Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)
Два «Беларуся», как два гнедых иноходца, двигались ходко, словно бы наперегонки, по рядкам еще невысоких, в шесть листков, подсолнухов. Культиватор приласкался к земле, сошники пушили и пушили мягкий, податливый чернозем, на шершавые листочки подсолнухов оседала темноватая пыльца. На одном «иноходце» сидел Петро, задумчиво глядя на бежавшие впереди рядки, на другом – Иван. Разворачивались на дороге, культиватор приподнялся и, покачиваясь, заиграл на солнце начищенными до блеска сошниками. Солнце поднялось над темной гривой лесополосы, и по степи разлился тот особенный, ослепительный и теплый свет, какой бывает только ранним весенним утром, когда синеву чистого высокого неба уже сверлят жаворонки.
Развернувшись и не въезжая в рядки, Петро приглушил мотор своего трактора, махнул рукой ехавшему следом Ивану. Тот подъехал, поравнялся с Петром, отворачивая измученное тоской лицо.
– А меня батя послал в отряд, – сказал Петро. – Он думал, что ты не пригонишь «Беларусь».
– Почему он так думал? Не сказал?
– Ты же взбешенным бугаем выскочил от него и умчался.
– Ну и что? Дело-то свое я знаю.
– Послушай, Ваня, как поют жаворонки. – Моторы смолкли, и уже разлились на всю степь голоса этих старательных птах. Петро поднял голову, посмотрел в синеву неба, заулыбался. – Красиво поют!
– Ты еще интересуешься песнями жаворонков?
– А что? Страсть люблю, так и хочется лечь на траву, смотреть в небо и слушать… Музыка! – Петро протянул Ивану пачку сигарет, и братья задымили. – Ваня, что тебе говорил отец?
– А тебе?
– Мне советовал не покупать «Жигули».
– Как это – не покупать?
– Вот так…
– Чудак! «Жигули» – твоя премия, и надо быть дураком, чтобы отказаться от нее.
– Отец считает, что хватит с меня и «Ижевца».
– Так он считает. А ты?
– Я подумаю. К отцовским словам надо прислушиваться, он ничего плохого не посоветует. Да и спешить некуда, есть еще время подумать.
– А вот мне, Петро, приходится торопиться, и прислушиваться к советам отца я не хочу. – Иван бросил под колесо недокуренную сигарету, сердито сплюнул. – Он уже стар, ему не понять, что я люблю Валентину, что жить без нее не могу. – Он невесело усмехнулся. – Удивляюсь, у других отцы как отцы, им нет дела до детей, а наш лезет со своими советами, куда его не просят. Ведь не маленькие, можем обойтись и без нянек, в конце концов!
– Тебе тоже не надо ни горячиться, ни торопиться, – спокойно сказал Петро, и на его добродушном лице расцвела доверительная улыбка. – Батя наш, ты же знаешь, человек особенный, может, один такой на всю станицу.
– Какой же он, по-твоему?
– Справедливый, и нам, как мы есть его сыновья, необходимо это помнить, – с той же доброй улыбкой ответил Петро. – И ежели он что нам говорит, то это, Ваня, неспроста. Ему ведь тоже нелегко, когда мы, его сыновья, делаем не то, что нужно.
– Он-то сам знает, что нужно, а что не нужно?
– Знает, – уверенно ответил Петро. – Возьми Никиту. Почему к нему батя так строг? Потому, что Никита неправильно живет. Может батя терпеть такое безобразие? Не может… А тут еще и у тебя, Ваня, в жизни что-то не клеится…
– Что не клеится? Меня с Никитой не равняй!
– Я и не равняю. На тракторе ты молодец, батя это видит и в душе радуется. – Петро помолчал, раскуривая потухшую сигарету. – Но вот то, что у тебя с Валентиной…
– Что у меня с Валентиной? Договаривай!
– Не злись, Ваня, я же по-хорошему. Получается некрасиво, по станице ползет всякий брёх, а ты прилип к чужой жене…
– Не чужая она мне, понимаешь, Петро, не чужая!
– А по закону?
– Да что закон! Этот ее тип требует ребенка, делает он назло, а через это суд тянет с разводом.
