Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)
– Музыка, – многозначительно сказал Василий Максимович. – Нам, мать, такое не выговорить, язык зачерствел, не гнется.
Возле калитки, зафырчав, остановилась «Волга».
– Это за мной. – Василий Максимович снял с вешалки свою рабочую, с замасленными рукавами куртку, отряхнул ее и накинул на плечи. – Анисим Лукич обещал подвезти в отряд. – Постоял у дверей, хмуря брови. – Что-то Евдоким не уходит у меня из головы. Опять не получилась у нас балачка.
– Видно, на разных языках толкуете.
– А почему на разных? Ить мы же братья.
Не дожидаясь ответа, Василий Максимович ушел.
Над степью черный купол неба. Двигался трактор, прожекторами рассекая темень. Мотор не гудел, как гудит он обычно днем, а рокотал, и в темноте эти отчетливо слышимые звуки разлетались далеко окрест. Тянулась и тянулась высвеченная фарами борозда, на стерню, позвякивая, ложились гусеницы, и свежий чернозем искрился, как антрацит.
Василий Максимович положил руки на рычаги и, глядя на стерню, на бугрившиеся блестящие гусеницы, ладонью чувствовал движение машины. «Евдоким, как заноза, сидит в моей душе. Пути-дорожки наши разошлись давно, водораздел между нами пролег еще в тридцатом… И чего ж мы до сей поры не можем примириться и жить по-родственному?..» Замечал Василий Максимович: ночью, на пахоте, одолевают раздумья, встает, воскресает в памяти и что-то совсем близкое, что случилось вчера или сегодня, и что-то далекое, что уже, казалось, давным-давно было забыто. Почему-то вспоминалось большое сербское село Уграновицы. В Уграновицах Василий Максимович побывал в прошлом году – вместе с механизаторами выезжал за границу. Автобус с гостями остановился на заросшей бурьяном улице. Крестьяне, совсем не похожие на кубанских, обступили гостей, по-своему что-то лопотали, радушные, улыбчивые. Когда начали приглашать приезжих к себе в дома, Василий Максимович оказался гостем Новака Йовановича. Невысокий худощавый мужчина лет шестидесяти взял Василия Максимовича под руку и увел в свой двор. И как только гость переступил порог, его сразу же усадили за стол в самом почетном месте, на колени постелили расшитый рушник. «Как и у нас, на Кубани, так и тут, сперва угощение, и рушник кладут, как и у нас, на колени, и люди, как и у нас, радушные», – про себя отметил Василий Максимович.
Говорили на ломаном «сербско-русском» языке, что-то понимая, что-то не понимая. Больше всего догадывались по жестам, улыбкам. Новак представил Василию Максимовичу свою семью. Жена Ядвига, женщина немолодая, чем-то, возможно, своим приветливым лицом, была похожа на Анну. Сын Лазо с черной стежечкой усиков на худощавом загорелом лице поглядывал на Василия Максимовича так, словно все еще никак не мог поверить, что видит в своей хате тракториста с Кубани. Жена Лазо Спомелка, красавица с тонкими черными бровями, подавала на стол. Рядом с Новаком сидел его десятилетний внук Миша, лобастый мальчуган со строгими глазами.
«Семья единоличника, – думал Василий Максимович. – Мы-то и слово „единоличник“ уже позабыли. Приехал сюда, и как бы вернулся в своей жизни, этак лет на сорок назад».
После угощения гостю показали хозяйство. Небольшой двор, слева от хаты лепился коровник, справа – свинарник, по-кубански – сажок, и в нем откармливались два кабана, черной, непривычной для глаза масти. За изгородью выстроились скирденки сена и кукурузных будыльев – корм для скота. В ряд стояли высокие круглые сапетки, доверху набитые початками кукурузы. Все, на что ни смотрел Василий Максимович, было ему и знакомо, и непривычно. И уж никак не мог он пройти мимо трактора. Низкорослый, намного меньше «Беларуси», на резиновых колесах, тракторишка этот, казалось, весело подмигнул кубанскому механизатору: «Ну что, не похож я на те, на гусеничные, что гуляют по кубанским просторам? Да, верно, и рост у меня не тот, да и силенка не та. Но в работе я проворный, старательный, садись-ка за руль и испробуй»…
…На развороте Василий Максимович включил и заднюю фару, и могучая машина, озаренная спереди и сзади, послушно повернула влево и, выровняв гусеницы, снова вошла в борозду. Под лемехами вскипал чернозем, уплывала в темноту взрыхленная земля, и бороны, качаясь и подпрыгивая, расчесывали мягкую пахоту. Василий Максимович выключил задний свет, пахота вмиг слилась с чернотой ночи, и опять в памяти всплыло подворье Новака Йовановича.
