Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

24

Уютный, не по-крестьянски опрятный двор Максима с квадратными плитами, лежавшими от калитки до крыльца, с темными шатрами виноградника, с цветами и деревянным столиком под развесистой вербой нравился Даше давно, а сегодня, когда она увидела этот зеленый двор перед восходом солнца, он понравился ей еще больше. На что ни смотрела, всюду видела хозяйскую заботу, казалось, что Максим только тем и занимался, что наводил чистоту в своем дворе. Нравился невысокий штакетник, окрашенный в зеленый цвет и обсаженный кустарником, и столбики ворот, и калитки, увенчанные, как шляпками, разными дощечками. По обе стороны дорожки кустилась смородина, дугами поднималась виноградная лоза. От виноградника вела дорожка – уже без плит, посыпанная песком, – в сад и на огород. «Любит мой братушка чистоту и порядок, – подумала Даша, – Такой станичный двор хоть показывай на выставке»…

На веранде распахнулось окно, и Настенька, еще в ночной рубашке, непричесанная, увидев Дашу, крикнула:

– Максим! Погляди, кто у нас! Даша пришла!

– Красиво живете, Настенька, – сказала Даша, обнимая подбежавшую Настеньку. – Как на курорте!

– Это старание Максима и Васи.

Максим поздоровался с сестрой, сказал:

– Рано заявилась, Даша. Я еще не брился и не умывался.

– Ничего, и так красивый, – сказала Даша. – Верно, Настенька?

– Когда умоется и побреется, то будет еще красивше, – смеясь, ответила Настенька.

– Рад, очень рад видеть тебя, Дарьюшка, в своем доме, – сказал Максим. – Прошу, присаживайся к столику под вербой. А в винограднике у меня есть особенная беседка. Для важных гостей.

– Значит, мы посидим в беседке.

– Даша, у тебя дело ко мне?

– Даже два. Первое – приглашаю всех поехать с нами на озеро. Поедемте, а?

– Не поместимся в «Запорожце».

– Николай сделает два рейса. Так что, согласны?

– Как ты, Максим? – У Настеньки счастливо заблестели глаза, и Максим понял, что ей хочется поехать на озеро. – Я согласна.

– А что? Поедем, порыбалим, – пробасил Максим. – Говорят, там серебряные карпы сами выскакивают на берег… А второе дело? – спросил он.

– Требуется твой совет.

Настенька разбудила Васю и Олю, и они, узнав о поездке на озеро, наспех умылись, приоделись и, отказавшись от завтрака, побежали к дяде Коле. Пока Максим брился и умывался, Настенька готовила в дорогу харчи: в кладовке взяла кастрюлю для ухи, с огорода принесла пучок зеленого лука и петрушки, в полотенце завернула буханку хлеба. Тем временем ко двору подъехал Николай, и Даша сказала ему, чтобы сперва отвез Настеньку с детьми, а уже потом ее и Максима. Повязанная косынкой, в ярком платье, Настенька села рядом с Николаем, на колени посадила Олю, сзади уместились Люда, Шура и Вася, и проворный «Запорожец» укатил по заросшей бурьяном Беструдодневке так быстро, словно понимал, что ему сразу же нужно было возвращаться в станицу. Когда «Запорожец» скрылся, Даша и Максим вернулись во двор и, не уговариваясь, молча направились в ту самую особенную беседку, что пряталась за листьями в глубине виноградника.

День уже разгорался, сухой, теплый, а в винограднике все еще было прохладно и сыро. Листья нависали зеленым шатром, сквозь них просачивались лучи выглянувшего из-за дома солнца. Максим уселся рядом с Дашей, и по тому, как он сочувственно посматривал на нее и, опираясь локтями о столик, приготовился слушать, она поняла, что брат догадывался о цели ее прихода. И она, ничего не утаив, рассказала и о тех мыслях, которые не давали ей покоя, и о том, что именно не нравилось ей в Барсукове, и о последнем разговоре с ним. Внимательно слушая, Максим сорвал виноградный лист и, покусывая черенок, искоса поглядывал на сестру. Когда Даша умолкла, он положил лист на стол и начал рассматривать на нем красноватые прожилки, как будто в них видел что-то для себя важное.

