Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)
Еще не рассветало и в небе еще не погасли звезды, когда Василий Максимович вышел из хаты. Умылся возле колодца, прямо из ведра, причесал седую жесткую чуприну. Вернулся в хату и сказал Анне, что верши пойдет трусить со Степаном.
– Пусть хоть разок поглядит зорю на реке.
– Не буди, Вася, парня, не надо, – просила Анна. – Сам всю жизнь спешишь, торопишься, и детям от тебя нету покою. Пусть Степан поспит.
В сенцах, в темном углу, Василий Максимович отыскал цибарку, куда еще с вечера положил до черноты замасленные куски жмыха. Распространяя по двору запахи поджаренного подсолнечного масла, он с цибаркой прошел в сарайчик, где спал Степан. Прошел мимо мотоцикла к сбитой из досок кровати, ощупал подушку, одеяло и удивился: «Пусто… Вот она, какая штуковина, нету Степана»…
Вернулся в дом, сказал:
– Мать, а Степан-то еще и не ложился. Где пропадает?
– Сам был молодым, небось знаешь, где парни по ночам бывают.
– Может, зазоревал у своей раскрасавицы? Как ее? У Таисии…
– Иди, иди, буркун старый, а то рыба, не дождавшись тебя, из верши повыскакивает.
– Рыба никуда не денется, а вот с сыном, вижу, происходит что-то неладное. Уже дома не ночует. – Задержался в дверях. – И в армии ума-разума не набрался. Трактор бросил, потянулся к сочинительству. А кто будет пахать, сеять?
– Найдутся, о чем печаль, – сказала Анна. – Сам-то ты сколько обучил трактористов? Петя Никитин, твой любимец, не можешь им нахвалиться, братья Завгородние, наш сосед Андрюшка Климов, муж и жена Кондратьевы – все тобой обучены. Да мало ли их еще? Почитай, весь отряд твои ученики.
– То Завгородние да Кондратьевы. А где Бегловы?
– Кому, Вася, трактор да земля, а кому и что-то другое, – рассудительно заговорила Анна. – В жизни всему причиной призвание. Николай, сынок Евдокии Акульшиной, стал ученым. Сказывают, атом раскалывает. Талант! А наш Митя? Какой умный да башковитый! А Андроновы Петро и Иван остались с батьком. Каждому свое.
Василий Максимович не стал возражать. О Дмитрии ему вообще говорить не хотелось – отрезанный ломоть. Посмотрел на дверь комнаты, где спали приехавшие вчера из Степновска дочка Эльвира с мужем, спросил:
– Что Эльвира со своим муженьком?
– Спят… Рано еще.
– Я не об этом. Объяснили тебе, чего ради заявились? Кто улетает в город, а эти прилетели из города. Надолго?
– Эльвира сказала, что насовсем, – ответила Анна. – Их привез сам Барсуков, квартиру обещал, – с гордостью добавила она. – Барсуков разыскал их в Степновске и сказал: станица у нас людная, а постричься, побриться, или женщинам сделать прическу негде. По этой причине в Доме быта открывается салон красоты.
– Салон красоты в Холмогорской? – Василий Максимович усмехнулся. – Ну и выдумщик же этот Мишка Барсуков!
