Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)
– Пример нашего дяди Андрея Саввича лишь подтверждает правильность моей мысли, – как всегда, уверенно говорил Дмитрий. – Во-первых, это доказывает, что у Петра и у Ивана призвание механизаторов, что они любят машины. Во-вторых, ни Петра, ни Ивана дядя Андрей Саввич не заставлял силой садиться на трактор, они сами этого пожелали. – На румяном лице Дмитрия появилась знакомая Степану улыбочка. – Так что наш батя напрасно на нас обижается.
– У него свой взгляд на жизнь, свой, так сказать, житейский кодекс.
– Не кодекс, а известная крестьянская ограниченность, – стоял на своем Дмитрий. – Я помню, как он говорил нам, подросткам: «Дети, любите труд физический, только в нем найдете для себя счастье». А почему? Всякий труд и важный, и почетный, и любить больше всего надо тот, который тебе по душе. – Дмитрий прошелся по комнате. – А как он живет? Даже дом себе не построил. По всей Холмогорской растут дома, и какие! Только один Василий Максимович Беглов ютится в развалюхе. Герой войны, герой труда, почетный колхозник, только бы намекнул Барсукову!.. А я создал бы проект. Это был бы не дом, а загляденье!
– Барсуков сам намекал, пробовал.
– Ну и что?
– Батя и слушать не стал. «Мне, говорит, в своей хате хорошо живется, и нечего выделяться среди своих станичников». Повернулся и ушел.
– Вот он такой и есть, – сказал Дмитрий.
Свой разговор братья Бегловы продолжали в гостинице, где остановился Дмитрий. Из небольшой комнаты окно смотрело на станичную площадь, к нему поднимался молодой ветвистый осокорь, так, что жесткие, темного оттенка листья касались стекла. Дмитрий распахнул рамы, и ветка, качнувшись, заглянула в комнату. Он прислонил к губам твердый лист и спросил:
– Степан, как твоя повесть? Пишешь?
– Нет, не пишу.
– Почему?
– Моя голова занята не повестью, а очерком о Холмогорском комплексе. – Степан с виноватой улыбкой посмотрел на брата. – Помоги, Дмитрий. Ты же автор; проекта. Я уже беседовал с Елистратовым, но все одно мне многое еще не понятно. Не знаю, как написать, с чего начать.
– Советую начать с того, что в Холмогорскую, в прошлом заурядную казачью станицу, нынче приходит индустрия, – сказал Дмитрий, и веселые его глаза заблестели. – Но ты пиши не о механизмах и не о холмах. Своим очерком постарайся ответить на вопрос нашего бати: куда же идет станица? Наш батя, хотя человек и малограмотный, однако перемены в жизни Холмогорской видит не хуже нас с тобой. А вот понять, куда же идет станица, не может. Каким-то своим, я бы сказал – мужицким, чутьем угадывает, что то крестьянство, которое ему так знакомо и к которому сам он принадлежит, безвозвратно уходит в прошлое, и это пугает нашего батю. – Дмитрий отошел от окна, ладонью пригладил усики и задумчиво улыбнулся. – Недавно я прочитал повесть «Земля родимая». Ее автор – фамилию не помню – оплакивает крестьянскую старину-старинушку, и в этом он чем-то похож на нашего батю. Он воспевает цветущие луга в июле, дружную работу косарей, этаких кряжистых мужичков. Позвякивают косы, слышится веселый говор косарей, а рядом, в селе, дружные петушиные голоса будят зорю…
– Митя, извини, перебью. – Степан тоскливо посмотрел на брата. – Завтра утром мне надо сдать очерк о Холмогорской стройке, а он у меня не получается. Помоги, Митя…
– Пожалуйста, я готов, – охотно согласился Дмитрий. – Садись к столу, бери бумагу. Я буду говорить, а ты записывай.
