Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

2

В просторном кабинете, где только что окончилась планерка, было много света. Высокие, настежь распахнутые окна были залиты яркими лучами. С тыльной стороны дома раскинулся молодой яблоневый сад, над ним еще стояла утренняя прохлада. Барсуков щурил глаза от яркого света, задумчиво смотрел на невысокие деревца, а потом, не оборачиваясь к Даше, сказал:

– Вот сад – тоже мое детище; смотрю и радуюсь: яблоньки-то совсем еще юные, а уже с плодами. – И обратился к Даше, которая положила в свою сумочку небольшой блокнот и карандаш, собираясь уходить: – Погоди, Даша, не уходи, давай посидим, потолкуем.

– О чем? – спросила Даша. – И так почти час разговаривали.

– Что-то на душе у меня тревожно.

– Отчего бы? – участливо спросила Даша.

Барсуков не ответил, предложил Даше кресло, сам уселся напротив, через стол, и глазами влюбленного посмотрел на нее. «Неужели ко мне вернулось то, что было в молодости, и неужели я все еще люблю ее, как любил когда-то? – думал он. – Может, от нее, от Даши, и все мои горести? Был бы на ее месте кто-то другой, жили бы мы мирно и не лезли бы мне в голову всякие ненужные мысли… Сам же пожелал Дашу себе в подручные»…

– Что так смотришь, Михаил? Ты что-то хотел сказать.

– Смотрю на тебя и удивляюсь твоему спокойствию. На планерке сидела и слушала, что говорили другие, а небось заметила, как на тебя поглядывали те, кого я пропесочивал, – искали защиты. В рассуждениях твоих все до предела просто: Казачий курень – это плохо, угощать гостя в столовке – это хорошо.

– Так оно и есть.

– Теоретически – да, согласен. А в реальной жизни?

– Реальная жизнь? Ты что имеешь в виду?

– Я имею в виду то, что в реальной жизни без угощений не обойтись, без них ничего не получается. – Барсуков прошелся по кабинету, – он не мог сидеть, когда говорил о чем-то важном. – «Холмы» хозяйство богатое, и не нам скряжничать. К нам часто приезжают важные гости, вот мы и должны показать наше кубанское гостеприимство.

– Мы же не кубанцы, а ставропольцы, – смеясь сказала Даша.

– Все одно. Ведь гостеприимство, сказать, радушие нынче стало в моде и на Кубани, и на Ставрополье. Кто ввел эту моду, кто укоренил? Не я и не ты, и нам ее не отменять.

– Дело не в моде, а в том, что нынче от людских глаз ничего не скроешь, – ответила Дарья. – Они, людские глаза, все видят, и поэтому-то о курене уже сложены каверзные анекдоты и распеваются развеселые частушки на мотив «Ах, вы сени, мои сени, сени новые мои». Ты что, разве не слыхал?

– Еще не довелось.

– Жаль… Ну, ничего, услышишь, это же народное творчество. – Даша посмотрела на Барсукова ласковыми, смеющимися глазами. – Чудной ты, Миша, ей-богу! Уже седина пробивается в висках, а ты все еще никак не можешь понять, что мы, руководители, не имеем права даже в чем-то малом вести себя несправедливо, а точнее – не по-партийному. Нам не к лицу нарушать то, что именуется справедливостью. Это наше с тобой счастье, что в Холмогорской живут люди неравнодушные, что они замечают наши промашки, пишут на нас жалобы, даже сочиняют и распевают частушки. Значит, им не все равно, как мы, их руководители, живем, как и что мы делаем. А представь себе на минутку: вокруг нас живут люди безразличные ко всему, им, как говорится, «до лампочки», как и что делают Барсуков и Прохорова. Мы были бы лишены критики и, чего доброго, зазнались бы и позабыли бы, что в руководителях нам дано ходить не вечно, что мы избраны на определенный отрезок времени и поэтому каждый наш шаг подотчетен.

– Даша, это же элементарная политграмота, – сказал Барсуков. «Дурак я, дурак, как же можно любить ее теперь так, как я любил ее раньше?» – невольно подумал он.