И пошел через огород, по протоптанной стежке. Над Кубанью брезжил рассвет, далеко на чистом небе проступали слабые контуры Кавказских гор, далеко от реки карагачевые заросли поднимались темными кущами, на воде, предвещая хорошую погоду, стлался реденький, почти невидимый туман. Вода прибыла еще больше, так что колышка, к которому была привязана лодчонка, уже не было видно. Василий Максимович спустился по ступенькам, засучил рукава и с трудом отыскал в воде цепь, отвязал ее и с ходу шагнул в качнувшуюся лодчонку. Веслом толкнул о берег, и лодчонка, кружась и подплясывая, понеслась по реке. Наклоняясь то в одну, то в другую сторону, он направлял лодку через стремнину и вскоре причалил к вербе с кривым стволом. Верба стояла так глубоко в воде, что ее ветки цеплялись о лодку. Положив весло, Василий Максимович присел, закурил, прислушиваясь к шороху тершейся о вербу лодки. Курил, смотрел на реку, а перед глазами стоял Степан со своей беспечной улыбкой. «Может, мать права, нечего мне болеть душой, – думал он. – Степан не ночевал дома? Ну и что? Дело известное, молодеческое. А то, что потянулся не к земле, а к газете, тоже не моя вина. Вот непонятно, почему Эльвира заявилась домой да еще и в штанах, будто какой кавалерист. Городская, что тут скажешь. Муженек у нее тоже из тех, из патлатых, похожий на молоденького дьячка. Знать, приехали открывать в станице салон красоты. Вот она, какая пошла жизнюшка, в казачьей станице – салон красоты»…
Василий Максимович бросил окурок, опять до локтей засучил рукава и погрузил в воду волосатые, жилистые руки. Нащупал привязанную к вербе веревку, потянул ее, чувствуя, как что-то тяжелое отрывается от илистого дна. Всплыла, чернея ребристой спиной, верша, раздался всплеск и знакомый, холодящий душу треск рыбы, заплескалась вода. Он поднял вершу в лодку, открыл дверку. Рыбу брал осторожно, чтобы не выскользнула из рук, и клал в цибарку с водой. «Хорош сегодня улов, – думал он. – Сколько раз примечал: усачи и голавли завсегда идут в вершу, когда Кубань в разливе и когда вербы купаются в воде»…
Пока он подплывал к другим вербам и поднимал еще две верши, пока вынимал рыбу и привязывал новые куски жмыха, тем временем за лесом уже встало солнце, и его лучи, пробившись сквозь верхушки деревьев, вмиг точно бы слизнули туман и заполыхали на воде, а горы посветлели и, казалось, подошли поближе к реке. Солнцем были залиты и станица, и лес, и встававшие за лесом, теперь уж близкие горы. Солнечное утро, тишина, разлив реки, на редкость удачный улов, – казалось бы, чего же еще нужно? Идти бы Василию Максимовичу домой да радоваться. А он, сидя в лодке, снова закурил и, хмуря нависшие брови, мял в кулаке жесткие усы, думал. Опять мысленно подходил то к сыну, то к дочке, спрашивал, разговаривал. Старшему, Максиму, названному в честь деда, сказал: «Максимушка, ты уже тот ломоть, что раньше всех был отрезан, у тебя уже взрослые свои сын и дочка, о тебе можно и не печалиться. Ты, Максим Васильевич, как твой дед и как твой батько, полюбил железо, стал токарем – хорошо, хвалю». Вспомнились слова Максима: «С меня, батя, и с таких, как я, зачинается наш колхозный рабочий класс». «А что? Верно сказано. Рассуждает Максим толково, умно, за станком стоит исправно, дело свое знает, и заработок у него высокий. Ничего, что не стал трактористом, все одно дело имеет с техникой»…
От Максима, как по лесенке, спустился к Дарье. Как и Максим, Дарья родилась еще до войны. Жила она через двор. Свой дом, своя семья, две дочки-школьницы. Была у Дарьи работа необычная – заведовала лабораторией на молочном заводе. Отец считал Дарью ученой, потому что она умела как-то по-особенному разливать по колбочкам молоко, знала, как и что измерять и как записывать. «Сорок шесть годков я езжу на тракторе, – как-то говорил он дочке. – Даша, знала бы ты, сколько я вспахал земли и сколько посеял на ней пшеницы, – необъятное море! И что нынче, на старости лет, меня сильно печалит? Переводятся в роду Бегловых хлебопашцы. Беру в пример тебя, Даша. Дочь пахаря, а кто ты есть? Горожанка, ученая. А чего ждать от твоих детей, а моих внуков? А Михайло Тимофеевич Барсуков на собраниях частенько говорит: „Нам нужен хлеб!“ И правильно, нужен… А хлеб-то взращивают люди»…
Теперь у Дарьи другая работа – недавно она стала секретарем парткома, впряглась, можно сказать, в одну телегу с Барсуковым. «Ох, трудно тебе, Даша, будет с Барсуковым, не уживетесь мирно… Я-то знаю Михайла, его надобно держать в твердости, а он этого не любит. Как норовистый конь, к удилам не привык. До тебя, дочка, с ним мужчины не справлялись»… Муж Дарьи, Николай Прохоров, по образованию инженер, был начальником гаража – на его попечении находилось более двухсот грузовиков и легковых машин. Жили Прохоровы в достатке, все у них было, даже свой «Запорожец» оранжевого цвета и гаражик возле хаты. «Василий Максимович, вы знаете, машин у меня полный гараж, бери любую и поезжай. Не могу. Не хочу, чтоб люди плохое обо мне болтали. Езжу на своем „Запорожце“», – как-то сказал Николай.
