хочу рассмотреть тебя, какой ты… Давно не видела… Говорят, ты не бываешь в своем доме… Это хорошо.
Глотая слезы, твердым комком застрявшие в горле, Никита поспешно подсунул свою сильную руку под ее тощее, выпиравшее острыми ключицами плечо, легко приподнял Клаву и осторожно опустил на высокую подушку.
– Теперь хорошо вижу… Боже мой, Никита, какой ты стал…
– Какой же?
– Старик, настоящий дед… Зачем ты?
– А, борода… Да так, сам не знаю… по глупости Вот как ты поправишься и выйдешь из больницы, я в тот же день побреюсь. Даю слово…
– Хорошо бы… Но долго придется ждать…
Клава смотрела в окно, в котором еще догорали закатные лучи солнца, и теперь она казалась не такой худой и не такой желтой, и только гладкие, слежавшиеся волосы и ниточки продольных морщинок на маленьком лбу да те же неживые губы придавали ее лицу все то же странное, незнакомое Никите выражение. И когда она сказала: «Долго придется ждать», – глаза ее, как и страхе, расширились, и в них заблестели слезы. Она взяла лежавшее на тумбочке полотенце, накрыла им лицо и надолго умолкла.
Молчал и Никита, боль застряла в горле, не мог ни говорить, ни смотреть на эту больную, совсем чужую женщину, у которой лишь голос почему-то был Клавин. Он отвернулся и стал смотреть в окно, дважды перечеркнутое проводами. Осенний денек догорал, ветер, подлетая сюда с гор, легонько покачивал оранжевые, просвеченные лучами заходящего солнца листья клена. Те из них, что были послабее, срывались и, покачиваясь и планируя, падали, цепляясь за оконный карниз. На верхнем проводе примостился воробей, чирикая и заглядывая в окно. Немного покачался на проводе и улетел. Через минуту прилетел другой воробушек, покачался на проводе, клювом кивнул Никите и улетел. И тут Никита, с детства веривший во всякие приметы, загадал: если воробей еще раз сядет на провод, значит, Клава будет жить, а если не сядет, то умрет. И теперь Никита уже не сводил глаз с провода и ждал: прилетит воробей или не прилетит? Воробей же, как на беду, не прилетал.
– Больше всего мне жалко Петеньку, мальчик сильно ласковый, сердечко у него доброе, к людям отзывчивое, – говорила Клава, не снимая полотенца с лица. – Петя и учится прилежно. Как придет ко мне, так и пятеркой меня порадует. И обнимет, и поцелует… А Виктор совсем не такой. Не увидать и не распознать, что там творится у него внутри. Вижу, переживает, волнуется, а молчит. Хоть и получит пятерку, а промолчит, не скажет матери, не похвалится. И совестится, когда его ласкаю. «Я, говорит, не маленький». – Она открыла лицо, в мокрых ее глазах тревожный блеск. – Никита Андреевич, прошу тебя, как мать: сбереги наших сыночков, помоги им встать на ноги… Малые еще, трудно им будет одним… Останутся без матери – кто за ними приглядит, кто приласкает…
– О чем это ты, Клава? – спросил Никита, не переставая смотреть на провод, прилетят или не прилетит воробьи. – Сыновья наши, и нам вместе их оберегать…
– Хорошо бы вместе, да, видно, не судьба. – Она посмотрела на Никиту с еще большей тревогой в глазах. – Я теперь часто о смерти думаю.
– Вот это напрасно.
– Отчего же? Видно, она не за горами, сидит, меня подкарауливает. И мне не страшно. Но какая она, смерть? Как все это произойдет? И что потом будет со мной? И как вырастут Витя и Петя? Кем они будут? Узнать бы… Только уже ничего не узнаешь.
– Не думай об этом, Клава. – Никита взглянул на провод – воробья не было. «Где ж ты запропал, чего не заявляешься?» – подумал он. – Клава, ты обязательно поправишься… Погляди, как на дворе распогодилось. Осень теплая, воробьи к твоему окну подлетают, на провода садятся.