Помощь Дмитрия пошла на пользу. Вечером, вернувшись домой, Степан переписал очерк набело и в понедельник к девяти часам пришел в редакцию. Оправил под поясом гимнастерку, поглубже вздохнул и, приподняв голову, смело прошел в редакторский кабинет. Степан знал, что Алексей Алексеевич Елагин пришел в «Кубанскую зарю» из дивизионной газеты «Выстрел» в звании майора в отставке и что ему уже было давно за пятьдесят. Невысок ростом, широкоплеч, лицо скуластое, сухое, с толстыми черными бровями. На крупной голове ни плешины, ни залысины, высоко подстриженный чуб лишь слегка посеребрен сединой. Степану не верилось, что у этого молчаливого, никогда не улыбающегося человека есть такая симпатичная дочка Люся, и ему казалось, что секретарша Елистратова сказала неправду, Когда назвала редактора «Кубанской зари» своим отцом. Удивляло то, что Елагин, сменив офицерскую фуражку на фетровую шляпу, а китель на пиджак, все еще никак не мог привыкнуть к своему новому одеянию и чувствовал себя в нем как-то неуютно. Он продолжал носить армейские сапоги и армейские бриджи, ходил твердыми, широкими шагами, всегда бодрый и подтянутый. Говорил отрывисто, тоном приказа, в сотрудниках редакции превыше всего ценил молчаливое подчинение. Придя в редакцию, первое, что Елагин хотел сделать, – это изменить название газеты: оно ему не нравилось, он считал, что в самом слове «заря» нет никакого боевого духа. Как-то на приеме у секретаря райкома партии Солодова он сказал, что название газеты «Кубанская заря» следует заменить одним словом – «Вперед!». Солодов скупо улыбнулся, подумал и инициативу Елагина не поддержал. «Пусть остается „Кубанская заря“, – сказал он. – В этом есть что-то от поэзии, да и рогачевцы к нему привыкли»…
Степан вытянулся по стойке «смирно» и не сказал, а четко, по-солдатски, отрапортовал:
– Алексей Алексеевич, очерк о холмогорской стройке готов.
Он положил на стол уже переписанную на машинке рукопись, и тут впервые на мужественном лице Елагина затеплилось что-то похожее на робкую улыбочку. Но он сразу же погасил эту улыбочку и начальственным тоном сказал:
– Молодец, Беглов, хвалю! Очень хорошо, что еще хранится в тебе армейская выучка. – Он взял первую страницу, стал читать, и густые, нависшие над глазами брови задвигались… – Так, так… Что это такое – «Степные маки и комплекс»?
– Название! – живо ответил Степан.
– Лирика? Не годится!
– Почему же, Алексей Алексеевич? – Степан вытянулся еще стройнее. – Очень хорошее название. Я долго думал…
– Не понимаю, почему оно хорошее? Совсем оно не хорошее.
– Степные маки – душевность, а комплекс…
– Беглов, разговорчики! – Елагин вышел из-за стола. – Опять тебя занесло в лирический кювет? Сколько раз говорил: лирика и там всякие пейзажи – не для на шей газеты… Ну, садись к столу и читай вслух. Что там у тебя получилось в целом? А заголовок зачеркни. Не годится!
Степан читал, а Елагин повернулся лицом к окну и, глядя на одиноко стоявший тополь, слушал. Когда Степан перевернул последнюю страницу и умолк, некоторое время царила тревожная тишина. Наконец Елагин отошел от окна и, меряя кабинет твердыми шагами, сказал:
– В общем и целом – ничего, годится. Только убери голубое небо и эти – как они у тебя? – кучевые облака, ни к чему!
– Это же пейзаж…
– Обойдемся без облаков. Ты, Беглов, насколько мне известно, не Михаил Шолохов… Да, маки убрать тоже все до единого, чтобы не маячили понапрасну и не отвлекали внимания читателя от главного. О холмах упомяни только в том месте, где говорится о проекте. И сократи ровно наполовину.
– Это уже будет не очерк, – несмело возразил Степан.
– Опять разговорчики?! Стране, Беглов, нужно мясо, а не лирика и там разные облака и маки-цветочки! Понятно? А назовем так: «Новое строительство в Холмогорской». Просто и понятно. Даю два часа на исправления. Можешь идти!
Степан нарочно, как бы желая показать свою армейскую выучку, красиво повернулся на каблуках и строевым шагом вышел из кабинета.
20Управившись с приготовлением обеда, Анна Саввична Беглова с перевешенным через плечо полотенцем помыла руки и, вытирая их, обрадованная, счастливая, подошла к мужу.