– Самый простой и самый верный совет – партком, – сказал он, не отрывая взгляда от листа. – Вынеси на партком вопрос о Барсукове и взгрей как следует.

– Видишь ли, взгреть, как ты говоришь, можно бы. Но нужно ли? – Теперь уже и Даша, наклонившись, рассматривала прожилки на виноградном листе, словно бы хотела что-то прочитать на нем. – Если бы это был не Михаил… Михаила я знаю с детства, он же совсем не такой, каким хочет казаться, да и натура у него такая, что рубить сплеча нельзя.

– А что можно?

– Необходимо, как говорится, подобрать ключи. Но как?

– Порекомендуй поехать в «Россию», пусть бы посмотрел, как там ведется хозяйство, как Харламов обходится, к примеру, без Казачьего куреня. Мне кажется, что Барсукову как раз и недостает харламовской школы.

– Не поедет он в «Россию» – посчитает для себя унижением. – Даша подняла голову и удивилась: весь виноградник был залит солнцем. – Как бы сделать так, чтобы без поездки в «Россию» и без взгрения на парткоме Барсуков увидел бы себя и свои промахи. Но как этого добиться? Вот я и пришла к тебе…

– Может, подобраться к нему с тыла? – спросил Максим, улыбаясь и с еще большим вниманием рассматривая прожилки на листке. – Подойди оттуда, откуда он тебя не ждет, и возьми не силой, а умением.

– Как? Что предлагаешь?

– Пошли к нему колхозных гвардейцев. А что? Не улыбайся, именно гвардейцев! Для беседы…

– Ты пойдешь?

– Не гожусь. Кто я для Михаила? Сверстник, токарь, вместе росли – и все. А ты подбери людей пожилых, знатных, да чтобы они сумели сказать веское слово. Нужны настоящие гвардейцы!

– Кого же, по-твоему, следовало бы послать?

– Ну, прежде всего нашего батю. Он взрастил Михаила, сам герой войны и герой труда, знатный механизатор – авторитет непререкаемый. Затем Андрей Саввич Андронов, в станице он самый справедливый из всех справедливых и самый честный из всех честных. Я знаю, Михаил очень уважает Андрея Саввича. Третьим советую взять Кузьму Яковлевича Нечипуренка, лучшего слесаря, так сказать, представителя рабочего класса. Ну как, принимаешь мой совет?

У ворот послышался шум мотора, и вскоре в калитки появился Николай.

– Хорошо, на озере мы об этом еще поговорим, – ответила Даша.

– Вот и я! – крикнул Николай. – Быстро обернулся? Даша, а какое удачное мы выбрали место! Берег отлогий, зарос травой, по одну сторону камыши стоят стеной, по другую – курчавится лесок. Я уже заезжал в курень, повидался с Коньковым. Он обещал моторку.

– Зачем она нам? – спросила Даша.

– Детей покатаем и рыбы наловим. Самые крупные карпы водятся на средине озера… Ну, прошу, садитесь в машину, не мешкайте. А денек-то какой выдался! Тепло, на небе ни тучки!

Даша села рядом с мужем, «Запорожец» быстро набрал скорость. Сожалея о прерванном разговоре, Даша повернулась к сидевшему сзади Максиму и сказала:

– Гвардейцы… В этом что-то есть.

– Только их необходимо как следует подготовить.

– Постараюсь.

– Вы о чем? – спросил Николай.

– О делах, – ответила Даша.

– Оставьте в покое свои дела, едем же отдыхать.

Через неделю Даша вошла к Барсукову и сказала:

– Михаил, принимай гвардейцев.

– Ты о чем? – Барсуков пожал плечами. – Какие еще гвардейцы?

– Свои, холмогорские.

– Делегация, что ли? Кто такие?

– Андрей Саввич Андронов, Кузьма Яковлевич Нечипуренко и наш батя. Меня попросили договориться о дне приема.