– И сейчас сидят?
– Скоро должны прилететь.
– Больному плохо и весной, и осенью… Помру я, Никита.
– Опять за свое? Вылечат тебя, непременно… Теперь же и в станице имеется медицина.
– Валентина Яковлевна тоже так считает. Она такая внимательная к больным. Меня успокаивает, уверяет, что я обязательно поправлюсь.
– Так оно и будет. И о смерти думать нечего.
Никита украдкой взглянул на провода. Какая радость!
Там сидели два воробья – один на верхнем проводе, другой на нижнем. Будто бы играясь, они стали меняться местами, попискивали, как бы желая сказать Никите, что они уже прилетели и что опасаться теперь ему за Клану нечего.
– Витя и Петя пусть остаются у Нади, – говорила Клава до боли знакомым голосом, и если бы на нее не смотреть, а только слушать, то можно подумать, что она не больна. – Надя присмотрит за ними, как за своими… Можно было бы оставить на попечение бабушки и дедушки, но у Нади им будет лучше… Только в дом, прошу тебя, не приводи детей, не приучай их сызмальства к хозяйству. Пусть они все забудут и ничего не знают, что познали мы с тобой, на свою погибель. И сам в дом не возвращайся. Отдай Ивану. Я знаю, Ваня и Валентина Яковлевна в нашем доме будут жить не так, как жили мы… Что ты молчишь? Да, чуть не забыла… Те твои деньги лежат в сберкассе, их положили на имя Вити и Пети, пополам. Мальчики ничего об этом не знают, и ты не говори. Когда вырастут, ума наберутся, тогда и узнают…
Никита не смотрел на нее, потому что не мог видеть ее тонкие губы, и только слушал ее голос и смотрел на порхавших за окном воробьев – их уже было четыре. Довольный в душе тем, что его загадка сбывается к лучшему, Никита сказал:
– Поднялась бы, Клава. Походила бы. Давай я помогу.
– Мне нельзя вставать, Валентина Яковлевна не разрешает. Да и силы у меня нету, очень я ослабла.
– Погляди, за окном воробьи, к тебе прилетели, что-то щебечут. Какие развеселые. Встань да погляди на них. Немножко походи…
– Отходила свое, отбегала… Вот когда закрою глаза, так сразу, веришь, и побегу. Да так легко бегу, так быстро, а куда – не знаю. Вижу поле, зеленое, все в цветах, струится марево, солнце слепит, а я мчусь и мчусь, аж ветер бьет в лицо… Да ты же знаешь, как я умела бегать, помнишь, тогда, на выгоне, ты не смог меня поймать. Гнался за мной и за Лизой, а поймал Лизу… Меня не догнал. Ты помнишь? А бывает, в мыслях бегаю по своему двору – часто он, проклятый, мне увижается. То гоняюсь за кроликами, их много, они шустрые, не догнать и не изловить, то бегаю за курами, и так мне легко… А ты как теперь живешь? – вдруг спросила она строго, и Никита вздрогнул, никак не ждал такого вопроса. – Что делаешь? Снова на грузовике? А где живешь? У родителей, да?
– Прости меня, Клава, – не отвечая ей и чувствуя резь в глазах, тихо сказал Никита. – Если можешь, то прости…
– Эх, ты… Чего прощать-то? Нечего прощать…
– Я виноват перед тобой, Клава.
– Поздно, поздно… Ох, как поздно…
– Да почему же поздно?
