Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

– Это я понимаю, – сказал Василий Максимович. – А где намереваетесь ставить тот комплекс? Неужели на холмах?

– Вот этот вопрос еще окончательно не решен. Место подбирает ваш сын Дмитрий, разумеется, с нашим участием. Дмитрий, как вы знаете, автор проекта, и последнее слово за ним. – Барсуков помолчал, постоял у окна. – Так что пока беспокоиться вам нечего. Холмы и для меня дороги, на них пролита кровь моего отца… Но строить-то надо, от этого никуда не уйдешь. – Он снова присел на диван. – Батя, не хмурьтесь. Вам зараз куда? Домой или в степь? Могу дать машину.

– Спасибо, я на своем бегунке.

По дороге в тракторный отряд Василий Максимович немного успокоился. «Нет, Тимофеич на холмы не посягнет, он понимает, – думал он, проезжая проселочную дорогу. – А Дмитрию я сам накажу, чтоб искал другое место. Только что-то не по душе мне слово „пока“. Знать, пока я могу не тревожиться, а опосля что? Дмитрий может и без Барсукова посягнуть на холмы. Тогда что? Надо бы побеседовать с Дмитрием, пояснить: возвышения-то не абы какие, и как же мы останемся без них»…

В тракторном отряде ни души. Даже кухня, как обычно, не дымилась: не для кого было готовить обед. Поднимать пары еще не начали, культивацию подсолнухов вели Андроновы, а на прополке кукурузы задержался один Никитин. В ряд стояли лобастые машины с подвесными плугами. Проходя мимо, Василий Максимович подмигнул своему трактору. Траки гусениц, лемеха уже не блестели, как они всегда блестят на пахоте: успели и потускнеть, и кое-где покрыться ржавыми потеками.

– Что, дружище, тоскуешь без меня? – спросил Василий Максимович, обращаясь к трактору. – Вижу, помрачнел от безделья. Скоро начнем поднимать пары, снова засверкают и гусеницы, и лемеха.

Навстречу ему шел диспетчер Алеша Калюжный, Старому механизатору нравился Алеша Калюжный и тем, что дело свое знал, и тем, что любил и потанцевать, и песню спеть. «Только слово „диспетчер“ никак не подходит к Алеше, – думал он, – и непонятно, зачем придумали для парня такое название, натощак не выговоришь»…

– Привет, Максимыч! – издали крикнул Алеша. – Что-то вы задержались?

– Задержали дела. А где Петро?

– Не дождался вас и уехал в станицу.

– Не утерпел?

– Как на крыльях, улетел будущий папаша!

– А где «Беларусь»?

– В кукурузе, вас поджидает.

– Алеша, когда же начнем пахоту?

– Завтра отправлю вас на шестое поле, – ответил Алеша. – Так что сегодня кончайте кукурузу. Перебазировку начнете с рассвета.

Всякий раз, усаживаясь на быструю, легкую машину, Василий Максимович почему-то сравнивал «Беларусь» с развеселым станичным парубком и немножко даже с Алешей Калюжным. По рядкам кукурузы «Беларусь» бежал проворно, как бы вприпрыжку, – казалось, он не чувствовал тяжести культиватора. Василий Максимович поглядывал назад, кукурузные стебли кланялись, листья касались сошников. Ему приятно было и сидеть за рулем, и видеть эти качающиеся стебли, и чувствовать, как резиновые колеса вдавливали мягкую землю. Нерадостных мыслей о холмах уже не было, думая о Никитине, Василий Максимович вспомнил свою молодость и тот памятный для него день, когда Анна родила Максима. «Тоже первенца ждет, счастливая пора»… На сердце потеплело, и он замурлыкал какую-то песенку без слов, что случалось с ним редко.

11

Голавли и усачи, зажаренные в сливочном масле, лежали на сковородке, коричневые и еще горячие. Кувшин прохладного домашнего вина принесен из погреба. На столе тарелка с солеными огурчиками, стаканы, песочком ради такого случая начищены вилки, по краю стола раскинут рушник, хлеб нарезан ломтиками.