– Ну вот, Вася, теперь остановка за гостями, – сказала она. – У меня все готово. Даже холодец застыл.
– Гости придут к сроку.
– А ты почему еще не приоделся?
– Успею, время есть.
– А оброс-то как! Пошел бы к Жану, пусть бы он тебя подмолодил.
– Побреюсь и сам, не впервой.
И все же Василий Максимович посмотрел в зеркало, ладонью потер заросшие щеки, разгладил усы. В это время в комнату вошел Жан.
– Жанушка! – воскликнула Анна. – Какой же ты легок на помине!
В белом халате, с коричневым чемоданчиком, Жан был, как всегда, без головного убора, и его шевелюра, казалось, курчавилась еще больше.
– Василий Максимович, я спешил к вам, – сказал Жан. – До сбора гостей еще почти три часа. Давайте я быстренько вас подстригу и побрею.
– Стоило из-за этого бросать работу, – обиделся Василий Максимович. – Я мог бы и сам…
– Сам – это не то! Не будем терять времени. – Жан раскрыл чемоданчик, вынул из него простыню, ремень для наводки бритвы, оселок, какие-то пузырьки, ножницы, с десяток бритв. – Прошу сюда, к столу. Зеркало поставим вот здесь. Очень удобно! Мамаша, дайте горячей воды.
Привычным движением рук Жан укрыл Василия Максимовича простыней, концы ее заколол булавками как-то по-особенному, как это умеют делать одни парикмахеры, и начал работать гребенкой. Расчесывал волосы то спереди, то сзади, отходил на шаг и строгим взглядом оценивал, что же у него получалось.
– Василий Максимович, ваш возраст, осанка вашей головы дают мне законное право принять вариант «под полечку», и не вообще «под полечку», а «под полечку мягкую», с легкими височками, – сказал Жан, не переставая звенеть над ухом ножницами. – Стрижка «под мягкую полечку» вам будет очень к лицу. Зачес сделаем на левый пробор, затылок подберем повыше и не округло, а уголками. Височки, как я уже сказал, оставим не косые, а ровные и короткие. Ну как, Василий Максимович, согласны?
– Не мне тебя учить, Жан, – ответил Василий Максимович, тоскливыми глазами глядя в зеркало. – Подстригай так, как находишь нужным. Ты же мастер своего дела.
Словно бы желая показать Василию Максимовичу, как он умеет стричь, Жан начал действовать ножницами. Над ухом, не умолкая, ножницы вызванивали так, точно выговаривая: «А мы стараемся, а мы очень спешим!» Легко касаясь гребенки, ножницы не то чтобы стригли, а как бы слизывали волосы, и на белое покрывало падали и падали седые клоки. Казалось, что над головой работали не руки, а какие-то умные механизмы. «Ай да Жан, ай да мастак!»
Василий Максимович задумчиво смотрел в зеркало, видел свое заросшее щетиной лицо, вислые усы и думал о том, как придут Максим, Даша, Эльвира, зятья, внуки и как одной большой семьей сядут они за стол, начнется неторопливая беседа, и все о том же: о жизни, о станице. Ему хотелось послушать и Максима – большой охотник потолковать, было бы только с кем, и Дашу – настоящий оратор, за словом в карман не лезет, и зятьев, особенно Николая, парня умного, рассудительного. «Может, и Гриша что-нибудь скажет, – думал он. – Люди они молодые, культурные. И пусть пояснят старику отцу о том, куда же идет станица. И пусть ответят на вопрос: может или не может случиться так, что постепенно все привычное, свое, хлеборобское куда-то уйдет, а что-то не свое и непривычное приживется? Тогда как быть? Вот в чем закавыка»…
– Василий Максимович, с головой, как видите, все получилось в наилучшем виде, – сказал Жан, касаясь расческой усов. – Следующая, так сказать, задача – определить форму усов. Сейчас я взгляну издали и как бы посторонними глазами… Да, ничего не скажешь, это прекрасно! Василий Максимович, с вашего разрешения я остановлюсь на «а-ля Ги де Мопассан»! Как вы полагаете, мой выбор правильный?
– А что оно такое, это «аля»? – мрачнея, спросил Василий Максимович. – Как его надо понимать?
