Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

– А пощечину помнишь? Или и ее уже позабыл? А вот я помню и никогда не забуду!

– Не злись, не надо… Последний раз прошу: давай начнем все заново. Я никогда и ни в чем тебя не упрекну.

– Начинать все заново? Да ты что, смеешься?

– Я серьезно, я много думал…

– Ни за что! Никогда этого не будет! Слышишь, никогда! Никогда!

Понурив голову, Виктор с минуту стоял молча, не знал, что сказать, не находил слов. Потом, все еще слыша звонкое: «Никогда!», он с трудом шагнул вдруг отяжелевшими ногами и вышел из комнаты.

После того, как в репродукторе прозвучали слова: «Прошу Овчинниковых», Валентина и Виктор еще некоторое время сидели, словно ничего не слышали.

– Овчинниковы, вас просят войти, – напомнила Галя.

Только после этого Валентина поднялась как-то нехотя, оправила юбку, на плечи накинула шерстяной, мелкой вязки шарф и, зябко сжимая на полной груди руки, прошла в кабинет. Она остановилась у порога, потупив глаза, и лицо ее побледнело. Следом за ней вошел и Виктор, смело приблизился к Барсукову и, как бы вспомнив что-то важное, поспешно отошел к окну, присел там на стул, положив, как провинившийся школьник, ладони на колени.

– Ну что у вас, рассказывайте.

– Что рассказывать? – Виктор поднялся и, не отрывая ладоней от колен, сразу же сел. – Мы пришли насчет дома. Как известно, недавно я взял ссуду, а заплатить долг не могу.

– Почему не можешь? – спросил Барсуков. – Тебе же дана рассрочка на десять лет.

– Михаил Тимофеевич, вы же все знаете… Мы расходимся.

– Но ведь был же суд…

– Что суд? Мы не можем жить вместе, – поспешила сказать Валентина глухим, осевшим голосом. – Я уеду из Холмогорской, уже подала заявление об уходе с работы.

– Я тоже здесь не останусь. – Виктор быстро встал и снова сел. – Вот и надо решать вопрос о доме. Я мог бы прийти один, но тут юридически требуется наше общее согласие.

– Эх, черти молодые, натворили дел! – Барсуков прошелся по кабинету, остановился перед Виктором. – А теперь нашли о чем печалиться – о доме. Да разве ваша беда в том, как быть с домом? Дом – дело пустяковое, его легко построить, а еще легче разрушить. А подумали вы о том, что рушится не дом, а гибнет семья?

– Что семья? Ее, семьи, не было и нет, – тем же осипшим голосом говорила Валентина. – Можете ли вы как председатель и как человек, понять: мы давно стали чужими, мы только живем в одном доме, как живут квартиранты… И я не могу понять: почему суд нас не разводит, почему тянется эта волокита?

– Я не согласен на развод и никогда не соглашусь, – гневно сказал Виктор, не поднимая головы.

– Почему же ты не даешь развод? – спросил Барсуков.

– Не я ей, а она мне изменила… Ты скажи Михаилу Тимофеевичу: изменила?

– Да, изменила! – чистым, окрепшим голосом ответила Валентина. – И не раскаиваюсь.

– У вас же есть сын. – Барсуков озабоченным взглядом посмотрел на Валентину. – Зачем же его лишать отца?

– У моего сына есть отец! – смело сказала Валентина. – А суд все одно нас разведет, потому что самой жизнью мы уже разведены… А дом мне не нужен, и я пришла сюда, чтобы сказать вам, Михаил Тимофеевич, что я на все согласна.

– Меня это не радует. – Барсуков подошел к селектору, нажал кнопку, как бы прислушался к сухому чмокающему звуку. – Илья Гаврилович, я задерживаюсь… Минут через сорок, не раньше… Нет, без меня не езжай. – И снова обратился к Валентине: – То, что ты не все согласна, приносит мне одно только огорчение. Я понимаю: у вас все это личное, семейное. Но как же с ним быть? Вопрос не простой. Ведь оно, это свое, личное, черт возьми, никак неотделимо от не своего, от не личного. «Холмам» нужен врач, а еще больше «Холмам» нужен мелиоратор. Обоих вас я отыскал в Предгорной, пригласил переехать в Холмогорскую, помог устроиться с жильем. Сделано все, что надо: живите и работайте.