– Стало быть, суд не находит причин.
– А наша любовь?
– Ваня, полюби девушку, к примеру, Нину, женись на ней, и жизнь твоя наладится.
– Эх, Петя, Петя, все у тебя так просто, что диву даешься. – Иван сокрушенно покачал головой. – Среди нас, Андроповых, ты уродился каким-то чересчур благополучным, и через то на свете тебе живется спокойно, хорошо. А вот я не живу, а мучаюсь. У тебя, Петя, не жизнь, а одно удовольствие, а у меня одни страдания. Ты чужую жену не любил и не знаешь, что это такое, а я люблю… Все у тебя есть, а у меня ничего нету. У тебя есть любимая жена, куча детишек, свой дом, свой мотоцикл, премия на внеочередную покупку «Жигулей». И с отцом ты умеешь ладить, а я не могу. В моей житухе кругом одни острые углы да ухабины.
– Сам в этом повинен.
– Да почему, черт возьми, сам? Почему?
– Зачем влез в чужую семью? Тебе что, мало девок в станице? Выбирай любую… Честно скажу: удивляюсь, как ты с ней снюхался. Она врач, ты тракторист…
– Ты это брось – снюхался. – Иван зло покосился на брата. – А вот о том, как полюбил ее, расскажу как-нибудь на досуге.
– Хоть бы была красавица писаная, а то так себе.
– Ее красота, верно, в глаза не бросается, потому как запрятана в душе. – Иван зажег спичку, прикурил новую сигарету. – Не будем, Петро, об этом. Есть к тебе важная просьба. Подсоби по-братски, выручи.
– В чем? Говори…
– Мне нужны два дня – суббота и воскресенье. С подсолнухами, видно, мы не управимся и до понедельника. Так ты скажи отцу, что поработаешь с ним один: субботу – за себя, а в воскресенье – за меня.
– Побежишь к ней?
– Улечу на мотоцикле… Ну, так что, поможешь?
– Куда ж тебя девать, чертяку влюбленного. – Петро наклонился к брату, хлопнул его по плечу и улыбнулся доверительно, широко. – Ну, тронули! А то, чего доброго, норму сегодня не выполним.
Гнедые красавцы, урча и распуская по подсолнухам чад, вошли в рядки, культиваторы жадно припали к земле, и старательно заработали сошники. А перед вечером, когда солнце, тронув горячим отблеском темневший за Кубанью лес, опускалось за горизонт, Иван, пригнувшись к рулю, что есть мочи гнал свой мотоцикл в станицу, спешил. «Удивляюсь, как ты с нею снюхался» – сквозь частые выстрелы мотора и свист ветра в ушах слышались обидные слова Петра. – «Как и батя, Петро праведник и чужую жизнь мерит на собственный аршин, да и рассуждает точь-в-точь как батя… Ничего я не скажу ему, как и что было. Все одно не поймет»…
Тот день, когда он впервые увидел Валентину, вспоминается Ивану часто и ярко, до щемящей боли в груди. Он пришел в поликлинику с завязанной платком шеей, с трудом, по-волчьи, поворачивая голову. Молоденькая врачиха встретила его сочувственной улыбкой, и он заметил, что глаза у нее были большие, темные и что из-под белой шапочки игриво выглядывали смолисто-черные завитушки.
– Что у вас, Иван Андронов?
– Чирей… Замучил, проклятый, – ответил Иван и подумал: «Откуда она знает мое имя и фамилию?»
Она сама сняла с его шеи платок и снова улыбнулась, теперь уже как своему давнему знакомому.
– О! Готовенький, созрел. Почему не приходили раньше?
– В поле, все некогда.
– Снимайте рубашку и ложитесь на кушетку.
Иван с усилием поднимал голову, трудно было наклоняться. Она помогла ему стащить липшую к телу рубашку, и когда упругие ее пальцы прикасались к его спине, по телу пробегала холодная дрожь. Он лежал на животе, уткнув лицо в подушку и закрыв глаза. Пахло лекарством, какие-то металлические предметы падали на стекло и позвякивали, шумела, выхлестывая из крана, вода. И вот те же упругие, энергичные пальцы коснулись шеи и плеч, Иван почувствовал прикосновение чего-то мокрого, холодного, в нос ударило спиртом, и вдруг что-то хрустнуло, фурункул словно разорвался, резанула нестерпимая боль, Иван застонал, и из его закрытых глаз выступили слезы.