«Лазо подвел меня к своему неказистому тракторишку и сказал: „Испробуй-ка мою лошадку“, – думал Василий Максимович, глядя на освещенную борозду. – Я сел за руль и сделал круг по двору. „Ну как?“ – „В общем ничего, сказал я ему, – а только для нас, кубанцев, такая техника не годится, не потянет“. – „А для нас в самый раз“. – „Простор для работы, – говорю ему, – у нас разный, а через то и разная техника“. И я понимаю: увиденная мною жизнюшка не для меня, я перерос ее, приподнялся над нею и глядел на нее, как взрослый глядит на свои детские, нынче ему не нужные игрушки. А как же Евдоким? Неужели единоличное житьишко все еще мерещится ему и точит его душу? Оттого, видать, бедолаге живется нелегко».
8В середине теплого весеннего дня по степной дороге катилась «Волга», оставляя за собой дымком курившуюся пыль. За рулем сидел Барсуков, мужчина лет тридцати пяти, без картуза, русая чуприна петухом, в глазах строгость. Рядом с ним Беглов, друг детства Барсукова, полнолицый, со светлыми усиками, в легком плаще и в фетровой шляпе.
– Дима, подумать только, как жизнь меняет положение людей, – мечтательно заговорил Барсуков, с улыбкой взглянув на Беглова. – Еще не так давно, о чем нам известно лишь по книгам, по этой степи председатель колхоза ездил верхом на коне или на тачанке с кучером. А теперь? Михаил Барсуков садится за руль, рядом с ним занимает место Дмитрий Васильевич Беглов, архитектор и мой школьный товарищ, и мы с ветерком мчимся по полям…
– Однако шофер-то у тебя имеется, – заметил Беглов. – Без своего Ванюши не обходишься.
– Ванюша мне нужен для особых моих поручений и для того, чтобы смотрел за машиной. Куда-либо поехать по моему заданию, допустим, привезти и увезти гостей – их нынче много. Вчера, к примеру, тебя привез. – Барсуков прибавил машине скорость, посигналил, обгоняя грузовики с ящиками, укрытыми брезентом. – Своих поприветствовал, из птицеводческого комплекса везут яйцо, а потому и едут тихо… Эх, Дима, как же хорошо, что мы можем вот так на машине лететь по степи, видеть и эти грузовики, груженные яйцом, и эти бесконечные зеленя! Сколько раз я думал: сложная штуковина жизнь! Когда мой отец погиб в бою, а мать умерла, я остался сиротой, твой батько, Василий Максимович, – низкий ему поклон! – вернулся с фронта, отыскал меня в приюте, взрастил, воспитал, и теперь твои батько и мать стали для меня родными. Мы, Дима, сверстники, росли в одной семье, вместе ходили в школу. Только институты окончили разные: я – сельскохозяйственный, а ты – архитектурный. Кому что на роду написано. Я, как и полагается, вернулся в станицу, а ты остался в Степновске. Я руковожу колхозом, а ты помогаешь мне – разработал проект для межхозяйственного мясопромышленного комплекса.
– Миша, чего размечтался? – Дмитрий повернул свое доброе, красивое лицо. – И едешь, вижу, не туда. Нам же нужно не в степь, а к холмам.
– Хочу показать тебе мою радость – зеленя, – ответил Барсуков. – Не могу удержаться! Это же самое большое мое счастье. Не зеленя, а чудо!
