Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)
Тишину нарушила Варвара. Она приподнялась, опираясь локтем о подушку, посмотрела в темноту, в ту сторону, где стояла койка Евдокима, и сказала:
– Не сопи, слышишь, и не играй в молчанку! Муж ты мне или не муж? Отвечай!
– Кажись, таковой… А что? Ты это к чему?
– А к тому, Евдоким Максимович… Или я научу тебя уму-разуму, приведу в божеский вид, или все, долой из моей хаты! Дальше такого позора я терпеть не могу!
– Как это все уразуметь, Варюха? Чего изделалась такая сердитая? Ить ты же всегда помалкивала…
– Теперь помалкивать не буду. Хватит, намолчалась вволю! И понимай мою речь так: станешь жить не приблудным байдаком, а так, как живут все станичники. Это раз. – Варвара поудобнее подбила под бок подушку, койка ее заскрипела. – Слушай мои категорические условия. Завтра я свободная, у меня выходной. Значит, утром, как только встанем, позавтракаем, мы сразу же отправляемся в Дом быта. В станицу приехал брадобрей, зять Бегловых, стало быть, твой родич, и такой, сказывают, мастак по части наведения над личностью красоты, что из твоей паршивой бороды запросто сотворит игрушку – залюбуешься. И чуприну подчистит, чтоб она торчала гоголем, – это два.
– Посягаешь на мою бороду? На каком таком основании?
– На основании законной жены. А как же?
– Не позволю! Ни за что!
– Евдоким Максимович, лучше не сопротивляйся…
– Чего это ты – Максимыч да Максимыч? Никогда так не кликала.
– Разговор у нас зараз сильно сурьезный, потому и величаю тебя по отчеству. – В голосе у Варвары снова зазвучала твердость. – Так вот, Евдоким Максимович, не пойдешь добровольно, заставлю пойти силой, милиционера позову, – это три. – Она встала и, шлепая босыми ногами, подошла к Евдокиму. – Дурной, чего упираешься? Я же добра тебе желаю. – Она ладонями поглаживала клоки кудлатой, давно не мытой и не чесанной бороды. – Ишь, какая она у тебя, как войлок! И мы смахнем ее не всю, а только малость подчистим, подровняем, сделаем ее и поуже, и покороче, как у благородных мужчин, и ты сразу преобразишься…
– А ежели я все ж таки не пойду? Не хочу! Это тебе понятно?
– Не понятно! Не упирайся, Евдоким Максимович, все одно по-твоему не будет. Раз я сказала… Или ты мне на сей раз подчинишься и перестанешь быть посмешищем, или конец, довольно с меня!
– Ну ладно, ладно! Чего взбеленилась? Пойду я к брадобрею. А еще чего хочешь?
– Вот это уже, можно сказать, разговор семейный. – Варвара снова прилегла на свою койку, укрылась одеялом. – Далее мои условия такие: начнешь работать. Хватит тебе шаблаться по станице и строить из себя пришедшего с того света казака. В тебе же силы как у племенного бугая… После парикмахерской наденешь чистую рубашку и, как новый пятак, заявишься к Барсукову. Я тоже с тобой пойду… Это четыре.
– Работать не буду! Слышишь, Варюха, не буду! И прекратим эти наши семейные балачки.
– Почему же ты не будешь работать? Непонятно. Отвык, да? Все люди трудятся, а ты кто такой? Барин, а? Нет, извини, Евдоким Максимович, и работать я тебя заставлю как миленького! Это пять!
В парикмахерскую Варвара и Евдоким явились рано, когда Жан еще не успел ни приготовить свои инструменты, ни облачиться в белый халат. В комнате ожидания пришлось посидеть на мягких, глубоко оседающих креслах и помолчать. Широкое окно смотрело в сад, яблони с зелеными плодами подступили к самому стеклу. Варвару и Евдокима разделял круглый стол. На столе в стеклянной вазе возвышался развесистый букет степных маков, уже наполовину осыпавшихся; опавшие лепестки красными лоскутками пятнили белую скатерть. «Интересно, откуда эти цветочки? – думал Евдоким, комкая в кулаке клок бороды. – Может, с холмов? И кто же их сюда принес?» Тут он вспомнил, что у него нету денег, и спросил:
– Варюха, у тебя гроши имеются? А то Жан хоть и доводится мне родичем, а денежку все одно потребует, вынь да положи. А я пуст, у меня ни копейки.