– Все, все, конец, и боль скоро пройдет, – говорила она, все еще занимаясь своим делом, касаясь пальцами его шеи. – Сейчас приведу все в порядок, закрою бинтом… А шея у вас крепкая, как у борца. Вы, наверное, спортсмен?
Иван не ответил, лицо его было прижато к подушке.
– Ну вот, готово. Завтра прошу на перевязку.
Все и началось с хождения на перевязку. Уже прошло два месяца, от чирья остался лишь след лилового оттенка, а Иван через каждые два или три дня, вскочив на мотоцикл, прямо с поля спешил на перевязку. Валентина встречала его то с радостью, ее большие глаза загорались живым блеском, то как-то удивленно, тоскливо, с лицом хмурым, опечаленным. Однажды, осмелев, Иван пригласил ее прокатиться с ним на мотоцикле. Она рассмеялась, заправляя под шапочку завитки черных волос.
– Это что же, среди бела дня?
– Зачем же? Поедем, когда стемнеет.
– Я сяду в люльку?
– Мы поедем без люльки. Сядете на седло, у меня за спиной.
– Не поеду.
– Почему?
– А если упаду?
– Ни в коем случае! Ручаюсь! Будете держаться за меня и не упадете. Очень удобно сидеть…
– Все одно не поеду. Боюсь быстрой езды.
– Я езжу тихо, осторожно. Честное слово!
– И куда же мы умчимся?
– Можем поехать в горы, к перевалу. Асфальт лежит до горы Очкурка. Отличная стелется дорога, ее недавно покрыли асфальтом, ехать по ней одно удовольствие.
– Нет, не поеду. Ни к чему это…
Она смотрела на посуровевшего Ивана, на его сломленные брови, улыбалась ему, и ее темные смеющиеся глаза говорили: «Ну что ты, Ваня, конечно же поеду, поеду. Это же как интересно. Ночная дорога, кругом горы, и мы одни»…
– Валя, я жду вас сегодня.
– Не ждите, я уже сказала…
– Приходите на берег, туда, где дорога сворачивает на перевал… Прошу вас.
– А я прошу вас, Иван Андронов, на перевязку больше не являться. Вы совершенно здоровы.
– Запомните: берег, поворот… Меня найдете легко, я зажгу фару.
Он ждал ее долго, то включая фару, то выключая фару. И вдруг прожектор шагах в двадцати поймал белое платье, оно запламенело. Это была она, Валентина. Иван обрадовался, позвал ее, и Валентина, подбежав к мотоциклу, сказала, задыхаясь:
– Ну, вот и я… Дождался? Да погаси свое зарево!
Фара потухла, в ту же секунду навалилась такая густая темень, что не было видно ни дороги, ни берега, ни даже Валентины.
– В темноте лучше, не заметишь, как я краснею.
Иван взял Валю за руки, как бы боясь потерять ее в темноте.
– Чего ради краснеть?
– Ваня, неужели ничего не понимаешь?
– Все я понимаю… Очень хорошо, что ты пришла, не испугалась. Поджидая тебя, я загадал: если придешь, значит, судьба.
– Да ты что, суеверен?
– Только сегодня начинаю верить в свою судьбу… Да, Валя, возьми вот эту каску.
– Зачем?
– Положено. Без нее нельзя, автоинспекция не дозволяет. Дай я помогу надеть. – Он прижал ее голову к груди потому, что ему так хотелось, пальцами отыскал завитки у висков, поправил их и надел каску. – Несколько великовата.
– И тяжелая, – добавила Валя. – Она слетит с меня.
– Мы ее закрепим ремешком вот так, ниже подбородка. – Иван приподнял ее легко, как девочку, бережно усадил. – Руками держись за эту скобу или за меня. Свет я включу, когда под колесами зашуршит асфальт. – И он умело, как заправский мотогонщик, прыгнул в седло, включил мотор и крикнул: – Поехали!