– Я уже сказала, мы чужие, как же нам жить? – Валентина с мольбою во взгляде смотрела на Барсукова. – Это вы можете понять?

– Все это я понимаю, – сказал Барсуков. – Но что мне делать, позвольте вас спросить? Себя поставьте на мое место. Поэтому я говорю: отпустить с работы ни того, ни другого я не могу! Знаю, над Валентиной Яковлевной власти я не имею, у нее есть главврач – Петр Петрович Снегов. Но свое мнение главврачу я скажу. Что же касается тебя, Виктор Петрович, то я не нахожу причины для твоего ухода с работы. Помнишь, ты обещал мне создать в «Холмах» свой микроклимат, вот и создавай. Наступает сезон полива пшеницы, а у меня одной только «Авроры» более тысячи га. Мы обязались взять по семьдесят центнеров с каждого гектара, все подготовили, протянули поливные борозды. Вчера впервые поливали «Аврору». Прекрасно! Сколько это стоило труда. А теперь что? «Аврора» останется без дождя? Так, что ли, Виктор Петрович?

– На поливных землях дело налажено, обойдутся без меня, – сказал Виктор.

– Как это обойдутся? Нет, брат, раз взялся, дал слово, то и сдержи его… Как же мне быть без мелиоратора?

– Тогда разведите нас, разъедините! – Виктор развел руками, как бы показывая, как это нужно сделать. – Не то что в одном доме, мы не можем жить в одной станице.

– Я не суд, – ответил Барсуков. – Если суд не находит нужным и возможным…

– Я уеду, и никто меня не удержит. – Валентина смотрела на Барсукова злыми, полными слез глазами. – Ему требуется мое согласие на продажу дома? Я согласна, только избавьте меня…

– Ну зачем же плакать, Валентина Яковлевна? Слезы ни к чему, – говорил Барсуков. – И не надо в таком деле торопиться. Давайте посоветуемся с Дарьей Васильевной. Ее женское сердце к чужому горю чуткое…

Что он еще говорил, Валентина не слышала. По ее омытому бледностью лицу катились крупные слезы, и она, не вытирая их, покусывала нижнюю губу и молчала. «Есть, есть в ней какая-то особенная привлекательность, и понять Ивана Андронова можно, – подумал Барсуков. – А вот как понять Виктора Овчинникова?»

– Михаил Тимофеевич, ни в чьих советах я не нуждаюсь. Обойдусь! Как-нибудь…

Словно от нестерпимой боли, Валентина скосила к плечу голову и опрометью выбежала из кабинета.

Наступило неловкое молчание.

– Что ж теперь? – Барсуков сердито застегнул портфель, вышел из-за стола. – Я тебя спрашиваю, Виктор?

Переступая с ноги на ногу, Виктор кашлянул в кулак, сел и тотчас встал.

– Михаил Тимофеевич, как же с домом? – спросил он. – Честное слово, платить у меня нечем.

– Разве об этом надо печалиться? Жену теряешь, а ты о доме.

– Я давно ее уже потерял…

– Вот это и плохо. – Барсуков остановился возле дверей. – Вот что, Виктор, напиши заявление вместе с Валентиной. Рассмотрим на правлении, может быть, возьмем твой дом на баланс колхоза. В нем мы можем поселить семью, а тебе, одинокому, дам комнату в новом доме. Но предупреждаю: из Холмогорской ты не уедешь, без мелиоратора я не могу. Валентина может уехать, там у них, у врачей, свои порядки. А ты забудь и думать об отъезде!

В приемной Барсуков встретил Казакова.

