Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

9

Всякие невзгоды довелось пережить Андрею Саввичу и Фекле Лукиничне. Не однажды им случалось ощущать ноющую боль в сердце. Но такого горя, какое свалилось на их старые плечи в эти дни, они еще не знали. То Клава вдруг ни с того ни с сего ушла от мужа и увела детей, то этот загадочный пожар в доме сына, то еще более загадочное исчезновение Никиты. Куда он запропал? Где находится и что с ним приключилось? Ведь это не иголка, упавшая в копну соломы, а человек, и не мог же он так бесследно исчезнуть? Печальная история: был Никита и нету Никиты, точно провалился сквозь землю. Фекла Лукинична плакала и говорила мужу, что Никита не в силах был пережить уход Клавы и детей, сам поджег подворье, потом бросился в Кубань и погиб. Андрей Саввич постарел, изменился в лице, колюче отросшие усы и борода заметно побурели. И все же в душе он не верил, что Никита утонул в Кубани и что он сам мог поджечь свое подворье.

Еще с большим горем думали они о внуках.

– Нечего им ютиться в чужой хате, – говорила Фекла Лукинична. – Есть же свой дом… Отыщется Никита или не отыщется, а у Вити и Пети будет свое жилье.

– Свой-то дом разорен.

– А ты попроси Ивана и Петра, возьмитесь гуртом и наведите в доме и во дворе порядок, – говорила мать. – А пока пусть бы пожили у нас.

Намереваясь поговорить с Клавой, Андрей Саввич как-то зашел к ней. Клава выслушала свекра, испуганно замахала руками и наотрез отказалась уезжать от сестры.

– И мне, и детям тут хорошо, – сказала она, глотая слезы. – И туда, в ту яму, мы никогда не вернемся.

– Пока пожили бы у нас, не чужие ведь…

– Спасибо, батя, за приглашение, но мы останемся тут, у Нади.

Однако через два дня, в воскресенье, Клава неожиданно пришла с сыновьями к Андроновым. Фекла Лукинична, в новом, оборчатом снизу платье, седая коса гладко причесана и собрана на затылке в пучок, встретила Клаву и внуков приветливо: Андрей Саввич обнял Витю и Петю и, счастливо смеясь, спросил:

– Ну, как растете, Андроновы? Ах, какие молодцы!

Клава смотрела на свекровь и на свекра так, будто была перед ними в чем-то виновата, и ее худенькая фигура и умытое пепельной бледностью лицо словно бы говорили, как ей тяжело. Ей не хотелось вспоминать ни о Никите, ни о пожаре в их дворе. И когда Андрей Саввич как бы между прочим напомнил, что корова, кабаны, куры, кролики временно находятся у Петра, а найденные во дворе деньги милиция положила в сберкассу, Клава отвернулась и, всхлипывая, попросила:

– Не надо об этом… Я пришла, чтобы сказать: завтра ложусь в больницу.

– В больницу? – удивилась Фекла Лукинична. – Да как же так? Что с тобой, Клавушка?

– Что-то в груди… Силы у меня нету.

– Разве без больницы нельзя подлечиться? – спросил Андрей Саввич.

– Доктора велят… Валентина Яковлевна говорит, что мою болезнь надо лечить в больнице… Вот я и пришла… Сыночки-то мои останутся одни.

– Пусть живут у нас. – Андрей Саввич наклонился к стоявшему рядом Пете: – Как, Петр, согласен?

– Как Витя, так и я, – ответил Петя. – Если он согласен…

– Что скажешь, Виктор? – спросил Андрей Саввич.

– Дедушка, что я могу вам сказать? – Виктор сурово сдвинул тонкие брови. – Положение такое, что надо нам с Петром соглашаться. – Он озабоченно посмотрел на мать. – Мама, конечно, можно было бы нам пожить и у тети Нади, но я так думаю, что лучше будет, если мы останемся у дедушки с бабушкой.

– Ай да молодец, Виктор Андронов! – похвалил Андрей Саввич. – Правильно рассудил!

– Витенька мальчик серьезный. – Слабой рукой Клава привлекла к себе лобастую, с вихрастым чубчиком голову сына. – Ну, если Витя согласен, то и я не возражаю. Постель мы сегодня перенесем.