– Ваши усы уже сейчас похожи на усы великого писателя Франции, – пояснил Жан. – Вы посмотрите внимательно. У вас от природы мопассановские усы, честное слово! – Расческой Жан стал показывать, что и как нужно сделать. – Если в этом месте мы слегка подберем и приподымем, а кончики малость сузим, то это в точности и будет «а-ля Ги де Мопассан».
– Жан, сынок, а нельзя без этого, без «аля»? – вмешалась Анна, видя рассерженное лицо мужа. – Василию Максимовичу надо землю пахать, быть на тракторе, средь людей. А с этим, с «аля», чего доброго, станичники за своего не признают.
– Что вы, мамаша! – искренне удивился Жан. – Еще как признают! Уверяю вас, все будет прекрасно. Ведь усы Василия Максимовича – это же готовая натура, бери ножницы и делай то, что уже почти сделала сама природа. Мамаша, прошу вас, отойдите и посмотрите издали… Ну что?
– Ладно, валяй! – Василий Максимович тяжело вздохнул. – Поглядим, что оно получится.
И вот отзвенели ножницы теперь уже над усами, по намыленным щекам погуляла бритва, а Василий Максимович, помолодевший, пахнущий одеколоном и, по уверению Жана, удивительно похожий на Мопассана, все еще сидел, пригорюнившись, перед зеркалом.
– Что ж вы молчите, Василий Максимович? – спросил Жан.
– Да, верно, в моем обличии что-то сильно переменилось, – сказал он грустно. – Жан, ты и в самом деле чародей!
– Ну что вы, папаша! – скромно улыбаясь, ответил Жан. – До настоящего чародея мне, разумеется, еще далеко. Но я не отрицаю: дело свое знаю и люблю. Вы же теперь сами убедились, что сработано все правильно. – Жан не утерпел и снова отошел к окну и оттуда посмотрел на своего клиента тем строгим, критическим взглядом, каким смотрят на свое творение разве что мастера резца и кисти. – Да, прекрасно! Именно таким и должен быть современный хлебопашец. Именно таким! – повторил он громко. – Труженик земли с затвердевшими мозолями на ладонях и с внешностью интеллигента. Прекрасно! А ведь на днях я привел в порядок бороду Евдокима Максимовича.
– Это что же, сам пожаловал? – спросил Василий Максимович. – Что-то с ним случилось, так, зазря, не пришел бы.
– Варвара Тимофеевна привела, бедовая женщина, – продолжал Жан. – Вы еще не видели его обновленным?! Теперь борода у него чудесная и усы полные, с оттенком. Не хвастаясь скажу: это моя удача! Сработал хорошо. Отошел, издали посмотрел и удивился: совсем же другой человек! И стрижку сделал соответственно… Ну, я побегу в салон, там меня ждут клиенты.
– Смотри, Жан, не опаздывайте с Эльвирой к обеду, – сказала Анна, ласково глядя на зятя. – У меня все уже готово.
– Мамаша, явимся точно, как часы, в пять!
Жан поспешно собрал свои инструменты и удалился.
К пяти часам начали собираться гости. Первыми пришли Николай и Даша с Людочкой и Сашей и сразу же, с порога, заметили, что дедушка Вася подстрижен как-то не так, как подстригался раньше, и что усы его совсем нельзя было узнать.
– Василий Максимович! – воскликнул Николай. – Да в таком виде вы смогли бы сойти за министра, честное слово! По всему видно, работенка Жана.
– Батя, и мне нравятся такие усы, они вам к лицу, – сказала Даша. – Есть, есть у Жана вкус, ничего не скажешь!
Затем пришел Максим со своей Анастасией, с сыном Василием и дочкой Олей. И пока бабушка занималась науками, Максим и Анастасия разговаривали с отцом.
– Батя, вы стали и молодым, и красивым, – смутившись и покраснев, сказала Анастасия.
– Да неужели, дочка? – нарочито удивился Василий Максимович.
– Умело подстриженные усы, хорошая прическа – дело не простое, – рассудительно сказал Максим. – Постарался Жан, молодец!
Когда собрались все и за стол уселись взрослые и дети, Жан заговорил о том, каким ему видится внешность сегодняшнего хлебороба, и все с ним согласились, с улыбкой одобрения глядя на Василия Максимовича.