Часто вспоминались Ивану и бег колес по сверкающему под лучами фары асфальту, и пугающая чернота ночи, рассеченная, как шашкой, прожектором, и Валентина за спиной, цепко державшаяся за него руками и дышавшая ему в затылок. Он гнал машину, все увеличивая скорость, летел, спешил, словно на пожар, и когда тормозил, Валентина наваливалась на него, и ее упругие груди упирались ему в спину. Никогда не забыть ему и того, как он проскочил мосток, увидел обрывистый берег и внизу захлебывающуюся в беге, вспененную речку. За мостком не раздумывая свернул с асфальта, вскочил в подлесок, чувствуя под колесами высокую траву, остановился и погасил фару. В тот же миг темнота сомкнулась. Совсем близко плескалась, билась о камни вода, шум плыл тягучий, ровный, как будто рядом старательно трудились жернова.
– Ваня, что это за речка такая шумная?
– Каял-Су, приток Кубани. А как красиво шумит!
– Ваня, здесь страшно. Поедем обратно.
– Зачем же нам ехать обратно? – удивился Иван. – И ничего страшного тут нету.
Он осторожно взял ее на руки, как берут больного ребенка, и понес, путаясь ногами в траве. Молча и так же осторожно опустил ее на густую, толстую, как войлок, траву, сам прилег рядом.
– Ваня, да сними с меня эту тяжелую каску, от нее у меня шея болит.
– Ах, да, каска! Я и забыл о ней.
Они рассмеялись и не знали, почему им вдруг стало так весело. Иван поспешил отстегнуть ремешок и снять каску. Повторяя глухим, сдавленным голосом: «Валя, моя любимая»… – он целовал ее, ничего не видя и не слыша. Казалось, что в эти минуты и вода в берегах перестала биться о камни, и темная стена леса покачнулась и отступила от них… Они лежали на примятой, пахнущей разноцветьем траве, встревоженные, пристыженные, и молчали. Да и о чем же говорить, когда и так все уже было сказано. Глаза у них влажные, счастливые. Когда пригляделись к темноте, то заметили, что ночь была не такая уж и темная, что были видны не только лес, а и стоявший в сторонке мотоцикл, и шапки кустов, и густые россыпи звезд на чистом высоком небе.
– Завтра, Валя, мы пойдем в станичный Совет и распишемся.
– Нельзя так сразу.
– Почему нельзя? Все можно…
– Не забывай, Ваня, у меня есть муж.
– Теперь я твой муж, а ты моя жена.
– Как у тебя все просто…
– Ты же любишь меня, Валя? Я же знаю, любишь.
– И ты еще спрашиваешь?
Она вдруг заплакала, а Иван, не зная, что ей сказать и как ее утешить, молчал.
Рядом, в глубоких темных берегах, буруны старались больше прежнего, словно бы радуясь, что их слушают, и шумели они как-то уж очень протяжно и напевно.
5Распугав сидевших возле плетня кур, Иван прострочил тихую, затененную акацией улочку и свернул во двор своей тетушки Анисьи. Старшая сестра его матери, эта милая, добрая женщина, осталась одна в своей хатенке, стоявшей посреди широкого, по-сиротски заросшего травой двора. Ее муж погиб на фронте, единственная дочь Вера окончила Степновский медицинский институт, там же, в Степновске, вышла замуж и к матери не вернулась. Во всей станице, наверное, одна тетушка Анисья и понимала Ивана, и сочувствовала ему: «И негде вам, разнесчастным, приютиться». И она посоветовала племяннику встречаться с Валентиной у нее в хате, и когда молодые люди приходили, она всякий раз покидала их, говоря, что ее ждут какие-то неотложные дела.
Сегодня она стояла у калитки, прислушивалась. Встретила племянника, сказала:
– Ну, я схожу к соседке. Марфа Игнатьевна что-то приболела, просила зайти.
– А Валя здесь?
– Давно, бедняжка, мается.
– Тетя, мы скоро уедем.
– Уезжайте. Не забудь прикрыть дверь.
