Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)
Статью в «Кубанской заре» Василий Максимович прочитал лишь в полдень, когда к нему подкатил горючевоз и прямо на борозде начал заправлять трактор. Василий Максимович прилег на пахоте, прочитал написанное сыном и задумался… Обидная, давно им не испытанная боль кольнула сердце, в глазах приютилась тоска.
– Вот и конец холмам, – сказал он сам себе. – Да как же это так? Сгубить такую красоту?
Газета выпала из рук, ветерок, шелестя ею и играясь, перекинул ее в борозду. Когда грузовик-горючевоз уехал, оставив на пахоте след рубчатых колес, Василий Максимович скомкал газету, сунул ее в карман и пошел к трактору. Держа руку на рычаге, он вел машину, оглядывался, по привычке посматривал на старательную работу лемехов и на подплясывавшие следом бороны. Лемеха жадно входили в землю, переворачивали ее, и белесая пыль дымком курчавилась над ними. Василий Максимович смотрел на пахоту, а перед глазами – холмы, в седой ковыль одетые. «Сбылось мое предчувствие, – думал он, видя, как грачиная стая, давно уже увязавшаяся за плугом, кружилась и припадала к взрыхленной земле. – И почему те строения надо ставить на холмах? Разве вокруг станицы мало места? Придумал-то ту затею не кто-нибудь, а мой же сын. Один вознамерился изничтожить холмы, а другой расписал об этом как о какой-то радости. Нужно куда-то идти, кому-то жаловаться. А куда пойдешь и кому пожалуешься? Завтра сызнова побываю у Барсукова, он же мне наказывал, чтоб я не тревожился»…
На другой день Василий Максимович был свободен от смены и потому рано утром, позабыв о своих вершах, умылся, причесался и заспешил в правление: знал привычку Барсукова являться на работу до восхода солнца. За станицей над степью только-только заполыхала заря, а Барсуков уже находился в кабинете. «Работенка у него хлопотная, вот и заявляется ни свет ни заря. Хозяйство огромное, забот много, а тут еще и я припожаловал со своей бедой», – думал Василий Максимович, войдя в кабинет.
Барсуков не вышел из-за стола, как, бывало, выходил раньше, не протянул руки. Он откинулся на спинку вращающегося кресла и, приглаживая ладонями шевелюру, разговаривал с какими-то невидимыми людьми, и разговаривал так запросто, словно те люди сидели тут же, возле стола. Перед ним стоял замысловатый ящик с множеством кнопок, и Барсуков нажал одну из них, кивнул, здороваясь с Василием Максимовичем, спросил в микрофон:
– Второй зерновой? Виктор Петрович, как озимые? Повеселели после воскресного полива?
Из ящика – басовитый мужской голос:
– Еще как! Просто не узнать. Вчера специально ездил, осматривал весь массив. Отличные стоят хлеба.
– Это хорошо, спасибо, спасибо, порадовал. Есть ко мне вопросы?
– Все тот же: комбайны.
– Сколько просишь к тем, что уже имеешь?
– Всего четыре. Я не жадный…
– Через часок я к тебе подъеду, вместе посмотрим озимую и договоримся обо всем.
– Буду ждать.
Щелкнула кнопка, Барсуков наклонился к ящику:
– Комплекс птицеводческий? Кто на линии?
Послышался приятный женский голос:
– Это я, Колпикова!
– Привет, Елена Сергеевна! Как с планом продажи яиц?
– Задерживают тару и упаковочный материал. Но я обещаю в этом месяце план перевыполнить.
– Снова обещания? Слышал я их и с трибуны и по селектору.
– Михаил Тимофеевич, плохо у нас с доставкой кормов.
– Почему? Кто виноват? Ты же хозяйка комплекса!
– Вчера не подвезли ракушечник.
– Королев знает об этих безобразиях?
– Никак не могу дозвониться…
– Хорошо, я сам разыщу Королева и сейчас же направлю его к тебе. Еще вопрос: когда начнешь отправку живой птицы?
– Наряды на автотранспорт отосланы давно. Вчера ждали грузовиков, а они не прибыли.
– Сейчас же позвони в гараж, Прохорову, и от моего имени скажи, чтобы через час грузовики были на комплексе. Желаю успеха! – Барсуков нажал соседнюю кнопку. – Илья Гаврилович?