– Что у них? Жалоба? Или насчет холмов?

– Не жалоба и не насчет холмов. Хотят поговорить.

– Пусть приходят в среду с четырех часов.

– Я прошу принять их не в среду, а завтра.

– Ну, если ты просишь… – Из нагрудного кармана Барсуков достал блокнот и начал перелистывать. – Завтра вторник. Попробую отыскать окошко для гвардейцев. Так, так… вторник. На двенадцать я пригласил твоего Николая и заведующего мастерскими. Разговор затянется. В четыре меня ждут на птицеводческом комплексе. Там задержусь допоздна. А вот утром я свободен. – Он что-то пометил карандашом. – Вот я и приму гвардейцев рано утром, часов в шесть.

– Я им передам, – сказала Даша. – Во вторник в шесть утра.

25

Никита Андронов издавна любил поговорку «Своя рубашка ближе к телу», – любил потому, что видел в этих немногих словах глубокую и важную для себя житейскую мудрость. Первый раз он услышал эту поговорку давно, когда еще был школьником. Как-то летом Никита вместе с соседским пареньком Яшей удил на Кубани рыбу. Домой вернулся веселый, принес десятка два пескарей и четыре голавля, почему-то нанизанных не на один, а на два кукана. Бабушка Васюта взяла рыбу и не спросила, почему внук принес два кукана. Никита сам ей сказал, что один кукан его, а другой Яшин. «Когда Яша ходил за червями, я перепрятал в воде его кукан, и Яша подумал, что рыба уплыла. Долго он искал свой кукан, бродил по воде, а я молчал»… Бабушка Васюта потрепала внука за вихрастый чубчик и сказала: «Да, славная рыбешка, зараз я ее поджарю на сливочном масле. – Потом приласкала Никиту и добавила: – Известно с незапамятных времен, что своя рубашка ближе к телу. Завсегда так было, и завсегда так будет».

Бабушки Васюты давно нет на свете, а сказанные ею слова как запали юнцу в душу, да так там и остались; иногда Никита даже слышал тихий бабушкин голос: «Завсегда так было, и завсегда так будет». И вот что интересно: тогда, в детстве, поговорка «Своя рубашка ближе к телу» понравилась ему только потому, что слова в ней звучали как-то по-особенному, непривычно, и ему казалось, что придумать их могла одна его бабушка и никто другой. Значительно позже, когда Никита вырос, стал шофером, а затем женился и обзавелся своим домом, эти слова нравились ему еще больше, и он не раз на практике убеждался, как же, оказывается, права была бабушка, потому что все свое всегда было тебе и ближе, и родней, и дороже. Еще позже, став уже отцом семейства, Никита начал сомневаться: нет, не могла же, в самом деле, старая неграмотная женщина сама придумать такую важную по смыслу и очень понятную всем поговорку. Наверное, бабушка Васюта от кого-то ее слышали, Тогда от кого же? Кто тот умный человек, что простыми, до сердца доходящими словами сумел сказать так много о том, о чем все эти годы думал и чем жил он, Никита Андронов?