– Не твоя печаль, – сердито ответила Варвара. – Я привела тебя сюда, я и платить стану… Только ты вот что, не выкобенивайся, не кидайся в гордость, а во всем подчиняйся Жану. Он-то знает, что и где подрезать… А денежки у меня имеются, не беспокойся.
Отворились двустворчатые, широкие, как на вокзале, двери, и появился Жан в белом халате. Увидев Варвару и Евдокима, он так счастливо заулыбался, словно бы встретил родных отца и мать. За его маленьким, утонувшим в завитках ухом мостилась тонкая, из дюралюминия, расческа, белоснежный халат оттенял коноплинки, щедро усеявшие его переносье, и каштановые, мелко вьющиеся на лбу и на висках волосы.
– А! Дядюшка Евдоким! – сказал он с такой же счастливой улыбкой. – Какими судьбами? Неужели-таки сам пожаловал?
– Вот забрел… Правду сказать, жинка, Варвара Тимофеевна, насилком присоветовала.
– Правильно, Варвара Тимофеевна, давно пора! – Тут же из-за уха Жан взял расческу и ловким, привычным движением тронул свои кудряшки, как бы показывая, что значит иметь на голове красивую прическу. – В век культуры и цивилизации ходить обросшим бирюком, не зная, что такое ножницы и бритва, – это же позор!
– А я что тебе говорила, Евдоким Максимович?! – сказала Варвара.
– Ну, прошу, дядюшка, в кресло!
– А можно без жинки? – Евдоким стоял, поглаживал бороду, и косился то на Варвару, то на Жана. – Чтоб одному… Варя, а ты посиди тут, подожди меня.
– Подрезать и подчищать эту заросшую образину только при мне, чтобы я все видала! – решительно заявила Варвара. – Сажайте его куда надо и действуйте!
– Пожалуйста, Варвара Тимофеевна, мне вы не помешаете. – И, уступая дорогу Евдокиму, Жан добавил: – Хотите быть моим консультантом? Пожалуйста!
Вот уж чего с Евдокимом не случалось, того не случалось: в своей жизни он никогда еще не сидел на таком удобном и высоком кресле и перед таким огромным, во всю стену, зеркалом. Он даже оторопел и с удивлением смотрел на себя. Ему казалось, что на высоком кресле сидел не он, а какой-то неведомо откуда явившийся бородач. Он видел стоявшую за его спиной Варвару, грустную, молчаливую, видел всю комнату, люстру, двери, окна, а за окнами – улицу и стройные молодые тополя; видел, как Жан, неслышно ступая мягкими лакированными туфлями, мелкими шажками подошел к шкафу, взял простыню, размахнул, как белым флагом, и укрыл ею Евдокима так, что виднелась только кудлатая голова с бородой. В руках у Жана теперь уже была другая расческа, белая, пластмассовая, с редкими длинными зубьями, совсем не похожая на ту, что все еще торчала у него за ухом. Трогая зубцами расчески Евдокимову бороду, Жан покачал головой.
– Какая ужасающая запущенность! Дядюшка, Евдоким Максимович, вы же начисто изгадили свою бороду! Ведь волосы так спутались и так сбились, что в них не входят зубцы моей самой острозубой расчески. – Помолчал, с улыбкой глядя в зеркало на мрачное лицо Евдокима. – Может, мы ее долой, сбреем – и все?
– Да ты что? – удивился Евдоким. – Как же без бороды?
– Тогда изволь, дядюшка, я подберу специально для тебя модель, по конфигурации твоей головы и твоего лица, и в будущем заставлю ухаживать за бородой. Ну как, Евдоким Максимович, согласен?
– Он согласен, – поспешно ответила Варвара. – Жан Никитич, ради бога, делай все, что требуется!
– Хорошо, я сделаю то, что нужно. – Жан вынул из ящика фотографии, разложил их. – Вот примерные модели. Это великий драматург Александр Николаевич Островский. Борода слишком окладиста, а у тебя лицо скуластое, – не подойдет. Это знаменитый скульптор Сергей Тимофеевич Коненков. Отличная русская борода, не борода, а сказка, позавидуешь! Но опять же не для тебя. Как, Варвара Тимофеевна, вы считаете? Вот посмотрите повнимательнее.