– Михаил Тимофеевич, в какую сторону? – спросил Казаков.

– В первый зерновой. Поеду посмотрю «Аврору», как она там чувствует себя после полива. – Они прошли к стоявшей у подъезда «Волге», Барсуков приоткрыл дверку. – Алексей Нилыч, что-то не вижу нового дворника. Опять увильнул Евдоким Беглов?

– А-а… – Казаков махнул рукой. – Видишь ли, его казачье высочество не соизволило прийти на работу, не пожелало.

– Ну и шут с ним, с этим казаком. Есть, Нилыч, дело поважнее. – Барсуков проводил взглядом ссутулившегося, выходившего из ворот Виктора. – Сегодня же посмотри дом Овчинникова, прикинь в уме условную цену. Может, придется взять дом на свой баланс.

– Все ж таки разваливается гнездо? Я так и знал…

– Что знал, знал? – сердито спросил Барсуков. – Сделай то, о чем тебя просят, и без этого… без трёпа.

– Понимаю, понимаю… Все будет сделано, Михаил Тимофеевич.

– Да, чуть было не забыл о самом главном. – Барсуков порылся в портфеле, отыскал там какую-то бумагу, потом посмотрел на свои ручные часы. – Часа через два к нам припожалует важная особа.

– Кто таков?

– Анчишин… Сам напросился в гости.

– А, Павел Кузьмич! Милейшей души человек!

– Прохвост, каких мало… Но не об этом зараз речь. – Барсуков передал Казакову бумагу. – Возьми этого Анчишина на свое полное попечение. Надо встретить, угостить, – словом, все как полагается.

– Понимаю.

– В этой бумаге изложены все наши нужды по машинному парку. Анчишину они отосланы еще зимой, уже скоро уборка, а он, как говорится, не мычит и не телится. – Барсуков подумал, пожевал губами. – Что нужно, Нилыч? Во-первых, покажи Анчишину всю нашу технику, особенно старые, к делу уже не пригодные машины. Во-вторых, побывай с ним в мехмастерских. Пусть Анчишин воочию убедится, какие у нас плохие дела с запасными частями. Затем, конечно, Казачий курень. Заранее позвони Конькову, пусть этот куренной приготовит обед. Скажи ему, пусть на угощение не скупится, и чтоб обязательно были свежая рыба и раки к пиву.

– Михаил Тимофеевич, сам в курень заглянешь?

– Нет, нет, только без меня.

– Как же без тебя? Да почему же, Тимофеич?

– Видеть не могу этого Анчишина. – Барсуков взял Казакова под руку, отвел от машины. – Прояви, Нилыч, дипломатию. В курене, за обедом, так, как бы между прочим, покажи наше послание. Добейся от Анчишина твердого слова, пусть скажет, что мы получим и когда получим. Если спросит обо мне, скажи, что меня срочно вызвал Солодов. Да, вот еще что. Будешь провожать гостя, положи ему в багажник… что у нас созрело в парниках?

– Закрасовались первые помидорчики, – ответил Казаков, хитро прищурив левый глаз. – Правда, еще не очень крупные, но красные и на вид прелесть!

Положи ящичек помидоров, черт с ним, где наше не пропадало. – Барсуков помрачнел и, сам того не желая, косым привычным взглядом увидел свою Золотую Звезду. – Только вот что, Нилыч: ранние помидорчики – при условии, что Анчишин даст твердое слово. Если же твердого слова не будет, проводи этого сукина сына безо всего. Понятно?