Мысленно Василий Максимович обращался и к среднему сыну, родившемуся в апреле 1941 года, – Дмитрию. «На тебя, Дмитрий, я не в обиде, хотя и свернул ты с отцовской стежки-дорожки. Заделался черт знает каким важным лицом, ни писем не пишешь, не заезжаешь. Давно собираюсь навестить тебя, надо нам побалакать, потолковать о житье-бытье… Знаю, парень ты башковитый, должен верно судить о жизни»…
Думал он и о Степане. Парню пошел двадцать третий год – немало. Вернулся Степан из армии и взялся за ум: пошел в тракторный отряд, к отцу в ученики. Обрадовался Василий Максимович: хоть один его наследник уселся за рычаги и уже пашет землю. Только осень и начало весны Степан пробыл в отряде – и все, бросил трактор. На уговоры отца отвечал вежливо, с грустью в голосе:
– Извините, батя, видно, пахарь из меня не получится.
– Еще как получится! Постарайся, и получится.
– Старался… Тянет меня, батя, не к пахоте, а к бумаге. Читали в районной газете мои заметки? Одна – о молочной ферме, другая – о механизаторе Нестерове. – Отвернул глаза и добавил, точно оправдываясь: – Я и в армии писал заметки… Вчера очерк отвез, обещали напечатать. А еще есть у меня задумка написать повесть, и чтобы она была…
– Какую еще повесть? – перебил отец. – Ежели все станут писать, то кто же станет пахать?
– У меня, батя, есть мечта…
– Что еще придумал? Говори.
– Не поймете… Видать, разные мы.
– Отец и сын – разные? Да как же эдакое понимать?
Эльвира тоже как-то сказала:
– Батя, вы не понимаете меня, а я не понимаю вас, вот мы и квиты!
Эльвира окончила восемь классов и, не спросясь у родителей, укатила в Степновск. Жила у брата Дмитрия, три года не показывалась в Холмогорской, а вчера заявилась, и не одна, с муженьком. «Какой-то он тощий, – думал Василий Максимович о зяте. – Поповские патлы, усики-шнурочки, белесая шерстка на щеках. И имя чудное – Жан. Фамилия ничего, подходящая – Ткаченко, а имя чужестранное. И дочка, и ее муженек парикмахеры. Дело оно, конечно, житейское, нужное, а только непривычное. Моя дочка – парикмахер… Дожил старый Беглов».
Самый младший сын – Гриша, любимец отца. Гриша ходил в музыкальную школу, бойко играл на скрипке, и всякий раз, когда он играл, Василий Максимович слушал и мысленно почему-то видел его за рычагами гусеничного трактора. «Летом заберу к себе в отряд, пусть приучается к машинам». Всякий раз, когда Василий Максимович слушал непривычные для его слуха звуки, он тяжело вздыхал. «По всему видно, и ты, мой младший, возьмешь свою скрипочку и улетишь от нас, как птица… Хорошо моему родичу Андрею, свое, андроновское, звено, и сыновья у него, особливо Петро и Иван, старательные хлопцы… И никуда не вырываются, не то что мои»…
Домой Василий Максимович вернулся, когда солнце уже поднялось выше осокоря. Цибарку с рыбой оставил в сенцах, на пороге остановился, прислушался:
– Ни свет ни заря, а Гриша уже наяривает! – сказал он жене, входя в хату. – Рыба хорошо уловилась. Немного оставь себе, а остальную отнеси Андроновым, Михаилу, я ему обещал, и Макаровне. Женщина лежит, бедолага, больная. Сама поджарь ей усачиков, пусть полакомится. Ну, а я поеду в отряд.
– Говорил же, что сегодня у тебя выходной, – сказала Анна. – Чего же едешь?
– Петра Никитина подменю. Жинка его в родильном доме, Петро ждет первенца. По пути заверну на холмы, маки на них зацветают.
– Слышала я, будто на холмах начнут что-то строить. Это правда, Вася?
– Не знаю, не слыхал. Тебе-то откеля про то известно?
– Даша сказывала.