– Так точно, я!
– Ну, что хорошего надумал?
– Приблизительно то же самое.
– Что заладил? Я не могу ни жить, ни работать по твоей приблизительной теории. Отвечай: когда выполнишь план? Нужны не разговоры, а дело, не обещания, а отправка кабанов на мясокомбинат. У меня план по мясу горит сизым пламенем! А ты кормишь меня обещаниями!
А что я могу?.. Надо бы провести совещание.
– Какое совещание? Зачем? Дело, дело нужно, а не разговоры! Илья Гаврилович, ты же безответственная душа! По бабам ходить мастак, а дело вести не умеешь. Сегодня я буду у тебя…
Барсуков выключил селектор, поднялся и, вытирая щитком побелевший, в мелких испаринах лоб, подошел к Насилию Максимовичу, протянул руку.
– Здоровеньки булы, батя. По делу?
– Разве без дела к тебе можно заявляться?
– Прошу, батя, не обижайтесь, подождите немного в приемной. Я еще поговорю по селектору, а вам, полагаю, слушать это неинтересно. Галя скажет, когда вам войти.
Пришлось старику выйти из кабинета. В приемной, обставленной диванами и стульями, стоявшими вдоль стен, было пусто. Галя еще не пришла. Вскоре она, запыхавшись, вбежала, стуча толстыми подошвами модных туфель. Глаза у нее заспанны, она вынула из сумочки зеркальце, торопливо подпудрила нос, щеки, оправила копенкой сидевшую черную как смоль прическу, одернула узкую и короткую юбчонку и, застучав каблуками, смело пошла к Барсукову. Вернувшись, она виновато улыбнулась Василию Максимовичу и, как бы в чем-то оправдываясь перед ним, сказала:
– Разве вы не знали, что Михаил Тимофеевич принимает по средам с четырех часов?
– Знал, дочка, знал, да дело у меня неотложное.
– Сегодня он сделает исключение, – сказала Галя, – примет вас и Овчинниковых. Так что посидите, подождите. Овчинниковы что-то задержались.
«„Посидите, подождите“, – думал Василий Максимович, поудобнее усевшись на мягком диване. – К чему ни обратись, на что ни погляди, повсюду узришь новшество. Вместо бригад завелись комплексы, а при них не бригадиры, а начальники. Словцо это – комплекс – зараз у всех на языке, с него разговоры начинаются и им же кончаются. Был бы жив мой батя, поглядел бы на нынешние порядки. От тех артелек, какие были когда-то в Холмогорской, нынче не осталось и следа. Вся станица – один колхоз „Холмы“, и Барсуков – это же не председатель, а директор. С самой зари летят по проводам его указания, слушай и исполняй. Все переменилось, все стало не таким, каким было. Приемы только по средам, в иной-прочий день не заявляйся. Эта ожидалка – хоть конем по ней скачи. А кабинет? Министры в таких заседают. И рядом Галя с напудренным носиком, юбчонка куцая, на голове что-то непонятное, видно, дело рук моей Эльвиры… Вот тут и разберись, куда идет станица»…
Робко переступив порог, в приемную вошла Валентина Овчинникова. Она что-то сказала Гале, но так тихо, что голос ее не был слышен.
– Подождите, он занят, – ответила Галя.
Из сумочки Валентина взяла платочек, вытерла ими пересохшие губы и присела на краешек стула. Оправила юбку, на колени положила сумочку и, опустив голову, смотрела на пол. Потом она взглянула на Василия Максимовича сумрачными, ничего не видящими глазами, поправила за ушами завитки черных волос. «Если бы кто знал, как мне тошно здесь сидеть, а я пришла и сижу, и когда этому мученью придет конец, я не знаю», – говорил ее тоскливый взгляд.
Как-то еще зимой, простудившись, Василий Максимович приходил в поликлинику, и тогда врачиха показалась ему совсем еще молоденькой. Теперь же ее нельзя было узнать. Она и постарела, и на бледном ее лице улеглась давняя печаль, и большие ее глаза ввалились и затравленно блестели. «Видно, не сладко ей живется, – посочувствовал он. – И все через Ивана. Чего, скажи, прилип к замужней и натворил горя и ей, и себе. Красавицей-то ее не назовешь, смахивает на горянку. Ить в станице сколько девчат – и поядренее, и покрасивше. А вот случилась беда, и ничего, видно, с нею не поделаешь… Есть, есть тут что-то не от разума».