Этот завтрак Анна приготовила для зятя и дочери. Повязанная белой косынкой, она сидела, пригорюнившись, на лавке и ждала, а Эльвира и Жан, как на беду, все еще не просыпались. «Вася прав, по-городскому вылеживаются, видно, любят поспать, – думала Анна, поглядывая на дверь, где спали Эльвира и Жан. – Вот и Эльвира уже дома. Максим и Даша станицу не покидали, обзавелись своей домашностью, внучата, считай, рядом, не скучно. Максим токарничает, живет в достатке, у Даши тоже должность зараз не простая. А вот Митенька к нам уже не вернется, своя у него дорога. Да и Степа куда-то улетел, как он там?.. Зато Эльвира, слава богу, возвернулась, и не одна… Иван Ткаченко, а имя себе придумал чужое, не нашенское, шутник»…

И все же у матери не хватило терпения. Постучала в дверь и тихонько сказала:

– Доченька, а погляди, где солнце. Пора вставать.

Появились Эльвира и Жан, заспанные, скучные. Эльвира – в трикотажных, в обтяжку, брюках и в узкой кофтенке, Жан – в пижаме, рыжая кудлатая грива спадала ему на шею и на лоб. Словно желая показать матери, какой у нее муж и как она его любит, Эльвира взяла Жана под руку.

– Мама, вот и мы! – весело сказала она.

«При матери могла бы и не липнуть к нему, – осуждающе подумала мать. – И все такая тощая, пора бы пополнеть»…

Анне все нравилось в зяте. Рост не высокий и не низкий, а как раз такой, какой нужно; юношеская стройность, даже рыжая грива на голове, мелкие, вьющиеся по щекам волосы, такая же, под цвет меди, молоденькая бородка и ниточки усов. «Погляжу на него и диву даюсь, – думала она. – Какой-то он особенный, нежный, хотя и щупловатый, и все его обличье не наше, не деревенское».

Жан подошел к Анне, сказал:

– Мамаша, вашу ручку! С добрым утром!

Пальцы у него мягкие, не натруженные, взял он ими старую, жесткую ладонь Анны как-то по-особенному, наклонился и поцеловал. «Такого зятя ни у кого в станице нет, – покраснев, подумала она. – Молодой, а уже какой культурный да обходительный»…

– Как вам ночевалось у нас, дети?

– Спали, мамо, как убитые, насилу проснулись, – ответила Эльвира. – Дома, мамо, отлично спится.

– Совершеннейшая правда, спали мы спокойнейшим деревенским сном! – подтвердил Жан и тут же воскликнул: – Ба! Пардон! Что я вижу? Кубанская рыба на сковородке! Кубанское вино в кувшине и кубанские огурчики! Какая прелесть! Мамаша, какой это дурак сказал, что на селе плохо жить? Сущая клевета! Ночью – тишина, покой, днем – чистое небо, светит солнце, рядом река. А воздух? А эти дары природы?

Дочь и зять умылись, поспешили вынуть из чемодана с десяток расчесок и гребенок, зеркало, какие-то тюбики, флакончики. В комнате запахло чем-то свежим, непривычным, и это тоже обрадовало Анну. Эльвира и Жан смотрели в зеркало, причесывались, приводили себя в порядок, как показалось Анне, старательно и слишком долго.

– Эльвира, Жан, садитесь уж к столу, – сказала она, наливая в стаканы светлого, как слеза, вина. – Ну, дети, с возвращением!

Дети выпили вина и охотно принялись за вкусно поджаренную рыбу. Тут Жан еще с большей похвалой отозвался о деревенской жизни и спросил, кто тот рыбак, что в такую рань уже успел наловить голавлей и усачей.

– Батя постарался. – Эльвира с улыбкой посмотрела на Жана. – Любит он на зорьке поднимать свои верши. Привычка!

– Что-то вроде хобби? – спросил Жан.

– У него главная хоба – трактор, – с обидой сказала мать. – Вот уже сорок годков с ним не расстается.

– Да, а где же Василий Максимович? – спросил Жан. – Наверное, на рыбалке?

– Что ты! – ответила мать. – Давно в поле.

– Честь и хвала пахарям! – Жан поднял стакан. – За здоровье Василия Максимовича Беглова!

Жан выпил, рушником вытер губы и с еще большим желанием принялся за рыбу.