– Жан Никитич, ты подбери ему что-нибудь попроще, – сказала Варвара. – Так, чтоб ничего такого, а чтоб все было прилично.
– Это Лев Николаевич Толстой. Хорошая, приметная борода, – продолжал Жан, показывая фотографию графа. – Но и это не то, нет… С Львом Николаевичем у тебя, дядюшка, никакого сходства… А вот это известный ученый Отто Юльевич Шмидт. – И Жан, глядя на фотографию ученого, задумался. – Пожалуй, тут что-то есть, можно взять за основу.
– Жан Никитич, ты отделай его не под ученого, а под дворника, – советовала Варя. – Ему завтра заступать дворником. Барсуков твердо обещал…
– Да помолчи ты, Варюха, – сердито отозвался Евдоким.
– Модели специально для дворника у меня не имеется, – вежливо, как бы извиняясь, ответил Жан. – Но вы не беспокойтесь, я найду как раз тот вариант, какой нужен.
Из соседней комнаты вышла Эльвира, тоже в белом халате, похожая на врача.
– Что-то уж очень долго вы подбираете модель, – сказала она грустно.
– Вот, взгляни, Эльвира! – Жан с доброй улыбкой смотрел на жену. – Если я возьму за основу бороду Отто Юльевича, затем что-то свое прибавлю и что-то убавлю, то может получиться в общем то, что нужно. Как, Эльвира?
– Тебя же просят не очень стараться. – Эльвира поправила, глядя в зеркало, свою высокую, замысловато скроенную прическу. – Что-то задерживаются мои клиентки. Обещали привезти с фермы на автобусе и не везут.
– А вот тебе и клиентка, – Жан указал на Варвару. – Варвара Тимофеевна, идите, идите к Эльвире!
– Давайте, тетя Варя, я сделаю вам укладку волос. – Эльвира с улыбкой посмотрела на мужа. – Никакой модели подбирать не буду, а сделаю, ручаюсь, красиво.
– Да я и не знаю, как же… – Покраснев скулами, Варвара короткими огрубевшими пальцами поправила на затылке куцые кудельки. – Может, и так обойдется?.. Не молодая уже, зачем мне?
– Что вы, тетя Варя, красота всем нужна. – Глаза у Эльвиры озорно блестели. – Ну, прошу. Да вы не стесняйтесь.
– Иди, Варюха, коли просят, причепурись, чего уперлась! – разгневанно сказал Евдоким. – Да и нам не будешь мешать.
Наверное, часа через полтора, когда они вернулись домой, Варвара все еще поглядывала на Евдокима, не верила, что это у него такая красивая, «как у ученого», борода и что это у него седая, как у старого лисовина, чуприна так старательно напомажена и так ловко зализана на левый пробор. Евдоким тоже поглядывал на Варвару, лицом помолодевшую и покрасивевшую, видел ее завитую голову и прятал в бороде самодовольную, добрую улыбку, что давно с ним уже не случалось. Они не высказывали вслух свои нежные чувства, а в душе ощущали какую-то вдруг затеплившуюся радость, непривычную и казавшуюся им давно уже утраченной. Подумать только: что тут такого важного да особенного – прическа? Всего только и дел, что немолодые люди побывали в парикмахерской, а уже сделались совсем другими, сами на себя не похожими. Они и разговаривали как-то по-особенному, ласково, вежливо, совсем не так, как бывало, разговаривали раньше. «Давно надо было бы сходить нам к Жану и к Эльвире, какие они славные люди», – с той же непривычной радостью подумала Варвара.
– Варюша, этот Жан, скажу тебе, истинный чародей, ей-богу! – говорил Евдоким, не сводя улыбающихся глаз с Варвары. – Как он, сукин сын, старался ножницами! Какая выработана быстрота и какая имеется выучка! Залюбуешься! Я глядел в зеркало и глаза зажмуривал от удивления. Как позвякивали ножницы! Сплошная и непрерывная музыка, да и только! И ты думаешь, на стрижке все и кончилось? Не-е-т! Покончив со стрижкой, Жан посадил меня под кран, и горячей водой да с мылом так прополоскал мою голову и бороду, что я, скажу тебе правду, такого с собой еще никогда не сотворял. А после этого Жан, так это, знаешь, умело вытер меня полотенцем и опять же пристроил в кресло перед зеркалом, чтоб я еще разок осмотрел себя. И вот тут он уже начал действовать гребенкой. Фокусник, чародей, волшебник, ей-ей!