Виктор Овчинников, в легком плаще и в шляпе, в узких брюках, неожиданно появился в дверях и, ни на кого не глядя, степенно прошел в угол и уселся там на стул, закинув ногу на ногу… Вот Виктора, колхозного мелиоратора, Василий Максимович знал хорошо, встречался с ним и в поле, и на совещаниях. Виктор не поздоровался с Василием Максимовичем, не взглянул на него, словно и не видел. Он снял шляпу, положил ее рядом на стул, расческой старательно пригладил жесткий чуб. «Худощавый и лицом ничего, парень как парень, – думал Василий Максимович. – Жить бы им вместе по-хорошему, спокойно. Приехали в станицу, считай, ни с чем, а уже имеют свой домик. Чего еще нужно? Нет, появился перед ее очами Иван и заслонил весь свет… Тоже припожаловали к Барсукову. А что Барсуков? Сердечные недуги ему не подвластны. Что он может сделать? Жизнь не склеит, не стянет ее обручами»…
У подъезда остановилась машина, чмокнула, закрываясь, дверка, и на ступеньках послышались быстрые шаги. Вошла Даша, повязанная цветной косынкой, легкий плащ перехвачен пояском. «Вот и моя дочь, чем не городская женщина», – подумал Василий Максимович.
Даша поздоровалась с Галей, потом подошла к Валентине:
– Валюша, не ко мне ли?
– Нет, я к Михаилу Тимофеевичу, – тем же своим тихим голосом ответила Валентина. – Я не одна…
Даша понимающе посмотрела на сидевшего с поникшей головой Виктора и подошла к отцу. Не ждала встретить его здесь.
– Батя, а вы чего тут?
– Пожелал узнать, когда главное начальство приходит на службу.
– Узнали?
– Ничего, молодцы, просыпаются с петухами.
– А если без шуток. Что у вас?
– Дело есть к Михайле.
– Просьба? О чем?
– Секрет. Вот побеседую с ним, а потом, может, еще и к тебе придется обратиться. И не как к дочке.
– Так вы заходите в кабинет.
– Велено ждать.
– Сейчас, одну минутку.
Даша ушла к Барсукову, и сквозь раскрывшуюся дверь донеслось: «Ох, смотри, Сагайдачный! Головой поплатишься! Знай, этого я не потерплю!» В это время, запищав тормозами, у подъезда остановилась еще одна машина. Снова послышалось глухое хлопанье закрывающихся дверок и бубнящие, веселые мужские голоса. Частый топот на ступеньках, и в приемную вошли трое – в шляпах и в плащах, в руках кожаные портфели. Грузный мужчина с широким, в завитках, затылком не мог сдержать смех, говорил:
– Да ну тебя, Николай, к лешему! Ни за что не поверю!
– Ведь это же курам на смех! – сказал мужчина с узкими плечами и рассмеялся. – Правильно, Яков Тарасович, верить этому нельзя!
Смеясь и разговаривая о чем-то своем, мужчины, никого не замечая, направились в кабинет, и тот, что посолиднее, в дверях крикнул:
– А-а! Вот он, неуловимый Барсуков! Доброго здоровья, Михаил Тимофеевич! Наконец-то мы тебя изловили! Теперь ты наш пленник!
– Шумный народ. – Василий Максимович обратился к Гале: – Кто такие?
– Красногорцы, – ответила Галя. – Тот, высокий, – директор совхоза, а те, что с ним, наверное, его заместители. Они всегда вместе. Вчера два раза приезжали, а Михаила Тимофеевича не было. Так сегодня они прибыли пораньше.
– Видать, бедовые ребята, – заметил Василий Максимович.
В это время из кабинета вышла Даша и, смущаясь и краснея, сказала:
– Извините, батя, придется вам еще подождать. Заявились нежданные гости из Красногорской. Но они скоро уйдут.
– Ничего, посижу, место мягкое. Сама-то куда собралась?
– В район, на семинар.