– Из нее, из этой, как ты говоришь, элементарной политграмоты, и складывается наше повседневное бытие, – продолжала Даша. – Не злись, Михаил, когда кто-то тобой недоволен или кто-то пишет на тебя жалобу!

– Жизнь в станице улучшается с каждым днем, а жалобщики что-то никак не переводятся, – с грустью заметил Барсуков.

– Если мы, руководители, будем жить и работать так, как нам надо жить и работать, то и жалобщиков не станет. Пойми, Миша: ничто так не обижает человека, как очевидная несправедливость. А Казачий курень на берегу Труновского озера и есть наглядная несправедливость. – Теми же смеющимися глазами Даша снова посмотрела на Барсукова. – Вот сегодня вечером приходи во Дворец, на концерт художественной самодеятельности. Послушаешь частушки о себе и о Казачьем курене. И было бы очень хорошо после исполнения частушек выступить…

– Кому выступить? Мне?

– Да, тебе. Кому же еще?

– Извини, Дарья Васильевна, но делать этого я не буду, да и некогда мне слушать художественную самодеятельность, у меня дела! – Барсуков порылся в портфеле, вынул какие-то бумаги. – Вот они, мои заботы! Надо не частушки слушать, а заниматься хозяйством «Холмов».

– Ну хорошо, не хочешь – не надо, – спокойно согласилась Даша. – Я сама выступлю.

– Ну вот скажи, Даша, почему не сочиняют частушки про то хорошее, чего достигли «Холмы»? – Барсуков зашагал по кабинету, искоса поглядывая на Дашу. – Про улицу Ленина, в прошлом пыльную, побитую колесами, с повалившимися плетнями. А теперь эта улица – красавица! Кто ее сделал такой? Я, Михаил Барсуков! Поблескивает новенький асфальт, фонарные столбы выстроились по обеим сторонам, дугой согнув свои чугунные шеи. Тротуары вдоль дворов уложены цветной ажурной плиткой – красиво! А сколько мне стоило трудов раздобыть в Степновске эту плитку? Никто об этом не знает. Тротуары обсажены молодыми тополями, привезены из лесопитомника, и растут они, стройные да пригожие. Повсюду протянулись дощатые заборы, штакетники, калитки, ворота, и все это покрашено голубым и зеленым колером.

– Об этом я уже слышала.

– Нет, погоди, Даша. И тес для заборов, и краску доставал я, и бригаду плотников раздобыл я и приказал повсюду поставить одинаковые ворота и калитки. Куда ни посмотри – мои старания. Спроси у какого-нибудь холмогорского дядьки: кто построил, к примеру, Дворец культуры? Ответит не задумываясь: мы построили!

– И правильно!

– Не-ет, неправильно! Вот оно и выходит: хорошее забывается, выветривается из головы, а плохое в ней сохраняется. Вся Холмогорская, с ее улицей Ленина, с ее школами, больницей, Дворцом культуры, Домом быта, мастерской, гаражом, телефонной станцией – это справедливость. А кто позаботился обо всем этом? Я, Михаил Барсуков! Вот о чем надобно слагать частушки… Да, я не отрицаю: чтобы всего этого добиться, мне пришлось не раз обращаться к услугам Казачьего куреня. Плохо это, несправедливо? Да, плохо, сам знаю. Но с этим приходится мириться…

– Все сказал?

– Много у меня, Даша, в голове больных вопросов, и самый больной – наши отношения. – Барсуков постоял у окна, помолчал. – Почему-то они у нас не сложились, не утряслись. Нет между нами контакта…

– Контакт – штука важная не только в электричестве, – согласилась Даша. – Может, не надо нам работать вместе? Ведь я не слепая, вижу: человек ты деловой, энергичный. Агроном, землю любишь не по обязанности, а всем сердцем, умеешь вести хозяйство. Холмогорцы живут в достатке, жизнь в станице намного улучшилась. Это так, это понятно…

– А что непонятно?