– Зачем же на холмах строиться? Что у нас, ровной земли мало? – Василий Максимович сел к столу завтракать. – На тех холмах мы оборону держали. Сколько там погибло наших людей. Памятник бы там воздвигнуть. А какие на холмах маки цветут! Я уже думал: может, то не маки, а капельки солдатской крови.
Василий Максимович кусал хлеб и, переставая жевать, прислушивался к тоненьким звукам скрипки.
– Такой прилежный, такой старательный, – заметив хмурый взгляд мужа, радостно сказала Анна. – Как проснется, так и за скрипку. И все у него получается по нотам…
– Летом возьму на трактор… А где Эльвира со своим Жаном?
– Еще спят.
– Им и Гриша не мешает? Долго вылеживаются, по-городскому. А когда Жан пойдет открывать свой салон красоты?
– Про то не знаю, – ответила Анна. – Вася, я посмотрела его паспорт. Там написано не Жан, а Иван. Стало быть, Иван Ткаченко.
– Зачем же он имя исказил? Ни к чему портить русское имя.
– Вася, а Степан был не на гулянке, – сказала Анна, виновато глядя на мужа. – Ты верши трусил, а он заходил домой и уже ушел.
– Где же он ночевал?
– В районе. Он поступил в редакцию и Тасю с собой взял. Они поженились. – Анна помолчала. – Забежал, взял какие-то документы и умчался.
– Так, так, знать, и Степан уехал из дома и уже женился. Быстро! И у родителей, самовольник, не спросился. – Василий Максимович увидел стоявшего в дверях Гришу со скрипкой. – А! Музыкант! Спозаранку наяриваешь?
– Батя, я уже говорил вам, что летом, во время каникул, буду работать с вами на тракторе, – покраснев, как девушка, сказал Гриша. – А сейчас никак не могу.
– Сынок, да я не о том. – Василий Максимович подошел к Грише, обнял, как крылом накрыл, сильной рукой. – Как продвигается твоя музыка, Гриша? Какие имеешь успехи?
– Готовлюсь к выпускным экзаменам. – Гришины щеки зарумянились еще сильнее. – Через неделю во Дворце культуры состоится наш концерт. Я исполню вальс Шопена.
– Так, так, знать, Шопена? – Василий Максимович сдвинул брови, задумался. – Кто он такой, тот Шопен? Мне нету до него никакого дела… А скажи мне, Гриша, как по-твоему, что для человека важнее – музыка или хлеб насущный?
– Не по существу, батя, задаете вопрос, – робко ответил Гриша, еще больше краснея и чувствуя на своих худеньких плечах тяжелую, как коромысло, руку отца. – Ведь одно без другого не может… Ежели, к примеру, было бы много хлеба и совсем не было бы музыки, что тогда? Все люди сытые, а жизнь у них скучная, нерадостная…
– Знать, музыка требуется для веселья? – Василий Максимович еще сильнее прижал к себе сына. – Но и одной музыкой далеко, брат, не ускачешь… Не станем об этом толковать, а то, чего доброго, поругаемся. Скажи мне, Гриша, почему ты облюбовал для себя скрипку? Играл бы, к примеру, на гармошке. Свадьба или какое веселье без гармошки не обходится. Хочешь, куплю тебе баян? Ну, говори, хочешь?
– Не надо, батя, мне баяна.
– Ну что такое скрипка? В станице ты, кажись, первый на ней практикуешься. А баян – это же такая музыка, что средь наших людей она существует с незапамятных времен.
– Вы, батя, плохо знаете скрипку, – все также робко отвечал Гриша, освобождая плечи из-под отцовской руки. – Скрипка – это наилучший инструмент. Баян тоже, конечно, хорошо играет, но до скрипки ему далеко. На скрипке можно выразить мысли композитора, и тогда…
– Так что, Григорий? – перебил отец, отходя от сына. – Знать, твердо обещаешь летом сесть на трактор? А может, на комбайн? Вот у нас там музыка – это да! Хорошо, хорошо, подожду, сынок, до лета. – Он обратился к жене: – Мать, поджарь-ка нашему скрипачу рыбки. А я поеду. Меня Петро Никитин давно ждет, надо парню подсобить. Интересно, что там у него народится, дочка или сынок?
Василий Максимович вывел за калитку старый, видавший виды мотоцикл, легко, по-молодецки, сел в седло и, поднимая шум, уехал.