Даша ушла, и Василий Максимович услышал, как зашумела и отъехала машина. Он склонил голову, задумался и не заметил, сколько прошло времени. Очнулся, когда гости, стуча каблуками и громко разговаривая, направились к выходу. Их провожал Барсуков.
– Я уже сказал: нет и нет! – говорил он. – И в обмен мне ничего не нужно.
– Тебе, верю, не нужно, – сказал высокий, солидный мужчина. – А «Холмам»?
– «Холмам» тоже! Наш банковский счет вам известен. Переводите денежки и получайте десять элитных телочек. Хоть завтра!
– Послушай, Михаил Тимофеевич, для ровного счета – двадцать! – Представительный мужчина поднял руки, как бы желая обнять Барсукова. – Так как, а? Двадцать и наш магарыч!
– Десять – и точка! – стоял на своем Барсуков. – И никаких магарычей! Я и так согласился продать вам телочек только потому, что вы соседи.
– Михаил Тимофеевич, а ты, оказывается, жила! Ну хоть пятнадцать!
– Сказано – десять, и на этом кончим разговор. – Барсуков поспешно проводил гостей за двери и, забыв о них, обратился к Гале: – Позвони Ивану, пусть подъезжает. – Подошел к Валентине, поздоровался за руку. – Валентина Яковлевна, вам придется подождать, а вас, Василий Максимович, прошу, входите… Я тороплюсь, меня давно ждут в первом зерновом, – добавил он, войдя в кабинет.
– Все спешишь, все торопишься, – заметил Василий Максимович. – Беспокойная у тебя, Михайло, жизнюшка…
– Я привык.
Барсуков подошел к окну. Солнце уже поднялось над станицей, молоденькие тополя выстроились на площади в круговой танец и были залиты слепящим светом. Гости из Красногорской уселись в свою «Волгу» и укатили.
– Ну и настырные, черти! – Барсуков отошел от окна. – Вынь да положь! Думали, что на дурачка напали, хотели поживиться. Нам и самим нужны породистые телочки. – Он начал складывать какие-то бумаги в кожаный, захватанный руками портфель. – Так что у вас ко мне, батя?
– Что у меня? – грустно переспросил Василий Максимович. – Да все то же… Знать, что же получается? Погибнут холмы?
– Это зачем же им погибать? – искренне удивился Барсуков. – Напротив, скоро они станут приносить нам пользу… Да вы присядьте, батя.
– Ничего, постою. На диване насиделся вволю. Михайло, ты же говорил, чтоб я не беспокоился. А что получилось? – Василий Максимович вынул из кармана газету. – Это читал?
– А! Да, да, как же, читал! Молодец, Степан, красиво написал.
– Больно мне, Михайло, пойми…
– Понимаю – ковыль, маки. Но ковыль трава несъедобная, а маки всего только цветочки. – Разговаривая, Барсуков не переставал укладывать бумаги в портфель. – Поймите, батя, и меня: мне нужны не ковыль и не маки, а бекон и говядина, которую через два года мы будем производить на том месте, где сейчас стоят холмы, – это уже факт реальный и сугубо жизненный. – Василию Максимовичу показалось, что Барсуков сердито защелкнул замок портфеля. – Мясопромышленный комплекс – это как раз то, что мне нужно сегодня. Да знаете ли вы, батя, какая ожидается прибыль? Нет, вы ничего не знаете! И хотя мы строим комплекс на паях, так сказать, в складчину, но я вношу в общий котел немалый куш, так что смогу откармливать такое количество кабанов и бычков, что для «Холмов» проблема продажи мяса решается полностью – раз и навсегда! Кроме того, у меня будет свой небольшой завод по производству окороков и домашней, колбасы, а это тоже деньги, и какие! Так что, дорогой. Василий Максимович, и вам, как нашему знатному механизатору, следует не печалиться, а радоваться. Рождается еще одно механизированное предприятие по производству свинины и говядины, то есть именно то, что мне необходимо во как! – Он ладонью коснулся кадыка. – И вы не хмурьтесь, не смотрите на меня так грустно. Да, я знаю, там, возле холмов, геройски погибли воины, среди них и мой отец. Вот и пусть памятником им будет межхозяйственный комплекс. Сама жизнь благословляет нас…
– Михайло, а ежели отменить? – перебил Василий Максимович.