– Непонятны твои излюбленные слова: «Даша, не мешай мне!» Выходит, я тебе мешаю? – Дарья поправила косынку, ладошкой коснулась запылавших щек. – А я не могу, не имею права не вмешиваться. «Даша, не мешай мне!» Вдумайся: что означают эти слова? Председатель живет сам по себе, секретарь парткома – сам по себе. Так? А вспомни, как однажды в пылу спора ты сказал: дескать, там, на Западе, хлеборобы обходятся без парткома. Видишь, до чего додумался…

– Так это же была шутка! Даша, неужели и пошутить нельзя?

– Плохая шутка… И еще ты любишь повторять: в станице я хозяин, и с меня спрос. Знаю, тебе нравится, когда тебя называют «наш хозяин». И этот «хозяин» говорил мне, и не раз, что главное в нашей жизни не лекции, не беседы и политзанятия, а пшеничка, бекон, говядина, яйца, масло, молоко. И тут же прибавлял: а также строительство межхозяйственного комплекса.

– А что, разве я не прав?

– Безусловно, не прав, – решительно ответила Даша. – Иногда я думаю: что с тобой случилось, Михаил?

– А что?

– Ведь таким ты не был. Я-то тебя знаю… Вырос в нашей семье, моих отца и мать называл своими родителями, меня – сестренкой. Вместе мы ходили в школу, и был ты тогда отличным парнем. – Она невесело улыбнулась. – Даже был влюблен в меня… Так что же с тобой произошло, казак лихой? Почему все твои заботы и хлопоты только о хозяйстве и почему тебя нисколько не интересуют люди, их душевный настрой?

– Душевный настрой – это высокий заработок, – сказал Барсуков. – А в этом году те холмогорцы, кто выращивает хлеб и трудится на животноводческих комплексах, денежки получат за реальные результаты своего труда, то есть за количество и качество произведенной ими товарной продукции. А это значит: сперва они постараются и много отдадут «Холмам», а потом так же много получат от «Холмов». В этом году у меня такая пшеница, какой еще никогда не было. Могу смело сказать: на круг возьму центнеров пятьдесят, а поливная «Аврора» даст и все семьдесят! Пусть Харламов или кто другой меня догоняет, все одно не догонит… Да, ты знаешь, пшеничка – моя слабость, возле нее я, как влюбленный, и страдаю, и волнуюсь. А какие у меня нынче подсолнухи! Ты их видела, стоят в цвету, цветение только-только началось, а желтизна такая, словно на сотни гектаров разлит мед, – не наглядишься! И кукуруза уже поднялась до колена, кое-где выкинула свои парубоцкие, с золотым оттенком, чубчики. Доходным в этом году будет и животноводство. Немалую прибыль дадут сады. Ранняя черешня уже пошла к потребителю. Счет в банке у меня растет, как говорится, не по дням, а по часам, так что холмогорцы, как я и обещал им, получат высокий заработок. В этом-то и коренится немаловажный стимул душевного настроя…

– Опять хвастаешь, хвастун? И опять нажимаешь на последнюю в алфавите букву? Без «я» никак не можешь?

– Не могу! А помнишь, как в детской песенке поется: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда буду я», – Барсуков многозначительно улыбнулся. – Почему этот желторотый малец не говорит: пусть всегда будет солнце, пусть всегда будем мы, то есть коллектив? Откуда пришло это к мальчугану? Надо полагать, не из детского же сада…

– Наивный эгоизм ребенка себе в пример не бери, и песенка тут ни при чем, – сказала Даша. – Нос задираешь, Михаил, зазнаешься, вот в чем твоя беда. Отсюда и твое яканье.

– Нос я не задираю, нет! А вот груз ответственности смело взваливаю себе на плечи, вот на эти, – Барсуков повел сильными, как у штангиста, плечами. – Не понимал и не понимаю: что в этом плохого? Я человек дела, и не в моей привычке вдаваться в разные теории. Ведь для меня и для «Холмов» что всего важнее и всего нужнее? Не речи, не дискуссии, не критика и самокритика, а высокие и устойчивые урожаи, ежегодные успехи в животноводстве, то есть неуклонный подъем всей экономики «Холмов».