– Эльвира тоже мастерица хоть куда. – Варвара не утерпела и, молодо, по-девичьи, повернув голову, засмотрелась в треугольное, вмазанное в стенку зеркало. – Видишь, какая я стала. Получилось дажеть так красиво, что мне аж совестно, и теперь я не знаю, как мне завтра являться на работу. Люди увидят, что скажут…
– Что люди? Пусть видят! Да и совеститься тебе нечего.
– Нет, Евдоша, я повяжусь косынкой, а дома буду ходить вот так, как зараз.
– Зачем же тебе хорониться под косынку? – рассудительно спросил Евдоким. – Голова не ворованная, так и ходи непокрытая, чтоб все люди видели, какая ты ныне… Удивил меня Жан, ей-богу! – снова начал он о своем. – Сколько у него хранится энтих разных бородачей, и все люди видные, мне с ними не равняться… И еще Жан хвалил мои усы, говорит, что растут они кучно, точно так, как у того ученого, и что борода снизу широкая. – Евдоким тоже не удержался, взглянул в зеркальце, пальцем потрогал усы, выделявшиеся тем, что были толстые и не белые, как борода, а буро-серые. – Да, едри его в корень, сильно я причепурился, и через то такая зараз во мне изделалась легкость, будто я стал молодым парубком, и в душе моей, веришь, Варюша, творится такое движение, что хоть песню запевай… Давай вместе, а?
– Погоди, песню мы еще споем, успеем, – сказала Варвара. – Зараз собирайся, надевай чистую рубашку, ту, что я купила, и вместе отправимся к Барсукову.
– Ну что ты, Варюха, завсегда спешишь? – удивился Евдоким. – Еще успеется, не на пожар бежим… Сегодня воскресенье, у Барсукова выходной.
– Никаких выходных у него не имеется, сам велел, чтоб приходили сегодня.
– А мы пойдем завтра, – стоял на своем Евдоким. – Какая может быть разница? Завтра еще лучше, чем сегодня.
– Э, нет! Завтра, уже вместе, мы пойдем на работу. – Варвара вынула из сундука слежавшуюся, пахнувшую нафталином новую рубашку темного бутылочного цвета с чуть приметными светлыми полосками; рубашку для Евдокима она купила давно, да все как-то за делами не было времени обновить ее. – Давай, давай без разговору! Надевай сорочку, да побыстрее, и пойдем.
Что поделаешь? Подчинился Евдоким, тяжело вздыхая, надел рубашку и нехотя, а все же пошел. Надеялся, что Барсукова не будет, а он, словно поджидая Варвару и Евдокима, сидел в своем кабинете. Сперва зашла к нему одна Варвара, что там ему докладывала, Евдоким не слышал… Потом она вышла и, весело улыбаясь и показывая низкие, стертые зубы, сказала, что Барсуков просит войти. Комкая в руках старенькую кубанку серого курпея, Евдоким впервые переступил порог просторного кабинета и, тяжело ступая, боязливо подошел к столу.
– Садитесь, Варвара Тимофеевна, Евдоким Максимович, – сказал Барсуков и пристально посмотрел на Евдокима. – Что-то ты лицом как-то переменился к лучшему.
– Жан постарался, – вставила Варвара. – Ох, какой мастер!
– Вижу, вижу, тут без Жана дело не обошлось, – согласился Барсуков. – Теперь твою бороду хоть на выставку.
– Жан сработал по модели, – добавил Евдоким.
– Молодец Жан… Ну, так что, Евдоким Максимович, ты это сам, добровольно, надоумел покончить с бездельем? – Барсуков, улыбаясь, кивнул на Варвару: – Или, может, Тимофеевна силком тебя сюда доставила?
– Насильствия, конешно, не было. – Евдоким опустил голову. – Но бабская настырность – это же кремень.
– Не бросишь дело, не сбежишь? – строго спросил Барсуков.
– Да что вы, Михаил Тимофеевич, как можно, – вмешалась Варвара. – Это Евдоким с виду мнется да трется, а в душе он к делу рвется, как на скачках застоявшийся конь.