Агроном по образованию, хлебороб по призванию, знающий и как выращивать пшеницу, и как управлять автомобилем, Михаил Барсуков принадлежал к тем современным молодым людям, образованным и по-настоящему любящим землю, которых на селе становится все больше и больше. Колхоз «Холмы» – для него это предприятие, дающее стране много хлеба, молока, мяса, яиц. Поэтому и полеводческие бригады, и фермы он переименовал в комплексы – зерновые, молочные, птицеводческие, мясопромышленные. В первые два года он так удачно применил агротехнику на черноземной холмогорской земле, что урожай озимой пшеницы повысился вдвое. В прошлом же году с площади в четыре тысячи гектаров было получено зерна по сорок семь центнеров на круг. За такой небывалый в этих местах урожай Барсукову было присвоено звание Героя Социалистического Труда, слава о нем шагнула за станичные околицы и пошла гулять по всему южному краю. Барсуков не скромничал и не скрывал, что ему нравилось быть Героем Социалистического Труда, казалось, он и не смотрел на свою грудь, а всегда каким-то особым косым взглядом видел на ней кусочек червонного металла, и чувство гордости за свое особое положение в станице никогда не покидало его. Давно уже у него не было ни нормированного рабочего дня, ни выходных. Он всегда находился в деле – с раннего утра и до позднего вечера. Летом же, в страдную пору, поле не покидал ни днем ни ночью, спал урывками, где-либо под копной, ел на ходу, и к октябрю так худел и чернел, что и родная жена не могла узнать.
Барсуков свернул на обочину дороги так удачно, что колеса прошли вплотную с озимкой, и затормозил.
– Дима, выйдем-ка на минутку, – сказал он, заглушив мотор. – Поглядим, полюбуемся!
Молодой, стройный, в просторном пиджаке и в сапогах, он зашагал мимо озимых. Ладонью ласково поглаживал густо закустившиеся стебли, при этом видя и зеленый, сочный лист, и качавшуюся на своей груди Золотую Звезду. Пальцами, как лопаточкой, осторожно отковырнул сырую землю, смотрел на густые корешки-ниточки и опять одновременно видел и корешки, и Звездочку на своей груди.
– Смотри, Дима, сюда, на корни, – сказал он, приседая на корточки. – Эти красавцы корни дают мне не только высокий урожай, а и зерно ценных и сильных пшениц, которое, как мы знаем, отличается повышенным качеством белка и клейковины. И еще ты, горожанин, обязан знать: получение ценных и сильных пшениц – дело не простое. Здесь все важно и все имеет свое особое значение: время и нормы высева, почва, соотношение элементов минерального питания, чистота посева – погляди, никаких сорняков! Особенно ответственный момент – косовица и послеуборочная подборка. В этом я убедился на собственном опыте. – Барсуков так же осторожно прикрыл землей корешки, поднялся, вытирая пальцы платком. – Отлично пошла в рост! А как закустилась! Земли не видно! На этом поле я возьму шестьдесят центнеров, не меньше! Гляжу на эту красоту, и, веришь, сердце радуется. – И вдруг нахмурился. – Дима, тебя, вижу, мои озимые не радуют. А почему?
– Ну что ты, конечно же радуют! – нарочито весело сказал Дмитрий. – Только я не могу понять: почему ты говоришь «корни дают мне», «на этом поле я возьму», «мои озимые»?
– Заметил?
– Так ведь нетрудно.
– Знаю, плохая привычка, а избавиться от нее не могу. – Барсуков снова указал на расстилавшиеся до горизонта зеленя: – Какая сила! Да ты погляди, Дмитрий!
– Вижу, вижу, – поспешно ответил Дмитрий. – Однако нам давно уже пора отправиться к холмам.
Холмы, холмы… Что о вас сказать? Разве только то, что вы появились здесь с незапамятных времен, и кто знает, может, вас насыпали печенеги или половцы, создавая оборонительные рубежи? Даже археологи ничего определенного сказать о вас не могут. Старожилы станицы знают, что когда-то эти возвышения защищали Холмогорскую казачью крепость. С юга, со стороны гор, надежной преградой была Кубань с ее обрывистым правым берегом, а с севера, со стороны степи, – холмы. Известно было и о том, что в те далекие времена на холмах стояли сторожевые вышки и в час тревоги на них полыхали сигналами дегтярные жгуты на высоких шестах.
Станица Холмогорская рядом. С востока ее огибала Кубань, изгибаясь и поблескивая, сразу же за рекой темнел низкорослый карагачевый лес, а за ним в сизой дымке чуть приметно выступали Кавказские горы. На запад, сколько охватывал взгляд, пласталась равнина – поля и поля, обставленные лесополосами и измереженные проселочными дорогами.