Иван вкатил во двор мотоцикл, привалил его к стене и увидел Валентину. Она стояла в дверях, на глазах, на лице следы недавних слез.
– Ваня, и где ты пропадаешь? Я жду, жду…
– Так ведь еще рано. Пусть хоть стемнеет. Ты же сама просила…
– Мне теперь все равно, светло ли, темно ли… Может, тебе уже не хочется ехать? Так ты скажи, не стесняйся…
– Ну зачем же, Валя?
Можешь не ехать, я тебя не прошу. – Она заплакала, всхлипывая и закрывая лицо руками. – Когда это кончится? Живем как преступники. – Она смотрела на Ивана, и губы ее дрожали, хотела улыбнуться и не могла. – Скоро два года с той нашей памятной ноченьки… Андрюшка, горюшко наше, растет… А что изменилось? Ничего…
– Изменится, должно измениться…
– Может, тебя уже и Андрюшка не радует?
– Ну что ты плетешь? Успокойся, Валя… Третьего дня у меня снова был разговор с отцом. Теперь начал не я, а он.
– Ну и что?
– Пока ничего хорошего.
– Значит, не отпускает от себя? Сколько раз я говорила: уедем отсюда, вот так, как стоим, бросим все, возьмем Андрюшку и начнем новую, свою жизнь.
– Так нельзя, Валя…
– Почему нельзя? Отец тебе дороже меня?
– Не в отце дело.
– Тогда в чем же оно… наше дело?
– Нужен развод.
– Ты же знаешь, мне его не дают. Но ведь можно и без развода… Или нельзя, да?
– Я прошу тебя успокоиться и понять…
– Что еще понимать? Надоела мне такая жизнь…
– Не будем ссориться, Валя. Вот стемнеет, и мы поедем к Андрюшке. Тут полчаса езды, домчимся быстро. Я и каску для тебя прихватил.
Искусанные ее губы скривились в болезненной улыбке.
– Опять каска?
– А как же? Без нее никак нельзя.
– И опять будем ехать ночью, как воришки? От людей прячемся, ну, скажи, когда этому придет конец?
– Придет, придет, обязательно… Я верю.
– Ох, что-то надолго растянулось наше ворованное счастье… Тебе-то хорошо, ты один, а каково мне жить с нелюбимым! Я измучилась.
– Валя, пошла бы ты к Дарье Васильевне, рассказала бы ей по-своему, по-бабьи. Дарья Васильевна женщина к чужой беде чуткая, сердечная, может, она что посоветовала бы. Или поговори сама с Барсуковым. Хозяин в станице, он все может…
– О чем я буду говорить? О том, что изменила мужу и что полюбила тебя? Кто станет меня слушать и кто меня поймет? Суд не понял – не поймут ни Дарья Васильевна, ни Барсуков… А у меня, Ваня, уже нету сил. Ну почему ты не хочешь расстаться со своей Холмогорской? Что, мало на земле станиц или хуторов? Можно и в городе жить…
– Ну вот и стемнело, поедем, – не отвечая Валентине, сказал Иван; так же, как тогда, в первую их поездку, сам надел каску на ее повязанную косынкой голову и улыбнулся. – Какая ты красивая!.. Ну, не дуйся… Мы поедем не по главной улице, а свернем в улочку, что ведет к сырзаводу, выскочим за станицу, а там и дорога на Предгорную.
– Поезжай как знаешь.
Выкатив мотоцикл за калитку, Иван помог Валентине поудобнее сесть, и она, натягивая куцую юбчонку на оголенные выше колен ноги, улыбнулась ему виновато, с застаревшей тоской в широко открытых глазах. Иван потуже затянул ремешок каски у себя и у Валентины, завел мотор и, собираясь сесть сам, взглянул на ее округлые, матово темневшие колени и сказал:
– Прикрыть бы, а то на ветру озябнешь.
– Надо было надеть брюки. Но ничего, ехать-то недолго.