– Это хорошо, дети, что вы возвернулись в станицу. – Анна ласково посмотрела на дочь. – Нас, родителей, порадовали.

– Как, собственно, это случилось, с чего началось? – Жан отодвинул пустую тарелку и начал рассказ: – Михаил Тимофеевич Барсуков всякий раз, приезжая в Степновск, брился и подстригался только у меня. Нравилась ему моя работа. Так мы познакомились, один раз даже сходили вместе в ресторан. Когда же Михаил Тимофеевич узнал, что моя жена Эльвира – ваша дочь и отличный мастер женского салона, он тут же предложил нам переехать на жительство в Холмогорскую. Вот и все!

– Не все, – возразила Эльвира, – Михаил Тимофеевич обещал нам квартиру, прислал за нами свою «Волгу», и вчера мы вместе с ним осмотрели Дом быта. Для салона красоты отводятся две комнаты с прихожей, вполне достаточно. Комнаты полностью оборудованы. Мамо, вы бы видели, какие кресла и зеркала привезены из Ленинграда! Красота! В Степновске таких не найти!

– Михаил Тимофеевич дал задание, чтобы мы, помимо завивок, делали бы женщинам маникюр, – добавил Жан. – Особенно это важно для доярок. Один раз в неделю их будут привозить с фермы…

– А что оно такое, маникур? – спросила мать.

– Ой, мама, не смешите! – смеясь, сказала Эльвира. – Не маникур, а маникюр.

– Мамаша, поясню сугубо научно. Маникюр – это такая особая чистка и полировка ногтей, – со знанием дела говорил Жан. – Понятие, мамаша, исключительно иностранное. Состоит из двух слов. Первое – манус, то есть рука, второе – кураре, то есть заботиться. Эти два слова складываются, и получается маникюр, то есть забота о руках.

– Скажи на милость, какая штуковина. – Анна спрятала под фартук свои руки с загрубевшими пальцами. – Дажеть не думала, что на свете есть такое заковыристое словцо…

– Доярки с маникюром – новшество, – продолжал Жан. – Представьте себе, садится за столик какая-нибудь Мария или Глаша, и Эльвира приводит ее руки в надлежащий порядок. Затем к столику подсаживается Анастасия или Марфа…

– Не пойдут на это наши бабы, – сказала Анна.

– Почему, мама? – удивилась Эльвира.

– Постесняются… без привычки.

– Привыкнут! К хорошему люди привыкают быстро. – Жан изучающе, взглядом мастера, посмотрел на тронутые сединой волосы Анны. – И вам, мамаша, сделаем маникюр и модную прическу. Эльвира умеет, у нее вкус художника! Ручаюсь, помолодеете на десять лет!

– Куда уж мне молодеть-то. Припозднилась.

– Эльвира, завтра же приведи в полный порядок голову мамаши, пусть Анна Саввична на себе убедится, какая ты мастерица, – тоном приказа сказал Жан. Покажи свое умение!

– Жан, нельзя же так сразу, – возразила Эльвира. – Салон красоты в станице дело новое, непривычное.

После завтрака Эльвира и Жан отправились в Дом быта, чтобы еще раз проверить, все ли готово в салоне и можно ли его завтра открыть. Анна убирала комнату, где спали зять и дочь. Паспорт Жана лежал на столике. Не стерпело материнское сердце, взяла паспорт и еще раз прочитала: да, точно, Ткаченко Иван Никитич… «Ловко обманул старую женщину, я-то и поверила, – думала она. – Знать, ты Иван Никитич Ткаченко»…

Вечером, уже затемно, со степи вернулся Василий Максимович. Завел во двор мотоцикл, через голову стянул взмокревшую, прилипшую к телу рубашку. Подставлял под умывальник крепкую, в седых завитках, шею, плескался долго, старательно. Анна подала полотенце, Василий Максимович вытер лицо, голову, сел ужинать, не проронив ни слова. Анна непонимающе смотрела на мужа.

– Или сегодня там, на тракторе, балакать разучился? – спросила она. – Или что случилось? Чего молчишь?

– Что-то в хате тихо. Где гости?

– Утром ходили в свой салон, все там уже наладили, завтра начнут работать, – ответила Анна. – А зараз на танцах во Дворце.