Мысленно Никита все чаще и чаще от поговорки переходил к известным ему жизненным фактам, примерял слова к делам своим и своих знакомых и близких, сравнивал их со своим двором, домом и всякий раз убеждался в том, что каждый человек, оказывается, живет на земле не вольной птицей, не сам по себе и не так, как ему вздумается, а по каким-то своим, им самим установленным законам и правилам. Так, если говорить о нем, о шофере Никите Андронове, то для него и наивысшим законом и приемлемым правилом было и, наверное, навсегда останется именно правило своей рубашки. «А что? Прекрасно! Мне такое правило сильно по душе, – говорил Никита сам себе. – А почему же оно, это мое правило, не по душе моему бате? Выходит, у сына одни законы, а у отца другие, выходит, моя рубашка льнет к моему телу, а рубашка отца к телу вовсе не притрагивается. Батя у меня такой честный да справедливый, что уже и ехать дальше некуда, от своего готов отказаться. Меня вызвал, поучал, грозился, накачку делал, а у меня все это летит мимо ушей… Потому как его жизнь для меня не подходит, это надо быть дураком, чтобы не видать, где свое, а где чужое… Или вот у моего родича Максима Беглова, тоже законы не такие, как у меня, Максим тоже мудрит. Двор у Максима чистенький, красивый, нету ни скотиньего запаха, ни собачьего лая. Дорожка от порога до калитки уложена плитками, цветочки, телевизор, книжки, газетки… Вот и получается: моя рубашка, можно сказать, сама так и прилипает к моему телу, а у Максима ее ветром раздувает. Пример простой и весьма наглядный: я и Максим – мы двоюродные братья, сверстники, родились и выросли в Холмогорской. Вместе ходили в школу, вместе вступали в комсомол, да и зараз оба мы состоим в партии. Казалось бы, вылупились из одного гнезда, чего же еще! Ан нет, птицы мы разные, а потому и на текущую жизнь глядим не одинаково. А почему мы разные? Почему на окружающую жизнь смотрим не одинаково? Да все потому же, что те самые рубашки у нас разные. Берем пример глубже: вся моя жизнь находится тут, в моем дворе. Все, что нажил, – мое, и оно меня радует, и опять же радует потому, что оно мое. А что у Максима? У него ведь тоже имеется двор. Только это не домашность, и этакая дачка для благородного человека. В своем дворе Максим только отдыхает от трудов праведных. По всему двору развел цветочки, на шестах поднял скворечники, насажал виноградников. Мне видно через забор: придет с работы, возьмет газетку, читает, а вечером у телевизора наслаждается культурой. Никаких тебе домашних забот. Все его дела и помыслы там, в мастерской, и через то нету у него ни одного лишнего рубля: что заработал по сдельной оплате на токарном станке, то и твое. У меня, к примеру, к столу есть все, и оно не купленное, а свое, садись и ешь хоть до отвала, и есть, что в запасе, а у Максима на столе все из магазина. Вот и приходится задумываться: так почему же даже в том, чтоб кормиться, промежду нами установилось такое различие? Почему? Вот она в чем, закавыка Попробуй разгадай. Может, потому разъединило нас различие, что про ту свою рубашку, что постоянно льнет к своему телу, Максиму ничего не известно, а мне известно, оттого-то и живу я обеспеченнее, нежели все прочие мои соседи, и чем плотнее свое, родное притуляется к тебе, тем становится радостнее жить. Эта-то радость Максиму неведома, и в этом и состоит суть его беды»…

Всякий раз, размышляя о Максиме Беглове, Никита незаметно переходил к своему двору, к тому, что уже нажил в этом дворе и что наживет еще в будущем, и к своей сладкой и одному ему (в этом он был уверен) известной радости. Иногда же Никита как-то вдруг начинал мрачнеть. В такие минуты он обычно думал о том, что является шофером автопарка колхоза «Холмы» и что он такой же, как и Максим Беглов, член партии. От этой мысли он злился, багровел, ему становилось не то что совестно, а как-то неловко, вроде бы не по себе, и он старался думать не о том, что отличает Никиту Андронова от Максима Беглова, а о том, что их сближает и даже роднит. К примеру: партийные собрания Никита посещает так же регулярно, как и Максим, и, как Максим, своевременно платит членские взносы; так же как и за Максимом, по работе за ним нет никаких провинностей, а к тому же они еще и родичи, – и после этого и зло, и эта холодящая, похожая на стыд неловкость быстро проходили, и на сердце у него становилось тепло и покойно.