– Ну что ты, Клава, зачем же? – обиделась Фекла Лукинична. – Разве у меня не найдется для внуков постель? Для таких молодцов я достану подушки пуховые и одеяла самые лучшие.

– Клава, а можно взять ребят в поле? – спросил Андрей Саввич. – Пусть поглядели бы, как мы землю пашем. Разрешаешь, а?

– Дедушка, это мы сами, без мамы, порешим, – тем же серьезным тоном за мать ответил Витя. – Между прочим, не знаю, как Петро, а я давно мечтаю поездить на тракторе. Дедушка, а гусеничным трудно управлять? У него же нету руля.

– В жизни, Витя, ничего трудного не бывает, ежели за дело приняться с желанием и охотой, – ответил Андрей Саввич.

– Вите и Пете у нас будет хорошо, – заговорила бабушка, радостно глядя на внуков. – Я сама за ними присмотрю, а ты, дочка, подлечись, коли нужно, и ни о чем плохом не думай.

Так и осталось в сознании «…и ни о чем плохом не думай». Да, это было бы прекрасно, если бы Клава могла ни о чем плохом не думать. Она лежала на низкой больничной койке, а в голову лезли мысли одна страшнее другой. Клава сравнивала себя с той веткой осокоря, какую прошлым летом в их дворе во время бури сломило – не выдержала удара ветра, и вот лежала она, эта ветки, и листья на ней уже увяли. И то, что Клава находилась в больнице не как медицинская сестра, где и раньше ей все было знакомо и привычно, а как больная, одетая в просторный, не по росту, халат, еще больше мучило и угнетало ее. Думала она и о том, что вот уже больше десяти лет интересы ее жизни были ограничены мужем, детьми и своим двором и что все эти годы она была похожа на ту лошадь, что вращала на огородах поливное колесо, идя по кругу с завязанными глазами. Теперь же, когда не стало ни повязки у нее на глазах, ни замкнутого круга и когда она, больная, лежала на койке и не знала, что с нею будет завтра, то как же можно ни о чем плохом не думать. Все чаще и чаще она думала о смерти. Ей казалось, что она скоро умрет, и ее пугала не сама смерть, а судьба Вити и Пети. Клава не могла себе представить, как же они, малолетние, останутся бел матери. О Никите не думала, вычеркнула из памяти и забыла. Мысленно она видела себя в гробу, убранную красивыми цветами, и лицо у нее было спокойное и ко всему равнодушное. К ней подходили прощаться холмогорцы – знакомые и незнакомые, – и только не подошел один Никита. Потом она услышала детское всхлипывание, узнала Витю и Петю, только не могла понять, кто же из них плачет.

«Это не я, мама, плачу, это Петя… плаксун».

«А ты, Витюша, почему не поплачешь? Разве тебе свою мамку не жалко?»

«Жалко, а я креплюсь, потому как мужчинам стыдно плакать».

«Растешь, как твой отец, бессердечным. Вот Петенька славный, ласковый, как девочка, чуть что – слезы, а у тебя глаза завсегда сухие… Эх, сыночки мои милые, как вы там, бедняжки, без меня?..»

Она стала вспоминать, как прощалась с Витей и Петей, как наказывала им не ходить купаться на Кубань и во всем слушаться бабушку и дедушку. Перед ней в окне виднелся кусок завечеревшего синего неба, перечеркнутого тремя толстыми проводами. Тополь поднимался до второго этажа, по-весеннему нарядный, как невеста, и его крупные угловатые листья заглядывали в комнату. Комната была небольшая, на две койки; вторую занимала Варвара Тимофеевна Кочеткова, немолодая худощавая женщина. Мыла она окна в кабинете у Барсукова, свалилась с лестницы-стремянки, и вот – перелом ноги. Клава не могла смотреть на ее белую, в гипсе, ногу, подвешенную и смешно нацеленную в потолок, и все время глядела в окно.

– Клава, тополем любуешься? – спросила Варвара, повернув к Клаве свое бледное, худое лицо. – Это хорошо, что тебя радует тополь, знать, есть в тебе сердечность… Только отчего ты такая молчаливая?

– Мне казалось, что вы спите, вот я и молчала.

– Что-то не спится. Думки лезут в голову.