– Нельзя, невозможно. Если бы я даже захотел что-то изменить, то все одно не смог бы. Строительство утверждено на исполкоме…
– Знать, все, конец?
– У Дмитрия, вашего сына, есть такое особенное выражение: привязка объекта к месту… Так вот, Василий Максимович, объект мясопромышленного комплекса не только утвержден, но и накрепко привязан к месту, отвязать его ни я, ни кто другой уже не может. К тому же место облюбовали специалисты вместе с вашим сыном, архитектурный проект, смета, проектное задание на нынешний год тоже утверждены, и я уверяю вас, батя, пересматривать и изменять их никто не станет. Понятно?
– Нет, Михайло, что там ни толкуй, а мне это непонятно… Сердце и разум не принимают… Ну, прощай покедова.
Ударяя картузом о ладонь, Василий Максимович направился к выходу.
«Обиделся старик. А в чем моя вина перед ним? Да и чего обижаться?» – подумал Барсуков и, наклонившись к микрофону и нажав кнопку, сказал:
– Прошу Овчинниковых.
Лодка-плоскодонка покачивалась, как бы желая успокоить сидевшего в ней Василия Максимовича. Уронив голову на грудь, он тоскливо смотрел на замедленное течение. Знал, что в горах давно уже не гремели грозы, не поливали дожди и Кубань заметно обмелела. Ее берега поднялись, сурово чернея кореньями и камнями, вербы, что еще не так давно по пояс бродили в воде, словно бы подросли, вытянулись, их стволы снизу были грязные, с клочками высохших водорослей.
Вода убавилась, и рыба не шла в верши, – наверное, уплыла в низовье, в заросшие камышом плавни. В ведерке метались два голавля да резвилась, звеня о жесть хвостами, юркая плотва. «Надо убирать верши, кончилась моя рыбалка, – думал Василий Максимович, не отводя взгляда от воды, а мысли сами по себе возвращались к холмам. – Беда в том, что настоящий разговор с Барсуковым у меня не получился. В мечтах я говорун, могу хоть с кем поспорить и все высказать, а вот в яви не смог, слов не хватило. Выходит, ни холмы, ни ковыль, ни маки никому нынче не нужны. Требуется мясо… А сердце болит, ноет. Нутром чую: не прав Михайло. Ить не одним же богатством живут люди. Как же нам теперь обходиться без холмов? Сколько годов стояли они добрыми нашими соседями, и теперь их не станет… Все уже, оказывается, решено, все попривязано, пристегнуто, и отстегнуть, отвязать нельзя… А может, можно? Пойду к Солодову. С ним я прошел войну, с ним мне надо по душам потолковать. Не подсобит Солодов – отправлюсь в Степновск. К сыну Дмитрию обращусь: так и так, сынок… Неужели родного батька не послушается? Попрошу Никитина, вот как только покончим с зябью, пусть за меня поработает, а я займусь хлопотами… Эх, холмы, холмы, как же без вас»…
Небо над рекой опрокинулось, чистое, без единого облачка. Солнце поднялось высоко, под его лучами вода пламенела, искрилась серебром. Там, где Кубань круто поворачивала, берег был обрывист, к нему черным кушаком подходило шоссе, а дальше, сколько охватывал глаз, распластались поля и поля, и курилась над ними сизая дымка марева. И вдруг Василий Максимович увидел, как мимо лодки, откуда ни возьмись, проплыла гусыня с выводком пушистых гусят. Совсем еще крохотные, как желтые комочки, они легко держались на воде, старались опередить свою мамашу. Василий Максимович невольно залюбовался гусятами, их розовыми, старательно работавшими в воде лапками и улыбнулся в усы. Задумчиво провожал глазами гусыню-мать, гордо поднявшую голову и смотревшую по сторонам, словно боясь, как бы какой шустрый малец не отстал на быстрине. Думал, что тут, на реке, глядя на гусят, он избавится от грустных мыслей. А на душе было все так же неспокойно, и теперь уже тревожили не холмы, а странная, не понятная ему встреча с Барсуковым. Получилась эта встреча не такая, какой бы ей нужно было быть. «Не понравился мне сегодня Михайло, увидел я в нем что-то такое, чего раньше не видал и не замечал, и, может, через то и разговор у нас не получился, – думал Василий Максимович, все еще глядя на уплывавший по течению гусиный выводок. – Да, сильно переменился Михайло, сделался не человеком, а персоной. О чем бы ни толковал, а на языке то „я“, то „мне“, будто в Холмогорской он живет один, без людей. Нехорошо… И когда это он научился