– Зачем же противопоставлять одно другому? – С той же своей милой улыбкой Даша посмотрела на Барсукова и вдруг спросила: – Якубович приезжал в станицу?

– Даша, ну и дотошная ты баба! – багровея, улыбался Барсуков. – Надо, Даша, надо! Вот это – надо относится и к Якубовичу.

– Званым обедом угощали?

– Было дело, было.

– В Казачьем курене?

– В нем. А где же еще?

– Сколько выпили?

– Ну чего прицепилась? Ты же знаешь, лично я к спиртному равнодушен, не приучился, а за стол сажусь. – И снова, краснея, Барсуков усмехнулся. – Вот и с Якубовичем, из особой бутылки так, чтоб никто не заметил, наливал в свою рюмку чистейшую водицу и произносил нужный тост, что поделаешь, надо! Надо было спасать черешню, о ней и думал. Допустим, не побывали бы мы с Якубовичем в Казачьем курене, не попотчевали бы гостя, а когда тот уезжал, не положили бы в багажник ящик черешни. Что было бы? Не было бы у нас ни грузовиков, ни тары, и обильный урожай прекрасной ягоды погиб бы на ветках. Мог я допустить дело до такого безобразия? Нет, не мог и не могу! Пусть я потерял каких-то несколько десятков рублей, пусть меня критикуют и распевают про меня частушки, но зато я сберег для холмогорцев сотни тысяч рублей… Вот ты улыбаешься, тебе весело, и ты, наверное, думаешь, что Якубович и без угощения не мог бы отказать ни в грузовиках, ни в таре. Э, нет! Еще как бы отказал, я-то его знаю, вежливо, учтиво… Вот и приходится…

– А яблоки и картошку возил в Донбасс?

– Было дело… В прошлом году осенью два грузовика картошки и грузовик яблок посылал, так сказать, к столу рабочего класса… Не смотри на меня так удивленно! Зачем я это сделал? А затем, что мне позарез нужны были железо и чугунное литье – для механических мастерских. Наряды я имел, все как полагается. Послал в Донбасс Максима Беглова, думал: Максим – токарь, он-то и сумеет быстро договориться на своем рабочем языке. Прибыл Максим, а ему вопрос: «Что привез, холмогорец?» – «Как что? Наряды, доверенность, перечисление в банк». – «Это хорошо, отвечают, но этого мало. Зараз пора осенняя, в „Холмах“ поспели яблоки и картошка… Сухая ложка, известно, рот дерет»… Наш справедливый Максим возмутился, полез в пузырь, разругался и вернулся ни с чем. Тогда-то я и приказал погрузить яблоки и картошку и с этими дарами отправил уже не Максима, а Николая Прохорова, твоего муженька…

– А знаешь ли ты, как все это называется?

– Знаю и в душе осуждаю, а делать делаю… Подумал: яблок у нас много, картошки тоже…

– Михаил, а что там еще у тебя на душе? И о чем хотел у меня спросить? – Даша посмотрела на свои часики. – А то мы засиделись.

– Я хотел узнать, не ты ли говорила: «Тимофеич, погляди-ка на себя со стороны»?

– Нет, не я. – Даша не в силах была сдержать улыбку. – А что?

– Влезли в голову эти слова, а кто их сказал, не могу припомнить. Может, Максим? А может, эти… гвардейцы?

– Не знаю… Ну как прошла беседа с гвардейцами?

– Разговор был дельный и полезный… Но кто сказал: «Тимофеич, погляди-ка на себя со стороны»? Значит, не ты и не Максим? Да и зачем это было сказано? А может, я сам придумал? – Искоса, мельком, как это он умел делать, Барсуков взглянул на свою Золотую Звездочку, застегнул портфель, давая этим понять, что он уходит. – Я поеду во второй зерновой, осмотрю озимый ячмень. Надо точно определить, когда начнем косовицу. Даша, поедем со мной…

– У меня сегодня прием. Люди давно ждут.