– Что было, то было, пережитого не вернешь…
– И все же прости меня великодушно…
– Ну что заладил? Я сказала, нечего прощать… Да ты не обо мне подумай, а о детях, о них позаботься, как отец. – Она с усилием облизала высохшие губы, и ее тонкие, с прожилками веки сомкнулись. – Ни о чем другом не просила бы… О детях прошу. Если бы не дети, видеть бы тебя не смогла, не пожелала бы… Так что еще раз прошу – сбереги мальчиков наших… А теперь уходи, мне надо отдохнуть… Нет, погоди, забыла еще сказать. – Она хотела расклеить свои веки, чтобы еще раз посмотреть на Никиту, и не смогла. – Ежели вздумаешь жениться, то женись на Лизе… Когда-то она любила тебя больше, нежели я, да и сейчас еще любит… Лиза приходила, проведала. Мы тут вволю, по-бабьему, наплакались… Теперь-то нам не надо тебя делить… Ну, уходи и прощай…
Утром Никита нарочно прошел мимо больницы, посмотрел на окно и на провода и обрадовался. На верхнем проводе сидел, нахохлившись, воробей. «Какой ты молодец, – подумал Никита. – Знать, Клава будет жить, загадка моя сбылась»…
Потом два дня кряду поливал дождь с ветром, клен совсем опал, начисто оголился, мокрая ветка кланялась, царапала провода, и на проводе, под самой крышей, все так же мостился воробей… А на третий день, в среду утром, из больничных ворот выскочил Петя Андронов и побежал по залитой водой улице. Белея мокрой головой, плача и ничего не видя, он налетал на лужи, падал и, поднявшись, снова бежал и бежал, и смотревшие на него станичники только покачивали головами, не понимая, что же с мальчиком случилось. Мокрый, забрызганный грязью Петя влетел во двор дедушки Андрея, увидел стоявшую у порога бабушку Феклу и, задыхаясь и плача, припал к ней, не в силах вымолвить слово.
– Петенька, внучек, что с тобой?
– Наша мама померла… Витя в больнице, там и тетя Надя, а я побежал к вам…
У Феклы Лукиничны подкосились ноги, и она, чтобы не упасть, прислонилась к двери, прижимая к себе плакавшего внука.
34После смерти Клавы положение больного Андрея Саввича не то что ухудшилось, а стало совсем плохим, и случилось это, как думала Фекла Лукинична, только потому, что старик настоял на своем и побывал на похоронах. Он не внял ни совету жены, ни настоятельной просьбе Валентины. Как врач и как невестка, Валентина умолили больного не вставать с постели и тем более не ходить на похороны. Но жена и невестка не знали, что в эти дни пережил Андрей Саввич, что думал он о Клаве и о Никите и почему, оставшись один дома, он все же встал, оделся, взял палку и, опираясь на нее, пошел попрощаться с Клавой. И вот тут, возле гроба, когда заголосила Надя и заплакали, припав к матери, Витя и Петя, старик повалился, как подбитый, и его увезли в больницу. Там он пролежал больше трех недель.
– Я уже чувствую себя лучше и прошусь домой, – говорил он слабым голосом. – Дома свои, родные стены подсобляют. А в больнице лежать тоскливо.
Просьба больного была удовлетворена, Валентина согласилась дома смотреть за свекром. И вот он уже лежал на своей кровати, исхудавший, с ввалившимися глазами, с отросшей бородой, печальный и молчаливый, и долго смотрел не отрываясь в потолок, шевеля губами и что-то шепча, то надолго закрывал глаза, о чем-то думая. Казалось, ничто теперь его не интересовало. С Петром и Иваном, которые заходили проведать, говорил мало и неохотно. Только однажды, задумчиво посмотрев на сыновей, сказал словно бы про себя:
– Ну что, сыны? Теперь все мы убедились, к чему привело безрассудство Никиты?
– Не думайте о нем, батя, не расстраивайтесь, – сказал Петр. – Никита не маленький, сам о себе пусть думает.