якать? Вырос же в моей семье, был парень что надо: и скромный, и послушный, и в учебе прилежный. Да и опосля, когда уже стал председателем, хорошо трудился, старался, сумел и хозяйство наладить, и станицу обновить, а вот сам за эти годы, выходит, испортился. В „Холмах“ завел порядки, чтоб все делалось по его приказу, сидит за столом и по проводам командует, будто это уже и не колхоз, а его вотчина… Нехорошо… И как это раньше ничего плохого в нем я не замечал, а сегодня вдруг заметил? Нет, не тот уже Михайло, каким он был, не тот. Неужели этих перемен в нем не видит Даша? Она же с ним рядом, и кому-кому, а Даше надо бы это видеть»…
22Еще задолго до рождения Андрюшки они уже жили каждый в своей комнате, как чужие или как совсем незнакомые люди. Не здоровались, старались не встречаться ни в умывальной, ни на кухне, ни на улице. Каждый раз утром Валентина прислушивалась, подойдя к дверям своей комнаты, ждала, когда глухо простучат каблуки и, заскрипев, хлопнет входная дверь, и только тогда уходила из дому. Чаще же всего старалась пораньше улизнуть, когда Виктор еще спал. Они знали, что этот сообща нажитый дом заставлял их жить под одной крышей и в таком близком соседстве и что с домом им надо было что-то делать. Нужно было идти к Барсукову. Но как? Вместе или каждому отдельно? И когда идти?
Вчера вечером Виктор постучал в ее дверь и сказал:
– Валентина, открой! Есть дело.
– Что у тебя? Говори, мне слышно.
– Я упросил Барсукова принять нас завтра рано утром.
– Что мы ему скажем?
– Так, мол, и так, пришли сказать, что горячо любим друг друга.
– Оставь при себе свои глупые шутки.
– Разве не знаешь, о чем нам надо говорить с Барсуковым? Ссуду на дом брал я, она висит на моей шее. Продадим дом, верну ссуду и уеду из станицы. Но для продажи дома требуется твое письменное согласие… как жены.
– Я согласна на все.
– Вот об этом и скажешь Барсукову.
– Скажу… Я тоже здесь не останусь.
– Твое дело. – Виктор усмехнулся. – Можешь, задрав юбчонку, помчаться за Ивановым трактором.
– Дурак!
– Не ново, уже слыхал… Так ты не опоздай к Барсукову. Или тебя разбудить?
Она не ответила. Виктор потоптался у дверей, кашлянул и ушел. А Валентина повалилась на стол и заплакала. Она готова была идти или к Барсукову, или к кому-то еще, соглашалась на все, лишь бы скорее кончились ее мучения. Для себя она твердо решила: вернется к родителям и к сыну. Уже было подано заявление об уходе с работы. Об Иване она думала часто с тревогой на сердце, а встречаться с ним не хотела. С того времени, как он уехал, оставив ее в Предгорной, она ни разу его не видела. Как-то он, прикинувшись больным, пришел в поликлинику, и она, сухо глядя в его виноватые и такие милые ее сердцу глаза, сказала, что часы приема окончены, и захлопнула дверь. Теперь Валентина думала о том, как ее жизнь устроится в Предгорной. В душе она радовалась, что наконец-то уедет из Холмогорской, оставит и Виктора, и Ивана, все забудет и начнет новую жизнь. Завтра она скажет о своем решении – нет, не Ивану и не Виктору, им-то зачем знать об этом, а Барсукову, – и ей хотелось спокойно, без слез, обдумать, что и как она будет говорить. В голову же набивались мысли совсем о другом. Шмыгая носом, она разделась, забралась под одеяло, уткнула мокрое лицо в подушку и притихла. В доме копнилась тишина, четко, торопливо выстукивали настольные часики. Луна заглядывала в окно и своим печальным светом навевала грусть. На улице совсем близко звонкий девичий голос подпевал, под гармонь страдания. «Наверное, влюбленная и счастливая». Валентине хотелось представить себе лицо этой девушки, мысленно поговорить с нею, а в голове свое: «Как и когда случилось с нами это несчастье? И почему мы стали мужем и женой? Это что, судьба или ошибка?» Память опять, в который уже раз, печатала картинки того горестного дня… Она, студентка-выпускница и уже жена Виктора Овчинникова, тоже студента-выпускника другого, сельскохозяйственного, института, условились с ним по телефону, что в воскресенье приедет к нему в общежитие, познакомится с его товарищами, а потом они отправятся в кино, и, как на беду, из-за трамвая опоздала. Виктор встретил ее суровым, негодующим взглядом.