Даша стояла у окна и видела, как Барсуков, размахивая портфелем, быстрым деловым шагом подошел к «Волге», что-то сказал Ванюше, уселся с ним рядом, и колеса мягко покатились по асфальту.

«Значит, мой батя передал ему то, о чем я просила, и это хорошо, что его слова так встревожили Михаила. Только почему же он не помнит, кто ему это сказал?» – думала Даша, направляясь по коридору в свой кабинет.

3

В приемной ее поджидали многие холмогорцы. Тут была и старуха Макаровна в чепце и в накинутом на плечи платке, и Клава Андронова с исхудавшим, заплаканным и еще больше постаревшим лицом, и пасечник Савелий Игнатьевич с рыжей бородкой и желтой лысиной во всю голову, похожий на деревенского дьячка еще дореволюционных времен. В станице знали, что легче всего застать Дарью Васильевну в ее кабинете с утра, и поэтому приходили сюда как можно раньше.

Обычно прием посетителей длился долго, и Даша замечала, что к концу дня у нее побаливала голова, постукивало в висках, на сердце было тоскливо, наверное от сознания того, что она еще не умела, не научилась проникать в душевные тайны людей, и ей до слез было обидно, когда она не могла как-то морально поддержать человека, чем-то ему помочь. И каждый раз она невольно сравнивала свою работу на молочном заводе с теми делами, какими занималась теперь, и удивлялась: насколько разными, непохожими были эти две ее должности. Там лаборатория, различные анализы, запахи молока и сливок, молчаливые цифры и тишина; чтобы знать это дело, она пять лет проучилась в институте. Тут же кабинет и – люди, люди со своими горестями и бедами, и приходили они к ней по необходимости, чтобы поговорить по душам, как на исповеди: этому важному делу, которым ей теперь приходилось заниматься с утра и до вечера, она не обучалась и дня. Да к тому же редко кто из приходивших к ней обходился без слез, особенно женщины, и тогда ее глаза грустнели.

Посетители были разные, большей частью те, чьи жалобы секретарь парткома мог бы и не рассматривать. Зная, что кого-то она, Даша, подменяла, что иногда делала то, что обязаны были бы сделать другие, она все же никому не могла отказать в просьбе. Так получилось и со старухой Макаровной. Ее сын Федор Омельченко, шофер молочного завода, за воровство сливочного масла отбыл годичный срок в исправительно-трудовой колонии. Недавно вернулся в станицу, попросился на прежнюю работу, а его не взяли. Вчера он был на приеме вместе с матерью, наклонял над столом крупную, низко остриженную голову, показывал положительные характеристики, полученные им в колонии, и клялся, что то, что с ним случилось в прошлом, больше никогда не повторится. И вместо того, чтобы сказать шоферу и его матери, что устройством на работу она не занимается, что для этого имеется отдел кадров, Даша молча сняла трубку и позвонила председателю профкома, попросив помочь Федору Омельченко устроиться на прежнюю работу. Федор и его мать, обрадованные, счастливые, поблагодарили Дашу и ушли. И вот старуха сегодня снова, теперь уже без сына, сидела в приемной. Значит, телефонный звонок не помог.

– Дарья Васильевна, не принимают моего Федю, директор не желает, – сказала Макаровна, входя в кабинет. – Прошу тебя, подсоби Феде не абы как, а по партийной линии. Потому как по партийной линии – это же надежнее всего…

– По партийной линии? – удивилась Даша. – Это как же?

– Я и сама толком не знаю, – смутилась старуха. – Пасечник Савелий Игнатьевич насоветовал. «Ежели, говорит, хочешь добиться, чтобы сына взяли на его прежнюю работу, так попроси Дарью Васильевну подсобить тебе не абы как, а по партийной линии. А без нее, без партийной линии, – говорит пасечник, – ничего у тебя не получится»… Дарья Васильевна, войди в мое положение, Федя у меня один, мой кормилец. Куда же ему податься, бедолаге? Заступись за него. Разве он что, не человек? Богом тебя прошу, Дарьюшка, подсоби по партийной линии…

Даша позвонила директору завода. Выслушав ее просьбу, он сказал:

– Дарья Васильевна, ежели ты просишь, то я мог бы взять Омельченко.