– Как же не думать о нем? А совесть? Куда ее денешь? От нее, от совести, не уйдешь. – Старик закрыл глаза и проговорил совсем тихо: – А Клава? Как ее забыть? Это же Никита довел ее до могилы…
Измученная и похоронами и болезнью мужа, Фекла Лукинична больше всего тревожилась о том, что Андрей Саввич, будучи от природы человеком веселым, жизнерадостным, сделался угрюмым, молчаливым. Ей казалось, что он не болен так, как бывают больны люди, а что внутри у него прочно засела удручающая тоска и что если бы можно было как-то выдворить ее оттуда, избавиться от нее, если бы Андрей Саввич смог как-то вдруг и очень сильно обрадоваться, он стал бы и веселым, и разговорчивым, таким, каким был раньше, и тогда болезни его пришел бы конец.
Много думая об этом, она неожиданно пришла, как ей показалось, к важной мысли: надо лечить мужа не уколами и не таблетками, а таким житейским лекарством, каким является радость. Но где взять это лекарство? Как им лечить? И что надо сделать, чтобы очерствевшее, укрытое хмуростью бородатое лицо Андрея Саввича вдруг расцвело бы в улыбке? Телевизор смотреть он не захотел, да и ничего веселого в эти дни по телевидению не показывали. Может, пригласить балалаечника Сеньку, пусть бы порадовал музыкой, поиграл бы ему, спел бы развеселые частушки. Сенька это умеет. Слушать балалайку и Сенькины частушки Андрей Саввич не пожелал.
– Шум мешает думать, – сказал он. – Да и не приставай ко мне, Фекла…
– Я не пристаю, я добра тебе желаю, – говорила жена. – Тебе надо выбросить из себя тоску и всякую печаль, да обрадоваться, да развеселиться. Саввич, скажи, что могло бы тебя обрадовать? Ну, что?
Андрей Саввич закрыл глаза и долго молчал.
– Внук Андрей, – вдруг неожиданно сказал он, открыв чуточку повеселевшие глаза. – Прикажи Ивану и Валентине: пусть покажут моего тезку, а то умру и не увижу. Чего они прячут от нас внука? Где он зараз находится? Все еще там, в Предгорной? А почему не везут в Холмогорскую? Он же нашей фамилии, Андронов.
– Прибудет к тебе внук, завтра же, а может, и сего дня. – Обрадованная Фекла Лукинична с улыбкой смотрела на мужа. – Андрюшка – это же такая радость.
«Так вот кто избавит беднягу от хворости – внучек Андрюшка. И как это я раньше об этом мальчугане не вспомнила? – думала Фекла Лукинична. – Ить Саввич сам назвал свое лекарство, сам вспомнил про внука и сразу как бы повеселел от одной только мысли. Вот ты какой молодец, Андрюшка. Средь нас ты самый малый и для деда Андрея самый желанный. „Пусть покажут моего тезку“… Вот оно что, тезка ему нужен. Давно надо было бы этого тезку привезти, пусть бы пожил в доме деда»…
С этими обнадеживающими мыслями, не мешкая и ничего не говоря мужу, она отправилась к Ивану и Валентине. Шла по улице и обдумывала, как скажет им о своем лекарстве и как Иван и Валентина похвалят ее. Теперь она знала, как объяснит сыну и невестке свой план: внука необходимо поднести к деду неожиданно, и когда Андрей Саввич увидит своего тезку, а потом возьмет на руки, то тут и произойдет настоящее чудо.
В доме у сына с рассказом о своем лекарство ей пришлось повременить. Иван только что вернулся со степи, и, голый до пояса, умывался над тазом, а Валентина поливала воду из кружки ему на голову и на плечи. Только когда Иван вытерся полотенцем и надел чистую рубашку, Фекла Лукинична смогла спокойно изложить свой план лечения отца. И как же она была удивлена и расстроена тем, что ни Иван, ни Валентина не только не обрадовались и не одобрили ее план, а даже не посочувствовали ей. Иван кривил в усмешке губы и, причесывая перед зеркалом мокрый чуб, сказал:
– Пустая затея. Пусть отца лечат врачи, и вы, мама, в это дело не вмешивайтесь. Медицине надо верить.