– Где пропадала?
– Что случилось? И почему так смотришь?
– Случилось то, что с ума можно сойти. – Он помог ей снять короткое легкое пальтишко с узкой полоской кроличьего меха на воротнике. – Ну, побыстрее, побыстрее, а то мои хлопцы скоро вернутся. Веришь, я еле-еле упросил их освободить комнату.
Горячо дыша, он обнял ее и хотел было увести к кровати. Покраснев, она отскочила, толкнув его кулаками в грудь.
– Виктор, ты что? Здесь? В своем уме?
– Валя, Валюша, умоляю…
– Не смей подходить!
– А я подойду, непременно подойду. Ты же моя жена!
– Пойдем в кино. Слышишь?
– Ничего я не слышу и ничего не понимаю! Ну чего упираешься, Валюша? Что же тут такого…
– Подумал ли ты обо мне… Как же можно… Пойми, Виктор, тут нельзя, не могу…
– Какая совестливая! Зачем же замуж выходила?
– Эх, какой же ты!..
Она не успела досказать. Скривившись, как от страшной боли, Виктор ладонью, не размахивая, ударил ее по щеке. Валентина качнулась, чуть было не повалилась на стол, по иссиня-белым ее щекам покатились крупные слезы. Она схватила свое пальтишко и выскочила на улицу. Он бежал следом, звал ее, умолял остановиться, а она, не оглядываясь, ускоряла бег… «Вот в тот день и пришло начало конца, – думала она, натягивая на голову одеяло, чтобы не слышать счастливого голоса подпевавшей под гармонь девушки. – Потом мы помирились, но уже без радости, потом снова ссорились и не замечали, как мы все дальше и дальше уходим друг от друга»…
После выпускных экзаменов Валентина охотно взяла направление в Предгорненскую больницу – поближе к родителям. В этой горной станице не было никаких заливных угодий, и Виктору, агроному-мелиоратору, делать там было нечего. Месяца два он слонялся без работы, скучал. В это время подвернулся Барсуков со своими тысячами гектаров заливных земель, познакомился с Виктором и пригласил его и Валентину переехать в Холмогорскую, где только что была открыта новая больница и поликлиника и врачи были очень нужны. Правление «Холмов» выделило для молодых специалистов денежную ссуду, отвело участок для застройки, а Барсуков, имея связи в Степновске, помог приобрести готовый, сборный двухкомнатный домик, и в какие-то три месяца Овчинниковы устроились так, что лучшего, казалось, и желать не надо. Была работа, Виктор поливал посевы, проводил воду на поля и огороды, Валентина лечила больных, и был у них свой домик с молодым садиком, а жизни спокойной, радостной не было. Днем они почти не виделись, а ночью Валентина либо отворачивалась от Виктора, притворяясь спящей, либо сжимала колени, завертывалась в простыню и плакала. Виктор злился.
– Валентина, прекрати издеваться, – кричал он. – Эти твои выходки хоть кого взбесят! Нельзя так жить, нельзя!
Она молчала, содрогаясь всем телом.
После того, как Валентина познакомилась с Иваном, она и вовсе старалась не встречаться с мужем и на ночь закрывала свою комнату. Виктор стучал кулаками в дверь, грозился вырвать замок. Однажды ночью она сама открыла дверь и, стоя на пороге, сказала спокойным голосом, что позовет милиционера. Виктор притих, говорил ласково, просил не сердиться на него.