Иногда он сознавался сам себе, что давно уже не любил Максима. Почему – не знал, а не любил. Просто неприятен был ему этот человек. Встречаясь с ним, он смотрел на Максима и видел в нем не двоюродного брата и не соседа, а своего недруга. Ему не хотелось ни говорить с ним и тем более думать о нем, а мысли как-то сами по себе обращались к Максиму, и случалось это часто. И сегодня рано утром, поставив грузовик на ремонтную яму, чтобы заменить в картере масло и осмотреть тормозные колодки, Никита отправился домой, – ремонтники сказали, что машина простоит на яме до вечера. В отличном настроении Никита шел по Беструдодневке, и нарочно думал о своем, хорошем, о том, что в субботу из Степновска приедут за кроликами, а в голове опять он, Максим Беглов. Вспомнилось, как однажды (это было зимой) они возвращались с работы и случайно встретились. Чтобы не идти молча, Никита сказал, что у него совсем нет времени для посещения политкружка, а секретарь партбюро требует посещать этот кружок два раза в неделю.

– А у тебя, Максим, есть свободное время?

– Ты о чем спрашиваешь? – Максим остановился и с удивлением посмотрел на Никиту. – Как это так – нету времени? Нет, вижу, тут вопрос не в том, что у тебя нету свободного времени.

– В чем же?

– В том, что этот кружок тебе не нужен.

– Это как же мне, братуха, понимать твои обидные слова?

– Так и понимай. Ведь живешь же для себя, все, что делается вокруг, для тебя безразлично. Одно тебя тревожит – твой двор и то, что во дворе, а потому и нету у тебя времени для кружка.

– Да ты что, шутишь?

– Говорю совершенно серьезно. Нажива – вот твоя беда.

– Ну и шутник же ты, Максим, ей-ей шутник! – Никита показал толстые, с загрубевшими пальцами ладони. – Погляди! Мозоли – это что? Бывает, что сутки не встаю из-за руля. Значит, кто я? Труженик, вот кто!

– Верно, за рулем ты труженик, а вот в душе у тебя сидит собственник. Ты же весь, со всеми потрохами, врос в свое подворье. Все богатеешь. Свиньи, куры, кролики. Вот и нету времени для политкружка.

Никита молчал, думал, что же ответить. Максим поравнялся со своей калиткой, открыл ее и, не взглянув на Никиту, словно его и не было рядом, ушел в свой двор.

Все же дома он старался не думать о Максиме, было не до него. Сперва Никита заглянул в свинарник; там на соломе валетом лежали, тяжело посапывая, два кабана с белыми широкими спинами, готовые, откормленные, – первосортную свинину можно было хоть завтра отправлять на базар. «Да, ничего, подходящее будет мясцо, так что хорошую цену можно брать спокойно, не кривя душой». Он подумал еще и о том, что не следует отправлять на базар двух кабанов одновременно, ни к чему, не по-хозяйски. Необходимо сделать так: вот этого кабана, что подлиннее и в спине пошире, хорошо бы продать через недельку, а со вторым подождать до осени, приладив к нему в сажок подсвинка. Затем, не спеша проходя мимо клеток, Никита любовным хозяйским глазом осматривал кроликов. Все они имели отличную упитанность и смотрели на своего хозяина веселыми, несколько косившими, зайчачьими глазами. Нравились ему эти забавные, пушистые и удивительно белые зверьки, с длинными, настороженно поднятыми ушами. Их было много, они садились на задние лапки, словно бы подмигивали Никите, он улыбался им, и на сердце у него было тепло и покойно. «Превосходный товар жареный кролик в сметане, кушанье первый сорт, а шубки, шубки какие, черт! А вот только существа вы слишком нежные, и сам я убивать вас не могу, душа не лежит к этому смертоубийству»… Так, обойдя весь двор и потрепав вздыбленную шею кобеля, Никита наконец вошел в дом, помыл руки и уселся за стол. И снова одолевали мысли о Максиме, и не хотел, а думал о нем, и оттого мрачнело, хмурилось лицо, а в глазах тоска. На вопрос Клавы, почему он такой невеселый, ответил:

– Чему радоваться-то? В голову лезет черт знает что.

– Или опять с Максимом повстречался?

– Ни с кем не встречался. Налей-ка чаю, да позаваристее.

– А завтракать?

– Что-то нету желания… Вот чаю выпью с охотой.