– И Гриши не слышно.

– Отправился к своему дружку.

– Может, к подружке?

– А хоть бы и к ней. Люся девушка славная, да и дружат они, считай, с первого класса.

– Что-то не по душе мне эта ихняя дружба. Завсегда вдвоем, как сналыганные бычки.

– Знать, пришла пора. – Анна Саввична веселыми глазами посмотрела на мужа. – Парню-то уже скоро восемнадцать.

– Рано ему еще женихаться.

– А припомни, каким сам начинал парубковать. Сколько тебе и мне было годочков, когда мы ночью гуляли на холмах? Что, али уже позабыл?

– То я, а то Гриша.

– Я не вижу разницы. Молодость у всех одна.

– Я на скрипке не играл и столько годов в школе не учился. И от родителей, как тебе известно, не уезжал.

– Скрипка не в счет. Потому как приходит время любить, то тут уже для всех один закон.

– Умная ты баба. Погляжу на тебя – министр!

– Только сейчас и увидел? Поздно. – Желая переменить разговор, Анна Саввична спросила: – Чего сегодня задержался до ночи? Обещал же вернуться рано.

– Петро Никитин задержал.

– Ну что там у него родилось?

– Дочка, нареченная Анной, – ответил Василий Максимович, поглаживая усы. – Вот новорожденная Анна и задержала Петра, а Петро задержал меня.

– Ну как он? Рад?

– Сияет парень. – Василий Максимович затаил в усах улыбочку. – А у нас-то первым был сынок…

– Ты тоже, помню, сиял.

Василий Максимович тяжело вздохнул.

– Позабыл уже… Давненько это было.

– Вася, что-то ты ешь плохо. Может, водочки выпьешь?

– Разве что в честь новорожденной Анюты? Так и быть, налей!

Выпил рюмку водки, крякнул, ладонью чесанул жесткие усы.

Пришел Гриша, в школьном костюме, рубашка затянута ремнем, под мышкой футляр со скрипкой. Василий Максимович посмотрел на сына и удивился. Первый раз увидел: как же, оказывается, Гриша похож на мать. Лицо молодое, нежное, как у девушки, чубчик светлый.

– Гриша, есть хочешь? – спросила Анна. – Поди переоденься и садись ужинать. – Гриша ушел в свою комнату. – Вот и последний наш отросточек уже вырос.

– Да, подрос, – согласился Василий Максимович. – И как он зараз на тебя похож. Вылитая Аня. Помнишь, как ты была тогда, на холмах… Ночь, луна, маки…

– Эх, ноченьки, ноченьки ушедшие, разве их забудешь…

Когда Гриша сел к столу, Василий Максимович спросил:

– Ну, сынок, похвались, как там твой Шопен?

– Я весь вальс знаю наизусть. Играть же надо без нот, – ответил Гриша. – Я буду играть соло…

– Ну, ну, действуй, – одобрительно отозвался отец. – А летом посажу тебя за рычаги гусеничного послушать степную музыку.

– Кто о чем, ты опять о тракторе, – с обидой сказала Анна. – Будто не о чем с сыном побалакать.

– Ну что, Гриша, на холмах еще не бываешь? – спросил отец. – Я в твои годы…

– Зимой бывал, – ответил Гриша. – Весь наш класс катался на санках.

– А теперь, весной, еще не был? Там уже зацвели маки.

– Не знаю, может, еще коллективно пойдем.

– Сходи один, без никого. Или вдвоем с подружкой.

– Ну чего прицепился? – сказала Анна. – Дай парню поесть.

Василий Максимович вышел из-за стола, поправил под поясом рубашку, топнул ногой, словно собираясь танцевать.

– Гриша, сыграни-ка для меня развеселую! Плясовую, чтоб с огоньком! Лезгинку умеешь?

– Не умею. – На чистое лицо Гриши наплыл румянец. – Если бы ноты да сперва их разучить.

– Знать, требуются ноты? – удивился отец. – А я, дурень старый, думал, что лезгинку можно играть безо всего. Выходит, нельзя.