– Почему же, сынок, не вмешиваться? Ить душевная радость – это же самое верное средство, – убежденно доказывала мать. – Разве вы слепые и не видите? Отца свалила тоска, и случилась с ним эта беда через Никиту. Не мог перенести бесчестие сына… А тут еще смерть Клавы и осиротевшие внуки доконали. Вчера Витя и Петя приходили к деду и опять принесли ему горе. Обнял обоих, а по бороде слезы, как горошинки, покатились. Что же это такое? Чтоб Саввич заплакал? Да никогда этого не было. А нынче слезы, да тоска, да мрачные думки, да обида на Никиту и ни капельки радости. Как же в таком положении ему поправиться? А вот влилась бы в него радость, то и здоровья в нем прибавилось бы, и, я верю, сразу бы он поправился. Он же сам вспомнил про Андрюшку. А через чего вспомнил? Да через то, что хочется ему, чтоб малое дитё помогло ему избавиться от тяжких дум и от печалей… Чего так смотрите? Вам что, или жалко показать деду ребенка?
– Привезти Андрюшку можно, – согласилась Валентина. – Если Андрей Саввич сам пожелал, то мы с Ваней не против. Но поймите, мама, лечить, как вы сказали, радостью – это предрассудки. Не поможет Андрюшка своему деду, просто не сможет помочь.
– Обязательно сможет! – уверенно заявила мать. – И еще как! Привезите его сегодня, и пусть он у нас живет. Да и вам пора перебираться в отцовский дом.
– Последняя электрокардиограмма, к сожалению, не показала улучшения, – говорила Валентина, стараясь убедить свекровь в своей правоте. – Достать бы лекарство – индерал. Этот новейший препарат имеется только в крайаптекоуправлении. Мой знакомый врач поехал в Степновск, я просила его раздобыть это лекарство в крае.
– Самое наилучшее лекарство – Андрюшка, – стояла на своем мать. – Ваня, иди к Петру, возьми у него машину, и сейчас же поезжайте в Предгорную.
– Поедем на мотоцикле, – сказал Иван, обращаясь к Валентине. – Как, Валя? Обернемся в один миг.
– Что ты, сынок, на твоем бегунке никак нельзя, – за Валентину ответила мать, – можно простудить мальчонку. Поедете на Петровой машине.
– Не даст Петро «Жигули», – сказал Иван. – Я знаю, как он оберегает свою машину.
– Как это так – не даст? Даст! – заверила мать. – Пойдем, Ваня, вместе. Если тебе Петро не даст «Жигули», то матери отказать не посмеет. Да и вообще Петя – парень сознательный, он поймет, какое это важное дело.
Не в пример Ивану и Валентине, Петро и его Марфенька, женщина круглолицая, дородная, поддержали мать.
– Верно, мать, только радостью, и ничем другим, следует лечить отца, – смело заявил Петро. – Я уверен, когда он сильно обрадуется, то непременно преодолеет недуг. И если наш племянник, которого мы еще и в глаза не видали, сделает свое доброе дело, его надобно доставить к деду незамедлительно. Нужна машина? Пожалуйста! Иван, бери «Жигули», и езжайте с Валей. Только смотри не попадайся на глаза сотрудникам ГАИ.
– А что такого?
– Едешь-то без доверенности… могут подумать, что угнал чужую машину.
– А моя фамилия?
– Это не оправдание.
– Не бойся, Петро, никто меня не тронет. Часа через два вернемся.
– Меня не будет дома, еду в поле. Так ты вот что, когда вернешься, помой машину и чистенькую поставь в гараж. Сделай все по-хозяйски.
– Ладно, сделаю.
Иван и Валентина уселись в «Жигули» и, оставив Холмогорскую, чуть прикрытую осенней дымкой, направились в Предгорную по давно им знакомой гравийной дороге. От отца и матери Валентины они утаили правду, сказали, что давно хотели забрать Андрея, да все как-то не было времени. Ольга Павловна всплакнула, привыкла к внуку, жалко было с ним расставаться. Со слезами на глазах она в последний раз умыла его, накормила, одела в дорогу.