Помнили в Холмогорской и о том, как в девятнадцатом ранним майским утром, с холмов, рванулся отряд Кочубея и как конники, ворвавшись в станицу, в жарком сабельном бою уничтожили белогвардейский эскадрон. В Отечественную войну, летом сорок второго, артдивизион, в котором служили Тимофей Барсуков и Василий Беглов, прикрывая отход своих войск, продержался здесь две недели. Стойко сражались артиллеристы, и, когда они отступили на Армавир, оставленное воинами место дымилось еще долго. В первые годы после войны на холмы не прилетали птицы, на них не росла ковыль-трава и по весне, как обычно, не зацветали маки. Опаленная огнем земля зияла окопами и траншеями, рябила ржавыми гильзами. Только постепенно земля укрылась ковылем, и совсем недавно по весне, как и в прежние годы, опять закраснели на них степные маки.
Когда машина, свернув с дороги, подкатила к холмам, Дмитрия Беглова словно бы подменили. Он давно забыл о пшенице. С блестящими глазами, энергичный, быстрыми шагами обошел холмы, разматывая рулетку, что-то измеряя и что-то записывая. Взбежал на один из них, что-то с высоты оглядывал, высматривал…
– Дима! – смеясь, крикнул Барсуков. – Что бегаешь как угорелый?
– Отлично, отлично! – Дмитрий спустился с холма, обнял Барсукова. – Миша! Еще раз я убедился: да, это то, что нужно! Кем-то уже сделанное, готовенькое, бери и строй. И хорошо, что я не отступил от своего выбора. Лучшего места и желать не нужно!
– Извини, я так и не могу понять: зачем возводить мясопромышленный комплекс именно на холмах? – спросил Барсуков.
– Дело новое, многие еще не понимают, – ответил Дмитрий.
– И восторга твоего не разделяю.
– Так же, как я, когда мы смотрели пшеницу.
– Почему бы не построить эту фабрику мяса на берегу Кубани? Вода рядом, сельский рабочий класс в жару мог бы искупаться. Красивый вид на Закубанье, вдали синеют горы, рядом лес. Что еще нужно?
– Во-первых, холмы – это же, по сути дела, пустырь, бросовая земля, сколько лет она не приносила людям пользу, – рассудительно заговорил Дмитрий, все еще с восторгом глядя на холмы. – Во-вторых, эти древнейшие возвышения, может, и вправду насыпанные нашими далекими предками, необходимо приспособить для нужд современной техники и автоматики. На этом комплексе впервые будет применена новейшая технология с полной механизацией цехов, а для этого необходимо приподнять их на высоту, скажем, грузовика. Зачем же сооружать новые возвышения, когда есть готовые, и какие! Столетия их утрамбовали – лучше не надо, и поставлены они так, словно бы те, кто их сооружал, хотели сделать доброе дело для своих потомков. Шесть холмов, каждый длиною почти в сто метров и высотою в четыре, – высота срезается примерно до двух метров. У нас как раз пять цехов и шестая кормокухня. Фабрика мяса на этих возвышениях станет украшением станицы. Ну что, друг, теперь тебе понятно?
– Не совсем. – Барсуков улыбнулся. – Я же не специалист по этим делам.
– Ну, Михаил, мне пора, тороплюсь. – Дмитрий озабоченно посмотрел на часы. – К четырем я должен быть у Солодова. Вот если Солодов, как и ты, меня не поймет, будет худо. Я доложу ему обо всем и подробно. Мне очень нужна поддержка Солодова… Да, Миша, еще надо хоть на минутку заглянуть к родным. Обидятся старики… Давно я к ним не заглядывал.
– Давай сперва заскочим в правление, я скажу Ванюше, чтобы он тебя отвез. По пути заедешь и к родным. – Барсуков уселся за руль, и они поехали. – Да, черт возьми! Никогда бы не подумал, для чего могут пригодиться эти холмы!