В декабре, еще задолго до родов, Валентина уехала в Предгорную, к родителям, взяв отпуск по уходу за неожиданно заболевшей матерью. В Холмогорскую вернулась весной, исхудавшая, с синеватыми кругами под глазами, тихая, умиротворенная. В тот же вечер пошла к двору Андроновых. Стояла под деревом возле ворот и с затаенной радостью смотрела на светившиеся окна. Увидела соседского мальчугана, попросила сходить в дом и позвать Ивана. «А что, если он в поле, как же я его повидаю?» – думала она, а Иван уже укрывал ее полой своего плаща, еще не веря, что под его рукой зябко вздрагивала Валентина. Ночь давно уже навалилась на станицу черным пологом, не было видно ни хат, ни плетней. Они шли по темной улочке, набрели на какое-то дерево и остановились. И только тут Иван стал ее целовать.
– Валя, родная моя, куда же ты пропала?
– Не пропала я, нет… Сына твоего, Андрюшку, рожала.
– Значит, подарила мне казака?
– Казачонка, совсем еще маленького…
– Андрея Ивановича!
– Только он не Иванович…
– Как же так? Ты что?
– А что я могла сделать… Переделаем, перепишем, придет время.
– Где же он, Андрюшка?
– Остался у мамы. На попечении у своей заботливой бабушки.
– Как же он без материнского молока?
– Плохая я мать, Ваня. – Она уткнула лицо ему в грудь и, словно боясь, что ее кто-то услышит, перешла на шепот: – Грудью кормить не могла, молоко у меня пропало… Но мальчик хорошо пьет молоко коровье и козье, такой славный, шустрый, как ты. – Она тихонько смеялась. – На тебя похож – вылитая копия, честное слово. Головка беленькая, волосики как пушок…
…Натягивая одеяло на голову, она сжималась в комок, а воспоминания наплывали и наплывали, и конца им не было. В тяжелой дремоте смыкались веки, на какое-то время она забывалась, и тогда являлся Иван на мотоцикле, и они, ничего не видя, мчались в непроглядную темень. «Ваня, включи свет, мы же разобьемся». – «Ничего не бойся, Валя, зато в темноте нас никто не увидит». Она прижималась к нему, замирала в страхе, телом своим чувствуя его согнутую, играющую мускулами спину. Потом дремота, как влажная вата, сползала с глаз. Валентина просыпалась и снова думала об Иване. А на улице давно уже смолкла гармонь, отзвенел радостный девичий голосок. В доме улеглась плотная, пугающая тишина.
Поднялась Валентина, как только начало рассветать. Забелело окно, было слышно, как над домом защелкали скворцы. Она накинула юбку поверх ночной рубашки, заглянула в зеркало. Глаза припухли, волосы измяты. Ощущая тяжесть в голове и хинный привкус во рту, она взяла полотенце и пошла умываться; ей хотелось пораньше, пока Виктор спал, уйти из дому. Когда она, на ходу вытирая шею полотенцем, вернулась, в комнате стоял, поджидая ее, Виктор. Лицо осунулось, одутловатые, небритые щеки испятнала темно-серая тень. Старая застиранная майка наспех вобрана в брюки, голые жилистые руки скрещены на груди, ноги босые, весь он выглядел измятым и жалким.
Она остановилась, прижимая к груди полотенце и не сводя с Виктора испуганных глаз. Она никак не ждала увидеть его здесь, а он смотрел на нее тяжелым взглядом, и в уголках плотно сжатых его губ шевельнулась напряженная, вымученная улыбка. Не двигаясь и еще сильнее прижимая к груди и к шее полотенце, Валентина спросила:
– Кто позволил входить?
– Сам вошел… Без позволения.
– Что тебе здесь нужно?
– Валя, нам надо поговорить… спокойно, не злясь, не нервничая.
– О чем же мы станем говорить?
– Не надо так, Валя, не надо… Я всю ночь не спал, все думал… Не понимаю, зачем мы сами себя терзаем? Зачем изломали свою жизнь? Забудем, Валя, все обиды, поговорим по-хорошему, и к Барсукову не пойдем.
– То есть как это не пойдем?
– А так, не пойдем, и все. Сами, без посторонних помиримся, простим друг друга… Валя, ну с кем не случается… Каждая семья…
– Поздно, Виктор… Очень поздно! Ты же сердце мое изранил! Или уже позабыл? И потому вздумал мириться?
– Ну, я прошу, прости меня… Выбрось из голов вы. Я все забыл…