Николай поднялся с рюмкой в руках.
– Дорогие товарищи, первую чарочку за здоровье интеллигентного хлебороба! – сказал он, весело обводя всех глазами. – За нашего дорогого батю и его супругу, за нашу мамашу Анну Саввичну!
Выпили и загалдели кто о чем.
– Батя, все мы, ваши дети и внуки, желаем вам счастливой борозды! – сказал Максим.
– Батя, отныне будете стричься и подравнивать усы только у Жана, – сказала Эльвира.
– О чем печаль-забота? – Василий Максимович сурово сдвинул седые брови. – Борозда счастливая, усы красивые – понятно.
– А что вам не понятно, папаша? – спросил Николай. – Сейчас мы закусим и во всех непонятных делах разберемся.
– Ешьте, ешьте, потолковать еще успеете! – сказала Анна и наклонилась к внукам: – Внучата мои милые, вы не прислушивайтесь к разговорам, а ешьте. Вот я вам подложу картошечки, возьмите огурчики! Люда, Вася, может, хотите рыбки?
– Поясните мне, дети, текущий момент, – сказал Василий Максимович, не притрагиваясь к еде. – Люди вы и молодые, и образованные, и вы-то обязаны знать: куда идеть наша станица? Что будеть с нею в конечности?
– Папаша, что же тут неясного? – удивился Жан, кладя в свою тарелку кусок жареного усача. – Обратимся к нашему салону. Дело, известно, в станице новое, непривычное. Что в салоне хорошо и что плохо? Окна во всю стену, свету много, зеркала, кресла – хорошо! А какова культурность клиентов? Плохая! Входит этакий плечистый детина, прибыл прямо с поля. Ноги не вытирает, свою замасленную фуфайку на вешалке не оставляет и так садится в кресло. Хорошо это? Плохо, никуда не годится!
– Я не про то, – перебил Василий Максимович. – Не об том моя печаль-забота.
– Беру наглядный пример – подстрижку. – Жан весело посмотрел на всех, улыбнулся: вы, мол, послушайте, что это такое. – В кресло садится труженик полей. Голова у него косматая, нечесаная, давно не мытая. Говорю вежливо: сперва подстригу, все, как положено, а потом вымою голову. И что слышу в ответ? Возражения: «Ты, браток, головомойку мне не устраивай, обделай побыстрее, а то я спешу»… Что это такое? «Головомойку не устраивай»… Смешно!
– А что мы видим в дамском салоне? – спросила; Эльвира, понимающе глядя на мужа. – То же самое. В Степновске, помнишь, Жан, на завивку и на прическу женщины записывались в очередь за неделю вперед. А что происходит в Холмогорской? Буквально каждой женщине, моложе, допустим, сорока лет, нужна прическа или завивка, нужна окраска бровей и ногтей. Салон к их услугам. И вы думаете, создается очередь? Ничего подобного! А почему? Не идут! – Эльвира подмигнула Даше. – Даже сестренка не приходит. А почему, Даша?
– Обхожусь, – смутившись, ответила Даша. – Как-то без модной прически привычнее.
– Недавно мы пригласили доярок, чтобы сделать им прически и маникюр, – продолжала Эльвира. – Послали за вами автобус. Ждем, думаем, что приедет их полный автобус, а приехали две девчушки, бывшие школьницы. Вот и выходит, Даша, что и дояркам так, без парикмахерской, жить привычнее. А почему привычнее? По причине нашей деревенской бескультурности.
– Василий Максимович, трудности у нас имеются, это верно, без них, по всему видно, нам не обойтись, – как всегда, спокойно и рассудительно заговорил Николай. – Салон – это не производство. А у меня, к примеру, в автопарке сто восемьдесят четыре грузовика и восемнадцать легковых. Имею отличные боксы, своя автомастерская, две автоматические эстакады, есть горячая мойка, своя аккумуляторная. А вот запасных частей нету и взять их негде. В настоящий момент двенадцать грузовиков и пять легковых находятся на приколе потому, что нету запасных частей. А ведь на носу уборочная страда. Как выйти из этого затруднения? Специально ездил в Рогачевскую, думал раздобыть наряды. И что же? Раздобыл… шиш с маслом. Вот и пребываю в тревоге. Ложусь спать – о запасных частях думаю, встаю – опять же о них, проклятых, моя печаль-забота.