– О чем же вы думаете? – спросила Клава. – Если о ноге, то не печальтесь, нога заживет.

– Думки мои, Клава, о любови…

– Что это вы, тетя Варя? – удивилась Клава. – В таком вашем положении…

– Плохо без нее, без любови. Ничего хорошего без любови в жизни не выходит, это точно. Как ни прилаживайся, как ни примеряйся, а без любови счастья не бывает.

Варвара тяжело вздохнула, заложила руки под голову, чтобы лучше было видно Клаву.

– Вот лежу, задрав ногу, и раздумываю: все ж таки сильно загадочно устроена жизня! – Опять тяжело вздохнула и надолго умолкла.

– В чем же эта загадочность? – спросила Клава, желая нарушить молчание.

– В том, милая Клава, что нам, бабам, живется на свете намного тяжельше, нежели мужикам. Всякие житейские невзгоды плодятся, как сорняки после дождя, и более всего они сваливаются на наши женские головы, – говорила Варвара. – Мы и детишек рожаем, и за хозяйством глядим, и мужьям угождаем. Ой, сколько я хлебнула горя в молодые годы! А через почему? Да через потому, что не было у меня любови…

– А я как-то об этом и не думала, – грустно сказала Клава.

– Ты еще молодая. А я на своей шкуре все это испытала. Замуж выскочила рано и так, сдуру. Муж оказался не человеком, а скотиной, а потому не жила с ним, а мучилась. Кому, бывало, ни пожалуюсь, каждый твердит: терпи, Варюха, потому как твой казак – человек бескультурный, бурьян бурьяном да вдобавок еще и пьяница. И я терпела, дура! И вот что меня сильно удивляет: нынче все изделались культурными, в станице, как в городе, имеется и Дворец с кино, и по вечерам играет духовой оркестр, танцплощадка битком, набита, Дом быта, больница, в каждом доме телевизор. Словом, обеспеченность и культурность у людей сильно поднялись, а нашего, сказать, бабского счастья не прибавилось. Так же, как и раньше, быстро женятся и так же, а может, еще быстрее разжениваются, и так же мы, бабы, терпим унижение от мужиков. А почему, я спрашиваю тебя? Да потому, что бабское наше горюшко завсегда гнездится там, где нету любови… А тут еще нам мешает наша природная жалостливость. Жалеем мы их, идолов, себе ж на горе. Своего я не любила, а спать с ним все ж таки ложилась… так, из жалости. Двоих родила, а он бросил меня и перемахнул к другой. Пока растила детишек, сама состарилась… Жить бы мне теперь припеваючи одной, а жалостливость моя сызнова накинула на меня хомут… Пожалела Евдокима Беглова. Когда-то, давно, я его любила. Ну, и думала, когда сходилась: может, вдвоем как-нибудь отыщем то, что потеряли в молодости?

– Ну и что? Не нашли?

– Ничего хорошего не отыскали. Сгинуло то, что было, его не вернешь, и живу я с Евдокимом, тяну лямку, и все потому, что жалко мне этого бездомного бирюка. Вот и получается: наша бабская жалость приносит один только вред…

Варвара со всхлипом вздохнула и умолкла.

– Тетя Варя, вы не правы насчет любви, – сказала Клава, когда молчание слишком затянулось. – Потому неправы, что в станице у нас есть такие парочки, что на них любо поглядеть: не живут, а радуются. Возьмите Максима и Настеньку Бегловых, или Петра Никитина, или Петра Андронова. Хорошо, счастливо живут. И таких много…

– Выходит по-моему, – сказала Варвара. – Живут они счастливо потому, что промеж ними имеется любовь.

Варвара надолго умолкла, молчала и Клава. Когда сумерки заполнили всю комнату и окно совсем потемнело, Варвара сказала:

– Печаль моя не про счастливых, а про несчастных, таких, как я… Да и про таких, как ты, Клава. Ты вот больше молчишь, крепишься, а ить все в станице знают, что не с добра убежала от мужа. И хворость твоя не от сладкой житухи… Тебя-то я помню еще девчушкой. Какая ты была и какая зараз стала. А кто повинен?

– Мое горе особенное, оно в счет не идет.

– Почему же оно не идет? Еще как идет!