10Василий Максимович пришпорил своего резвого конька, вмиг выскочил за станицу – и вот холмы. Не удержался, не проехал мимо. Разгоряченный мотоцикл оставил внизу, а сам взошел на холм. Перед ним – станица, вся в солнечном сиянии и в белых кущах цветущих садов. «Любо-дорого поглядеть, – думал он, опустившись на ковыль-траву. – И кому это пришло в голову строиться на этих возвышениях? Надобно разузнать у Барсукова или у Дарьи, им-то известно»… Он закурил, глядя на зеленые холмы. Вспомнил, как первый раз Вася Беглов пришел сюда со станичной детворой. В валенках, на голове у него нахлобучена отцовская шапка с красным верхом, шея замотана башлыком так, что его концы подпоясывали куцый полушубок. Заснеженные холмы показались ему тогда белыми горами, и блестели они так, что слезились глаза. Тащить санки на крутой склон помогала соседская девочка Анюта. Вниз Вася и Анюта катились вместе, ветер бил им в лица, посвистывал в ушах. Сколько же с той поры пролетело годков, а Василий Максимович и сейчас, сидя на холме, словно бы слышит посвист того далекого ветра.
Еще виделась ему летняя ночь. Полная луна поднялась над холмами, ковыль казался голубым, колыхался, как дымок, и в ковыле стояла Анюта в ситцевом платьице. Они взялись за руки и, оглушая смехом лунную степь, понеслись с холма на холм, и им казалось, что они бежали по небу и что все земное, бывшее с ними, теперь осталось там, внизу, и что отсюда, с холмов, у них начнется еще неведомая им жизнь. Запыхавшиеся, счастливые, они, не успев отдышаться, поцеловались – первый раз, робко. Так и сохранились в памяти и луна над холмами, и дымок ковыля, и их робкий поцелуй. Сколько раз, бывало, и на войне, когда лежал у орудийного лафета, и в мирные дни, когда вел трактор по свежей борозде, Василий Максимович видел холмы в лунном сиянии и на них – себя и юную Анюту.
Темнели обмелевшие окопы, забурьянели рубцы траншей. Василий Максимович узнал тот изгиб в траншее, где он лежал, раненный в плечо. Теперь там покачивался шелк ковыля и краснели маки, и в самом деле как капельки крови. Он смотрел на маки и думал о том, что как бы ни менялась жизнь в Холмогорской, а холмы как стояли, так и стоят – неизменные. Видно, не подвластные они времени. Еще тогда, когда станица делилась на девять колхозов, холмы были такими же, только не зияли на них пустые окопы, и теперь, когда Холмогорская с ее двенадцатью тысячами жителей – один колхоз «Холмы», холмы остались такими же. Им не было дела до того, что во главе «Холмов» стоял сын воина; что его отец – Тимофей Барсуков, самый близкий друг Василия Беглова, был в одном с ним орудийном расчете Осколок фашистского снаряда проломил Тимофею грудь, солдат повалился навзничь и уже не поднялся. Его тело предали земле тут же, вот в этой траншее, рядом с другими погибшими бойцами. Только после войны останки воинов-артиллеристов перенесли на станичное кладбища и похоронили с воинскими почестями.
Как и сам он, так и вся его жизнь неотделимы от Холмогорской. Еще весной 1928 года в станице родилось непонятное ему тогда слово – ТОЗ, а летом станица встречала первый трактор. Председатель ТОЗа, его отец Максим, сидел за рулем, в картузе цветы, как у жениха, из-под козырька выбивался русый чуб. Сопровождаемый восторженными криками станичников, трактор прошел под убранной кумачом и цветами аркой и направился в поле. Вася сидел, подпрыгивая, на жестяном крыле, с удивлением поглядывал на руль и на отцовские руки. Двухлемешный плуг погрузился в чернозем, лемеха выворачивали влажную, антрацитом отливавшую землю. Когда в лемеха набивалась стерня, Вася соскакивал с крыла и старательно работал чистиком.
На другой день отец сказал:
– Ну, Василий, хватит тебе орудовать чистиком, перебирайся к рулю, буду обучать тебя великому делу… Да ты смелее…
Василий не испугался. Уселся в качающееся, как люлька, железное сиденье, взял руль и с того дня вот уже более сорока лет не расстается с трактором, а трактор не расстается с ним.