– Так и возьми. Я пришлю его к тебе.

– А кто мне за него поручится?

– Я ручаюсь за парня…

– Ну, это совсем другой коленкор! – весело сказал директор. – Пусть приходит Омельченко, все будет сделано…

– Спасибо тебе, Дарьюшка. – Макаровна темным кулачком вытерла слезы. – Я еще подумала: а все ж таки пасечник Савелий Игнатьевич человек знающий и так, зазря, советовать бы не стал… По партийной линии – оно надежнее. Зараз Федя пойдет к директору.

Вторым вошел в кабинет Савелий Игнатьевич, мужчина коренастый, в коротком пиджаке. Сняв старенький картуз и поглаживая ладонью свою желтую, словно бы испачканную медом, лысину, заведующий пасекой жаловался, что не может перевезти ульи на нагорные луга – нету транспорта.

– На дворе уже лето разгорается, на горах зараз такое идет цветение, пчелки могли бы славно потрудиться, а мы сидим возле лесополосы и не можем сдвинуться с места… Подсобите, Дарья Васильевна.

«Ну, это уже совсем плохо, – подумала Даша, – когда без меня и ульи перевезти в горы не могут».

– Савелий Игнатьевич, вы у Казакова были? – спросила она.

– А чего у него бывать? Я прямо к вам, говорят, что вы по партийной линии – быстро и безо всякой волокиты.

– Интересно, кто же это так говорит?

– Как кто? – искрение удивился пасечник. – Разве вы не знаете? Люди сказывают, те, кто у вас бывал…

– Вот что, Савелий Игнатьевич, насчет перевозки ульев идите к Казакову, – сказала Даша. – Этими делами он занимается. Так что не теряйте зря времени.

– Знать, не миновать Казакова? – Савелий Игнатьевич почесал затылок. – Э, беда! Я два раза приходил к нему, а толку никакого… А ежели б по партийной линии, без затяжек и проволочек? Позвонили б ему, Казакову. Дал бы два грузовика, и мы за день управились бы… Дело-то у нас сезонное, надо поспешать…

– Хорошо, я позвоню.

Старик накрыл картузом свою желтую лысину и ушел… А перед Дашей уже стояла Клава Андронова и всхлипывала. Даша усадила ее на диван, сама села рядом, успокоила, и они заговорили тихо и так задушевно, как могут разговаривать разве только сестры или близкие подружки.

– Клавушка, может, вернешься в свой дом? Не пустовать же ему…

– Ни за что! Там страшно…

– Двор очистим, с ремонтом поможем.

– А если он заявится?

– Не бойся, в обиду не дадим… Да и помириться бы вам с Никитой. Подумай-ка об этом.

– Не о чем думать… Мира не будет.

– Ну как у тебя на работе? – желая переменить разговор, спросила Даша. – Довольна?

– Я так рада…

– А чего ж слезы на глазах?

– Детей жалко… Я и пришла, Даша, к тебе за советом. Врач, Валентина Яковлевна, говорит, чтобы я ложилась в больницу, что мне надо лечиться. А как я лягу? Сынов своих на кого оставлю? Они же еще несмышленные…

– Если врач считает, что тебе надо подлечиться, то надо подчиниться, – сказала Даша. – А ребята пусть поживут у бабушки и у дедушки.

– Они со мной хотят жить.

– А если у Нади? Или, хочешь, пусть живут у меня?

Клава, вытирая ладонью слезы, промолчала.