– Не открывайте окна в машине, – плача, наказывала она, – ребенка можно простудить.
Валентина собрала вещи сына, Иван погрузил в машину детскую кроватку, и они, попрощавшись с родителями, уехали. И минут через тридцать разгоряченные «Жигули» подкатили к дому Андронова. Иван отнес я комнату кроватку, вещи и уехал мыть машину и ставить ее в гараж.
Валентина внесла Андрюшку в переднюю, и тут Фекла Лукинична забеспокоилась не на шутку. Наступил самый ответственный момент: кому – матери или бабушке – внести Андрюшку в комнату, где лежал, ничего не подозревая, больной дед Андрей? Женщины говорили шепотом, как заговорщицы. Шустрый карапуз с рук матери живо перебрался к незнакомой ему бабушке. Фекла Лукинична держала на руках не в меру проворного внука, волновалась, и не столько потому, что надежное «лекарство» – вот оно, уже у нее в руках, сколько потому, что этот большеглазый, непоседливый и так удивительно похожий на Ивана малец должен, по ее убеждению, помочь своему деду избавиться от хворобы. И тут важнее всего, как полагала Фекла Лукинична, встреча деда с внуком. Ее, эту встречу, следовало как-то подготовить, организовать. А как? Фекла Лукинична не знала. Беспокоясь об этом, она сказала:
– Валя, именно ты, и не как врач, а как мать, должна войти с сыном к больному. Что тут важнее всего? – начала она поучать смутившуюся и покрасневшую невестку, передав ей Андрюшку. – Как ты должна все это проделать? Спокойно входишь в комнату, на руках у тебя сын. Андрей Саввич лежит себе и никого не ждет, а тут вдруг перед ним и не кто-нибудь, а сам Андрюшка! Если Саввич спит, не буди, а постой возле кровати, подожди. Я уверена, он сам, своим сердцем учует, кто к нему припожаловал, и проснется. И вот тут, когда Андрей Саввич откроет глаза и увидит Андрюшку, ты скажи: «Здравствуй, дедусь, это я, твой внук Андрей! Пришел проведать!»
– Не смогу я, мама, – еще больше смутившись, сказала Валентина.
– Сможешь. А что тут такого? – шепотом говорила Фекла Лукинична. – И хорошо бы сказать детским голоском. После того, как Андрюшка поздоровается, поставь его на кровать, и нехай он ножками, ножками потопает. Он шустрый, умеет. Ты только поддерживай, а он нехай сам шагает… Это так важно! Ну что, сможешь?
– Не смогу, – повторила Валентина, еще больше покраснев. – Не получится у меня.
– Ладно, я сама, – сказала она. – Андрюша, иди ко мне, соколик ты мой! Мы с тобой все сумеем. Иди, иди, мой ласковый. – Взяла внука и с любовью посмотрела на Валентину. – Ну скажи: «Андрюша, в добрый час!»
– Я пойду с вами.
Валентина поцеловала сына в щеку, тихонько приоткрыла дверь, пропуская вперед свекровь с Андрюшкой.
Андрей Саввич лежал на спине с закрытыми глазами, и нельзя было понять, или спал, или о чем-то думал. Потом он, наверное, и в самом деле сердцем почуял, что кто-то стоит возле кровати, и открыл глаза. Грустным взглядом смотрел на жену с ребенком на руках, нисколько не удивляясь и не радуясь.
– Здравствуй, дедусь! Это я, твой внук Андрей. Пришел проведать! – нарочито тоненьким, почти детским голоском сказала Фекла Лукинична и снова не увидела на худом бородатом лице мужа никаких перемен: как было оно мрачным, суровым, таким и осталось. – Саввич, да ты что, слепой, ничего не видишь? Это же с тобой поздоровался Андрюшка! Погляди, какой геройский парнишка. А ну, Андрей Иванович, шагай к деду. Становись-ка ему на пузо да подай голос, засмейся, чтоб и дед повеселел.