Разорвав тишину улочки, они вихрем понеслись мимо хат и плетней, свернули вправо, обогнули молочный завод с широкими, похожими на арку, воротами, и вот уже под колесами жестко затрещал гравий. Ехали не спеша, дорога лежала неровная, тряская, прожектор ощупывал выбоины, темные, как лужицы. Обгоняя их, прогремел самосвал, обдав вонючей пылью. Вскоре и совсем стемнело, и Иван увидел, как в лучи прожектора попался зайчишка: он присел на задние лапки, блестя зелеными глазами, потом вдруг понял, что нужно удирать, подпрыгнул и пропал в темноте. Иван нажал на тормоз так усердно, что Валентина повалилась ему на спину.
– Что случилось?
– Заяц чуть не попал под колесо. – Он слез с мотоцикла, откатил его к кювету. – Не люблю, когда этот зверек перебегает дорогу… Не к добру.
– Да ты и в самом деле суеверен!
– Да что ты! Заяц – это так, к слову. – Он погасил фару и взял Валентину на руки, как брал ее уже не раз. – Остановимся на минутку.
– Не надо, Ваня…
– Чудачка! Почему же? Мы и так живем как бродяги бездомные.
– Не могу, пусти… Мне сейчас не до этого. Давай посидим вот здесь, на бровке кювета.
– Тут же пылища.
– А ты постели свою куртку. Нам надо поговорить… Да не держи ты меня на руках, как маленькую.
Ее раздраженный тон Ивану не нравился, такой невнимательной к нему она никогда еще не была. Он не обиделся, ничего не сказал, молча поставил Валентину на ноги. В кромешной темноте снял свою кожанку, на бугорке расстелил ее подкладкой вверх, и когда Валентина села, поджав к подбородку колени и сцепив их пальцами, он опустился с нею рядом.
– О чем еще говорить? – спросил он, закуривая. – Разговоров и так было предостаточно.
– Мы едем к моим родителям, они ведь ничего не знают и тебя увидят впервые. Как же я им скажу, кто ты? И почему я приехала не с Виктором, а с тобой? – Она закрыла ладонями лицо, помолчала. – Ваня, нам надо как-то условиться, и если врать, то чтобы в лад… Может, так? Ты мой знакомый, ехал в Предгорную по своим делам и подвез меня. Ночевать тебе в Предгорной негде, ни родных, ни знакомых… Как, а?
– Зачем врать? Скажем правду, все, как оно есть.
– Да ты что, в своем уме? Хочешь, чтоб мой отец выгнал из дома и тебя, и меня? – Валентина ждала, что скажет Иван, а он молчал. – У тебя отец строгий, а у меня еще построже… Мама у меня добрая. Но и она ничего не знает и не должна знать.
– Нет, Валя, ты как хочешь, а я врать не стану, – сказал Иван, затоптав окурок каблуком. – Дома никогда не кривил душой, не стану этого делать и перед твоими родителями. Войду в дом и скажу: «Ну, где тут мой сынок?»
– Сынка-то своего ты еще и в глаза не видал.
– А вот и видал! – весело сказал Иван. – Ты прятала от меня моего Андрюшку, а я без тебя приехал к нему, и мы повидались. Славный мальчуган!
– Да когда же это было? – удивилась Валентина.
– Еще зимой.
Радостным голосом он рассказал, как приехал в Предгорную, как отыскал дом родителей Валентины и, представившись электриком, которому нужно проверить счетчик, прошел в дом.
– На мое счастье, Валя, когда я внимательно, для видимости, осмотрел счетчик, твоя мамаша как раз вышла из соседней комнаты с ребенком на руках, – так же весело продолжал Иван. – Вот тут я и рассмотрел Андрюшку как следует. Глазастый, смотрит на меня и кулачки сжимает. «Ольга Павловна, это ваш внук Андрюшка?» – спрашиваю. «А тебе откуда известно его имя?» – «Похож, говорю, на Андрюшку, честное слово!» Тут я расхрабрился, сказал, что страсть как люблю малых детей, и попросил подержать Андрюшку на руках. «Ну что ж, подержи», – сказала Ольга Павловна. Взял я Андрюшку на руки, а он глядит на меня, и, веришь, улыбается, сорванец! Неужели узнал?
– А молчал… Ну, и как понравился сын?
– Парень что надо! Вот только обидно, что он не Андронов, а Овчинников.