В прошлом году Василий Максимович получил первый приз на соревновании пахарей. Говорливая бабочка кричала по радио на всю степь: «Если бы можно было те борозды, что проложил по кубанскому чернозему Василий Максимович Беглов, вытянуть в одну, то ею можно было бы дважды опоясать земной шар». Василий Максимович слушал, улыбался в усы и не верил.
В Октябрьские праздники Василию Максимовичу и двум дояркам было присвоено звание почетного колхозника. Как на свадьбе сватьям и свашкам вешают рушники, им повесили через плечи ленты шириною в две ладони, а на лентах золотые буквы: «Слава почетному колхознику!» Дворец культуры набит людьми: стояли в проходах, в дверях, сидели на подоконниках. Духовой оркестр играл так громко, что позвякивали стекла в окнах. На сцене, за покрытым кумачом столом, – Михаил Тимофеевич Барсуков. По его правую руку с лентами через плечо и с орденами и медалями на груди – Анастасия Ефремовна Коробова и Евдокия Ивановна Огневцева, по левую – Василий Максимович Беглов. Подбежали пионеры, у старых людей на шеях заалели пионерские галстуки. Вихрастый паренек вытянулся перед кулачком микрофона и звонким, ломающимся голосом, как молодой петух, прокричал стихи в честь доярок и тракториста. Взошел на трибуну и Барсуков, молодцеватой выправки, с каштановым парубоцким чубом.
– Спасибо вам, Анастасия Ефремовна и Евдокия Ивановна, спасибо и вам, Василий Максимович, за ваш честный и бескорыстный труд!
Барсуков вернулся к столу, обнял и поцеловал сперва доярок, потом механизатора.
Кажется, чего же еще человеку нужно? Все у него есть, сердцем и разумом он чувствует к себе уважение, почет. Живи себе спокойно и радуйся. А Василий Максимович хмурился, сердце у него щемило, и ему хотелось встать и сказать: «Михайло Тимофеич, не благодари и не целуй нас! Потрудились лично мы, верно, добре, а вот ни дочек своих, ни сынов не приучили к хлеборобству. Дети мои и этих женщин-тружениц не стали ни трактористами, ни доярками»…
И все же не встал и не сказал, не хотел омрачать торжества. Дома, войдя в хату вместе с Анной, Василий Максимович снял с груди ленту, свернул ее и сказал жене:
– Спрячь в сундук…
Анна взяла ленту, участливо спросила:
– Вася, отчего такой смурной? И на собрании хмурился. Отчего бы?
– Наверное, от почестей приморился…
Лет пять назад Василия Максимовича чествовали еще торжественнее – по случаю присвоения ему звания Героя Социалистического Труда. Митинг состоялся днем, на станичной площади. Вся Холмогорская пришла поздравить Василия Беглова. Так же крикливо орал оркестр, так же пионеры повязали ему галстук и так же Барсуков обнял и назвал отцом. «Василий Максимович, – сказал он, – теперь к вашей Звездочке за геройство прибавилась Звезда за геройский труд». В новом темно-синем костюме, с зализанным набок чубом, Василий Максимович стоял на трибуне, улыбался, глядя на станичников, и тогда, помнится, мысли о детях не приходили ему в голову.
Сидя на холме, вспомнил и о том, как недавно к нему заявился Барсуков. С порога поклонился, сняв шляпу, высокий и стройный красавец.
– Доброго вам здоровья, Анна Саввична и Василий Максимович!
– Спасибо на добром слове, – ответила Анна. – Проходи, Миша, гостем будешь.
– Михайло Тимофеевич, мы завсегда рады видеть тебя в своем доме, – в тон жене говорил Василий Максимович. – Ты у нас возрос, и для нас ты такой же родной, как и наши дети.
В это время шофер Иван Зайцев, румянощекий крепыш, которого в станице звали Иван Луна, принес ящик пива и корзину раков, уже сваренных, ярко-красных, пахнущих илом и укропом, и удалился.
– Михайло, как движется жизнюшка в «Холмах»? – спросил Василий Максимович.
– Батя, мамо, давайте сперва побалуемся пивом да раками. – Барсуков открыл бутылку пива, посмотрел на свет. – Искрится! Свежее, Иван, только что доставил с завода. И раки – его старание. Сам ловил и сам варил. Мастер!