– Это мне понятно, и без твердого слова Анчишина я не отпущу, – уверенно заявил Казаков, снова хитро сощурив левый глаз. – Вот только жаль, что тебя не будет в курене. Анчишин – это же компанейский товарищ. А как любит застолье! Не уступит любому кавказцу, честное слово! – От радости у Казакова по-кошачьи заблестели глаза. – Как-то в Рогачевской мы близко познакомились. Было совещание, а потом небольшой компанией мы отправились в «Подсолнух». Ну, скажу тебе, этот Анчишин такой весельчак, что куда там! Помирали со смеху! А какие произносил тосты, а какие рассказывал анекдоты! Заслушаешься! Жаль, что не приедешь в курень…

– Было б мне позволено, взял бы я за грудки этого весельчака и любителя застолья да тряхнул бы. – Барсуков скривился, как от зубной боли. – Ну, в общем, Нилыч, действуй. Для меня важнее всего вовремя получить новую технику и запасные части… Да, не забыть бы вот о чем. Запиши, это очень важно. – Барсуков подождал, пока Казаков вынимал из кармана затрепанный блокнот и карандаш, и сказал: – Скоро созреет черешня. Это десятки тонн первосортной и вместе с тем скоропортящейся ягоды. Тут медлить нельзя, иначе останемся в большом убытке. Потребуются специальная тара и грузовики. Кто поможет? Кто выручит? Елизар Афанасьевич Якубович, только он один. Без Якубовича с черешней нам не управиться. Вот поэтому ты сам поезжай к Якубовичу и от моего имени пригласи его в «Холмы». Сперва покажем ему нашу черешневую рощу, вечером – художественную самодеятельность, он это любит! После самодеятельности отправимся в Казачий курень. Я тоже поеду. Угощение сделаем на славу: Якубович – это не Анчишин. Я обязан во что бы то ни стало доставить свежую черешню и в Москву, и в Ленинград, и в Степновск. Насчет самолетов я уже договорился.

– Тимофеич, люблю тебя и уважаю за остроту ума и зоркую дальновидность, – растроганно сказал Казаков. – Ведь лично мне такое, скажу честно, и в голову не могло бы прийти! Хватка у тебя, Тимофеич, хватка! Позавидуешь!

– Не расхваливай, не люблю, да и стараюсь-то не для себя. – И опять Барсуков будто бы и не хотел, а все ж таки мельком все тем же заученным косым взглядом посмотрел на свою Золотую Звезду. – На этой же неделе все устрой так, чтобы Якубович был моим гостем. Понял мысль?

– И понял, и записал, – ответил Казаков, вытирая платком заслезившиеся глаза. – Будет исполнено!

Барсуков пожал Казакову мягкую, тонкую в кисти руку, уселся рядом с Ванюшей, и «Волга» не покатилась, а точно бы поплыла по асфальту.

23

Собираясь пораньше отправиться к Максиму, Даша поднялась до восхода солнца, когда над еще дремавшей станицей держался туман. Она быстро оделась, умылась, перед зеркалом причесала гладкие волосы и, повязавшись косынкой, вышла во двор. Увидев настежь распахнутый гараж и гнедого «Запорожца», стоявшего, как строевой конь, посреди двора, Даша вспомнила, что сегодня было воскресенье и что она обещала мужу и детям поехать с ними на Труновское озеро. Раскорячив босые, голые до колен, волосатые ноги, Николай наклонился над мотором, звеня ключом и что-то там делая. На нем были до смешного куцые, испачканные маслом и пылью брючки, застиранная и грязная майка; лицо, руки, даже рыжая чуприна запятнаны машинным маслом.

– Коля! На кого ты похож?

– А, Даша! Чего так рано поднялась?

– Схожу к Максиму.

– А ехать на озеро?

– Успеем. Я же знаю, раз ты занялся своим скакуном, то провозишься с ним часа три, не меньше. Да и девочки пусть сегодня поспят. Я вернусь быстро, позавтракаем и уедем.

– Приглашай Максима с семьей на озеро.

– Хорошо бы. Но как мы уместимся на твоем шарабане?

– Сделаю два рейса. Тут близко… Даша, а чего ты вдруг собралась к Максиму?

– Есть к нему дело… Важное дело, – добавила она.

– Хоть сегодня, в воскресенье, поживи без своих важных дел.

– Не могу. Дело-то у меня к Максиму не только важное, а и особенное.