– А что, к примеру, делается на молочном заводе? – спросила Даша, обращаясь к Николаю. – Никак не можем привести в порядок новый холодильный цех. У тебя, Коля, нету нарядов, а у молочного завода наряды имеются, а оборудование по ним получить не можем. Дело-то идет к лету, молока прибавится, наступит жара. – Даша мило улыбнулась Максиму. – Вот у Максима хорошо! Стал за станок, приладил деталь, и работа пошла!
– Э, нет, сестренка, это не так, ты совершенно несправедлива, – возразил Максим, отодвинув тарелку. – Станок – существо не простое, и чтобы он тебя слушался и безупречно трудился, за ним нужно смотреть и смотреть. Хорошо приладить деталь мало. Требуется смекалка, как во всяком деле.
– Максимушка, есть к тебе важное дело. – Даша наклонилась к брату, понизила голос. – Хочу посоветоваться.
– О чем? – живо спросил Максим.
– О текущих делах и… о Михаиле Барсукове.
Максим улыбнулся.
– Назревает конфликт?
– Ну, что ты… Просто нужен твой совет.
– Говори.
– Не здесь. Я приду к тебе завтра.
В это время Жан и Николай, краснея от натужного смеха, говорили о чем-то смешном. Эльвира увела Настеньку к окну, поближе к свету, и показывала ей свою вязаную кофточку. Василий Максимович сидел с поникшей головой. Вот и случилось то, чего он боялся: ни зятья, ни дочери, ни Максим со своей Настенькой или не поняли того, что его волнует, или не пожелали понять. И когда Максим и Настенька ушли первыми, сказав, что детям пора спать, а за ними Николай и Даша с Людой и Сашей; когда Жан и Эльвира отправились на восьмичасовой сеанс в кино, Василий Максимович остался за столом один и долго сидел, обняв ладонями седую голову.
Анна давно убрала со стола, посмотрела на мужа, покачала головой, спросила:
– Спать-то собираешься?
Он поднялся, расправил сильные руки, прошел по комнате.
– Разошлись. А где Гриша?
– Ушел вместе с Жаном и Эльвирой, – ответила Анна. – Вася, на детей не обижайся. Ить у нас свое, а у них свое.
– Это верно, – согласился Василий Максимович. – Слушал я их и удивлялся. Для Жана и Эльвиры важнее всего прически и стрижки. Николай завел речь о запасных частях, Даша – о молочном заводе, Максим – о токарном станке. А Гриша вовсе промолчал. Вот и выходит: напрасно, мать, старалась с обедом, беседы за семейным столом не получилось.
– Да так оно и должно быть, и ты не обижайся, – желая хоть как-то успокоить мужа, сказала Анна. – Для них мы люди уже старые, свое отжившие. А ты к ним со своим вопросом. И чего это влезла тебе в голову станица? Мы тут родились и тут помрем, а станица пусть себе идет туда, куда надо. Есть же у нас руководители, они-то знают, что и как.
– Руководители – само собой, а люди простые тоже думают, что к чему, – возразил Василий Максимович. – И все ж таки кто-то должон мне растолковать. Погляди, мать, как станица обрастает заводами и фабриками. Что ж оно будет в будущем? Потолковать бы с умным человеком.
– А ты пойди к Мишке Барсукову. Он же стоит у власти, ему все известно.
– У Михаила забот полон рот, ему не до разговоров.
– Тогда иди к сыну Максиму. Это он тут, за столом, спорил с Дашей и говорил о своем станке. А наедине с тобой скажет все, что нужно. – Анна добавила с гордостью в голосе: – Книжник наш Максим, все соображает.
– И Максим не скажет мне того, что я хочу знать.
– Или поезжай к Дмитрию. – Анна выжидательно посмотрела на мужа. – А что? Митя грамотей, он объяснит все, как надо.
– Нет, мать, с Дмитрием разговор у меня не получится. Как-то я уже пробовал… Дмитрий стал умнее батьки. Да и мерка на жизнь у него не наша, не станичная.