Из корзины раки были вывалены на стол, лежали горой, крупные, под цвет красной меди, клешни как ножницы, хвосты, шириной в три пальца, поджаты.
– Эвон, какой великан! – Василий Максимович положил на ладонь матерого рака. – Хоть на выставку. На Труновском озере брали? А усищи! Мать, к ракам нужна рыба, поджарь-ка нам рыбки. – И к Барсукову: – Тоже свежая, только что вынул из верши.
Анна ушла на кухню жарить рыбу.
– Интересуетесь, батя, как идет жизнюшка? – спросил Барсуков, наливая в стаканы пиво. – Хорошо она движется, в непрерывных хлопотах. Живу, Василий Максимович, в бегах, дома не бываю ни днем, ни ночью. Жена как-то в шутку сказала: имеется председатель и не имеется мужа. Правду сказала! А я ей в ответ: высокие урожаи, продуктивность животноводства, строительство – штука не простая, только успевай поворачиваться, где уж тут о жене думать. А тут еще морально-политический подъем масс, душевный настрой колхозников…
– Это пусть ложится на плечи Дарьи, – сказал Василий Максимович. – Душевный настрой – ее печаль-забота.
– По этому делу я к вам и заглянул. Трудно мне с нею, не с печалью, а с Дашей. – Барсуков сердито разломил рака. – Дарья Васильевна, ваша дочка, а мой политический наставник, не идет со мной в ногу.
– Не поспевает? Известно, у баб шаг не размашист.
– Суть-то не в шаге, а совсем в другом.
– В чем же? Обижает?
– Я сам пожелал, чтоб Дарья Васильевна стала моим замом по культуре и секретарем парткома. Сам ездил в райком, рекомендовал. Думал, что получу облегчение. А что имею? Одна сплошная критика! Считайте, с первых дней пошла Дарья Васильевна на меня тараном, авторитет подрывает.
– Примеры? – озабоченно спросил Василий Максимович. – Есть они, примеры?
– Сколько хотите, к чему ни обратись, – живо ответил Барсуков. – Вот вчера, не спросясь, не посоветовавшись, выступила на заседании парткома и начала меня песочить. И нету у меня самокритики, и якобы я поставил себя над людьми. Каково это слушать?
– Тимофеич, а может, сидит в тебе какой ретивый черт или что-нибудь такое-эдакое? – Василий Максимович улыбнулся в усы и повертел над виском пальцем. – Ить свою дочку я знаю, зазря напраслину накликать не станет. Вот и я слышу, частенько ты повторяешь: «Я сам», «Я сам». На кой ляд тебе это «я сам»?
– Привычка, да и что тут такого? – Барсуков налил пива Василию Максимовичу и себе. – Ну, допустим, есть во мне что-то такое… я не знаю – что. Но зачем же подрывать авторитет, говорить открыто, при всех? Могла бы сказать мне лично, что у меня не так, какие замечаются промашки, – и все. А она при всех коммунистах, а они – мои подчиненные. – Барсуков озабоченным, просящим взглядом посмотрел на Василия Максимовича. – Я знаю, вы душа в душу жили с моим покойным отцом, воевали вместе… Вот так бы и нам жить с Дарьей Васильевной, дружно, согласно, без критиканства. Родились мы в Холмогорской, почти что сверстники, вместе кончили школу, вместе вступали в комсомол, и, как она, я считаю вас своими родителями.
– Спасибо, Миша, спасибо, – сказала все время молчавшая Анна Саввична. – Но мое суждение, Миша, такое: зазря ты поставил Дашу рядом с собой. Ходите вы теперь в одной упряжке, завсегда находитесь вместе, а это, как я смыслю, нехорошо, люди всякое могут думать.
– Почему же нехорошо, мамаша? – искрение удивился Михаил. – И что люди могут подумать? Ничего плохого. Мы с Дашей делаем общее дело, вот и все!
– Не маленький, сам знаешь, о чем я толкую, – ласково, по-матерински, Анна Саввична смотрела на Барсукова. – Когда ты был парнем, а Даша девушкой, вы были так дружны и неразлучны… И ты мог быть бы нашим зятем.
– Верно, мог бы, да вот не смог, – ответил Барсуков. – Из той нашей неразлучной дружбы, мамаша, ничего не получилось.