Василий Максимович уже лежал в постели, когда хлопнула калитка и в хату, тихонько смеясь и вполголоса разговаривая, вошли Эльвира и Жан. «Развеселая подобралась парочка, – подумал он. – Детишек нету, ни тебе забот, ни печалей… Радостно живут». В хате снова стало тихо, было слышно, как булькала, падая из рукомойника, вода. Василий Максимович ворочался, поправлял подушку, хотел уснуть и не мог. Не зажигая свет, поднялся, взял папиросу, спички и ушел в сенцы.

– Чего полуночничаешь? – спросила Анна, когда он вернулся. – Табачищем прет от тебя… Ложись и спи.

– Не спится. Думки лезут в голову.

– Вижу, что-то копнится у тебя на душе. А что?

– Одно к другому прибавляется… Вот и Гриша скоро улетит из гнезда, – тихо, словно думая вслух, говорил Василий Максимович. – Музыкант… Еще таких в роду Бегловых не было. Это он так, из жалости ко мне, говорит, что сядет на трактор. Не сядет, не нужен ему трактор… Да и старшие нас забывают. Что-то редко захаживают. Аня, может, пригласить их на обед?

– Всю ораву?

– Посидели бы за столом, побеседовали бы.

– О чем собираешься беседовать?

– О жизни, о чем же еще.

– Потолковал бы с одной Дашей, – советовала Анна. – Она ныне главная в партии, завсегда с людьми. Или поезжай к Дмитрию, тот все знает…

– Дмитрий далеко. Потолкуем с теми, кто рядом.

– Вася, может, не детям к нам приходить, а нам пойти к ним? – спросила Анна. – Можно собраться у Даши или у Максима.

– По гостям нам расхаживать нечего, – сердито ответил Василий Максимович. – Да, позабыл еще сказать. Заезжал я к Барсукову насчет холмов.

– И что? Разузнал правду?

Балачка та брехня. Михайло и сам понимает, что холмы наша древность, что на них кровь пролита. – Василий Максимович повернулся к жене: – Так когда же пригласим детей?

– Можно в субботу. Сам-то ты как? В тот день на поле не задержишься?

– В субботу я как раз свободный от наряда.

Василий Максимович лег на спину, положил ладони под затылок и вздохнул глубоко, всей грудью. А Анна думала об Эльвире и Жане. «Вот и нашла Эльвира свое счастье. И о чем с ними нам, старым, толковать, о какой жизни? У них своя жизнь, свои заботы и свои радости, Завтра уже начнут работать. А чего еще нужно? Вот напрасно я сказала, что по паспорту Жан не Жан, а Иван. Пусть бы в станице был хоть один Жан. Иванов и так у нас много. Жан – имя не нашенское, а все ж таки красивое»…

Анне нравились имена незнакомые и необычные, пришедшие в станицу бог весть из каких стран. И своим детям она искала имена редкие и чтоб они были звучные. Своего первенца хотела назвать Германом. Василий и слушать не пожелал. «Мой батько был Максимом, и первый внук его пусть будет Максимом, – говорил он тогда. – Самое лучшее имя»… Дарью хотела назвать Мальвой. Опять Василий не разрешил. «Пусть наша дочка будет Дарьей»… Для Дмитрия приготовила имя Роберт. Василий это имя не принял, даже рассердился. «И где ты отыскиваешь такие прозвища? – говорил он. – Пусть будет Дмитрием. Хорошее имя»… Только одну дочку назвала так, как ей хотелось, – Эльвирой, и случилось это потому, что в тот день, когда новорожденную регистрировали, Василий Максимович находился в Степновске, на совещании механизаторов.

12

Свою хату-старушку с поросшею травой крышей и с развесистым осокорем у порога дети навещали не часто и всегда как-то неожиданно. «Так птицы, находясь вблизи, изредка залетают в оставленное ими гнездо. Да оно и лучше, – думала Анна. – Не ждешь их, не думаешь о них, а они вдруг и заявятся. То Максим заглянет с сыном и дочкой, то Даша забежит с дочурками. „Мама, я спешу, у меня дела, пусть Людочка и Саша сделают у вас уроки. Они так любят свою бабушку“… Не знаю, как они меня, а я их люблю, всех: и Людочку, и Сашеньку, и Петеньку, и Васеньку, и Оленьку, и Геночку… Хоть Геночка живет далеко, а все одно родной»…

Вот и сегодня перед вечером Даша привела девочек и сказала:

– Со Степновска приехали артисты, так мы с Колей идем на концерт. Люда и Саша уроки уже сделали. Пусть они у вас заночуют.