– Ваня, я уже говорила, что не могла же я записать ребенка на твою фамилию.
– Что ж теперь? Усыновлять родного сына?
Озаряя дорогу, за их спинами пожаром заполыхали огни, прогремели, сотрясая землю, три грузовика, один следом за другим, взвихрилась, заклубилась сухая, пахнущая дымом пыль. Когда грузовики удалились и снова стало темно и тихо, а с низины потянуло прохладой, Иван и Валентина, не сказав ни слова, поднялись. Иван отряхнул кожанку, надел ее, поправил ветровые очки, чуточку отодвинув на затылок каску, и они поехали. Всю дорогу молчали, только Валентина, как показалось Ивану, чересчур цепко обнимала его и так липла к нему, что он своей спиной чувствовал ее горячее тело.
Они подъехали к тесовым воротам. Перед калиткой Иван выключил мотор, погасил фару, и темнота вдруг так повалилась, что не было видно ни ворот, ни калитки, ни улицы. Валентина живо соскочила с сиденья, оправила юбку, отдала Ивану каску и тихо, по-воровски, сказала:
– Ваня, если тебе трудно, если ты не можешь, я буду говорить одна, а ты мне поддакивай. Хорошо?
Иван промолчал, вкатывая мотоцикл в узкую калитку. А Валентина, не дожидаясь ответа и забыв, казалось, обо всем на свете, опрометью побежала в дом. Ее мать, еще не старая полнолицая женщина, бывшая учительница, а теперь ради внука ставшая пенсионеркой, обрадовалась, увидев вихрем влетевшую дочь, обняла ее.
– Мама, а где Андрюшка?
– В кроватке, где ж ему быть… Давно уже спит.
– Не болеет?
– Да ты что? Такой здоровяк, что любо-дорого! Хорошо растет, уже зубик прорезается… Валя, ты же обещала приезжать каждую субботу.
– Не смогла. В прошлую субботу дежурила.
– А почему опять Витя не приехал?
Валентина не успела ответить. На ступеньках крыльца послышались тяжелые мужские шаги, и в комнату вошел Иван. Ольга Павловна удивленно посмотрела сперва на дочь, потом на Ивана.
– А! Электрик! – сказала она. – Опять хочешь посмотреть счетчик?
– Я с Валентиной, – сказал Иван понуря голову.
– Иван Андреевич подвез меня на мотоцикле. Знакомьтесь, мама…
– Мы уже знакомы.
Ольга Павловна смотрела на Ивана так озабоченно и строго, что он покраснел и опустил голову. По ее взгляду он понял, что она все уже знала, и ее большие, как у Валентины, глаза, как бы говорили: «Эх, вы, хитрецы, и зачем вы меня обманываете, я же насквозь вас вижу»…
– Иван Андреевич, свою железную шапку и куртку повесь вот здесь, – сказала она приятным голосом. – Валя, зажги на веранде свет и покажи Ивану Андреевичу умывальник… Жаль, что отца нету дома, – добавила она. – В районе, на учительском семинаре.
Шумно и долго Иван плескался над тазиком, подставляя под кран кудлатую голову, обливал водой затылок. Валентина принесла свежее полотенце и, понизив голос до чуть уловимого шепота, сказала, что сейчас пойдет к Андрюшке и чтобы Иван пришел следом за ней. Иван вытирал лицо, кивая головой.
Настольная лампа пряталась под абажуром, похожим на кавказскую папаху, свет сочился слабый. Волнуясь и сдерживая дыхание, Иван сомкнул за спиной руки и на цыпочках, крадучись, подошел к детской кроватке. Валентина пододвинула лампу, и Иван увидел родное личико спящего ребенка, пухлые ручонки, светлые волосики.
«Мой сын!» Он пододвинул лампу еще ближе, жадно отыскивая глазами, чем же этот ребенок похож на него. «Разве что чубчик такой же белый, как и у меня… А что еще?» Валентина стояла тут же, рядом, счастливая, возбужденная, и, словно читая его мысли, говорила заговорщицким шепотом:
– Ваня, ты погляди на носик. Ну, копия твой, и подбородок, и верхняя губа. Вот он завтра проснется, и ты увидишь…
Вошла Ольга Павловна и нарочито, чтобы услышали, хлопнула дверью, начала шумно переставлять стулья, а сама не сводила глаз с Ивана и Валентины. Они же, наклонившись над кроваткой, казалось, ничего не слышали.