То важное, особенное дело, с которым по еще пустынной, овеянной утренним холодком улице Даша спешила к Максиму, касалось Барсукова. По дороге она невольно вспомнила, как однажды на заседании парткома, выступая с обвинением Барсукова в том, что в «Холмах» он стал единоначальником, что ни с чьим мнением не считался, она сказала:

– Ты не председатель, а директор!

Барсуков посмотрел на нее ласково и с такой снисходительной улыбкой, с какой взрослые смотрят на своих рассерженных детей, и она, разумеется, не знала, что он думал в эту минуту. «Даша, а ты все такая же красивая, по-прежнему мила и даже гневом своим радуешь меня, – думал он. – Я нисколько не обижаюсь, и это потому, что я все еще люблю тебя и мне всегда приятно и смотреть на тебя, и слушать твой голос»…

– Называй меня как хочешь, только не мешай мне, – ответил Барсуков.

Члены парткома поглядывали на Дашу, пожимали плечами, не понимая, как же можно такое говорить о Барсукове. После заседания они остались одни, и Барсуков сказал:

– Видишь, Дарья Васильевна, члены парткома тебя не поддержали, они были удивлены. А почему? Да потому, что твоя критика ничего не дает, ею, как говорится, сыт не будешь. Нужны хлеб, мясо, молоко, а не разговорчики. «Холмы», как тебе известно, план по продаже сельхозпродуктов перевыполняют из года в год. Холмогорцы живут обеспеченно, зарабатывают хорошо, станица преобразилась. Чего еще нужно? И ежели что-то у меня получается не так, как тебе хотелось бы, ежели я даже допускаю, как ты посмела выразиться, какие-то ошибки, то это я, извини и пойми меня, делаю не ради личного удовольствия, ибо, как совершенно справедливо говорил поэт, кроме чисто вымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо. – И тут же, самодовольно улыбаясь, тем же косым взглядом заметил на своей груди блеск золота. – Так в чем же, Дарья Васильевна, моя вина? Я ее не вижу!

– Очень плохо, – спокойно ответила Даша. – Видно, что-то у тебя со зрением…

Был у нее еще один, более продолжительный разговор с Барсуковым. Как-то поздно вечером, когда дети уже спали, он неожиданно заявился к ней в дом, веселый, в отличном настроении. Даша раскинула льняную скатерть на круглом столе, собираясь угощать гостя чаем, поглядывала на экран телевизора – охотник с ружьем и собакой пробирался по лесным зарослям – и не переставала думать, что так, без причины, Барсуков не пришел бы. Что-то привело его сюда. А что? Она не знала. Она попросила Николая поставить на плиту чайник, принесла посуду, вишневое варенье в высокой вазе.

– Даша, может, обойдемся без чаепития? Ведь я пришел к тебе по делу.

– Знаю, без дела не пришел бы. Но ведь можно поговорить о делах и за чашкой чая. Или что, снова начнем ругаться?

– Ну что ты, Даша, зачем же нам ругаться?

– Михаил, спиртного не предлагаю, знаю, что не употребляешь. Между прочим, для председателя этот фактор весьма положительный.

– Ну, спасибо, что знаешь и ценишь хоть это мое положительное качество! – весело сказал Барсуков. – Да, Николай, чуть было не забыл… Есть важная новость!

– Какая?

Николай поставил на стол вскипевший чайник и приготовился слушать.

– В самые ближайшие дни будут у меня и запасные части, и комбайны «Нива» и «Колос», и три колесных «Кировца», и двенадцать грузовиков, и даже два «Москвича» – раздобыл специально для начальников зерновых комплексов.

– А я недавно ездил в Рогачевскую, со мной и говорить не стали, – сказал Николай. – Как тебе это удалось?