– Пусть, пусть ночуют, – согласилась мать.

– Мама, а как вы поживаете? Не болеете?

– Ничего, Даша, еще бегаю. – Анна обняла внучек. – Может, и не так проворно, как вот мои внучки.

– А бати все нет дома, никогда их не застанешь.

– Такая у него работа. А ты как, дочка, привыкаешь к новой должности?

– Трудно привыкаю.

– Оставалась бы на молокозаводе.

– Всюду, мама, не легко, – ответила Дарья, повязывая косынку. – Там пробирки, измерения, тут – люди.

– Михаил тобой доволен?

– Не знаю, не спрашивала. А вот я им недовольна.

– Это почему же?

– Видно, характеры у нас разные.

– Ссоритесь?

– До этого пока еще не дошло.

– Жили бы мирно, по-хорошему.

– Стараемся. – Дарья взглянула на ручные часы. – Побегу!

– Погоди, Дарья, – сказала мать, строго посмотрев на дочь. – Давно хотела спросить: надолго ли собираешься пребывать в комиссарах?

– Не знаю. Вот будут перевыборы… А что? Почему об этом спрашиваете?

– Тревожусь я. – Мать тяжело вздохнула. – Не надо тебе, дочка, оставаться на этой должности.

– Странно… Это почему же?

– Потому, что Михаил все еще любит тебя…

– Мама! Что это вы придумали? – Дарья с наигранной веселостью смотрела на мать. – Откуда взяли?

– По глазам видно. Неужели ничего не замечаешь?

– Ничего.

– И еще видно, как он на тебя поглядывает, как о тебе говорит. Любит, это мать тебе говорит.

– Какая может быть любовь? – Даша через силу рассмеялась. – Если тогда, в молодые годы, ничего у нас не получилось, то теперь и вовсе… Мы люди деловые, нам не до любовей, на наших плечах лежат «Холмы», тяжесть не шуточная. К тому же у Михаила есть жена, сын, а у меня муж и две дочки.

– Ох, Даша, Даша, от этой беды никто не избавлен. Не дай бог, случится несчастье…

– Не бойтесь, мама, ничего не случится, – уверенно сказала Даша. – Об этом и не думайте… Ну, побегу!

И ушла.

«Не бойтесь, мама, ничего не случится», – думала мать. – «Хорошо бы… А то вот сидит в моей голове эта страшная думка, и никуда от нее не денешься. Да и по станице уже поползла балачка. Плохо, что нынче дети своих родителей не слушаются, оттого и редко нас навещают. – Она мысленно обратилась к Максиму и Дмитрию: – Вот ты, Максимушка, живешь близко, а тоже проведываешь нас не часто, а ты, Митя, и вовсе позабыл батька с матерью. В кои разы залетишь на минутку и сразу улетаешь. Далеко от нас живешь, видно, не часто лежит твоя дорога в Холмогорскую. Эх, беда, видно, так сама жизнь устроена. Подрастают дети и о родителях вспоминают только к случаю, по необходимости. Хорошо, что Эльвира вернулась. Барсуков обещал им жилье, а по мне пусть бы жили с нами, хата у нас хоть и старая, а просторная. Отвели бы им самую большую комнату. Согласится ли Василий? А отчего не согласиться? Своя, родная кровинушка, да и зять, по всему видно, славный парень»…

На другой день рано утром нежданно-негаданно заявились Степан с Таисией. Возле двора остановился грузовик, Анна видела, как Степан спрыгнул на землю, как взял на руки Тасю, легко поднял ее и осторожно, словно ребенка, поставил возле грузовика. «Ишь как оберегает, на руках носит, – подумала Анна. – Да оно и понятно, молодость, любовь»…

Степан взял Тасю за руку и как-то нарочито быстро подвел к матери.

– Мамо, Тася – моя жена!

– Когда же это случилось, дети?

– Вчера расписались.

Анна обняла Степана и Тасю и заплакала.

– Мамо, ну чего вы, чего?