Никогда еще Дмитрий не смотрел на хату своих родителей таким удрученным взглядом. Он открыл калитку и от удивления остановился, словно впервые увидел и этот с детства знакомый двор, по которому бегал босоногим мальчуганом, и эти две развесистые белолистки, сторожившие вход в калитку, и эту хатенку – милую старушку с пожелтевшей и позеленевшей камышовой крышей, и этот могучий осокорь. Он знал, что и осокорь, и белолистки были посажены еще дедом Максимом; знал, что оконца с белыми занавесками точно такими же были и раньше, только тогда они не казались ему чересчур маленькими; он понимал, почему от этого неказистого жилья на него повеяло радостным теплом. И все же ему не верилось, что это и есть его гнездо, что в нем он вырос, оперился и что именно отсюда улетел в Степновск. Стоял и думал: как же так могло случиться, что в станице, можно сказать, на каждой улице выросли новые дома, похожие на городские, с высокими фундаментами, с верандами и широкими окнами, а эта хатенка стоит и стоит, словно всеми давно забытая? Разве он, архитектор, не смог бы сделать для своего отца проект нового дома, какого еще в станице не было? Мог бы! И тогда люди, проходя мимо и любуясь новым домом, говорили бы: погляди, какой красавец! Счастливые Василий и Анна Бегловы, что имеют сына-архитектора! Нет, нечем людям любоваться и нечего им сказать!
Дмитрий не успел прикрыть калитку, а к нему, задыхаясь от счастья, на ходу вытирая слезы, бежала мать.
– Митенька! Митя! – кричала она. – Откуда ж ты, сынок? Да чего ж ты стоишь? Иди скорее, иди…
Вот и встреча с матерью что-то не обрадовала Дмитрия, и грустное чувство, возникшее в нем при виде родительского крова, усилилось еще больше. Мать, не ведая о душевном состоянии Дмитрия, обняла его, смеялась сквозь слезы, вытирая кулаком глаза, увела в хату, не знала, куда посадить дорогого гостя и чем послаще его угостить.
– Митя, попотчую тебя жареной рыбкой, – говорила она, хлопоча у стола и не отрывая от сына глаз. – Свежие, батько на рассвете вынул из верши. И вишневой настойкой угощу. Вот и рюмочка. А усики у тебя какие приметные, белесые, аж блестят.
– Где же отец?
– В поле. Где же ему быть!
– Не устает?
– Ничего, держится.
– Как вы живете, мамо? Не болеете?
– Живем, сынок, слава богу, на жизнь не жалуемся, – отвечала мать, ставя на стол тарелку с жареной рыбой. – Я тебе еще не говорила, что уже на пенсии, здоровье мое еще ничего. Правда, что-то ноги побаливают, но по дому и на огороде управляюсь сама. Вот только беда: по всему видно, на старости годов останемся мы с батьком одни. Вы, старшие, уже насовсем нас покинули. Как там Эльвира поживает? Ты с нею встречаешься?
– Живет она хорошо. Муж у нее, она вам писала, тоже парикмахер, работают они вместе. Плохо с жильем, квартира частная. – Дмитрий доверительно наклонился к матери: – Барсуков приглашал в станицу Эльвиру и ее мужа. Даже обещал квартиру.
– Ну и что же они, согласились?
– Не знаю. Я уже неделю в командировке.
– Нет, Эльвира не вернется… Вот еще и Степан, наверное, улетит от нас, – с грустью говорила мать. – После армии пошел было к отцу, работал с ним на тракторе. Старый так обрадовался! А зараз Степан бросил трактор…
– Чем же он теперь занимается?
– По району ездит, заметки в газету пишет… Мы с батьком частенько завидуем Андроновым. Все три сына в станице, два работают с батьком. Своя у них бригада…
– Мой братуха Иван еще не женился?
– Покедова парубкует. Невеста где-то запропастилась.
– Иван постарше нашего Степана, пора бы жениться. Я слышал, что он влюбился в врачиху, с мужем ее подрался.
– И до тебя та балачка дошла?
– В станице все об этом говорят.
– Насчет драки – брехня, не верь, Митя, ни с кем Иван не дрался. – Мать многозначительно посмотрела на Дмитрия. – А с врачихой, верно, что-то закрутилось у него не на шутку.
– Я как-то видел ее. Так себе, ничего особенного.
– Чаще всего, сынок, голову теряют не ради красоты. – Мать виновато улыбнулась и тяжко вздохнула. – Нелегко живется Ване… А вот на работе он старательный, батьке угождает. Клялся матери и отцу, что из станицы никуда не поедет… А с нами один только Гриша, да и на него мало надежды.