– Ну что ж, это хорошо. На том и порешим. – Барсуков поднялся. – Зарплата у нас известная, обязанности тоже, так что завтра можно приступать… Только от меня сейчас же зайдите к Казакову. Он все оформит, как надлежит, и проинструктирует.
Кабинет Казакова находился в конце коридора. Небольшая комната с трудом вмещала стол, диван и два кресла. Окно выходило в пустой, заросший бурьяном двор. Казалось, что и Казаков уже поджидал Варвару и Евдокима, и начал он разговор не с инструктажа, а с того, что тоже похвалил Евдокимову бороду.
– С такой твоей старорежимной внешностью тебе, дружище, цены нету, ежели б ты прибыл наниматься не к нам, а в ресторан, – говорил Казаков, положив на стол широкую ладонь с заскорузлыми короткими пальцами. – Я видал в Москве, как в тот ресторан, где у входа стражем стоит вот такой могучий красавец бородач, народ валит валом. Но и нам ты подойдешь, так сказать, оживишь общий вид колхозного двора. Это даже превосходно, что по нашему двору при белом фартуке и с метлой в руках будет расхаживать мужчина с такой приметной бородищей. И для станичной детворы надежный страж, а то летом лезут, чертенята, в сад, отбою нету… А что касается твоих прямых обязанностей, то они вмещаются в два слова: чистота и порядок! Вот и все. Понятно тебе, Евдоким Максимович?
– Понимаю… Что тут такого особенного?
– Тогда завтра с утра начинай наводить чистоту и порядок. Варвара Тимофеевна научит, как получить спецовку и инструменты, – и за дело.
Варваре казалось, что свою нелегкую задачу она выполнила успешно; что сегодня Евдоким словно бы переродился, стал совсем другим человеком и что теперь им можно жить спокойно. «Вот и он перебрался на нашу, на солнечную, сторону», – думала она. Но Варвара ошибалась. Дома Евдоким помрачнел, насупил колючие брови, с Варварой не разговаривал и то ходил, как затравленный зверь, по комнате, то молча лежал на койке.
– Чего озверился? – спросила Варвара. – Чем ты еще недоволен?
– Варюха, раздобудь водочки, – не отвечая ей и не вставая, сказал Евдоким. – Понимаешь, душа болит, рюмашки просит.
– Никакой водки не получишь, забудь и думать, – ответила Варвара. – Ты теперь на службе, завтра станешь к делу, а сегодня нахлещешься. Так?
– Кто тебе сказал, что я уже на службе? Я или кто?
– Как тебе не стыдно! Ты же дал слово Барсукову…
– Никому и никаких слов я не давал. – Евдоким поднялся, смотрел на Варю просящими, замутненными глазами. – Ну, Варюха, ну, смилуйся, отыщи водочки. Ты же все можешь…
– Уже вечер, где ее отыщешь?
– Сходи к соседке Марфе, у нее это зелье завсегда имеется.
– Значит, понимать тебя надо так: на работу ты не пойдешь?
– Принеси водочки – пойду.
– Это что же? Все зачнешь сызнова? Опять станешь шаблаться по станице? Так, а?
– И зачну все сызнова, и стану шаблаться. А что? Кто мне запретит? – И опять на Варвару смотрели горестные, просящие глаза. – Варюха, не мучай меня, сходи к Марфе.
– Ни за что! – наотрез отказала Варвара. – Ты вот что, Евдоким Максимович, не беснуйся, а ложись-ка спать. Хорошенько выспишься, а завтра вместе отправимся на работу.
– Я тебя спрашиваю! – грозным басом крикнул Евдоким. – Спрашиваю: к соседке пойдешь?
– А я уже сказала: нет, не пойду! И не жди…
– Ну, тогда прощай!
Со слезами обиды и горя Варвара смотрела, как Евдоким, сгибая широкую спину, стащил новую рубашку, как надел все свое, казачье. Тонким, со старинным набором серебра пояском затянул черкеску, за плечи перекинул башлык, на брови надвинул кубанку и, неслышно ступая чобурами с толстой соломенной подстилкой, решительно направился к выходу. Кулаком, шумно распахнул дверь и ушел.
Как клещами спазма схватила за горло, трудно было дышать, и Варвара, боясь, как бы ей не расплакаться и не побежать следом за Евдокимом, прикрыла дверь, как больная, опустилась на табуретку возле стола, на руки уронила голову, давясь слезами и часто всхлипывая.