Даша была ровесница Клаве, а выглядела моложе лет на десять. Иная у нее сложилась жизнь, совсем не похожая на жизнь Клавы. И хотя замужеством своим она не была вполне счастлива, хотя где-то в тайниках ее души все еще хранился Михаил Барсуков, не этот, и тот, каким он был в молодости, однако об этой ее тайне никто не знал. Даша стала матерью двух дочек и никогда не показывала виду, что ей не стоило бы выходить замуж за Николая Прохорова. В натуре ее жили мужское упрямство и настойчивость и тут же рядом уживалось столько чистой женской доброты, что ее, казалось, хватило бы на троих. Постоянное желание сделать что-то хорошее, полезное, прийти на помощь тому, кто в этой помощи нуждался, проявилось в ней еще в школьные годы. Среди своих подружек Даша была заводилой, непоседой, она устраивала дежурства школьниц в домах престарелых и больных, помогала молодым матерям нянчить детей, писала письма тем женщинам, кто не мог написать так красиво, как умела это сделать Даша. Эта ее природная доброта была видна и в ее глазах, внимательных, ласковых, и в отношениях к людям, к их нуждам, и когда Даша стала секретарем парткома, то эти черты ее характера проявились с еще большей силой.

Домой она всегда приходила поздно, усталая и довольная тем, что еще один день прошел с пользой, что сделано что-то важное и нужное. Вот и сегодня она направлялась домой, когда на Холмогорскую давно уже навалилась сырая, по-весеннему черная ночь, и почему-то всю дорогу у нее из головы не выходили слова пасечника: «…вы по партийной линии – быстро и без волокиты». Она не знала, сам ли старик придумал эти слова или от кого-то услышал, и ее радовало, что холмогорцы тянулись к парткому и верили ей. «А Барсукова как раз это и не радует, возможно, через то и наши отношении никак не налаживаются, – думала Даша, уже свернув на свою улицу. – А какими же им быть, нашим отношениям? Тихими, мирными да спокойными? Или беспокойными и немирными? И где пролегла граница, разделяющая то, что может и что обязан делать Барсуков, и что могу и что должна делать я? Нет такой границы. Вот хорошо в „России“, у наших соседей. У Харламова и Якимчука эти самые отношения просты и понятны. „Мы с Василием Васильевичем все делаем сообща, – как-то говорил ей Якимчук. – Дело-то общее, чего его разделять“… А мы с Барсуковым, выходит, разделяем»…

Она вспомнила, как однажды на районном совещании, во время перерыва, к ней подошел молодой, отлично одетый мужчина, с чуть приметными светлыми усиками на толстой губе и добрыми голубыми глазами. Он назвался коллегой, сказал, что он тоже секретарь парткома – в колхозе «Наш путь».

– Дарья Васильевна, я внимательно слушал ваше выступление, – говорил он, добродушно улыбаясь одними глазами. – Вам аплодировали, ибо отдельные высказанные вами мысли были в общем правильные.

– В общем? А в частностях?

– Вот об этом я и хотел сказать. В целом ваша речь была излишне эмоциональна, а потому и резковата, в ней открылось много острых углов, особенно в тех местах, где вы касались деятельности Михаила Тимофеевича Барсукова, Героя Социалистического Труда. Поймите меня правильно: я не против критики, я голосую за критику обеими руками, однако я поборник соблюдения чувства меры. Я такой же, как и вы, молодой партработник и все же позволю себе дать вам чисто дружеский совет на будущее: не конфликтуйте со своим шефом, не надо. Зачем это вам? Имя Михаила Тимофеевича – это имя, и зачем вы о нем так… Беру близкий пример: у моего шефа Павла Петровича, вы это знаете, характер далеко не ангельский, а мы живем, что называется, душа в душу. А как же иначе? Это же я в интересах дела, да и в районе нашу дружную работу ставят в пример…

«Словечки-то какие: „много острых углов“, „не конфликтуйте со своим шефом“… – думала Даша, подходя к своему двору. – Да разве Барсуков мой шеф? И разве я с ним конфликтую? Чепуха! Я добра желаю Михаилу, хочу, чтобы он переменился к лучшему. Вот сегодня я увидела в нем как раз то, чего раньше в нем не было, и порадовалась. И хорошо, что его встревожили слова: „Тимофеич, погляди-ка на себя со стороны“… Значит, мои старания не напрасны, и я вижу, что в душе у него уже началась какая-то важная и нужная работа»…