– Это я от радости, – тихо сказала мать, вытирая платочком слезы. – Пойдемте в хату. Есть хотите?

– Не откажемся, – сказал Степан. – Как, Тася?

Тася молчала, и только лицо ее налилось румянцем.

– Хотите, пожарю яичницу с салом? – сказала Анна, когда они вошли в хату. – Степан любит яичницу с салом, я знаю. А ты, Тася?

– Тася любит все, что люблю я, – ответил Степан, с улыбкой глядя на смутившуюся Таисию. – Мамо, мы здорово проголодались! А рыбы нету, мамо?

– Рыболов не ночевал дома, так что верши остались нетрушенными, – ответила мать. – Ну, вы садитесь к столу, я быстро подам яичницу. Тася, не красней, не стесняйся…

Материнские глаза всевидящие. Будто она и не поглядывала на сына и на повестку, а все видела, и ничто не могло от нее укрыться. Ни то, что Степан и Тася ели быстро, словно наперегонки, – голодные; ни то, что Степан улыбался – нет, не матери, а Тасе; ни то, как он самый лучший кусочек сала из своей тарелки незаметно переложил в тарелку Таси. Заметила мать и то, что Степан похудел; что русый его чуб был зачесан не набок, а вверх, совсем не так, как, бывало, зачесывала ему мать; что на белой рубашке пуговка пришита черными нитками и как-то не так, как, помнится, пришивала она, мать. «А что ж тут удивляться, теперь рядом с ним сидит не мать, а жена, – думала Анна, пригорюнившись. – Теперь не я, а она ему хозяйка… Вот и Степа отошел, считай, насовсем»… По щекам рассыпались слезинки, и Анна, вытирая их ладонью, через силу улыбнулась.

– Радоваться надо, мамо, а вы все плачете.

– Сынок, это я от счастья…

– Мама, мы со Степой любим вас.

Это сказала Тася тихим голосом, может быть, потому, что свою мать она не знала и слово «мама» было для нее непривычным. Ей не было и года, когда ее родители разошлись и уехали из Холмогорской. Девочка осталась на попечении бабушки Евдокии. Отец, Илья Мельников, погиб в Карпатах во время сплава леса, мать вышла замуж и жила где-то в Узбекистане. Ни весточки от нее, ни письма. И хотя бабушка души не чаяла в своей внучке, любила ее, – Тася выросла и, как все ее подруги, окончила десять классов, – но печать сиротства всегда таилась в ее грустных глазах.

– Мой батя человек особенный, таких, как он, осталось мало, а со временем и вовсе не останется, – между тем говорил Степан, обращаясь не к матери, а к Тасе. – Рядом с новым в нем удивительно крепко уживается старое. Старого крестьянина всего целиком в нем уже не осталось, а представление о нынешнем, передовом колхознике у него еще не сложилось. Получилось середина на половину. Я давно к нему присматриваюсь, хочу понять, уяснить…

– Нечего тебе уяснять, – с обидой в голосе сказала мать. – Ешь, ешь, Степа, и Тасю не забавляй своими глупыми разговорами. А то она слушает тебя и тоже не ест. – Лицо матери снова осияла улыбка. – Ну, как вы там живете? Хоть крыша есть у вас над головой?

– Мамо, мы с Тасей живем в особняке! – Степан подмигнул Тасе. – Честное слово! Такой особняк, что любо-мило…

– Степа, не надо шутить, мама, вы ему не верьте, – Тася покраснела, и слово «мама» опять прозвучало у нее с оттенком робости. – Мы сняли комнату, вернее, не комнату, а летнюю пристройку, и не за дорогую плату. Есть печка. Одно окно, большое, выходит на восток, по утрам у нас много солнца. Крыша фанерная, совсем еще новая, аж гремит, когда идет дождь. – Тася усмехнулась. – Есть собака, общая на три двора.

– Жилье вполне приличное, – подтвердил Степан.

– На чем же вы спите? Есть у вас кровать, постель?

– Кровать нам одолжила Афанасьевна, наша хозяйка, женщина душевная, – сказала Тася. – С постелью кое-как обходимся.

– Кое-как не годится. – Анна обратилась к потупившей глаза Тасе: – Еще чего у вас нету?