– Потому оно не идет в счет, что замуж я выходила по любви, а вот то, что потом случилось…

– Значит, он, Никита, тебя не любил… А погляди на нашу врачиху Валентину Яковлевну. Какая славная, образованная, не нам чета, а как она, бедняжка, мучилась, когда жила с нелюбимым. А почему мучилась? Потому, что не было у нее любови… Мужик был, а любови не было. А вот полюбила Ивана и стала счастливая.

– Они уже зарегистрировались? – спросила Клава.

– Давно. Вот только дитё свое взять к себе не могут, нету своего жилища. Иван же привез Валентину Яковлевну к своим родителям, хотел, как и полагается сыну, поселиться с женой в отцовском доме, а отец дажеть на порог не пустил. Пришлось просить брата Петра. Ну, Петро, человек душевный, сжалился, выделил Ивану комнату и выручил из безвыходного положения. Вот они и живут у Петра как квартиранты, а сынишка в Предгорной, у бабушки… Но все одно живут счастливо…

В это время, как всегда неожиданно, появилась санитарка Марфуша, женщина дебелая, в работе проворная, и с порога спросила:

– Бабоньки, да вы что, уже спите?

– Мы сумерничаем, – ответила Варвара. – Мечтаем…

– Помечтать, посумерничать еще успеете. – Марфуша зажгла свет и осмотрела комнату тем особенным, внимательным взглядом, как это умеют делать одни санитарки, и принялась за дело. – Быстренько наведем порядок.

– Марфуша, ты у нас уже убирала сегодня, – сказала Варвара.

– То не в счет, потому как зараз к вам придет сам Михаил Тимофеевич Барсуков… Значит, так, это уберем сюда, под кровать, чтобы не портили общий вид. А вот газетку и книжку сюда, на самое видное место, чтоб имелась наглядность… Вот и порядочек!

10

В раздевалке Барсуков услужливо подставил свои широкие плечи, няня накинула на них халат, короткий не по росту, а Валентина, улыбаясь большими красивыми глазами, подала ему две веточки сирени и ласково сказала:

– Михаил Тимофеевич, но забывайте, что вы идете к женщинам!

– Да, да, благодарю, я как-то об этом и не подумал, – смутившись, ответил Барсуков. – А может, лучше без нее, без сирени?

– Ну что вы! Как можно!

– И надо же было Варваре Тимофеевне свалиться с лестницы, – сказал Барсуков, когда они поднялись на второй этаж. – Как она сейчас себя чувствует?

– Теперь уже хорошо, поправляется. Скоро поставим ее на костыли. – Валентина замедлила шаги, давая понять, что ей надо сказать что-то более важное. – Вместе с Варварой лежит Клава Андронова. Так я прошу вас, не напоминайте ей ни о пожаре в ее доме, ни о Никите. Ей это больно…

– А что с Клавой?

– Сердце… Сейчас проводится всестороннее обследование. Как только оно будет завершено, мы сразу же пригласим из Степновска для консультации специалиста-кардиолога.

– А почему больные с такими несхожими заболеваниями лежат в одной палате? – спросил Барсуков. – Или не хватает мест?

– Ну что вы, больница у нас просторная, и мест хватает, – поспешила ответить Валентина. – Но дело в том, что если не считать родильное отделение, то у нас в больнице только две женщины: одна – в хирургическом, другая – в терапевтическом. Все остальные больные мужчины. Так вот, ни Варвара Тимофеевна, ни Клава не захотели лежать в отдельных палатах: им скучно, не с кем поговорить. Пришлось удовлетворить их просьбу. – Валентина остановилась, приоткрыла дверь. – Прошу сюда…

Обе женщины, принимая из рук Барсукова ветки сирени, смотрели на него так, словно бы не узнавали своего председателя, смущенные и растроганные. Что значит в жизни людей цветок! С виду обычный, ничем не примечательный, а сколько в нем таится тепла и ласки! Варвара положила сирень на темную, морщинистую щеку, улыбалась щербатым ртом и не знала, что сказать, а у Кланы повлажнели глаза, и она, часто мигая мокрыми ресницами, проговорила чуть слышно:

– Славная веточка… Спасибо вам, Михаил Тимофеевич.