– А серденько небось и зараз еще побаливает?
– Вы это о чем?
«Ну и какая же вы догадливая, Анна Саввична, все уже вам известно, – подумал Барсуков. – Да, верно, сердце мое иногда побаливает, и я до сих пор все так же люблю Дашу, и мне приятно, что она находится рядом, что вижу ее каждый день»…
Он улыбнулся и, краснея, сказал:
– Былое, мамаша, давно быльем поросло, и вспоминать о нем нечего.
– Он, мать, ведет речь не об том, о чем ты думаешь, а о деле, – сказал Василий Максимович. – Михаил, известно, человек деловой.
– И то, о чем я заговорила, тоже дело, – стояла на своем Анна Саввична. – По станице пойдет балачка, зачнут бабы судачить.
– Батя, а вы угадали, я пришел, чтоб поговорить с вами о деле, – сказал Барсуков. – И еще я пришел, чтоб просить вас: батя, скажите Дарье Васильевне, и как ее отец, и как старый коммунист, пусть она занимается моральным настроем и разными культурными делами и лично мне не мешает. Как старый большевик и наш почетный колхозник, дайте ей при мне поучающее слово. Пусть не лезет в мой огород и не мешает мне…
– Огород-то один, – скучным голосом заметил Василий Максимович. – Общий, нераздельный.
– Пойдемте к ней на квартиру и вместе побеседуем…
– Пойти можно бы. А нужно ли?
– Для нее ваше слово, ваш совет…
– Нет, Тимофеич, уволь… Не пойду.
– Что? Не хотите подсобить?
– Хочу, только дело это тонкое и такое не простое, что родителям вмешиваться в него негоже… Тимофеич, вы с Дарьей сами, без меня, действуйте…
И опять мысленно обратился к холмам.
«И какому это умнику пришло в голову строиться на холмах? – думал Василий Максимович. – Видно, пусть Никитин подождет, а я проскочу к Барсукову и от него обо всем разузнаю. То он ко мне заявился с просьбой, а теперь я к нему припожалую»…
Не раздумывая он спустился с холма, подошел к мотоциклу, усевшись в седло, включил мотор. Побежали, потянулись обочь дороги то озимые с метелками уже выбившихся колосьев, то крупнолистые подсолнухи ростом до колена, и вот уже улица.
В кабинете у Барсукова всегда людно. Хлопали двери, кто-то приходил, кто-то уходил.
– Антон, голову мне не морочь! – кричал Барсуков в селектор, не замечая вошедшего Василия Максимовича. – Я и без тебя знаю, что начальников в «Холмах» много, хоть пруд ими пруди! Это не отговорка! Я хочу знать точно: когда начнешь отправку свиней?.. Опять завтра? Ох, смотри, Антон, не корми меня завтраками, кончится мое терпение!
Сердито нажал кнопку, платком вытер багровую, мокрую шею, и суровое лицо вдруг расплылось в улыбке. Не ждал увидеть старика Беглова, удивился и обрадовался. Вышел из-за стола, протянул руку, усадил на диван, сам сел рядом. Главного агронома и главного зоотехника попросил после зайти и вдруг с тревогой в голосе спросил:
– Батя, что-нибудь случилось?
– Ничего такого особого не случилось. Тимофеич, ходит по станице балачка насчет холмов, будто какое-то строительство… Скажи: это правда или брехня?
– Правда.
– Вот так штука! Зачем же изничтожать холмы?
Барсуков молчал, не знал, что сказать. Поднялся, за спину заложил толстые в локтях руки, прошелся по кабинету.
– Мясопромышленный комплекс строить мы будем не только для «Холмов», а для многих хозяйств, и вопрос этот уже решен, – сказал он твердо, не переставая ходить. – Поймите, Василий Максимович, нам нужна настоящая фабрика мяса. Сто двадцать тысяч центнеров в год! Обычные фермы такого количества мяса никогда нам не дадут. Вы, батя, зачинатель колхозной жизни в Холмогорской, и вы обязаны понять: ныне в сельское хозяйство входят комплексы, то есть промышленное производство, и ничего в этом удивительного нет. В тридцатом году вы были молоды, а нас еще и на свете не было. Теперь вы постарели, и на ваше место стали мы, ваши дети, – жизнь не стоит на месте.