– Как у него успехи в музыке?
– Сильно старается и в школе, и дома, музыкант, скажу тебе, бедовый, – с гордым оттенком в голосе сказала мать. – Придет со школы и сразу берется за скрипку. А я слушаю и удивляюсь: неужели это мое чадушко так славно играет? Ну прямо заслушаешься. И действует не абы как, а по нотам!
– У Гриши талант, ему надо обязательно поступить в консерваторию, – сказал Дмитрий. – Я ему помогу.
– А батько к трактору Гришу приохочивает.
– Кто о чем, а наш отец о тракторах. Помните, меня тоже еще мальчуганом сажал за руль, приучал.
– И напрасно, потому как из тебя, Митя, тракторист все одно не получился бы. – Радостными глазами она посмотрела на Дмитрия, улыбнулась ему тепло, по-матерински. – Ну что ж ты, Митя, ни к чему не притрагиваешься? Выпей настойки и закуси жареной рыбкой. Я так рада, так рада, что вижу тебя. – Она пододвинула тарелку с рыбой, соленые огурчики. – Как ты там поживаешь, Митя? Как жена, как сынок?
– Нормально живем, мама, на жизнь не жалуемся. Недавно новую квартиру получили.
– Что-то, вижу, похудел и почернел.
– Работы много, дома почти не живу.
– Строишь?
– Стараюсь, мама.
– Сынок, а что он такое – комплекс?
– Как же так, мама? Все знают, а вы не знаете?
– Может, и я знаю, а только хочу от тебя услышать.
– Комплекс – это техника, автоматика. Она-то и взвалит на свои железные плечи самую тяжелую крестьянскую работу.
– Нынче у всех оно на языке, чуть что – комплекс.
– В свое время так говорили о тракторах, комбайнах, агрегатах, – сказал Дмитрий. – Вот и еще один комплекс построим, в Холмогорской, и не для одной станицы, а для всего района.
– Строй, строй, сынок, раз это дело для людей нужное. – Мать все так же не сводила с сына радостных глаз. – Генка-то твой, наверное, уже большой?
– Осенью пойдет в школу.
– Привез бы к бабушке да к дедушке, а то внука мы и в глаза еще не видели. Пусть бы лето побыл у нас. А то какой же это крестьянский внук, коли он и в станице не был!
– В это лето непременно приедем всем семейством, – пообещал Дмитрий. – Возьму отпуск – и к вам.
– А ну, еще погляди на меня, Митя. – Мать поближе подсела к столу. – Что-то ты невеселый? Или по службе неприятности?
– Сам не знаю, почему-то вдруг взгрустнулось, – ответил Дмитрий. – Или потому, что увидел хату, двор, белолистки, осокорь… Надо бы отцу новый дом поставить. Старушка хата свое отжила. Поговорите с отцом. Я специально для вас сделал бы проект, помог бы деньгами. Максим, Дарья, Степан рядом, тоже помогли бы. Взялись бы сообща…
– Зачем нам новый дом? – Мать помолчала. – Вы, старшие, уже разлетелись куда кто, младшие тоже, по всему видно, не усидят дома. А нам с отцом и в этой хатыне хорошо. Жилище привычное, родное, как же с ним расстаться?
Дмитрий поднялся, поблагодарил мать за угощение, взглянул на часы.
– Сынок, уже уезжаешь? – спросила мать. – Заночевал бы у нас, вечером и батько, и Гриша будут дома. Степа тоже обещал приехать…
– Не могу, в четыре часа меня ждет Солодов. А вы знаете, Солодов опозданий не любит. Поеду.
Мать проводила Дмитрия за калитку. Стояла и затуманенными глазами смотрела на удалявшуюся по пустынной улице машину.
По натуре Солодов был молчалив, ему, очевидно, приятнее было думать, нежели говорить. Подолгу и с каким-то нескрываемым удовольствием он выслушивал собеседника, не проронив при этом ни слова. С виду казался человеком скучным, замкнутым, можно было подумать, что ему неведомы ни улыбка, ни тем более смех. Когда он слушал, грузная его фигура наклонялась к столу, словно он выбирал позу поудобнее, совершенно белая голова опиралась на ладонь правой руки, глаза закрыты. Очевидно, так ему легче было думать и вникать в смысл чужих слов. И на заседаниях чаще всего молчал, давая возможность вволю поговорить другим, не перебивая репликами даже самых пылких ораторов.