17Настойчивость Анны Саввичны ни в чем, пожалуй, не проявлялась с такой силой, как в ее заботах о детях. Малыми они были, стали большими, трое их или шестеро, а материнское чувство к ним неизменно. Поэтому и свою поездку к Степану она не стала откладывать. Рано утром, на другой день после разговора с мужем, начала готовиться в дорогу.
– Ты вот что, Анюта, в гостях не засиживайся. – Василий Максимович выкатил из сарайчика мотоцикл, собираясь уезжать в поле. – Часок-другой побудешь и возвращайся до дому.
– Я же еду не в гости, а так, на разведку, – сказала Анна. – Погляжу, как они там живут, в чем следует подсобить, и вернусь.
Василий Максимович уехал, а Анна подоила и проводила в стадо корову, накормила кур, управилась по дому. Спустилась в погреб, высыпала в мешок два ведра картошки с белыми на темной морщинистой коре росточками, в кастрюлю, чтобы не побились, положила три десятка яиц, в базарную сумку поставила крынку сметаны, положила кусок старого, зачерствевшего сала и с килограмм завернутого в целлофан сливочного масла и сразу же поспешила к зятю Николаю, жившему через двор, узнать насчет попутного грузовика. На ее счастье, Николай сам собирался ехать в Рогачевскую по каким-то своим делам. Анна заметила, что рыжий чубчик зятя был аккуратно подстрижен, рукава засучены до локтей. Николай заглядывал в мотор «Запорожца» и не заметил прихода тещи, и, когда она спросила о попутном грузовике, он, не отрываясь от дела, сказал:
– Анна Саввична, зачем вам грузовик? Поедемте со мной!
– Коленька, вот удача-то! – воскликнула Анна. – А мне край надо проведать Степана и Тасю и сегодня же возвернуться. Так что подкатывай к нашему двору, заберем мои вещички.
От Холмогорской до Рогачевской тянулось шоссе, новое, недавно уложенное, и оттого, что было смочено утренней росой, оно отливало черным глянцем. Рыжей окраски, под цвет чуприны хозяина, «Запорожец» тоже поблескивал стеклом, никелем, и казалось, не катился, а летел над асфальтом, и с ним наперегонки неслась срезанная острым углом тень. Николай любил утренние поездки, когда сердце радуют и восход солнца над Кубанью, и это новое, еще мокрое от росы шоссе, и прохлада встречного ветра, и запахи трав, доносящиеся из-за реки, и бегущие по сторонам, сколько видит глаз, зеленые массивы пшеницы с только что выбившимися, еще бледными стрелками будущих колосьев.
Анна смотрела на уплывавшее под «Запорожец» глянцевитое шоссе, а думала о Николае, и она находила, что лучшего зятя ей и желать не надо и что замужество у Даши счастливое. А что еще нужно матери? Детям хорошо, и ей хорошо. Ее радовало и то, что рыжие волосы у Николая были подстрижены излишне коротко, особенно с затылка и с висков, и белесые, почти невидимые на солнце брови придавали лицу какое-то мягкое, ласковое выражение. Руль Николай держал не так, как держат шоферы, а как-то по-своему, спокойно положив на баранку пальцы, поросшие тоже рыжими светлыми волосами. «Правда, привлекательностью с Жаном ему не сравниться, – думала Анна. – Но зато хороший семьянин, Дашу и детей любит, с людьми умеет ладить, с нами, родителями, вежливый, обходительный. Да и технику знает так, что любой мотор ему нипочем. А какой башковитый и деловитый, сколько под его началом ходит грузовиков да легковиков!»
Мысли ее прервал Николай, спросив:
– Анна Саввична, что это Степа не стал играть свадьбу? Есть же общий, сказать, людской обычай. Да и без свадьбы как-то неудобно.
– Не захотел тратиться, – ответила Анна. – Расходы-то нужны какие! А где взять деньги? Своих нету, а просить у батька не захотел.
– Кто же он нынче там, в районе? Где работает?
– Степа молодец, пошел по писательской части, – прихвастнула мать, вытирая платочком заулыбавшиеся губы. – А что? Степа парень настырный, и ежели чего захочет, своего добьется. Упорный, весь пошел в батькá.