В постели, ворочаясь, подбивая под голову подушку, Василий Максимович то ложился ничком, то навзничь и вздыхал глубоко, всей грудью.
– И чего так сильно расстроился, Вася? – спросила Анна. – Так и до утра не уснешь.
– Разные думки одолевают. Я разумом, головой понимаю: тому, мать, что жизня наша меняется, надобно радоваться, – мечтательно говорил Василий Максимович. – Только сильно меня беспокоит: что будеть с крестьянством? По всему видно, что крестьянского племени вскорости не станет, переродится оно и переведется. Старые, такие, как мы, поумирают, а те, что народятся и вырастут, на нас не будут похожими. Но как это произойдеть? Что с людьми свершится в будущем? Кто ответит и кто пояснит?
– Ночью, Вася, надо не раздумывать, а спать.
Василий Максимович надолго умолк. Однако уснуть он не мог. Слышал, как ко двору подошел Гриша, и не один. Долетел звонкий смех и девичий голосок: «Гриша, не забудь, ровно в девять!»
«И у этих тоже свое, и Гриша прибывает до хаты уже не один, а с какой-то девчушкой, – думал Василий Максимович. – Красивая у них пора жизни, зацветают, словно маки на холмах»…
Затем он слышал, как пришли Жан и Эльвира, как они зажгли свет – розовая стежечка пробивалась сквозь дверную щель – и разговаривали шепотом. «Моя родная дочка с мужем припожаловали на жительство в станицу, – думал он. – А какие же они станичники? Да никакие. Горожане – это да. Эльвира в шароварах казакует по станице. А Барсуков Эльвирой и Жаном дорожит больше, чем механизаторами, квартиру обещал в новом доме. Даже по этим двоим видно, как сильно в станице изменилось людское население»…
Как всегда, Василий Максимович поднялся до восхода солнца, взял пахнущее жареным жмыхом ведерко и отправился на Кубань. Вернулся с полным ведерком трепещущих голавлей и усачей. Анна смотрела на него с сияющей улыбкой, протянула газету «Кубанская заря» и сказала:
– Порадуйся, батька! Степа пропечатал о нашей станице. Так складно написано, прочитай. Молодчина Степа!
– Ладно, прочитаю. – Василий Максимович свернул газету и сунул ее в карман пиджака. – Побыстрей собери поесть, а то я поспешаю в поле. – Уселся за стол, согнутым пальцем пригладил «мопассановские» усы. – Вот что, Анюта, не забудь сходить к Андроновым.
– Я и сама собиралась проведать брата, – сказала Анна, ставя на стол сковороду с хорошо поджаренной картошкой. – А ты что хотел? Понести им рыбы?
– Можно, можно, но я не об этом… По своей дурости Андрей затевает сватовство, – сказал Василий Максимович, принимаясь за картошку. – Хочет засылать сватов к Горшковым, решил ихнюю Нину засватать за своего Ивана.
– Да неужели? – Анна всплеснула руками. – А как же Иван? Согласный?
– Решил сватать без Ивана. Ты же знаешь, Иван снюхался с докторшей, и что там у них дальше будет неведомо. Отговори Андрея. Это получится смех, а на сватовство.
– Да как же Андрей так? Я и не знала.
– Вот так, взбрело ему в голову черт знает что. Вздумал действовать по старорежимным казачьим обычаям и попер напролом. Был у меня с ним разговор, да только без пользы. – Ладонью Василий Максимович смахнул с усов хлебные крошки. – Думает, что своей отцовской волей нынче можно насилком женить парня. Дурак! Меня запрашивал в сваты. Я отказался, потому как вижу в этом одно безрассудство. Рассердился на меня Андрей, не здоровается, не разговаривает. Нельзя допускать эту дурацкую затею, может произойти скандал на всю станицу. Сваты припожалуют, сосватают девушку, а Иван откажется. – Василий Максимович тяжело вздохнул. – А какой Андрей механизатор – золото! Династию посадил на машины, трудом показывает пример для других, а в голове у него, выходит, сидит дурость… Ты сурьезно потолкуй и с Феклой, пусть она отговорит Андрея от этой никчемной затеи.
Позавтракав, Василий Максимович уселся на мотоцикл и укатил, только сухой треск мотора еще долго слышался на укрытой утренним холодком улице.