Длинный, пересыпанный мудрёными словами рассказ Дмитрия Беглова тоже слушал внимательно, терпеливо. А Дмитрий, разложив на столе чертежи, говорил о выгоде своего проекта, убеждал Солодова, что холмы близ станицы Холмогорской – это как раз и есть то место, где должны подняться промышленные корпуса.
– Митрофан Нестерович, согласны ли вы со мной? – спросил Дмитрий. – У вас может возникнуть вопрос: почему на холмах? Да, да, именно на холмах! Сама природа как бы пошла нам навстречу. В том-то и суть, что ни в районе, ни даже во всем Южном нет такого проекта, как этот. Митрофан Нестерович, этим проектом мы, как говорится, убиваем сразу двух зайцев: используем для дела бросовую землю и получаем большую экономию в строительстве и монтаже поточных линий. Поймите, только потому, что уроженец Холмогорской, я смог прийти к мысли об использовании холмов. О чем я вас прошу? О поддержке! Только об этом… Ваше слово… Митрофан Нестерович, взгляните на чертежи. По вашему совету я только что еще раз все проверил на местности. Обратите внимание: холмы дают нам возможность поднять корпуса и автоматические линии. Взгляните сюда…
«Молод, пригож собой, говорит бойко, без запинки, и приходится удивляться, что он, сын Василия Беглова, ничуть не похож на своего отца, – думал Солодов, глядя на чертежи. – Сын закоренелого хлебопашца, а говорит не о пахоте, не о посевах, – ничего отцовского в нем не осталось. Поставь рядом двух Бегловых – молодого и старого, и никто не скажет, что они отец и сын. Как он там, Василий Максимович, поживает? Давно мы не виделись. Все некогда, все разговоры, заседания, а время летит»…
– Таким образом, подача кормов из кормокухни, очистка помещения, водоснабжение, наконец, транспортировка животных…
– Не убеждай меня, Дмитрий Васильевич, – перебил Солодов. – Специалистам мы верим и доверяем… Но вот о чем хотел тебя спросить. У родителей побывал?
– Заезжал, с матерью повидался, – ответил Дмитрий. – Отец, как всегда, в поле.
– Поехал бы к нему. Как он поживает?
Дмитрий молчал, он ждал разговора о проекте. Да и не нравилось ему, что беседа без причины отклонилась от главной темы. А Солодов вышел из-за стола, заложил за широкую спину не гнущиеся в локтях руки и пошел по кабинету, седовласый, еще по-солдатски стройный.
– В войну, после госпиталя, я был направлен под Сталинград политруком артдивизиона, – не переставая ходить, говорил он тихо, забыв о проекте. – Там впервые я увидел солдата Василия Беглова. Оба мы были молоды, не знали, что такое усталость. После Сталинграда – новые бои, новые переходы, так мы дошли с ним до Берлина. Ко всему, что довелось нам тогда испытать и пережить, Василий Беглов относился спокойно. Мне нравилось и это его спокойствие, и какое-то свое, озабоченное, я бы сказал – хозяйское отношение к войне. Он служил примером для других артиллеристов не потому, что уже носил на груди Звезду Героя, что хотел как-то выделиться или как-то показать себя, а потому, что иначе жить на войне он не мог. Таким остался после войны.
– Митрофан Нестерович, что же вы скажете о проекте? – не вытерпев, спросил Дмитрий. – Может быть, вам еще что-то не ясно…
Не отвечая, Солодов приоткрыл дверь, сказал:
– Людмила Николаевна, соедините меня с архитектором.
Подошел к столу, взял телефонную трубку.
– Привет, товарищ Елистратов!.. Жди гостя, Дмитрия Васильевича Беглова. Он только что вернулся из Холмогорской. Обговорите вместе все детали и готовьте проект решения. Стройка в Холмогорской не терпит отлагательств… Мы-то терпим, по природе мы терпеливые, а вот время не терпит, подстегивает. – Положил трубку и обратился к Дмитрию: – Иди к Елистратову, он тебя ждет…