– Настырность у Степана имеется, это верно, – согласился Николай и прибавил «Запорожцу» скорость. – Да у Бегловых, Анна Саввична, ежели к ним приглядеться, все дети из тех, из настырных. А среди них моя Даша первая! Ежели она чего захочет, вынь да положь! А возьмите для наглядного примера Максима. Настырный вдвойне. И чуть что – гнет политическую линию, стоит на своем, не сдвинешь. Недавно был у нас, замучил Дашу вопросами. И на это ему отвечай, и это ему разъясни. Да и живет как-то не по-людски, не так, как все А почему? Настырный, хочет показать себя… А Дмитрий? Захотел стать архитектором и стал им, пожелал жить в Степновске и живет там. Здания сооружает, тоже ведь надо голову иметь на плечах. А сейчас, слышал я, создал проект такой мясной фабрики, какой еще нигде не было, а теперь она будет у нас, в Холмогорской, и поставят ее на холмах. – Николай усмехнулся. – На высоком месте, чтоб всем было видно.
– Митя все может, большой специалист, – согласилась Анна, и гордая материнская улыбка снова тронула ее губы. – Недавно новую квартиру получил. Четыре комнаты, на главной улице.
Дорога сворачивала вправо, и Николай убавил скорость «Запорожца».
– Или вот вам еще пример – Эльвира, – говорил он. – Тоже удивительно настырная девица! Умчалась и Степновск, можно сказать, девчушкой, а в Холмогорскую вернулась мастерицей, и какой! Да еще и подхватила в Степновске муженька – любая девушка ей позавидует!
– Нравится тебе Жан? – польщенная, спросила мать.
– А что? Нравится! Отличный парень! Интеллигентный – это факт!
– Мне тоже нравится, – сказала Анна. – Такой он из себя вежливый, и во всем у него манеры и всякая культурность. Знаешь, как он меня называет?
– Как?
– Мамаша, да еще и милая.
– Что тут такого особенного? – Николай с обидой взглянул на тещу. – Я тоже могу называть вас и мамашей, и милой, и любезной. Но я зову вас Анной Саввичной – это уважительно. Вообще обхождение, вежливость – вещи в житейском обиходе необходимые, без них нельзя, – рассудительно продолжал Николай. – И людей вежливых, культурных нынче много по причине возросшей образованности. А вот таких, у кого, помимо вежливости и культурности, имеются еще и золотые руки, и понимание красоты, – таковых пока что маловато.
– У Жана все это имеется?
– А я о ком? О нем же! Говорят, у Максима тоже золотые руки. Но Жан, как известно, за токарным станком не стоит, грузовиком, к примеру, не управляет.! Его дело – ножницы и гребенка. Но руки у него – это же поразительно! И что такое красота, он понимает. – Николай облегченно вздохнул и продолжал: – Вчера я побывал у него в салоне и лично во всем убедился. Обхождение с клиентами на самом высоком уровне. Как раз при мне пришел подстричься сторож из Подгорненского птицекомплекса, да вы его знаете – дед Омельчук. Оброс волосами, как леший. Анна Саввична, вы бы видели, как Жан усадил этого лешего в кресло, как обернул простыней, как с ним разговаривал! Блеск! Старик даже малость смутился, известно, от непривычки. «Что это, сынок, так возле меня кружишься, как возле какого министра?» – «Папаша, вы для меня выше всякого министра, потому что вы – человек!» Я слушал и удивлялся, ведь правильные же слова! Именно человек! А как Жан работает ножницами и гребенкой! Загляденье! Виртуоз, честное слово! Старик Омельчук ушел от него не только обрадованный, а и помолодевший лет на десять… А взгляните для интереса на мою голову. Как стрижка?
– Коленька, да я же сразу все приметила. Так и подумала: «Жан сработал!»
– Стрижка эта называется «под ежик». «Раньше, – сказал мне Жан, – тебя подстригали неправильно, не соответственно конфигурации твоей головы. Между тем к твоей голове, к цвету золотистых, – заметьте: не сказал „рыжих“, а сказал „золотистых“, – волос как раз очень подходит „ежик“».
– Коля, а ведь и верно, подходит, – согласилась Анна. – Ты же теперь стал еще красивее, смотрю на тебя и радуюсь.