Клава принесла стакан чаю, сахарницу и подсела к столу. Никита любил пить чай вприкуску, отхлебывая из стакана, искоса поглядывал на Клаву и еще больше хмурился. Не нравилось ему, что жена у него худенькая, щуплая, с тонкими, жилистыми руками. И лицо у нее не то что бледное, а какое-то пепельное, и в покорных ее глазах давняя, устоявшаяся печаль. А ведь до замужества Клава была и красивая, и статная, и румянощекая, бывало, пройдет по станице, а парни выходят на улицу, чтобы взглянуть на нее. Выходил и Никита, любовался Клавой, и так она ему тогда понравилась, что осенью к сестре Клавы Надежде пришли отец и мать Никиты и на расшитом крупными цветами рушнике принесли свежеиспеченную паляницу (Клава лишилась своих родителей, когда была ребенком). В первые годы замужества Клава расцвела еще ярче, особенно после родов – родилась двойня, Витя и Петя. И вот прошло много только десять лет, а перед Никитой сидела совсем другая Клава, некрасивая, болезненная, и почему-то ее левое плечо, узкое и худое (сквозь кофточку проступала ключица), опускалось вниз. «Или она заболела, или что-то тяжкое у нее на душе – не поймешь, – думал Никита, позвякивая ложечкой в стакане. – Вянет, как подрубленное дерево, смотреть на нее больно… Вот и приходится, хочешь не хочешь, искать бабу на стороне»…

– Клавдия, гляжу на тебя и удивляюсь, – сказал Никита. – Не пойму, отчего вид у тебя такой сильно квелый? Исхудала, на лице у тебя нету ни радости, ни довольства.

– Трудно мне…

– Отчего тебе трудно? Разберемся в этом вопросе. Живешь ты в своем доме полной хозяйкой, пища у нас, слава богу, добротная, на столе завсегда мясо и все прочее…

– Что-то в сердце у меня колет, иной раз дышать не могу.

– Чего бы ему колоть, сердцу-то? Ты же еще молодая…

– Не знаю… И что-то плечо у меня вот тут. – Клава скривилась и склонила голову к левому плечу. – Тоже болит, руку нельзя поднять.

– Удивительно! Отчего бы ему болеть? Может, ненароком, что-то тяжелое подняла?

– Кто его знает, болит – и все… Трудно мне одной управляться по хозяйству. Может, взять в подмогу какую женщину?

– Это что же – нанять? – удивился Никита. – Держать в доме батрачку? Так я тебя понял?

– Не батрачку… Но надо же как-то… облегчить…

– Сам вижу, что надо, да нельзя. – Никита отодвинул стакан с недопитым чаем. – Тебе известны те порядки, каковые существуют в нашей жизни? Нынче никто не имеет права пользоваться чужим трудом. Так что и мы с тобой обязаны обходиться своими силами, без найма. Думаю, что это тебе понятно. Есть еще вопросы?

– Нету… Только одной мне трудно… не под силу.

– А кому нынче не трудно, кому? Всем трудно, всем. Думаешь, у меня за рулем курорт? – Никита смотрел на жену с жалостью и с упреком. – Клавдия, ты мало ешь, через то и силенка в тебе ослабела. А оттого, что силенка стала слабая, заболело и плечо. Надо больше потреблять жирной пищи. – И тут же Никита подумал: «Катюша, вдовушка из Подгорного, не баба, а налитое яблоко. Посадить бы ее рядом для наглядности… Нет, не повезло тебе, Никита, с женою, немощная она, болезненная, через то и приходится заглядывать на хутор Подгорный… А тут, как на беду, еще и плечо заболело, руку не может поднять… Молодая еще, а сердце у нее уже больное»…

Клава молчала, и Никита видел, как застаревшая тоска в ее глазах замутилась слезами. Он наскоро допил остывший чай, вышел из-за стола, закурил.