– Нету, мама, посуды, – по-женски просто ответила Тася. – Ничего у нас нету. Ни кастрюли, ни тарелок. У бабушки не хочется просить. Старенькая она, как увидит меня, так и зальется слезами. Плачет из-за того, что я ушла со Степой. А скажите, мама, разве я обязана всю жизнь находиться с бабушкой?

– Верно, не обязана, да только забывать бабушку тоже нельзя, – ответила Анна. – Ладно, дети, дам я вам и постель, и кастрюли, и четыре тарелки – две глубокие и две мелкие.

– Мамо, только это мы возьмем взаймы, – сказал Степан. – Как только малость обживемся, так сразу же и вернем.

– Понимаю, понимаю, взаймы оно лучше. – Все трое улыбнулись. – Где же вы работаете и сколько получаете?

– Тася – в ресторане «Подсолнух», зарплата небольшая, – ответил Степан. – А я, вы знаете, в редакции. У меня заработок побольше. Да еще есть гонорар.

– Писателем заделался?

– Что вы, мамо! До писателя мне далеко. Езжу по колхозам, собираю материал и пишу заметки. Без подписи, всякую мелочь. Вот если напишу очерк…

– Мама, если бы вы знали, как хорошо Степа пишет! – Глаза у Таси заблестели. – Художественно!

– Как же с учебой, сыну? – спросила мать после короткого молчания. – То помешала армия, а теперь работа. Да и Тасе надо бы учиться, пока молодая.

– Мы хотим учиться заочно, – сказал Степан. – Я мечтаю поступить на факультет журналистики, а Тася в пищевой.

– Хорошо бы так, – согласилась мать. – Да и свадьбу, дети, надо бы сыграть. Полагается.

– Обойдемся, – решительно заявил Степан. – На свадьбу нужны деньги, а их у нас нету.

– Родители подмогут.

– У отца и копейки не возьму. – Степан обнял Тасю. – Как, Тася? Обойдемся без свадьбы?

Тася поспешно кивнула.

К бегловскому двору подкатил тот же грузовик, на котором приехали Степан и Тася. Степан посмотрел в окно, сказал:

– Быстро кооператоры управились. Ну, мамо, до свидания, спасибо за угощение. Нам пора!

– Заночевали бы, Степа.

– Никак нельзя, – ответил он.

– Утром нам на работу, – добавила Тася. – Мама, приезжайте к нам в гости.

Степан обнял мать своей сильной рукой.

– Обязательно приезжайте, мамо! Вот и посмотрите, как мы устроимся.

– Может, как-нибудь соберусь…

– Степа, оставь наш адрес, – сказала Тася. – Отыскать нас легко, мы живем недалеко от редакции.

Анна уже связала две подушки, одеяло, матрац, в корзину положила посуду, кусок сала, два десятка яиц. Все это Степан погрузил в кузов машины. Мать стояла у калитки с заслезившимися глазами. Степан взял Тасю, легко, как куклу, и поставил ее в кузов, следом взобрался сам. Тася смеялась, как показалось матери, без причины. Она была молода, и ей было просто весело. Где-то в тайниках материнского сердца шевельнулась обида.

«А как он ее поднял! Как пушинку. У Степы силенка имеется, хоть кого поднимет. Помню, таким же сильным был и Василий. Тоже, бывало, брал меня на руки и уносил – нет, не на грузовик. На холмы. А я смеялась так, что было слышно в станице, и тоже, как и Тася, наверное, без всякой причины. Весело было. Я смеялась, а под лунным светом качался ковыль и краснели маки – никогда этого не забыть. После свадьбы пошли у нас дети – то сын, то дочка, один следом за другим. Потом война… Прожито немало годочков, в жизни, как на длинной ниве, были и цветочки и бурьян, горе и радость. И всегда, даже частенько во сне, вижу не то, что было после свадьбы, а то, что случилось в ту лунную ночь на холмах. Вот и у Степы с Тасей сохранится в сердце что-то свое, сокровенное, какие-то свои холмы, пусть без ковыля и без маков, а все одно что-то такое, что уже никогда не забудется»…

Взбудоражив пыль, грузовик давно скрылся за поворотом. А Анна, прислонившись к калитке, все смотрела опечаленными глазами на опустевшую улицу.