Бабушка заботливо поддерживала Андрюшку под руки, и он, словно бы и в самом деле что-то соображая, старательно засучил ножками у деда на животе и весело запищал. И вот тут впервые за многие дни от улыбки шевельнулась клочковатая, во многих местах побитая сединами борода Андрея Саввича.
– Неужто это он? – спросил он, глядя на внука. – Плясун. – Увидел стоявшую в сторонке Валентину. – Валюша, так это и есть мой внук?
– Сын Ивана, а ваш внук, – поспешила ответить Валентина. – А вам не верится?
– Чего не верится? – вмешалась в разговор Фекла Лукинична. – Да приглядись к нему – настоящий Андронов, нашей породы.
– Верно, геройский мальчуган, – согласился Андрей Саввич. – Непоседа, а как ножками выбивает. Только как он тут оказался?
– Очень просто. – Фекла Лукинична посмотрела на повеселевшего мужа. – Узнал, что его дедушка хворает, вот и заявился. Теперь он у нас будет жить. Иван с Валей тоже порешили вернуться.
– Давно пора. Нечего скитаться по чужим квартирам.
– Встань, Саввич, и подержи внука на руках, – просила Фекла Лукинична, снова видя хмурое, как ненастный денек, лицо мужа. – Ить он тянется к тебе, ручонки подает и гопака на тебе отплясывает. Видать, будет танцором. И на Ивана сильно скидывается – копия! Иван, помнишь, тоже был прыгун порядочный.
Локтем опираясь о подушку, Андрей Саввич поднялся, ему и самому захотелось подержать на руках этого развеселого хлопчика. В трикотажных подштанниках и в такой же нательной рубашке, он сидел на кровати, свесив костлявые ноги. Фекла Лукинична поставила ему на колени внука, и Андрей Саввич сразу же почувствовал особый, свежий детский запах, ощутил то необычное детское тепло, которое ощущал давно когда еще был молодым отцом. Он осторожно взял Андрюшку широченными и твердыми, как железо, ладонями. Или потому, что ребенок испугался прикосновения таких жестких мужских рук, или потому, что вблизи увидел косматое лицо, только Андрюшка вдруг заплакал, и побледневшая, перепуганная Валентина схватила сына и унесла его в соседнюю комнату.
– Вот видишь, мать, не признал меня внук, – грустно сказал Андрей Саввич, продолжая сидеть на кровати. – Что-то во мне пришлось ему не по душе.
– Борода твоя страхолюдная испужала ребенка, – сказала Фекла Лукинична. – Тебя такого, косматого, и взрослый перепугается, а тем паче дите. Говорила: подрежь бороду, приведи ее в порядок – не пожелал. Завтра попрошу Жана, пусть придет и подмолодит тебя как следует.
– Ежели Жан сможет прийти, пусть приходит, – покорно согласился Андрей Саввич. – Только, думаю, борода моя тут ни при чем. Чужой я для тезки, он еще не привык ко мне, вот в чем причина. Ну, ничего, поживет у нас и привыкнет. Накажи невестке, чтоб она чаще приносила ко мне внука. – Он долго молчал. – А где наш Никита? Почему не бывает дома?
– У Никиты свое горе, сам знаешь, – ответила мать. – А где он пропадает и что делает, мне неведомо. Соседка Нина сказывала, что когда она ходила на кладбище проведывать своих покойных родителей, так видела там Никиту. Сидел, согнувшись, возле Клавиной могилки… Изредка заявляется домой, поест и опять уходит. Ночует дома, а к тебе заходить не желает.
– Это почему же?
– Я спрашивала. Не хочет отвечать. Он изделался таким молчуном, что и слова из него не вытащишь.
В это время отворилась дверь, и вошел Василий Максимович.
– Можно проведать больного? Доброго здоровья, Андрей! – Василий Максимович протянул руку. – Уже сидишь? Молодец! Залеживаться нельзя. Трактор в поле небось тоскует по тебе?