– Ну, хватит о болезнях, поговорим о делах. До сдачи кролей осталась неделя, их надо готовить к отправке. – Никита курил и прохаживался по комнате. – Я их только что осмотрел, зверьки отличные! А как у нас с молодняком? Будет чем заполнить пустые клетки? Ежели своих не хватит, то можно купить десяток или два у Гаврилиных. У них прекрасное маточное поголовье и крольчата всегда есть в излишке.

– Молодняка и своего хватит, – ответила Клава, и слезы мелкими капельками рассыпались по щекам. – Обойдемся без Гаврилиных.

– Вот и прекрасно, лучше обходиться без Гаврилиных! – Никита с доброй улыбкой наклонился к жене, концом косынки вытер ее щеки. – А вот плакать тебе не надо. Слезы ни к чему… И кабаны у нас – я тоже подходил к ним – хорошие, можно сказать, прекрасные кабаны! Лежат, как господа, на мягкой соломе, чистые, холеные. И на кролях и на кабанах я вижу старание. А чье оно, это старание? Твое оно, Клава. И не плакать тебе надо, а радоваться, черт!

– Эх, Никита, Никита, о чем говоришь! Да я уже давно позабыла, что оно такое – радость.

– Это почему же так? Непонятно. – Никита подошел к окну, поправил занавеску. – Живем мы, как говорится, слава богу, безбедно, в станице люди мы не последние. Все, что человеку требуется, у нас имеется, и все, что мы имеем, с неба к нам не свалилось, своим трудом нажито. У нас подрастают два сына, и мы, как родители, об ихнем благополучии заботимся, чтоб и они жили в достатке. В этом и есть наша радость.

– Сыновья не тянутся к нашей жизни.

– Еще глупые, что они смыслят.

– Витя как-то спрашивал: зачем нам столько кроликов?

– Ничего, подрастет, все поймет.

– А вчера пришли со школы, накормила их. Вижу, что-то оба надутые, молчат, – продолжала Клава. – Петя не смотрит на меня, опустил голову, а Витя – он побойчее – спрашивает: «Мама, это правда, что наш батя хоронит деньги в кубышке?»

– Так и спросил? Чертенок! И что ты ответила?

– Сказала, что неправда.

– И откуда им, стервецам, такое известно?

– Говорят, что в школе слышали от мальчишек. – Клава с жалостью, влажными глазами смотрела на мужа. – Никита, чтоб люди не болтали, не держи деньги дома, положи их от греха на книжку. Сколько же им храниться под периной?

– Пусть полежат, хлеба не просят.

– Купил бы что-нибудь. Люди покупают…

– Что покупают? Барахло, да?

– Вон зоотехник Анастасьев недавно заимел «Москвича». Брат твой Петро собирается покупать «Жигули». Ты же шофер, вот мы бы и ездили.

– Куда нам ездить? Зачем ездить? Эх, Клавдия, умная ты баба, а дура! – Никита рассмеялся. – Одного грузовика с меня предостаточно, посидишь день за баранкой, сойдешь на грешную землю, а тебя покачивает, как пьяного.

Завизжало, скользя по проволоке, кольцо, и Никита увидел в окно, как Серко, взъерошив загривок, с лаем кинулся к воротам.

– Поди, Клава, узнай, кто там к нам пожаловал, – сказал Никита, продолжая смотреть в окно. – Ежели из гаража, то скажи, что меня нету дома, мол, еще не приходил.

Клава с трудом усмирила хрипевшего от злости Серка, отвела его к будке, там привязала и только потом уже вышла за калитку. Вернулась в дом и сказала:

– Дядя Евдоким. К тебе.

– Чего ради? – удивился Никита. – Я не приглашал. Наверное, негде бедняге пообедать, не у кого поживиться водочкой, вот он и забрел к нам. Шаблается, как приблудный!.. Ну что ж, скажи, пусть заходит, дорогой гостюшка, узнаем, чего ему нужно.

«А может, это и хорошо, что Евдоким к нам пожаловал? – подумал Никита. – Потолкуем с ним, пусть подсобляет Клаве. Дорого не возьмет, ему только покажи рюмку. А силенка у него еще имеется. Как это говорится, на ловца и зверь бежит»…