– Сумел… Дарья Васильевна, не смотри на меня так строго. Да, да, я не скрываю, был у нас Анчишин, возили его в курень, угощали. Если бы можно было, я не подпустил бы его и к станичной околице. Поставил бы на холмах пушку и палил бы по Анчишину. Но нельзя! Мне нужны машины и запасные части, а без Анчишина получить их не могу. Вот положеньице: ненавидишь, а люби!

– Сам возил Анчишина в курень? – спросила Даша.

– Не дождется! – Барсуков прошелся по комнате, заложив за спину руки, молодой, стройный. – По куренным делам у меня есть большой мастер – Алексей Нилыч. Это его старания.

– Ну, садись, Миша, к столу.

– Я вас оставлю, – сказал Николай и незаметно подмигнул Даше, говоря этим, что он тут лишний. – Схожу к соседу – у него телевизор что-то барахлит. Может, починю.

– Мой Коля все умеет, мастер на все руки, – сказала Даша, когда Николай ушел. – Бери, Миша, варенье. Вишня из собственного сада.

– Варенье из вишни, сознаюсь, давняя моя слабость. В детстве, помнишь, мать, Анна Саввична, по воскресеньям ставила перед нами вот такую же вазу с вишневым вареньем. Никогда не забуду! – Барсуков положил в рот сочную ягоду и от удовольствия закрыл глаза. – Очень вкусно.

– Ну, так что у тебя, Михаил?

– Все то же… Не понимаю, не могу понять твои кавалерийские наскоки… Не улыбайся, Даша, ничего веселого в этом нету. – «Вот точно так, помню, ты улыбалась еще тогда, когда была школьницей, – невольно подумал он. – Улыбалась и позже, когда мы стояли на берегу Кубани, прощались с станицей и мечтали о будущем, и мне эта твоя улыбка так знакома и так мила, и эти ямочки на щеках»… – Даша, мы росли вместе, – заговорил он, – под одной крышей и в одной семье и теперь волею судьбы впряжены в одну телегу. Вот и везти бы нам эту телегу мирно, спокойно. А ты бунтуешь, обвиняешь меня в каких-то грехах… Прошу тебя, скажи, как сестра брату: в чем же моя вина?

– Я говорила тебе, и не раз… Да ты пей чай, а то остынет… Скажу еще чистосердечно, по-дружески: Миша, я хочу тебе помочь. Ибо если я не помогу, не сумею, то уже никто тебе не поможет, и ты можешь кончить очень плохо.

– Угрожаешь?

– Зачем же… Просто говорю.

– Хорошо, давай спокойно разберемся. – Барсуков надолго задумался и к чаю не притрагивался. – Я и ты живем одной и той же заботой: сделать жизнь в станице как можно лучше – и материально, и культурно. Ведь так же, Даша?

– Так… А что дальше?

– Забота о благе холмогорцев – иного желания лично у меня не было и нет. Но, по-твоему, в «Холмах» я единоначальник, этакий холмогорский диктатор, и в этом, как ты полагаешь, состоит моя главная беда. Так ли это? Обратимся к фактам. Кто я? В прошлом сирота, мой отец погиб на войне. Я получил высшее агрономическое образование и вот уже десять лет руковожу «Холмами». Так что же я? Бюрократ? Недоступный для людей чиновник? Или деспот? А может быть, я не умею вести хозяйство? Разве у меня нет прибылей? Разве «Холмы» в чем-либо отстают? Не улыбайся, а отвечай…

– Ну что ты понес? Конечно же ты не бюрократ и не деспот. – Даше трудно было удержать улыбку. – И хозяин заботливый – это все знают.

– Чего же еще хочешь от меня? Я не корыстолюбив, и больше всего пекусь о других и меньше всего о себе, – тем же твердым голосом продолжал Барсуков. – Но я, верно, единоначальник, и это, как я считаю, хорошо! «Холмы» хозяйство крупное, многоотраслевое, каждый день от меня требуются оперативные решения, и я не только их принимаю быстро, без проволочек, а и быстро, оперативно претворяю в жизнь. Так что в этом плохого?

– А приезд Анчишина?