– От «ежика», говорит Жан, голова становится несколько побольше и поаккуратнее, а лоб открытым и высоким, – продолжал Николай. – Вежливо проводил меня до порога, руку пожал. «Теперь, говорит, можешь ходить без головного убора, ибо все, что нужно твоей голове в смысле ее вида, у нее имеется». Дома перед зеркалом стоял и рассматривал свою голову. Да, думаю, ничего не скажешь, Жан мастер своего дела! И Даше «ежик» понравился.
– Молодчина Жан, знает, что к чему, – заключила Анна, с какой-то особенной любовью взглянув на рыжий «ежик» Николая. – Верно, Коля, подметил, одно слово – мастер!
В это время «Запорожец» влетел не то в узкую лесную просеку, не то в тоннель, и сразу вокруг потемнело. Николай заулыбался. Оказывается, это были не просека и не тоннель, а по обе стороны неширокой дороги поднимались кряжистые тополя, их верхушки смыкались, подпирая небо, и выстроились они так тесно, что сквозь ветки и листья даже не пробивался солнечный луч. Николай проезжал здесь не впервые, знал, что эти могучие деревья издавна караулили въезд в Рогачевскую и что сразу же за ними начиналась главная улица, и все одно удивлялся.
– Что за чудо эти кубанские тополя! – Николай нарочно убавил бег машины. – Ничего подобного нигде я не видел. Вы знаете, я родом из Архангельска. Разумеется, там, на севере, есть свои прелести, сосна, ель тоже закрывают небо. Но чтобы вот таким зеленым шатром вставали тополя, этого там нет. Красота! Эти великаны словно берут в свои прохладные объятия и говорят: здесь не жарко, поезжайте спокойно, никуда не сворачивая, и вы попадете на площадь Рогачевской.
И вот «Запорожец» уже выскочил из тополей и покатился по просторной станичной улице. Николай сбавил скорость и, притормаживая, спросил:
– Анна Саввична, куда ехать к Степану?
– Погляди, вот его адресок.
Анна Саввична протянула Николаю лоскуток бумаги.
«Запорожец» пробежал по широкой, затравеневшей улице и остановился возле домика, указанного в адресе. Тут не было ни изгороди, ни ворот, и то, что когда-то называлось двором, поросло бурьяном. На отшибе, куда вела темневшая в бурьяне дорожка, стоял неказистый саманный домик с облезлыми стенами, с обвалившейся штукатуркой. К этому домику лепилась деревянная пристройка с одним оконцем. Узкие двери, ржавый замок на них, две ступеньки.
– Вот тут, видно, собственность не в почете, – сказал Николай. – Как говорится, ни кола ни двора!
Он помог Анне Саввичне перенести к дверям вещи и уехал, сказав, что часа через три заедет. Анна присела на проросшие пыреем ступеньки и удручающим взглядом посмотрела на висевший на дверях замок. «Неужели Степа и Тася живут в этой халупе?» – подумала она, и слезы навернулись у нее на глаза.
К Анне подошла серая дворняга, худая, с пустыми, оттянутыми сосками, с еще не вылинявшими на боках клоками грязной шерсти. Следом, путаясь короткими ножками в траве, плелся щенок такой же серой масти. Анна смотрела на собаку, вытирая платочком слезы. Собака присела на задние лапы, тоскливо смотрела на Анну, и ее мутные, с крапинками, глаза словно бы говорили: меня не бойся, я не злая, я даже лаять не умею…
– А! И Пальма уже тут как тут!
С улицы, по протоптанной дорожке, к Анне шла грузная женщина с авоськой в руке: она, наверное, возвращалась из магазина.
– Так и плутает по дворам со своим сынишкой, – говорила женщина, подойдя к Анне. – Уходи, уходи, Пальма, и тебя, и твоего сынка я уже кормила. Чего пришла еще? – Женщина обратилась к Анне: – Собака у нас общая, на три дома, и никому она не нужна. Ничего своего у нас нету, охранять нечего, так что Пальма, верите, дажеть разучилась гавкать. Смирная животина… А ты случаем не мамаша Степана Васильевича?
– Я и есть. Вот приехала к сыну, а его нету дома.
– Анна Саввична? А меня зовут тетей Надей. – Тетя Надя носком туфли отодвинула камень, взяла под ним ключ. – Зараз мы отопрем жилищу. Степан и Тася дома бывают только вечером, а ключ кладут сюда, под камень. Так что прошу, заходи!