– Спасибочко и от меня, – добавила Варвара.

– Ну как вы тут поживаете? – Барсуков уселся на стул, поправил вздувшийся на спине халат.

– Хорошо нам здесь, – ответила Клава. – На курорте!

– А лечение идет успешно?

– Помаленьку вылечиваемся… Видишь, нога дулом торчит, нацелила ее в потолок и лежу. – Варвара с мольбою во взгляде посмотрела на Валентину. – Доктор, Валентина Яковлевна, когда же вы отпустите меня с этой привязи?

– Теперь уже скоро, – ответила Валентина.

– Побыстрей бы, а то надоело лежать.

– Варвара Тимофеевна, удивляюсь, как могло приключиться с вами такое несчастье? – спросил Барсуков.

– Сама удивляюсь. Хотела протереть окна, взобралась на лестницу, оступилась – и готово, полетела.

– Хорошо ли вас кормят? – поинтересовался Барсуков. – Не голодны ли?

– Ну что ты, Тимофеич, питание санаторное, – ответила Варвара. – Дома так сытно не едим.

– Может, есть какие жалобы? – Барсуков поднялся и вопросительно посмотрел на Валентину. – На обслуживание и вообще…

– Имеется, Тимофеич, одна, можно сказать, разъединственная жалоба, – сказала Варвара.

– Какая?

– Лично я жалуюсь на свое подвешенное лежание. – Варвара улыбнулась и поспешила прикрыть щербину сиренью. – Без привычки, веришь, ох как же трудно изо дня в день пребывать в таком положении! Ни встать, ни сесть, ни повернуться, лежишь, аж тело немеет. А кому пожалуешься? Некому! Может, тебе, Валентина Яковлевна?

– Хорошо, завтра начнем пробовать ставить вас на костыли, – сказала Валентина. – Сумеете ходить на костылях?

– Я, доктор, баба упорная, я все сумею… А так лежать мне никак невозможно, измучилась. В жизни к чему приучилась? К беготне да к непоседливости. Весь день на работе, а вечером то спевка, то концерт…

– Наша Варвара Тимофеевна участвует в художественной самодеятельности, – пояснил Барсуков, обращаясь к Валентине. – Хористка!

– Тимофеич, а знаешь, за что меня уважают в самодеятельности?

– Ну, наверное, за старание.

– Не угадал. За басовитый мой голос, вот за что! Я могу дажеть потянуть по-мужски. – И Варвара вдруг запела: – «Степь да степь кругом»… Ну, как?

– Отлично! – сказал Барсуков. – А частушки поешь?

– Я? – удивилась Варвара. – Не-е-е… По частушкам у нас мастерицами являются две Раисы – Раиса Бондаренкова и Раиса Бондарева. Ну и голосистые бабочки! Тимофеич, да разве ты их не слышал?

– Как-то не довелось. А о чем поют частушки?

– Больше про любовь, а бывает и про текущие моменты.

– Что это за «текущие моменты»?

– Ну, разные недостатки, каковые имеются в станице.

– А про Казачий курень поют?

– Не-е-е… Что про него петь-то, про курень?

– А про меня?

– Ну и шутник же, Тимофеич! Как же можно! Про тебя надо петь не частушки, а песни протяжные, величальные, да чтоб всем хором.

– А вот мне говорили, что поют частушки и про курень, и про меня.

– Не верь, брехня! – Варвара задумалась. – А может, теперь и поют? В хоре я была давненько.

– Ну, милые женщины, поправляйтесь, не залеживайтесь.

– Постараемся, – сказала Варвара.

Барсуков опять поправил взбухший на плечах халат и направился к выходу. В это время Клава позвала Валентину и, приподнявшись, шепотом сказала:

– Валентина Яковлевна, попросите Ивана, пусть заглянет ко мне… Я ему что-то скажу.

– Хорошо, Клава, я передам твою просьбу, – сказала Валентина, уходя вслед за Барсуковым.

Они снова остались одни.

– Чудеса! – Варвара облегченно вздохнула. – Переродился наш Тимофеич, ну прямо не узнать!

– По мне, какой он был, такой и есть, – сказала Клава.