– Так ведь жатва на носу, не могу же я сидеть сложа руки! Наступает самая горячая пора – уборка хлеба, и тут потребуется еще более твердая рука единоначальника, то есть человека, который не за страх, а за совесть принимает на себя, как командир в бою, всю полноту ответственности. Что в этом плохого?

– Плохо то, что ты поставил себя над всеми… Вот и сейчас все «я», «мне» да «мое». Зачем? Почему бы не «мы», «нам», «наше»?

– Знаю, знаю свой грех… Но ведь дело-то не в словах!

– Почему не проводишь заседания правления?

– Разговоров у нас, Даша, и так предостаточно – и на заседаниях парткома, и профкома, и комсомола, и всяких комиссий. Хорошо, что хоть я не отрываю людей от дела. – Барсуков совсем забыл, что перед ним стоял стакан с уже остывшим чаем. – Как ты не можешь понять, Даша, что «Холмы» – это предприятие и что моя задача состоит не в том, чтобы устраивать дискуссии, а в том, чтобы осуществлять оперативное руководство и давать стране как можно больше сельхозпродуктов, что я и делаю.

– Уже слышала.

– Послушай еще! И ответь на мой вопрос: как же я добился высоких показателей в полеводстве и в животноводстве? Как же мне удалось сделать Холмогорскую такой, какая она есть сейчас? С помощью заседаний или без оных? Каждый год «Холмы» продают государству тысячи тонн зерна, мяса, молока, шерсти, более миллиона штук яиц, и все это делается без дебатов и без прений… Между прочим, в том году, когда за рекордный урожай пшеницы я был награжден вот этой звездочкой, – Барсуков слегка наклонил чубатую голову и правым скошенным глазом уловил отблеск червонного металла на лацкане своего пиджака, – да, так вот, к твоему сведению, в том самом высокоурожайном году я не провел ни одного заседания. Стало быть, заседаний не было, а урожай был, и какой! Так что же в этом плохого, спрашиваю?!

– Печаль-то моя не об этом.

– О чем же она, твоя печаль? Говори.

– Все о том же, о Михаиле Барсукове… Не бюрократе и не деспоте. Боюсь, как бы этот добрый, заботливый хозяин не превратился бы в этакого новоявленного работодателя. Дескать, я даю холмогорцам хорошо оплачиваемую работу, забочусь об их материальном благополучии, благоустраиваю станицу. Чего же им еще надо? Так?

– Если холмогорцы живут в достатке, если я забочусь…

– Погоди, – перебила Даша. – Ведь ты не один заботишься об урожае, не один благоустраиваешь станицу, и не одного тебя беспокоит, чтобы холмогорцы хорошо зарабатывали и могли бы построить новый дом или купить «Жигули». – Белым, согнутым подковой гребнем Даша причесала и заколола волосы. – И совершенно ни к чему уверяешь себя и других, что «Холмы» предприятие. Нет, Михаил, «Холмы» – это сельхозартель со своим примерным уставом и своими демократическими порядками, и забывать тебе об этом нельзя.

– Теперь начнешь корить за Казачий курень? Но если разобраться…

– Разбираться-то нечего, все и так ясно, – решительно перебила Даша. – И Казачий курень не причина, а следствие. Причина же – ты, Михаил Барсуков, и в первую очередь следует говорить не о курене, а о тебе. Нельзя в угоду одному человеку тысячи людей устранять от правления своей сельхозартелью. В этом отношении тебе бы надо поучиться у нашего соседа – Василия Васильевича Харламова.

– У Харламова учиться я не буду.

– Это не делает тебе чести… Если бы ты мог посмотреть на себя со стороны, ты бы понял…

– Нечего мне смотреть на себя со стороны!

«Нет, видно, слова мои были ему не понятны, и увидеть себя со стороны так, как вижу его я, он уже никогда не сможет. Так что же делать? Поговорю с братом, может, он что посоветует», – с этими мыслями Даша и вошла во двор Максима.