– Валя, чего ради вздумала показывать сонного ребенка? – сердито спросила Ольга Павловна. – Еще разбудите… Пойдемте ужинать.
Ужинали молча. Наливая Ивану чаю и понимая, что ей надо же что-то сказать, Ольга Павловна спросила:
– Иван Андреевич, значит, вы по специальности электрик?
– Не совсем так… Я механизатор.
– Тракторист?
– Да, работаю на тракторах. Я живу не в Предгорной, а в Холмогорской.
И снова наступило молчание. Иван допил чай, сказал, что пойдет поставит в надежное место мотоцикл, и ушел, на ходу закуривая. Мать посмотрела на Валентину беспокойными, повлажневшими глазами и, глотая слезы, спросила:
– Так что же, доченька, постель вам стелить на одной кровати?
Валентина зарделась, опустила глаза.
– Ой, мама… ты о чем?
– О чем, о чем… Будто и не знаешь, – сказала мать, и по ее полотняно-серым щекам потекли, рассыпаясь, слезы. – Горюшко ты мое… Я долго не верила. Отец ездил в Холмогорскую, к Виктору… Опять я не верила. А сегодня увидела, как вы рассматривали Андрюшу… – Ее душили слезы, она вытирала их ладошкой, и мокрые ее щеки стали еще серее. – Значит, это он отец Андрюшки?
– Он, мама… Но ты не плачь, мы любим друг друга, и мы поженимся…
– Что-то затянулась ваша женитьба…
– Виктор требует Андрюшку и не дает мне развода.
– По закону Андрюшка его сын, он же Овчинников. – Мать снова залилась слезами. – Ой, Валя, что же ты натворила?.. Жила бы с Виктором по-хорошему, по-людски.
– Не могу я с ним жить, мама.
– Послушай моего совета, я, как мать, обязана…
Разговор оборвался. Ступая твердыми, солдатскими шагами, вошел Иван, ладонями приглаживая льняной чуб. Он подсел к столу, с доброй улыбкой посмотрел на заплаканное лицо Ольги Павловны и сказал:
– Честности меня учили и в школе, и в комсомоле. Может быть, Валя на меня обидится, но я обязан сказать вам, Ольга Павловна, правду… Валя – моя жена, а Андрюша – мой сын.
Валентина закрыла ладонями лицо и молчала. Ольга Павловна тяжело, как больная, поднялась, отошла от стола, посмотрела на Ивана со стороны.
– Как мать, хочу спросить: что же дальше? – сказала она. – Как же вы, ни людьми, ни законом не признанные, станете жить?
– Я увезу Валю и Андрюшу в свой дом.
– Чужую жену и чужого сына?
– Я уже говорил, и Валя моя, и сын мой.
– А по закону? – Ольга Павловна всплеснула руками. – Это же неслыханный позор! Да вы что, хотите меня и отца свести в могилу? Валентина, чего же молчишь?
– Ваня, подождем еще и сделаем все так, как надо, – сказала Валентина, со слезами на глазах глядя на Ивана. – Я получу развод, мы зарегистрируемся… Без этого в твой дом я не приду. Твои родители…
– Что родители?! – багровея скулами, крикнул Иван. – Тебе жить со мной, а не с моими родителями!
– Во-первых, не повышай голос, – сказала Валентина. – Во-вторых, пойми, не могу я к тебе ехать.
Иван поднялся, его злой, колющий взгляд скрестился с опечаленными, полными слез и горя глазами Ольги Павловны.
– Тогда мне тут делать нечего!
Иван схватил куртку, каску, выскочил в темноту двора. Опрокинутое ведро загремело по ступенькам. В ту же минуту затрещал мотор, и когда Валентина выбежала на крыльцо и стала звать Ивана, он уже выехал на улицу и, осветив фарой угол соседнего дома, исчез. Слышно было только тарахтение мотора.