– Ну что ты, Клава! Совсем же другой человек! – стояла на своем Варвара. – И взгляд не такой сурьезный, и обращение, и обхождение. Неужели ничего так-таки и не заметила?

– Ничего…

– Это потому, Клава, тебе он кажется обычным, что раньше ты близко с ним не встречалась. А я-то знаю его как облупленного! И поверь мне, Тимофеич зараз изделался исключительно задушевным, аж стеснительным. А вот отчего бы? Не могу разгадать. Думаешь, раньше пришел бы он к нам в больницу?

– Почему бы ему не прийти и не посидеть?

– Времени не нашел бы для нас. А нынче что мы видим? Дажеть цветочки принес! Обо всем расспрашивал, интересовался. Появилась в нем душевность, вот что удивительно! А когда уходил, что сказал? «Милые женщины, поправляйтесь»… Не абы как, а «милые женщины». О чем говорят эти слова?

– Об уважении.

– Это, Клава, совершенно справедливо, – согласилась Варвара. – Если бы ты только знала, как Тимофеич лично меня уважает! Ну все одно как сын родную мать! И завсегда советуется со мной. Ежели у него возникает какое сомнение, ну, допустим, не знает, что и как делать, спрашивает: «Варвара Тимофеевна, а как вы смыслите, правильно я в данном случае поступаю или не правильно?» Я подумаю и отвечаю: действия твои, говорю, справедливые. Довольный, глядит на меня и усмехается. «Это хорошо, отвечает, что наши суждения сходятся, так что теперь я могу действовать смело»…

«Малость прихвастнула Варвара Тимофеевна, а я ей и не верю, – подумала Клава. – Да и кто же ей поверит? Пусть поговорит себе в утешение, а я послушаю». Варвара молчала, наверное, обдумывала, что бы еще сказать и чем бы удивить Клаву.

– Думаешь, он со всеми так советуется? – спросили она и тут же ответила. – Не-е-е, не со всеми! Это у него лично ко мне уважение какое-то особенное. На торжественных собраниях лично меня сажает в президиум, рядом с собой, ежели речь нужно сказать, меня просит. «Вы, говорит, Варвара Тимофеевна, умеете»… Как-то я пришла на собрание без наград, спешила и не успела повесить их на грудь. Обиделся Тимофеич, дажеть выговор мне сделал. «На будущее, сказал, прошу вас, мамаша, – так при всех, и сказал – мамаша! – приходите со всеми вашими орденами и медалями, чтоб на груди вашей красовались награды, каковые вы заработали своим безупречным трудом»… А вот то, что зараз он изделался каким-то непонятным, это меня удивляет. Не был он таким Что-то в душе у него проистекает. А что?

Варвара, закрыв веточкой сирени глаза, молчала, искала и не находила ответ на свой же вопрос. «Вот она похвастала, повозвеличила себя рядом с Барсуковым, и ей уже живется лучше, чем мне, – думала Клава. – Может быть, и не все было так, как она рассказывает, может, половина ее выдумка, в которую она сама поверила, а говорить ей об этом приятно»…

– Клава, я так полагаю, что всему виной тут Даша.

– А что Даша?

– Ну как же? Разве ничего не знаешь? Вся станица знает, а одна ты не знаешь. Эх, ты, девонька, жила в своем дворе как в норе.

– Да вы о чем?

– О том самом… Тимофеич полюбил Дашу…

– Да что вы? Не может быть… У него жена…

– Жена, муж – не в счет! – наигранно весело сказала Варвара. – Вся загвоздка, как я понимаю вопрос, в том, что оба они начальники, пребывают, сказать, у станицы на виду, и им эта вольность категорически запрещена. А сердцу, известно, не прикажешь. Вот через то Тимофеич и переродился. Вижу, переродился. Вижу, страдает, измучился, бедолага…

– Неужели все мужчины бабники? – вдруг спросила Клава так тихо, будто подумала вслух.

– Не все, и Тимофеича в одну кучу не сваливай, он не такой.

– Да почему не такой? У него жена…

– Потому и не такой… Вот твой Никита, к примеру, как себя вел? Якшался с бабочками?

Клава не ответила. Она невольно вспомнила Никиту, его связь с Катей на хуторе Подгорном, и к горлу острым комком подступили слезы.

Разговор в палате оборвался надолго.